Текст книги "Клады Хрусталь-горы"

Автор книги: Серафима Власова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

Кто-то ответил за всех:

– Спасибо, девица. Становись с нами в ряд да робь с нами в лад.

А один паренек пошутил:

– Рукавички надень, а лень на пень на весь день. Во как!

Отдала Федосья брату еду и мимо любимого Митрия своего прошла. В самый пролом на низине. Пошла она туда, куда нарядчик приказал. Поглядела Федосьюшка, а там между обломками по доскам вода тихо, тихо бежит, тоненьким слоечком течет, на солнышке искрится.

«Вот тебя бы, такую ласковую да тихую, как бы загородить, изловить, скопить твои силы – послужила бы делу нужному».

Так думала Федосья, глядя на воду. И не приметила, как невдалеке Митрий прошел с инструментом в руках.

Зато Митрий ее заметил. Подошел к ней. Как полагалось, за руку поздоровались, только Федосья прямехонько, не потупившись, как водилось тогда при разговоре с парнями, сказала:

– Правда, Митьша, что для устоев в плотине нужна голова? Верно ли, что в камзоле приезжал к управителю, говорил, аль ослышались люди?

Спросила девушка парня и сама на него так ясно поглядела.

– Слыхал я, что крепко-накрепко нужна голова, значит, ум человеческий требуется, а что девичья нужна голова, да еще в окладе – морок какой-то, – ответил Митрий любимой, а сам подумал про себя: «Для чего бы ей знать понадобилось про это?»

Федосья же ему опять свое:

– Коль надо, значит, и быть тому.

От таких слов у Митрия мурашки по спине пробежали. «К чему она такие слова говорит?» – опять подумалось парню, а Федосья уж его топор в руки взяла, кверху лезвием. Поглядела на него и сказала:

– Не сробеешь, поди. Кладу свою голову на дело. За народ честной. Слово я себе дала. Чтобы плотина скорее была излажена и завод пущен, а то либо ворог одолеет, либо весь люд заводский запорют. Так и так конец нашему заводскому люду. Лучше я одна на век в плотину голову свою положу, – все народу спасение.

Сказала и топор ему в руки подала. А он стоял – не шелохнулся. И все думал, думал, уж не мерещится ли ему все это. У воды-то всякое бывает.

Нет. Не померещилось ему все это, оттого что любимая ему опять говорит:

– Вот тебе мой плат самотканый, самопрядельный. Покрой им ты мою голову, как от тела она отделится, только косу не тронь, вместе с головой ты ее на дно положи и этим платком покрой. Косу же положи поперек реки…

Сказала так и косу свою подняла наперевес через плечо свое.

Стоял Митрий белешенек, сам не свой. А в голове одна дума билась: ведь надумал он уж сватов к плотинному посылать, а платок, что в руках держал, думал, как он будет с ее головы снимать, да ее косы по вечерам на зоре расплетать, а по утрам заплетать…

Подала Федосья ему косу в руки, а коса золотистая, будто снегом посыпанная. Аж дрожь от такого по спине и в руках у него пробежала.

Подала Федосья косу ему, а сама подумала: «Люб ты мне, Митрий. Жить бы нам с тобой, как и всем добрым людям. Только, видать, не то нам с тобой написано».

Думала она так, а у самой не одна слеза накатилась, на ресницах раздробилась в мелкие искорки, самоцветной радугой заискрилась в лучах солнца яркого.

Взял Митрий косу в руки свои шершавые и не может слово вымолвить. Все в нем затрепетало от боли душевной, заныло сердце от горя.

«Как бы ей обсказать, чтоб поняла: не рубить голову надо, а думать, как до дела дойти», – думал парень про себя, а слов не было.

Склонилась Федосья на колени, положила голову на сваи торец, затихла вся, а он стоял и в одной руке топор держал, а в другой у него ее коса колыхалась.

Стояли люди на пригорке и вдруг увидали, что в низине в проломе творилось. «Гляньте-ка, бабоньки, – кричала одна. – Топор и плат Федосья Митрию подала. Знать, в чем-то повинилась…»

Когда же в руке у Митрия сверкнул топор, ахнули все в голос. Закричали и кинулись вниз к Федосье и Митрию. Бежали люди и не приметили в страхах и перепугах, что не по голове топор блеснул, в сторону его Митрий кинул. Кинул и к Федосье головой припал… Так их и люди застали, когда подбежали. Глядят на обоих, а они, милые, словно белым платком покрыты, – белым-белы оба, без памяти лежат – голова в голову.

Митрий сам в себя пришел, а Федосью отходили. Как пришел в себя парень, подбежал к тому месту, где топор лежал, поднял его и со всего маху в речку бросил… А потом поклонился добрым людям и проговорил:

– Вот что, честный народ! Берегите вы мою невесту нареченную! А вы, тятенька и мамонька, наособицу. Вы же, мой будущий батюшка, простите за то, что не зайду к вам в дом мужем любимой моей Федосьюшки, покуль плотина наша не будет стоять крепко-накрепко. Пойду к управителю, поклонюсь ему в ноги, чтобы отпустил он меня по заводам походить, разузнать, своим умом дойти, как люди плотины ладят.

Поклонился всем он в пояс во второй раз и на прощание сказал:

– А тому супостату-бритоусу накажите, ежели опять на заводе будет, на Добрянке появится: не сносить ему головы, чтоб не смутьянил он народ и не мешался. А вы, мужички, готовьте камень, песку и брусья листвяные да сосны кондовые…

Долго ходил Митрий по заводам в родных горах, до всего своим умом доходил. И ведь, говорят, дошел.

Как воротился, так с отцом Федосьи плотину строил новую. По-другому все ладили. И по сей день стоит эта плотина, а ставень-гребень многопудовый только в те поры один Митрий мог поднимать, коли воду надо было спускать. И поныне эту махину на цепях поднимают, когда надобность бывает.

Ну, а когда все изладили да завод пошел и весной устояла плотина от весенних вод, так без малого всем заводом на свадьбе у Митрия с Федосьей все отгуляли. Вот и выходит, что страшное поверье о том, что при постройке плотин непременно головы человеческие ложились в плотину, – только старинная сказка была. Сами видите, что Федосью эта беда миновала, остался один сказ, да и его редко-редко где услышишь…

ПУГАЧЕВСКИЙ КЛАД

Давным-давно это было, еще при моем прадеде. Царица-то Екатерина тогда правила. Мой дедушка Митрий сказывал:

Здесь среди Уральских гор непроходимых, темных лесов впервые появились поселенцы на нашем озере Тургояк. Пригнали поселенцев из разных мест; кто говорил из-под Тулы, а кто уверял, что из степных краев люди были. Обжили эти места поселенцы. Полюбили Урал. Не зря старики говорили: «Где трудился – там второй раз родился».

Но тягостно жилось им, переселенцам этим. Едучей мошкарой висели над ними наушники, приказчики и надзиратели. Под плетью доводилось работать: лес рубить, выжигать уголь, гнать смолу и везти все в Златоуст – в завод. И работать приходилось – с темна до темна. А куда податься? Где правду найдешь?

Но вот как-то раз прискакал в Тургояк дружинник. Добрые вести с собой он привез: за Уралом, дескать, народ восстал, а в голове восставших Пугачев – атаман.

Шло время. Говорить уже стали об этом смелее, открыто, вслух, не опасаясь хожалых и наушников. Приказчики и нарядчики присмирели для виду, подобрели. А молва о Пугачеве волною разливалась по Уралу, не боясь никого. Вскорости и войска пугачевские появились.

Шли и ехали русские, башкиры, киргизы, калмыки, чуваши. Были у них казенные екатерининские ружья, пики, дреколья, луки, топоры на длинных топорищах и просто дубины. На телегах стояли пушки, бочата с порохом, а в плетеных коробьях, как картошку, ядра к пушкам везли. Ехали верхом, на телегах, в господских колясках, а кто на простых волокушах. Чего, чего только тут не было. Посреди войска на крепких палках высились растянутые над телегами грубые холщовые полотна, а на них были написаны толстым помазком дегтя пугачевские увещательные слова к народу.

Двигались эти люди по лесу, впервые прокладывая дорогу к горе – ныне Пугачевой.

На широкой елани, у горы они остановились. Атаманом у дружинников был Грязнов. Всем станом командовал он.

Вскоре на стану закипела работа. Запылали костры, появились шатры, шалаши и просто землянки. С поллета до самых холодов пробыли здесь пугачевцы. Силы копили. А силы эти росли. Все новые люди прибывали: шли из соседних деревень, с лесорубок, аулов башкирских. Чем могли – помогали. Кто коней вел, кто дреколья нес, а кто – сыновей приводил.

Испугались нарядчики да приказчики, поползли по лесам, чтоб укрыться от народного гнева. Многие на хитрость пошли, обман подпускали. Рядились в армяки и азямы, на ноги обували лапти, мазали руки и ноги смолой и дегтем. Мы, мол, тоже, работные люди. Но атаман Грязнов – пугачевский помощник – был умный, разгадал злодейскую хитрость. Барскую руку легко отличал…

В отряде дружинников среди башкир были два неразлучных друга: один Бокай, а другого Инышем звали. Оба ловкие, смелые парни, знали русскую речь. Ценил атаман Грязнов их обоих. Доверял им и самые трудные дела поручал. К тому же оба башкира были из здешних мест и меткими охотниками прослыли.

Под осень подули студеные ветры. Озеро сильно заволновалось. Птицы собирались к отлету.

В стан к дружинникам прискакал гонец от Пугачева с тревожной вестью: войска царицы теснили Пугачева, а сам он ранен. Приказал Пугачев Грязнову спешно сняться со стана, вести войска в Златоуст, а добро схоронить в надежном месте, дабы не могло оно попасть в руки злодеев. Оно, мол, добро-то, работных людей, и для них его отбирал Пугачев у злодеев. А добра было не мало: дубовый бочонок на пять ведер – полнехонький золотом.

Задумался атаман. Как быть? Куда золото схоронить?

И надумал Грязнов совет держать с Инышем, помощником верным. Велел позвать его.

Вошел Иныш в шатер атамана. Среди шатра на маленьком столике горела плошка. Атаман сидел возле и думал свою горькую думу. Позвал он знаком Иныша. Подошел Иныш. Атаман положил ему руку на плечо, в глаза посмотрел и сказал:

– Ты служил правдой нам. Надеюсь на тебя. Ты здешних мест человек. Помоги мне советом и делом. Скажи, куда можно клад схоронить? Где найти надежное место, чтоб не попал он злодеям?

Задумался Иныш, а потом тихо к атаману приник:

– Знаем мы, знаем, атаман-батюшка, куды бочка прятать. Есть такой мест. Вон тот сторона видишь, есть темный урман[1]1
  Урман – лес.


[Закрыть]. Урман эта на горе, а в урмане озеро лежит. Туды бочка надо тащить. Нет в озере дна. Да и озеро не найти! Нету дорога там. Своя дорога проложим. Надо брать люди с топорами. Дорогу чистить, урман рубать!

Крепко слушал атаман Иныша, мотнул головой и сказал:

– Надо добрых людей подобрать, людей верных, не робких.

Наутре, когда весь стан еще спал, загромыхали колеса телеги. Лошади тащили клад в гору.

Впереди шел Иныш и показывал путь, за ним шли дружинники, расчищали дорогу от валежника. Рядом верхом на конях ехали Грязнов и Бокай.

Путь до озера был невелик, но шибко труден. Довелось расчищать урман, объезжать болота и, только когда солнце стало садиться за ближней горой, довезли клад до места.

Враз из сухостоя плот сгоношили. Вкатили на него бочонок. На плот зашли атаман Грязнов, Иныш и Бокай. В руки они шесты взяли и отпихнулись ими от берега.

Дружинники на берегу костер развели и долго смотрели, как плот плыл.

Вот он уже у середки. Атаман подал знак. Бочонок скатили в воду. Сильная волна ударилась о берег, вернулась назад, еще раз ударилась и – все улеглось… От тяжелого шума озерной воды эхо в лесах и горах долго держалось.

На другой день отряд атамана Грязнова покинул стан.

…Прошло еще сколько-то времени. Согнала отовсюду войска свои царица, осилила повстанцев. Самого Пугачева казнили, а люди его по лесам разбрелись, день расплаты оттягивали.

А расплата была жестокая… Сказывают, будто дружинников за ребра крюками поддевали и на столбы вешали да по Миассу на плотах спускали…

Видать, шибко знал Бокай в Урале тайные тропы, удалось ему избежать царской кары, в уреме схорониться надежно. Терпеливо выждал он это время страшное, а когда царские войска ушли, пробрался темной ночью к Пугачевой горе да тут и остался. В темном лесу, меж двух куреней, он вырыл землянку и жил, таясь от взора людского. Ловил рыбу, охотничал за разной дичью, сам ловушки делал. Ножи да топоры находил тут же, на бывшем стане. Еще прошло сколько-то времени.

Далеко ушли царские войска от наших мест. Помаленьку умолкла молва о Пугачеве и о войне. Стал тогда Бокай посмелей. Выходить начал из берлоги своей, а потом нет-нет да и в поселок заглянет, то рыбу, то дичь на хлеб променяет. А раз добрался и до родного аула…

Много годов прожил Бокай в лесу. Привык к одинокой жизни. Сжился с лесом и птицами. Домой его уж не тянуло. Но вот пришла к нему немочь. И решил Бокай тогда умереть в своем ауле, в родной юрте.

Перед смертью он поведал тайну о кладе внуку своему, Гафуру…

В тех башкирских местах жил один богатый бай, по имени Садык. Имел Садык большие богатства. Косяки коней, несметные стада баранов. Много работников он держал, а больше того пастухов. Работал на Садыка и внук Бокая, Гафур.

Один раз Гафур проговорился мельком своему товарищу. У костра в лесу о пугачевском кладе рассказал. А молва легче огня. Пошла она гулять по аулам. Дошел слух и до самого хозяина – бая Садыка.

Обрадовался Садык. Приказал привести он Гафура. А когда вошел Гафур в хозяйский кош, лежал на пуховых подушках Садык и пил кумыс. Обласкал хитрый Садык Гафура. Посулил ему подарить молодого жеребенка. Опоил его зельем и выпытал тайну о кладе.

Остервенел Садык. Немедля приказал коней оседлать для себя и Гафура и в тот же час в путь отправился. К ночи уже они были там.

Без труда Гафур отыскал то место. Все было так, как сказывал Бокай. Озеро на горе, посередке громадных елей. В ста саженях от Тургояка.

Долго думал Садык. Как взять клад? Объехал он вокруг озера. Остановился у ручья, который вытекал из озера, постоял еще и… надумал. Озеро на горе. Можно прорыть ров, и вода самотеком уйдет. Осушить дно и до клада добраться.

Радостный вернулся Садык домой. Опять не дремал. Враз собрал много людей и приказал им ров рыть.

Большущим обозом в десяток подвод двинулись люди к заветному месту.

Стали рыть канаву. Поначалу работа пошла хорошо.

Глядел Садык и радовался. Даже с народом шутил. А про себя улыбался: дескать, здорово он придумал, богатимый клад почти в руках его уже.

Но чем глубже люди рыли ров, тем трудней становилось работать. Чаще на отдых тянуло. Пропало веселье у Садыка. Нахмурил он брови, помрачнел, злиться начал. Кое-кого из работников и плетью стегнул. А тем, кто до конца дело доведет, награду сулил. Но в конец изнурились люди. Не под силу им было дальше копать, хоть до берега осталось не больше сажени.

«Хлынула бы вода из рва», – думал Садык про себя. Но не было желанной воды. Будто в гранитном стакане бездонном было озеро небом налито.

Не мало каелок сломалось, немало людей потом изошло, но все оставалось по-прежнему: гора, озеро, лес.

Подошел к Садыку парень, один из работников лучших, с гневом сказал хозяину:

– Не можем больше, Сам робь. Аль не видишь – ослеп. Нет дна озеру этому. Сам гранит грызи. А мы уходим. Шабаш! – Сказал, сплюнул и ушел.

Налились кровью глаза у Садыка. Кинулся, будто зверь, на паренька. Но не дали избить парня люди добрые. Крепкой стеною поднялись за него.

Догадался Садык, к чему дело клонилось, испугался. Вскочил на коня и стрелой помчался домой – к ближним аулам.

Так и не довелось Садыку клад Пугачевский достать. Будто два гранита этот клад охраняли. Один гранит в земле лежал, а другой – стеной из живых людей перед Садыком стоял…

С той поры это озеро называют Инышкой, а место, где Бокай жил меж двух куреней, – Малый и Большой Бокай.

Гору же и по сей день называют Пугачевой.

ЗУЗЕЛКА

Есть немало на Урале гор и горушек, хребтов и речушек, про которые в старину люди сказки сложили. К примеру сказать: есть на одном крутом берегу реки Белой большой обрыв, а на нем камень, как есть огромный стул с подлокотниками. И стоит этот стул с давних, предавних времен. Старики уверяют, будто на нем сам Емельян Пугачев сидел, окруженный атаманами. Совет он с ними держал: каким путем покороче к уральским заводам пробраться, минуя хребты и перевалы большие?

Вот лет сорок назад, на томилках, довелось мне сказку услыхать про помощника Пугачева, атамана Грязнова и красавицу Зузелку.

Молва, что волна, широко разливается. Пока Пугачев по Яику гулял, силы собирал, а потом со своим войском на Урал подался, в наших местах такое дело приключилось:

Один раз пошла девушка из аула за водой. Подошла к озеру, наклонилась к воде и вдруг на тропе у самой воды женщину увидала. Поглядела на женщину Зузелка – так девушку звали, – а та умирает уж вовсе. Время-то было под осень, холода наступили. Закоченела молодайка, что на земле лежала. Возле нее грудной младенец копошился и тоже весь в лохмотьях, как мать. Материнскую грудь искал. Неразумным щенком к матери тыкался, весь посинел, не плакал даже.

Кинула Зузелка бадейку на землю, сорвала с себя бешмет, накрыла им молодайку и дитя, хотела сама за народом бежать, да уж так печально умирающая на Зузелку поглядела. Глядит, а у самой слезы бегут, а губы шепчут что-то. Не может Зузелка понять молодайку, только по ее глазам догадалась, что просит она ребенка не бросать. Хотела было несчастная приподняться, но не смогла. Упала и тут же скончалась.

Подняла Зузелка дитя с земли, прикрыла его от ветра платком и в аул понеслась. Бежит, а сама ребенка к груди прижимает. Вбежала в избу и принялась отцу с матерью рассказывать о большой беде с прохожей на тропе. Говорит им, а сама ребенка отогревает.

Слух быстрее огня, враз все охватит. Весть о мертвой молодайке быстрее огня облетела все жилье. Побежали люди на тропу. Смотрят, и верно: мертвая молодайка на тропе лежит. По ее обличью сразу все признали, что далекая Русь ее родила. Не дивились такому делу люди оттого, что давно было известно, часто мимо их аула беглые проходили. Из-за гор Камня шли они, а куда? Не ведали ордынцы. Да и не до беглых им самим-то было. От байской узды не скоро опомнишься.

Под высокой елью зарыли ордынцы мертвую. Поговорили, как бывает, поудивлялись тому, кто мог бросить на дороге мать с ребенком. Кто она? Пожалели, повздыхали и разошлись, а дитя так и осталось у Зузелки. Никому не хотела отдать. Будто околдовал ее найденыш.

Сядет с ним на кошму и примется забавляться. За избой метель и вьюга. Все гудит и свистит, а в избе тепло. Только от думы Зузелке страшно: отберут у нее дитя. Бай Кирей давно на нее злится – не пошла она к нему в жены!

Каких только она имен младенцу не надавала! Какие только песни не перепела! Самым лучшим молоком от молодых кобылиц его поила. Ведь ее отец был пастух, к тому же старший.

То положит ребенка она к себе на колени и глядит на него, а он ручками ее черные кудри перебирает. В глаза как матери глядит. То смеется Зузелка, то загрустит, вспомнив молодайку, что под елью в лесу лежит. То порадуется она, что от смерти спасла дитя.

Только родителям ее горе. Соседи стали смеяться над их дочкой, а женихи вовсе отвернулись от них. А уж как сватались за их дочкой, как увивались за ней. Какие песни пели ей и как чудесно играли для нее на курае! Отнял найденыш у джигитов самый редкостный цветок степей и гор, ранний и нежный подснежник.

Бай Кирей просто озверел, когда узнал о живой находке Зузелки. Не нами говорено, так в старину плели, что первую малину всегда ест медведь. Решил Кирей отобрать дитя у Зузелки, а ее в жены непременно взять. Думал, думал он, как это сделать, и надумал. Когда все в ауле уснут, тайно выкрасть ребенка у Зузелки. Ей же потом сказать: шайтан парнишку взял, жалел его шибко. Но замысел еще полдела. Берегла Зузелка дитя. Не расставалась с ним ни днем, ни ночью.

Однако торопился бай Кирей. В одну из ночей, когда бураны отшумели и в степь весна пришла, спала Зузелка, рядом с ней найденыш. Вдруг почуяла она возле себя шорох, и какая-то шершавая рука потянула от нее ребенка. Точно змея ужалила Зузелку. Схватила она дитя в руки, сдернула платок, накинула бешмет и кинулась с ребенком из избы. Метнулась в темноту и побежала на ту же самую тропу, на которой когда-то молодайка чужая умерла. С малых лет слыхала Зузелка страшные сказки про эту тропу и знала, что все ее боялись – там чужие, беглые проходили…

Но откуда они были? Не знала Зузелка, да и откуда ей было знать? Ведь не положено девушкам из аулов якшаться и разговаривать с прохожими людьми. Так было в старое время, тогда парни могли далеко отлучаться и разговаривать, о ком хотели. Вот и не знала Зузелка никаких тайн, что за страшными сказками скрывались, про тропу, на которую привела ее совесть.

На ее счастье, весна пришла. Не замерзнешь ночью, да и дремучий лес недалеко начинался и такой бурелом, что рядом будешь стоять и человека не заприметишь.

Есть в народе сказка, что в добром деле всегда найдешь подмогу. Так получилось и с Зузелкой. Бежала она, беду хотела от ребенка отвести, и отвела, хотя едва держали ее руки дитя, а она все шла и шла.

Под вечер вдруг услыхала она за спиной шаги. Оглянулась. Доверчиво подождала тех, кто догонял ее.

«Пускай будет хоть варнак, а с ребенком, поди, не обидит», – подумала про себя.

Их было двое: старик и мальчонка лет десяти. По виду хожалые они были. Как могли, так и растолковали они друг другу, кто они и куда путь держат. Открыла Зузелка старику тайну про себя и дитя. Про умершую и про Кирея. Ничего не утаила она от старика.

Одной дорогой пошли они вместе. В самую глухомань старик свернул, чтобы погоня бая не догнала, а главное, чтобы замести следы. Но не прошли они и с версты, как топот копыт за собой услыхали. Едва успел пихнуть Зузелку с ребенком и внука старик в чащобу, джигиты бая, как ветер, мимо пронеслись. И скрылись за сопкой, покрытой шапкой из елей.

До темноты шли путники по лесу. Когда же сумерки пришли, решили они привал устроить. Развели небольшой костер, чем смог, тем и накормил дед Зузелку и внука. «Котомка путника, – говорят, – в старое время от села до села его вела, добрыми людьми наполнялась». Посасывая хлебную корку, уснул и найденыш.

Огляделась Зузелка. Угрюмо вдали глядели горы. По низу леса ползла тишина. Наступала глубокая ночь, а вместе с ней шорохи и страхи. Но не страшно было Зузелке в тот далекий вечер. Сухой валежник весело потрескивал на низовом ветру. Пламя выбрасывало в темноту горсти искр, тысячи маленьких солнц, гаснувших тут же в темноте…

Когда же совсем потух костер и путники отдохнули, а небо окрасилось первыми лучами солнца и утренний ветер зашевелил вершины сосен, вновь двинулась маленькая ватажка в путь. Ватажка, из которой одного на руках несли поочередно. Он-то не грустил, ведь которую он уж узнавал, была рядом.

Так и шагали они до тех пор, пока новая погоня не нагнала их. Но и эта пронеслась мимо, а дед сказал им вслед: «Жабе болото, путнику дорога». Как могли шагать его старые ноги, зашагал он в сторону, уводя Зузелку от беды. К вечеру они дошагали до озера большого, возле которого нашла Зузелка новую родную сторонушку, а люди, живущие здесь, помогли ей свить свое гнездо и вырастить названого сына.

Возле озера в ту пору два жилья раскинулось. В одном конце летом ордынцы жили, а по другую русская слободка появилась. Может, в ней и было-то всего дворов десять, а у ордынцев юрты три, да не в этом суть дела. Важно то, что оба конца, узнав про Зузелкину беду всю правду, принялись ей помогать. Срубили ей избу. Скота дали, да и сама она была не из ленивых. Целыми днями по хозяйству копошилась, а когда помогли ей люди, а больше того, ее отцу и матери сбежать от Кирея, озеро «Семь ветров» стало ей еще роднее. Совсем она повеселела. Рос и найденыш. Без памяти любила его Зузелка. Видать, умная она была, коли в сказке говорится, что поняла, как сына назвать. Про себя его Курембеком звала, в память о любимом, не вернувшемся однажды из леса, а назвала найденыша она, как подсказали люди из слободы. По-русски – Касьяном. Чтобы сородичей своих не забывал и дорогу к ним знал.

А время шло. Год не сто лет. Промелькнет и не заметишь. Так и пронеслось оно над Зузелкиной головой. Касьян вырос. Статный, лицом вылитая мать-молодайка, что под дремучей елью лежала. Одним словом, красота несказанная. Сухота для девичьих сердец, радость для Зузелки.

Научилась она за годы русскую речь понимать. Не мешала и Касьяну ходить в слободку, дружков проведать, на вечерках погулять, а когда в разгаре были работы на полях – тем и другим помогать. Понимала, какого берега парню держаться, но и от своего не давала уплывать. Вот и вырос Касьян к людям почтительный, к матери уважительный, наездник лихой, охотник смелый. Своих дум от матери не таил, в хозяйстве помогал.

Когда же вести об атамане Пугачеве светлой зарей окрасили горы и сердца людей, а хожалые уверяли, что весь народ с огненной работы на заводах и байские пастухи поднялись за Пугачом, закипело все и на озере «Семь ветров».

Жадно слушал про атамана Пугачева и Касьян. Жизнь научился понимать. Все кругом видел, и мать учила, как умела. Много слыхал и от парней, когда приходилось на охоте греться у костра. Кто говорил, что целая война идет. Троицкая крепость и Чебаркуль под нового царя сдались. Башкиры к нему переходят.

А как узнал Касьян, что помощник Пугачева атаман Грязнов в верстах в двухстах за рекой Симом стоит, совсем затуманился парень. Многие из слободы уходили к пугачевцам.

Заприметила Зузелка, что неладно с сыном, думала, любовь пришла к парню, а когда узнала, о чем задумался Касьян, всю ночь не спала. Наутро сказала сыну, да так спокойно, будто на охоту провожала: «Взнуздай-ка, сын, два коня. Одного для меня, а другого для себя». Сказала и стала лучшие одежды доставать. Даже монисто дорогое, подаренное ей девушками на новом месте.

Расшитый тонкими узорами бешмет надела. Сыну приказала шелковые шаровары, подарок проезжего купца, надеть. Шапку, отороченную соболями. Дед кинжал достал. По-старинному обычаю всем четырем ветрам поклонилась, родителям а ноги монисто положила, села на коня, а сын на другого – все их богатство, – и поскакали они в стан Грязнова, зорко поглядывая на приметы в лесу, оставленные прошедшими ватажками. На третий день пути подскакали они к безымянной в то время речке. Вдали синели горы, на берегу костры горели. Поодаль стояли кони, вокруг костров сидели люди. Но атамана не было видать. Он в это время с другом своим Бокаем вел беседу в своем стане.

Рассказывал Грязнов Бокаю, что не один он у Пугачева атаман. Храбрый из храбрецов Салават, удалой из удалых Белобородов ведут бои, и, как они, Грязнов и Бокай должны не только воевать, но и быть в ответе за людей.

– Не перед столбовыми дворянами и царской властью мы в ответе за народ, а перед большим людом – родной кровью. Позади нас горы, впереди степь. А за горами – земля вся родная. Значит, наша атаманская честь перед Волгой и Доном, перед Уралом и Чусовой, – говорил Грязнов Бокаю.

Кончил он беседу. Вышел из землянки на елань и вдруг увидал всадников незнакомых. Вот остановились они, с коней соскочили и к атаману смело подошли.

Смотрит Грязнов и глазам не верит: один всадник – парень, а другой – женщина-ордынка, хоть и не юной красоты, но еще яркой и большой. В шапке, отороченной соболями, в цветных сапожках и камзоле, расшитом разными цветами. С глазами черными, будто две ягодки-черемушки после дождя блестят и в самое сердце глядят, спрашивают: «Какой ты человек? Свет или ночь в твоем сердце?»

Рядом с ней шел паренек лет семнадцати, крепкий – из седла не вылетит, собой складный, одетый тоже по-ордынски. От соболиной шапки его кудри на свету солнышком горят. По обличью же чисто русский воин.

Подошла ордынка с парнем к Грязнову, поклонилась ему, – парень тоже, – и смело сказала так:

– Атаман! Добрые вести про тебя и про нового царя гуляют в наших местах. Про ваше войско хорошая молва идет. По починкам и аулам народ шибко шумит. К вам собирается. Худой человек не может орлом стать. Не взлетит. Не те крылья, а у вас, говорят, широк размах крыла, высоко можете подняться. Вот и привела я тебе воина. Прими моего сына к себе в войско. Пусть идет с тобой на войну. Бьет воевод, бая. Большой, шибко большой ясак платим, а наш бай с каждого из нас, как с барана вместе с шерстью норовит и кожу снять. Так велели мне люди тебе передать и спросить: «Возьмешь ли ты под свою руку и других?»

Слушал Зузелку Грязнов и вспомнил слова старого Алимбека: «Когда человеческое сердце светится, самоцветом горит, слово тогда сильней ветра, бури и стрелы. Перед ним, таким словом, может крепость пасть, лесной пожар погаснуть и в непогоду человека обогреть».

Удивился Грязнов, слушая Зузелку. Много он на своем веку людей перевидал, да такой женщины не встречал. О многом он ее спросил, поначалу с недоверием, но когда Зузелка рассказала все ему о себе и про Касьяна, потеплело сердце у Грязнова. Не торопилась Зузелка с ответами, а когда он будто невзначай спросил ее про мужа, она незаметно от ответа уклонилась. Не рассказала, что у нее было много женихов и сам бай хотел взять ее в жены. Подарки посылал, чтобы задобрить. Не поведала и о том, что была у нее любовь в слободке «Семь ветров», только из-за Касьяна она за любимого замуж не пошла. Не захотел любимый сына чужого.

«А какой же он тогда любимый?» – говорила Зузелка про себя, когда вспоминала про свою любовь.

– Он у меня охотник не из последних, – гордо рассказывала Грязнову Зузелка. – Зверя не боится, за спину друга не уйдет.

Поглядел еще раз Грязнов на обоих и сказал Касьяну:

– Семипудовую пищаль подымешь? – и, улыбнувшись в ус, добавил: – Пушки запалят, не убежишь?

Не задумываясь и тоже на улыбке Касьян отвечал:

– Кто воробьев боится, тот не сеет просо. К тому же охотника испугать, самому страха натерпеться, дед так говорит.

По сердцу, видать, ответ Грязнову пришелся, совсем атаман повеселел.

– Смелый ты на язык, – сказал он и опять добавил: – К тому же не силком идешь, а сам попросился, значит, так сердце подсказало, а где оно говорит, там и разум подскажет. А тебе, мать, спасибо! – обратился он к Зузелке. – Доброе дело сделала ты. Не поглядела на свою молодость и красоту, вырастила сына. Тебе бы ханшей быть с твоей красотой!

– Что ты, атаман, лучше петь на веточке, чем в золотой клеточке! – так ответила она, как полагалось в те годы при высоком разговоре. – А еще у меня к тебе просьба, – сказала Зузелка. – Возьми и меня, может, пригожусь, затем и поехала сама.

– Нет, мать, не дело это. Поезжай домой и жди нас. Может, за нас боишься? Не бойся. Живой медведь не даст с себя содрать шкуру. Вишь, какая сила у нас, – и он на стан, на пушки показал.

Простилась Зузелка со всеми и села на коня. Еще раз на сына поглядела и поскакала домой.

Не знала она, что гонец от Пугачева не донес Грязнову: все дороги были перекрыты, и пришлось Зузелке искать новый путь. Мимо крепости Косого Брода в обход решила она свернуть. И еще не знала, что за ней неотступно следовали байские джигиты, когда узнали о ее встрече с атаманом, и она, свернув на тропу в слободку, на байскую засаду нарвалась.