Текст книги "Девушки без имени"

Автор книги: Серена Бурдик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

Закончив, я выскользнула в коридор и открыла окно. Холодный ветер покусывал за руки, пока я выливала содержимое горшка. Мир не двигался. Может быть, время остановилось и моя жизнь продолжится с того же места, когда я отсюда выберусь? С этой мыслью я закрыла окно.

Меня напугал приглушенный всхлип. Повернувшись, я увидела, что в дверях детского дортуара стоит плачущая девочка лет шести или семи, не больше. Она пыталась что-то сказать, но выходили только всхлипы. Я отчаянно замотала головой. Если бы нас кто-то услышал, нам пришлось бы туго. Прижав руку ко рту, она пробулькала сквозь пальцы:

– Я вся мокрая.

Глаза у нее были такие отчаянные, что мне стало ее жалко.

Я посмотрела на закрытую дверь сестры Гертруды, прижала палец к губам и поманила девочку за собой. Мы прокрались в мой дортуар, где я помогла ей выбраться из мокрой ночной рубашки и просунула ее тощие ручки в широкие рукава сухой рубахи, которую нашла в гардеробе. Ее бледное тельце в лунном свете казалось полупрозрачным. Сквозь тоненькую, как бумага, кожу, выпирали кости. Опустив руки, она стала похожа на огромного мотылька, готового взлететь.

Я шикнула ей, чтобы она убиралась обратно к себе, но она только смотрела на меня большими темными глазами. Не обращая на нее внимания, я пошла к своей кровати, но услышала за спиной мягкие шаги. Я сделала страшные глаза и мотнула головой в сторону двери. Она не послушалась, забралась в мою постель и натянула одеяло до подбородка, не отрывая взгляда от моего лица.

Мне ничего не оставалось, кроме как затолкать мокрую ночную рубашку под матрас и лечь рядом с девочкой. Надо признать, что лежать рядом с маленьким теплым телом было уютно. Она повернулась и сунула колено прямо мне под ногу. Медленно заморгала – глаза у нее слипались.

Я подождала, пока она не заснет как следует, и вытащила ее из постели. Руки мои дрожали под ее весом. В детском дортуаре я нашла пустую кровать, положила девочку туда и вернулась к себе, не забыв захватить по дороге ночной горшок.

На следующее утро я задержалась в дортуаре. Оставшись одна, я быстро вынула ночную рубашку из-под матраса, сунула ее под сорочку и обвязала вокруг талии, постаравшись пригладить как следует. Потом побежала в часовню. Ходить с таким секретом на животе было страшновато, но даже приятно. Оставалось только надеяться, что никто не заметит, как что-то выпирает из-под одежды, и не почувствует кислого запаха мочи.

За завтраком я заметила девочку, сидевшую через три стола от меня. Она молча уставилась в свою миску с овсянкой. Я хотела поймать ее взгляд, но она не поднимала головы.

Только оказавшись в прачечной, я поняла, что вряд ли смогу постирать и высушить лишнюю вещь так, чтобы никто не заметил. Мне стало еще тревожнее, когда Мэйбл подошла ко мне с загадочным видом и сказала, чтобы завтра вечером я нашла ее в часовне. Если она и заметила, что я что-то прячу, то ничего не сказала.

Я таскала мокрую вонючую тряпку весь день. Ко времени отбоя храбрость моя испарилась, и я с отвращением вытащила рубашку и снова сунула под матрас. Девочке пришлось спать в слишком большой ночной рубашке и надеяться, что никто не заметит пропажи. Если в гардеробе чего-то недосчитаются, без наказаний не обойдется.

Было холодно. Я залезла под одеяло с головой и подышала на руки, чтобы согреть их. Возня с ночной рубашкой напомнила мне, как мы с Луэллой однажды пробрались в мамину комнату и перемерили все ее платья. Шелк и кружево волочились по ковру, когда мы вышагивали взад-вперед. Сжимая и разжимая маленький мячик на стеклянном флаконе с духами, мы душили себя и воздух, запускали пальцы в баночки с румянами и пудрой. Разумеется, мы были пойманы – нас легко выдал аромат духов. При воспоминании о мамином лице я улыбнулась. Она пыталась выглядеть страшно рассерженной, но сама постоянно смеялась, радуясь, что мы ей подражаем.

Тычок в плечо вырвал меня из воспоминаний. Я натянула одеяло повыше. Вчерашняя девочка стояла рядом со мной. Глаза на сосредоточенном личике походили на черные пуговицы, руками она обхватила себя за тощие плечи.

– Ты снова постель замочила?

Она покачала головой и забралась ко мне, как будто это было самым обычным делом. Я покосилась на Мэйбл, которая спала с подушкой на голове, и на Эдну, лежавшую спиной ко мне. Девочка взяла мои руки в свои холодные ладошки.

– Как тебя зовут? – прошептала она, обдавая ухо влажным дыханием.

– Эффи. А тебя?

– Доротея. – Она дернулась. – Холодно. Не люблю, когда холодно. Расскажи мне сказку. Мама знала много сказок, но больше не может их рассказывать.

– А почему?

– Потому что ее расплющило о землю. – Малышка немного шепелявила. – Иногда она мне снится. Только она была красивая, а теперь распухшая, лицо разбито, а волосы сгорели. Расскажи сказку, чтобы я ее не видела.

От этой картины мне стало нехорошо, и я не знала, что ответить. Что можно было противопоставить обгоревшему лицу матери? Дети не должны знать о таких вещах, по крайней мере, в моем прежнем мире. Но в новом мире девочки умирали в подвале, а матерей расплющивало о землю. Я вдруг засомневалась, что кто-нибудь из нас сможет выжить. А потом, заглушая скрип пружин и вздохи ветра за высокими окнами, в памяти всплыли слова Марселлы: «Не погуби свое воображение. Оно поможет тебе уйти в далекие края, когда станет совсем невыносимо». То, что происходило сейчас, стало невыносимым.

Приглушенным голосом я начала рассказывать историю цыганского мальчика по имени Трей, его самовлюбленной сестры Пейшенс и их доброй матери Марселлы. Они играли музыку и околдовали двух сестер, оказавшихся на краю леса.

– Сестры исчезли, и их не смогли найти.

Девочка пододвинулась и приблизила лицо к моему:

– А куда они делись? Их украли цыгане?

– Одну девочку украли, вторая отправилась на поиски сестры, но у нее было больное сердце, и оно не выдержало.

– Она умерла?

– Нет, но через дырочку в сердце вылилась вся кровь, и она стала пустой, как привидение, и бродила везде в поисках сестры.

– Фу! – сказала Доротея с детской прямотой. – Плохая сказка. Я хочу счастливый конец.

– Я не умею придумывать счастливый конец.

– А ты попробуй.

– Хорошо, – улыбнулась я. – Сестры нашли друг друга, и Марселла сотворила заклинание, которое вылечило сердце младшей сестры, так что она смогла жить вечно.

Доротея тоже улыбнулась:

– Марселла хорошая. Мама рассказывала мне о добрых ведьмах. У нее ведь была палочка?

– Конечно.

– А она сама была красивая?

– Очень.

– Если она может вылечить сердце, значит, и мамочкино лицо сможет вылечить? Мамочка ждет этого, чтобы Боженька взял ее на небо. Я видела картинки ангелов, и у них у всех лица целые. – Доротея зажмурилась, думая о чем-то, и напряглась всем телом. Глаза она открыла нескоро. – Я ее видела, – прошептала она так благоговейно, будто действительно увидела мать. – Марселла снова сделала ее красивой, Боженька обрадуется и заберет маму на небо. А если я буду хорошей и не стану мочить кроватку, то Боженька опять обрадуется и пришлет за мной папу.

Лицо ее было таким доверчивым, что я захотела снова стать ребенком и поверить в волшебство. Может быть, мне стоило сказать ей, что никто за нами не придет, что сказкам нельзя доверять и что счастливых концов не бывает?

Я хотела рассказать ей о своем сердце. Когда умираешь с самого начала, смотришь на мир по-другому. Я так и не смогла никому это объяснить. После прихода в Дом милосердия я поняла, что меня предало собственное уродство: я считала, что оно делает меня сильной, а оно сделало меня слабой. И я по-настоящему страдала без сестры. Я должна была рассказать ей, что мне все хуже: у меня распухали ноги, почти каждую ночь я просыпалась от того, что потолок будто бы падал на меня. Я должна была сообщить сестре, что у меня осталось совсем мало времени.

Надо было объяснить это хотя бы Доротее, предупредить ее, что не бывает никакого волшебства и Марселла не залечит дыру в моем сердце, что она просто цыганка, которая не сказала мне ни слова правды. Я должна была предостеречь девочку от веры в сказки. Я верила в них и обратилась в вымышленную Эффи Ротман. Когда я умру, монахини запишут это имя в своих книгах регистрации смертей, а Эффи Тилдон просто перестанет существовать.

Но я не стала говорить всего этого, а просто смотрела на трещины в потолке, похожие на сеть железных дорог со множеством тупиков. Головка сонной Доротеи отяжелела на моем плече, и на потолке появился призрак.

Только это была не незнакомая мертвая девочка, которую я ждала, а моя сестра, небрежно помахивающая своими балетными туфельками и зовущая меня за собой:

– Пошли.

– Я не могу. Я застряла здесь, Луэлла. У меня на груди лежит камень.

– Я его уберу.

– Ты не сможешь.

– Я все смогу.

– Слишком поздно.

– Нет. Я никогда не верила, что ты умираешь!

– И поэтому не позвала меня с собой?

Ее туфли описали медленный круг над моей головой.

– Нет, Эффи. Это была проверка. Ты должна была доказать, что у тебя хватит сил уйти за мной.

– Но я не смогла, как и мама.

– Все ты смогла. Просто ты пошла не в то место.

– А где ты?

– Я снова ушла.

– Куда?

Ответа не было.

– Куда ты ушла, Луэлла? Куда?

Но сестра пропала. На ее месте стоял лев с карты Трея. Он потянулся в луче лунного света и положил голову на лапы. Глаза, покрывавшие его тело, подмигивали мне.

17

Мэйбл

Когда мы с мамой приехали в Нью-Йорк на Пенсильванский вокзал, мне показалось, что вокруг бушует ураган: сновали туда-сюда мужчины в костюмах и котелках, напоминающие маленькие черные и блестящие локомотивы, скрежетали колеса автомобилей, голоса взлетали и умолкали. Я стояла, ошеломленная, ветер дергал мою юбку, а вокруг сильно пахло грязью, смолой и потом.

Мама взяла меня под руку и велела закрыть рот, а потом потащила куда-то. Она здесь выросла и легко вывела меня на светлую улицу, где мы сели в трамвай. Земля летела мимо так быстро, что я изо всех сил вцепилась в сиденье. Жаркий воздух бил в лицо, я закрыла глаза, чтобы не упасть и чтобы меня не стошнило.

Когда мы доехали до Малберри-стрит, городская пыль уже засохла у меня на лице. Читая каждую вывеску, я постоянно вертела головой, чтобы ничего не пропустить: «Оружейная мастерская Фрэнка Лавы», «Равиоли и лапша», «Велосипеды», «Кафе Белла Наполи»… Мне никогда не приходилось видеть столько всего разом: телеги с овощами и фруктами, корзины с хлебом, висящие колбасы, люди и повозки, двигающиеся во все стороны разом, но почему-то не сталкивающиеся, – как будто все знали какое-то неписаное правило, которого я не понимала Я натыкалась на каждого человека, который проходил мимо, и мама и извинялась за меня.

Остановившись, она прикрыла глаза от солнца и прищурилась, глядя на темное, ободранное кирпичное здание:

– Нам сюда.

Она потащила меня в узкий, как лаз для свиней, проход между домами. За ним оказался большой двор. Многоквартирные дома Нью-Йорка меня поразили. Такого я никогда не видела прежде. Со всех сторон высились обшитые деревянными панелями стены, утыканные окнами и балконами, между которыми тянулись бельевые веревки. Грязные босые мальчишки орали и пинали мяч, который врезался в стену и отскакивал от нее. Грудастая женщина с шарфом на голове, перегнувшись через балконные перила, перекрикивалась с другой женщиной, высунувшейся из окна. Усталый мужчина курил, сидя на бочке, и выглядел так, будто предпочел бы оказаться в любом другом месте. Еще один человек прислонился к стене и обмахивался шляпой.

Женщина на балконе прекратила орать, когда мама крикнула ей:

– Простите, я ищу Марию Кашоли!

Женщина указала на открытую дверь рядом с лестницей, которая прилепилась к стене здания. Я не могла понять, зачем делать лестницу снаружи.

– Третий этаж, – сказала женщина и снова прикрикнула на другую, которая немедленно захлопнула свое окно.

Со временем я полюбила этот двор. И свою тетку Марию, низенькую крепкую женщину с добрым лицом, которая часто плакала, уткнувшись мне в волосы, и целовала мои щеки. Я раньше не видела, чтобы плакали от счастья. У нее было пятеро детей: три сына и две дочери, которых она растила одна. Ее муж, Пьетро, утонул, катаясь на лодке. Она могла в любое мгновение прошептать его имя и залиться слезами. Но слезы не делали тетку Марию слабее, в отличие от мамы. Они заставляли ее действовать. Она крутилась на кухне или стремительно стелила постели, то плача, то хохоча.

Двухкомнатная квартирка оказалась теснее нашей хижины. Я не представляла, что столько людей можно втиснуть в такую дыру. Бумажные обои с выцветшими тюльпанами и листьями отклеивались по углам, открывая серую штукатурку. В комнате стояли плита, раковина с холодной водой и открытые полки, застеленные красиво вырезанной бумагой и уставленные чашками в цветочек. Узкий стол под красной бумажной скатертью занимал середину комнаты. Без обилия еды семья Кашоли себя не мыслила. Туалетную комнату мы делили с тремя другими семьями, и там всегда воняло.

По ночам мальчики сдвигали стол к стене и раскладывали одеяла по вытертому ковру. Мы с мамой спали в задней комнате вместе с Марией и ее дочерями-близняшками: Альбертой и Грацией. Им исполнилось шестнадцать, они казались очень развязными, кожа у них была оливкового цвета, а волосы – иссиня-черные. Нам с мамой отдали одну из двух железных кроватей, так что девушкам теперь приходилось спать с матерью.

– Будто у нас и без того было много места, – заявила мне Альберта в первый же день, после чего отвернулась к потрескавшемуся зеркалу и принялась укладывать волосы.

Мама оставила меня раскладывать наши немногочисленные пожитки, а сама отправилась пить кофе с Марией в передней комнате. Но я не могла отвести глаз от своих статных взрослых кузин и наблюдала, как они втискиваются в узкие блузки, одергивают юбки и румянят щеки. Их женственность ошеломляла.

– Да уж! – поддержала ее Грация. – Вот уж без чего мы обошлись бы, так это без маленькой вонючки. Нас и без того слишком много.

Девушки взялись за руки.

– Ты нам жизнь испортила, а мы тебе испортим, – сказала Альберта.

Это кузины научили меня быть жестокой. Я узнала, какими безжалостными бывают женщины, задолго до того, как познакомилась с коварством мужчин. Первое, что они сделали, когда я распаковала вещи, – приказали мне зажечь газовую лампу, свисавшую с потолка.

– Выверни ручку до конца, иначе ничего не получится, – велела Грация.

Когда я зажгла спичку, последовали вспышка и взрыв, которые сожгли мне брови начисто. Мама и Мария вбежали в комнату, где я в страхе зажимала лицо руками.

– Ты что, хочешь дом спалить?! – проорала Мария.

– Нет, мэм.

– Девочки, вы уж научите ее, – велела она дочерям, которые кивали и улыбались.

Они постоянно издевались надо мной. Если кто-то из них разбивал чашку или ставил пятно на простыне, винили в этом меня. Они жаловались, что у них пропал гребень или шпилька, и говорили, что это я их украла. Тут же обыскивали мои вещи и, конечно, находили пропажу в моем белье. Я твердила, что невиновна, и одна из кузин тут же начинала кричать, что я злобная врунья. Меня удивляло, как они умели плакать по заказу. Тетка Мария била меня по рукам или охаживала деревянной ложкой пониже спины. Потом она прижимала меня к своей пухлой груди, поливала слезами, целовала и говорила, как ей стыдно.

Мальчики были добрее, особенно Эрнесто. Он молча помогал мне таскать ведерко с углем и выгребать золу из топки. Зимой он показал, как обмануть счетчик, кинув в него плоскую ледышку вместо четвертака, и мы долго пользовались газом бесплатно.

Эрнесто исполнилось четырнадцать, и он продавал газеты вместе с младшим братом, маленьким Пьетро. Пьетро было всего семь, и для него главной радостью в жизни была кража яблок. Сколько бы раз мистер Финч, владелец тележки с яблоками, ни ловил его, ни притаскивал домой и ни оставался следить, чтобы тетка Мария выпорола его как следует, таскать яблоки мальчишка не переставал.

Был еще старший сын Марии, Армандо, красивый и пугающе тихий. Он трудился клерком на меховой фабрике и редко появлялся дома. Тетка Мария твердила, что это все из-за женщины, и плакала, что сын скоро ее бросит. Мама говорила ей, что взрослый мужчина и не должен жить с матерью, что это неестественно. Естественно искать себе жену.

– Я же здесь, я буду тебе помогать, – успокаивала она сестру, обнимая и целуя ее в мокрую щеку.

С теткой Марией мама нежничала. Со мной она так никогда себя не вела. Но, когда мы вдруг оставались наедине, она говорила, что это все временно, что скоро все станет лучше – хотя я ни разу не жаловалась. Несмотря на злобных девчонок, я любила здешнюю суету. Это мама казалась несчастной, не спала ночами напролет и становилась все более хрупкой, как сухая веточка, которая, того и гляди, треснет.

К зиме наши обстоятельства начали по-настоящему на ней сказываться. Я понимала это по ее глазам, дрожащим рукам, усыхающей талии. Она нашла работу в мастерской по пошиву сорочек, где работали и близняшки. Долгие рабочие дни – девять часов подряд по будням и семь по субботам – казались немыслимыми и изматывали ее. Воскресенье было единственным свободным днем, и Мария настаивала, чтобы мы всей семьей ходили в церковь. В Катоне мы никогда там не бывали. Мама с папой говорили, что до местной церкви слишком далеко, но я считала, что они просто не хотели ходить к Господу, который отнял у них всех детей. Иногда родители молились дома.

Мне казалось, что это из-за сестры мама делает вид, будто любит церковь, в то время как на самом деле ей следовало лежать в кровати и набираться сил. Я говорила ей, что могу работать вместо нее, но Мария считала, что девушки не должны поступать на работу раньше пятнадцати лет, а мама говорила, что я все равно не смогу оформить нужные бумаги до четырнадцати. То есть мне оставалось не меньше года.

В глубине души я радовалась, что мне не нужно ходить на работу. Проводить целые дни с теткой Марией было весело. Она таскала меня по Малберри-стрит, где препиралась с торговцами.

– Что это?! – кричала она, обнаружив единственный глазок на картофелине или крошечное пятнышко на яблоке. – Да как такое можно продавать! Такое даром отдают! Дурная еда должна быть бесплатной! Я же выкину половину! А значит, и заплачу только половину.

Она всегда добивалась своего, и при ее приближении торговцы начинали втягивать головы в плечи.

Тетка Мария готовила сицилийскую еду, о которой знала от матери. Мы дочиста отскребали пол, а потом раскатывали вдоль половиц длинные полосы теста для пасты и развешивали ее сушиться по стульям, пока тетка пересказывала мне всю свою жизнь. Она знала столько историй, что я не могла за всеми уследить. Но мне нравилось слушать ее ровный голос. Она учила меня тушить помидоры и печь хлеб из белой как снег муки. Он выходил мягким и упругим, совсем не таким, как грубые караваи, которые мы с мамой пекли из перемолотых зерен в своей хижине.

По вечерам семья рассаживалась вокруг стола – даже Армандо, который ухитрялся выкроить время на материнскую стряпню, – принимал участие в общей трапезе. Всем приходилось кричать, чтобы их услышали, в комнате было тепло и пахло чесноком и свежим хлебом. Мария рассказывала про мою маму и других своих сестер, про беды, через которые им пришлось пройти, про то, как постоянно зудели спины от пряжки отцовского ремня. Они исполняли итальянские песни, которых я не знала. Их пение заставляло меня вспоминать об отце: я представляла, как он сидит в нашей хижине совсем один, держит на коленях скрипку и не может понять, куда мы делись.

После ужина Эрнесто и маленький Пьетро бежали на Коламбус-серкл продавать газеты, хотя и так вставали на рассвете, чтобы начать свою торговлю. Армандо ускользал без объяснений. Мария качала головой и усаживалась за стол с мамой и кофейником свежего кофе. Взглядом мне давали понять, что я должна оставить их в покое, так что целый вечер я валялась в постели со старой скучной газетой, пока близняшки лежали на соседней кровати с украденным где-то модным журналом, хихикали и следили, чтобы я не подсмотрела их женские секреты. Я делала вид, что мне наплевать, но умирала от желания полистать блестящие страницы.

Несмотря на тревогу за маму и ежедневные козни близнецов, я была счастлива. Шумная торопливая жизнь многоквартирного дома заполнила пустое мертвое пространство внутри меня. Леса Катоны, хижина и папа стали далекими и будто ненастоящими.

А потом я повстречала Ренцо.

Начиналась весна, и во дворе уже почти растаял грязный снег. Армандо наконец съехал, и несколько недель Мария металась по квартире, рыдая и ломая руки, падая на колени, молясь и целуя крест, висевший на шее.

Однажды она поставила меня на колени рядом с собой и прижала к груди, пахнущей луком и сосновым мылом.

– Слава Господу, что вы с мамой ко мне приехали. Вы мое спасение! – Она взяла мое лицо в ладони и принялась осыпать его мокрыми поцелуями. – Мои дочери – трудяги, но девчонки они злые и самовлюбленные. Угрожают бросить работу, если я не позволю им ходить на танцы в платьях, которые недельного жалованья стоят! Им доверять нельзя. А ты хорошая, я по глазам вижу. Только ты да Эрнесто у меня и остались. Ну и маленький Пьетро, конечно. – Она запрокинула голову. – Вечно носится где-то, вечно попадает в переделки. Он меня в могилу сведет, если девчонки раньше не успеют! – Мария прижала руки к груди и опустила голову, истово молясь о спасении своих детей. Потом внезапно встала, ушла в спальню и захлопнула за собой дверь. Я осталась, где стояла, глядя, как мышь крадется вдоль стены и исчезает в щели в полу. Тут Мария появилась снова, в черном воскресном платье. Она надела атласные перчатки и взяла с крючка соломенную шляпу.

– Я ухожу. Чтобы к моему возвращению ужин был на столе.

Когда она закрыла дверь, я кое-как поднялась на ноги. Мария никогда не оставляла меня в доме одну, и я медленно рассматривала комнату, чувствуя себя восхитительно свободной. Я могла бы найти журналы близнецов, причесаться их щеткой, примерить их чулки и парадные платья.

Но я не знала, надолго ли ушла Мария, и решила не рисковать. Нарезала лук и помидоры, поставила тушиться мясо и замесила тесто для хлеба. Зимой снаружи были слышны только топот на лестнице да приглушенные голоса из квартиры сверху. С наступлением апреля, когда все распахивали окна, шум, доносившийся со двора, множился эхом, успокаивая и отвлекая. Были слышны голоса детей, прыгавших через скакалку, и крики мальчишек, гонявших мячик.

Закончив с ужином, я вышла во двор, чтобы дождаться Марию. Игроки в мяч убежали на улицу, а потом и две девочки со скакалкой скрылись в переулке.

Погода стояла теплая и мягкая. Солнечное пятно осветило кучу кирпичей и сидящего на перевернутом ящике парня, который скручивал сигарету. Из-под вытертого котелка торчали темные, кое-как обстриженные волосы. Он беззаботно улыбнулся мне, из-за чего мне стало как-то неуютно. Я быстро отвернулась, жалея, что волосы у меня не забраны вверх, как у близняшек, а просто заплетены в косу. Я давно выросла из платья, купленного мамой в Катоне, и стала беспокоиться, как я выгляжу. Мне отдали синее бумажное платье Грации, довольно поношенное. Но зато оно подчеркивало мои глаза, и я постоянно изучала свое отражение в зеркале на комоде.

Парень встал и жестом предложил мне сесть.

– Я – Ренцо.

– Сигне, – отозвалась я и присела на занозистый ящик, разгладив юбку на коленях.

– А это не итальянское имя! – присвистнул Ренцо. – Он поставил ногу на ящик, оперся локтем о колено и сдвинул шляпу на затылок. – Я видел, что ты к Кашоли ходишь, но ты ведь не из их породы?

– Из их.

Парень подозрительно приподнял бровь, закурил, выпустил дым в небо и указал на окно над моей головой:

– Я в этом доме всю жизнь живу, а тебя первый раз увидел пару месяцев назад. Ты шла за миссис Кашоли по лестнице. То ли я слепой, то ли ты новенькая. Но я уж точно не слепой.

Он наклонился ближе, дружелюбно глядя на меня, и в груди у меня что-то зашевелилось. Я опустила глаза:

– А вот откуда я взялась – это мое дело.

– Ну что ж, и это верно. – Ренцо докурил, раздавил окурок ногой и сел на землю рядом со мной, привалившись спиной к стене. – Пусть Кашоли и похожи на мою семью, но все равно слишком много историй. Лучше уж я посижу в тишине. – Прислонившись затылком к стене, он закрыл глаза, и я смогла рассмотреть его. На вид ему было лет пятнадцать, как Эрнесто, лицо казалось тонким и совсем мальчишеским, без легкой синевы, которую Эрнесто старательно сбривал над раковиной. Щеки Ренцо гладкостью не уступали моим.

Я встала, подавляя желание протянуть руку и погладить его по щеке.

– Мне пора.

Ренцо кивнул, не открывая глаз. Пока я бежала по лестнице наверх, внутри меня переливался странный жар.

С этого дня Мария начала каждый день уходить в хорошем черном платье и перчатках, наказывая мне приготовить ужин к ее приходу. Она возвращалась чуть раньше остальных и не говорила ни слова о своем отсутствии. Я подозревала, что она проводит вечера в церкви, потому что теперь ее рассказы были полны библейскими отсылками и моралью. Она то и дело нервно трогала крестик, свисавший с шеи, цитировала Писание и часами молилась, стоя на коленях.

Мне было скучно и одиноко, и поэтому, пока моя добрая тетка молилась за наши души, я грешила, как могла.

Как только Мария уходила, я готовила ужин, а потом бежала в спальню. Брала немного зубной пасты из баночки, которую близнецы прятали под кроватью, втирала ее в зубы, нащипывала щеки и кусала докрасна губы, а потом выходила во двор. Я начала на ночь завивать волосы так же, как делали близнецы, а потом поднимала их повыше и спускала локоны вдоль лица.

Ренцо всегда ждал. Это стало нашим ритуалом: он курил, поставив ногу рядом со мной. Его изношенный ботинок прижимался к моей ноге, кожа казалась мне очень мягкой. Голова кружилась от присутствия Ренцо и от исходящего от кирпичей тепла.

К моему четырнадцатому дню рождения весна уступила место жаркому лету. Мы с Ренцо уже сидели не во дворе, а за столом в нашей квартире и пили крепкий кофе, как взрослые. Я никогда не спрашивала, почему он не работает, как другие. Мне не было до этого дела. Когда он переводил взгляд с чашки на меня, а его губы складывались в какое-то слово, я могла думать только о том, как он впервые поцеловал меня под лестницей, и о том, как он целовал меня после этого.

Мы строили планы. Мы собирались пожениться и завести квартиру с двумя спальнями, с полноценной кухней и горячей водой. Ренцо клялся, что никогда не будет похож на отца.

– Он рыбак, и он дурак. Делает все, что попросят. Говорит, так все равно лучше, чем у него на родине, и он жаловаться не станет. А я вот стану. У него ни гроша, сколько бы он ни работал, и от него вечно гнилью пахнет. – Ренцо хлопнул ладонью по столу так, что лежавший на нем котелок подпрыгнул. – Он просто говорить по-английски толком не умеет – вот его всерьез и не слушают. Я здесь родился и стану работать шофером и водить шикарную машину. Я слышал, – он подался вперед, и кофе выплеснулся у него из чашки, – что на верхнем Манхэттене, где совсем большие дома, нанимают частных шоферов и дают им собственные комнаты!

– А как же наша квартира? – спросила я, вытирая пролитый кофе салфеткой и не зная, как объяснить пятно Марии.

Ренцо улыбнулся, как всегда улыбался, когда я напоминала о своем месте в его жизни, и я сразу забыла о пятне.

– А ты можешь стать горничной и тоже обзавестись собственной комнатой. Будем друг к другу бегать тайком, как сейчас.

– Бегать тайком? – Я приподняла бровь, и он взял меня за руку, погладил ладонь пальцем. Внутри меня сразу что-то разгорелось.

Винить мне было некого. Я сама встала и повела Ренцо в спальню. Сначала он скромно держал меня за бедра, пока мы целовались, но уже скоро его руки были везде. Я поняла, почему мама прижималась к папе, когда он клал руки ей на талию, почему она позволяла ему это столько раз, хотя не хотела рожать мертвых детей. Потом, когда мы с Ренцо лежали и нас разделяла только наша собственная голая кожа, я поняла, что стала худшей из грешниц – той, что наслаждается своим грехом и знает, что никакое посмертное воздаяние не заставит от него отказаться.

С тех пор я уже столько раз расплатилась с дьяволом, что Господу стоило бы перестать меня наказывать. Может быть, дело в том, что я по-прежнему не жалею. Несколько месяцев с Ренцо, когда наше дыхание вдруг смывало летнюю жару и звуки города, отняли у меня печаль, которую я считала главным признаком жизни.

Это продлилось недолго. В августе близнецы отомстили. Грация нашла носок Ренцо на полу у кровати и подняла его как трофей:

– А это еще что?

Сердце у меня остановилось. Я пожала плечами и сделала безразличное лицо.

– А на что это похоже? – Альберта сидела на кровати, скрестив ноги, и сладко улыбалась.

– Посмотрим-посмотрим. Похоже на носок! – Грация ухмылялась, болтая носком туда-сюда. – Странно, но носок вроде бы мужской. И какой бы мужчина мог его оставить?

Обе вопросительно смотрели на меня.

– Откуда мне знать? – Я почувствовала, что лицо мое заливает краска.

– Ах! – Грация швырнула грязный носок мне на кровать. – Наверное, Эрнесто переодевался в нашей комнате. Верни ему.

– Его нет дома, – сказала я.

– Ну оставь на его одеяле. Скажи маме, что он разбрасывает носки где попало, а заодно и второй поищи.

Я посмотрела на нее и выбежала в гостиную. Мама и Мария взглянули на меня, но промолчали, когда я кинула носок на постель Эрнесто и бросилась обратно в спальню.

Наутро Эрнесто ни слова об этом не сказал, как и близнецы. Когда Мария ушла, я попыталась разыскать грязный носок, но нигде его не нашла. Я рассказала все Ренцо, но он не испугался. Носок – это просто носок, кто сможет по нему выследить хозяина? Из осторожности мы не виделись неделю. И этот срок стал для меня пыткой. Я вся горела и хотела выбраться из собственной кожи.

Но ничего больше не произошло. Мы с Ренцо решили, что все забыто, и вернулись к прежнему, ослепленные желанием.

А одним теплым сырым днем мы услышали топот на лестнице. Дверь открылась так быстро, что мы успели только похватать одежду с пола. Я никогда не видела матери Ренцо, но узнала ее в то мгновение, когда она своим широким задом перегородила вход в спальню. Я замерла, прижимая платье к груди. В открытое окно влетали капли дождя и холодили мне ноги. Эту женщину я видела в наш первый день здесь – она кричала что-то из окна. Теперь она размахивала грязным носком, как боевым знаменем.

Ренцо в ужасе натягивал штаны и рубашку. Я ожидала услышать: «Мама, это Сигне, я собираюсь все сделать как следует и жениться на ней, так что не беспокойся». Но он не сказал ни слова, даже когда мать ударила его в плечо, а потом в висок, крича что-то по-итальянски. Ренцо съежился, опустил плечи и позволил себя поколотить, как ребенка. Она казалась не слишком сильной женщиной, он мог бы ее остановить, если бы захотел, но Ренцо стоял, позволяя ей отвешивать пощечины. Я хотела броситься на нее и защитить Ренцо. Наверное, так и стоило сделать. Если бы он увидел, что я не слабее его мамаши, все, возможно, пошло бы по-другому. Но я молча стояла, пока она выталкивала его за дверь. Обернувшись, она выкрикнула несколько итальянских слов.