Текст книги "Дарующие Смерть, Коварство и Любовь"

Автор книги: Сэмюэл Блэк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 29 страниц)

Фоссомброне
ЛЕОНАРДО

Нам встретился разведчик Валентинуа, сообщивший, что жители Фоссомброне только что перешли на сторону восставших и выгнали гвардейцев герцога из города. Выражение лица дона Микелотто при получении этой новости стало таким страшным, что я невольно отвел взгляд.

– Это чертовски большое оскорбление, – заявил он устрашающе спокойным тоном. – Нам следует отплатить им за беспардонность.

В Имолу отправили гонца с этой новостью. Мы продолжали двигаться ускоренным маршем к Фоссомброне. Это славный городок. Мы заезжали туда летом с Салаи и Томмазо. Я осматривал городские стены и крепостные укрепления.

При нашем приближении в воздухе засвистели стрелы, но их полет завершался, так и не достигнув цели. Дон Микелотто приказал артиллеристам занять позицию у подножия холма. Я подумал о жизнях, которые погубят эти стрелы и пушечные ядра.

Целую ночь мне снилось лицо того юноши, чью шею…

– Возможно, есть более легкий путь для входа в этот замок, – сказал я генералу.

После вчерашнего эпизода с мостом его отношение ко мне изменилось – с уважительного на благоговейное. Я пытался объяснить ему, что это всего лишь результат знания математики, но он, видимо, считал меня теперь кем-то вроде мага.

– Вам известен легкий путь, маэстро?

– Полагаю, да. Я недавно инспектировал эту крепость и заметил один изъян в ее планировке. Я дал рекомендации по улучшению защиты, но все выглядит так, будто они еще ничего не сделали.

Он спросил меня, о каком изъяне идет речь, и я сообщил, что из самой крепости прорыт тайный спасительный туннель, и выходит он на поверхность под мостом через реку Метауро ниже по течению.

– Его, безусловно, охраняют, но… – дон Микелотто воодушевленно кивнул.

Он оставил основную часть армии под началом Рамиро да Лорки и собрал отряд пехотинцев – вероятно, человек тридцать или сорок – для тайного похода.

Я показал им нужный мост издалека, и отряд побежал к нему. Генерал шел рядом со мной, благодаря меня за дар моих великих знаний. Уважение дона Микелотто немного смахивало на любовь огромной и ужасной собаки – лестную, но одновременно внушающую беспокойство. Когда мы с ним подошли к подземному ходу, двое охранников уже лежали бездыханные. Их тела оттащили в сторону от входа. Одному из них перерезали горло, и кровь еще хлестала из раны. Я отвел глаза.

Его лицо застыло, крик замер в горле… глаза незрячи, и шею, его шею…

Один из солдат зажег факел, а другой открыл дверь, сняв ключи с пояса мертвого стражника. Мы спустились в тоннель.

Имола
НИККОЛО

Стоя перед умывальником в снятой мной комнате, я вымыл шею и за ушами. Потом побрился и причесался. Душистой воды я не захватил, поэтому, купив на рынке лимон, выдавил несколько капель на кожу: сок оказался чертовски жгучим. Взглянув на свое искаженное и тусклое отражение в ржавом оловянном чайнике, я заметил, что мои щеки приобрели оттенок только что отшлепанной задницы. Мне уже стукнуло тридцать три года, но выглядел я скорее на двадцать два. Бьяджо однажды сказал, что я выгляжу таким юным, что напоминаю младенца, и, видя сейчас эти розовые щеки, я понял, чтоон имел в виду.

Да ладно. Ум-то всегда при мне.

Накинув верный старый плащ, я расправил воротник, приладил гульфик, откашлялся, сплюнул и вышел из комнаты. Направляясь по улице к замку, я заметил, что уже начало темнеть.

ДОРОТЕЯ

Я потерла пемзой зубы и надушила ароматным маслом грудь. Одна служанка очистила мне лицо омолаживающим эликсиром, потом нанесла пудру и румяна, а другая тем временем расчесывала и укладывала мои волосы. Третья подпиливала и красила мне ногти. Еще две служанки принесли малиновое платье. Они помогли мне облачиться в него, потом отступили и закрыли рты ладошками.

– Ах, моя госпожа, – воскликнула одна из них. – Вы выглядите… восхитительно!

Улыбнувшись в ответ, я внимательно осмотрела себя в зеркале. Бедный посол и не догадывается, какой удар его ждет.

Вручив каждой по дукату, я отпустила девушек. Они поблагодарили меня и, хихикая, удалились.

Теперь оставалось припомнить все, что Чезаре рассказал мне об этом посланнике. Его зовут Никколо Макиавелли. Я узнала его возраст, рост, внешние данные, происхождение, семейное и служебное положение. И – главное – мне надо понять его натуру.

– Не стоит его недооценивать, – предупредил меня герцог вчера вечером. – У него острый ум. И не пытайтесь сами завлечь его… пусть он сделает первые шаги. Иначе у него возникнут подозрения…

Я вновь взглянула в зеркало и задумалась о моей новой личности. Разумеется, я уже не Доротея Караччиоло; та дама давно исчезла. Мое новое имя – Стефания Тоццони, и я незаконнорожденная дочь одной из родовитых фамилий этого города. Все это подсказал мне Чезаре; остальное я должна придумать сама.

Около часа я провела бродя по комнате, поглядывая в зеркало на Стефанию Тоццони и придумывая подробности ее жизни. Я осознала, как наскучила ей жизнь в Имоле. А кому бы не наскучила такая жизнь? Девица будет непослушной, озорной, остроумной и, возможно, не слишком целомудренной. В ее прошлом была тайная, неназываемая трагедия. Она естественно сдержанна, и на нее трудно произвести впечатление. Ей нравятся люди, способные ее рассмешить. Иными словами, она является воплощением самым смелых мечтаний Никколо Макиавелли.

Я послала слугу принести мне вина и быстро осушила пару кубков – для храбрости. В восемь вечера дворецкий пришел за мной, чтобы проводить в бальный зал.

Фоссомброне
ЛЕОНАРДО

Мы, пригибаясь, продвигались в глубину тоннеля. Влажный воздух насыщали какие-то едкие испарения, а пол покрывала предательская слизь. Пару раз я поскальзывался, и мне приходилось хвататься руками за сводчатые стены, скользкие и холодные как лед. В факельном свете я видел мелькающие мимо нас тени крыс. Звук наших шагов и солдатские голоса казались мне оглушающими. Когда мы приблизились к внутреннему выходу из тоннеля, я сказал дону Микелотто, что нам пора затаиться, чтобы не насторожить раньше времени стражников у внутреннего входа в замок. Он остановился и приказал соблюдать тишину. Мы достигли двери, первый солдат отпер ее ключом и вышел, выставив вперед меч. Теперь в темноте до меня доносилось лишь отрывистое учащенное дыхание солдат. Ведущий воин махнул рукой, показывая, что путь свободен, и мы вышли из тоннеля. Я находился в первых рядах, сразу за генералом.

Мы попали в маленькую, тускло освещенную каморку. Вся ее обстановка состояла из двух скамей и деревянного сундука. Дверь напротив служила выходом из комнаты. Мы поднимались по узкой каменной лесенке. Она спиралью уходила вверх, освещаемая лишь нашими факелами. Преодолев все повороты, мы достигли очередной двери. Она была приоткрыта, и через щель до нас доносился веселый смех. Дон Микелотто вытащил свой меч и сделал знак остальным последовать его примеру. По винтовой лестнице прокатился свистящий отзвук, замерев где-то внизу.

Генерал велел мне ждать за дверью. Кивнув, я стал разглядывать текстуру потемневшего дерева, пока солдаты гуськом проходили мимо меня. За дверью начался гвалт. Вопли, смех, мольбы, пронзительные крики. Звуки мечей, врезавшихся в деревянные и каменные части укреплений.

Или в плоть и кости…

Я опустил взгляд на руки – бледные, сплетенные, они напоминали клубок червей. Меня охватил страх. Но я напомнил себе, что страх защищал жизнь так же, как храбрость подвергала ее опасности. Страх является полезной подсознательной реакцией, а не причиной для стыда.

Шум за дверью изменился. Теперь оттуда доносился благодушный рев. Кто-то призывно выкрикнул мое имя, и я вышел из укрытия. В крепости царил хаос, и трудно было оценить общую картину в омраченном дымом воздухе, но несколько образов врезалось мне в память – цветок желтого пламени взбирался наверх с обеденного стола… безголовый человек, его руки лежат на столешнице, и сам он припал к тарелке бобов… рыдающая у очага пожилая женщина с мертвым ребенком, лежавшим у нее на руках как тряпичная кукла…

Вновь прозвучало мое имя, на сей раз гораздо громче, и я быстро вышел из очередной двери, закашлявшись от дыма, глаза мои начали слезиться. Жар огня грозил опалить меня. Я поскользнулся и глянул под ноги – лужа почти черной крови, и в центре ее жутким островком – человеческая голова. Старуха взывала к Богу:

– О Господи, почему ты покинул нас?..

– Поторопитесь, маэстро. Скоро город будет предан огню.

– Но там женщина…

Генерал ничего не сказал, лишь чиркнул указательным пальцем по своей могучей шее.

…Почему ты покинул нас?..

С грохотом мы быстро сбежали вниз по другой винтовой лестнице и вышли на крепостную стену. Мне пришлось замедлить шаг, обходя недавно разрубленные части тел. Внизу я увидел пехотинцев герцога, преследовавших стражников, фермеров, женщин и детей – солдаты хохотали на бегу, точно мальчишки, гоняющие кур. Над моей головой из окна башни повалил черный дым.

Имола
НИККОЛО

Войдя в бальный зал, я словно попал в иной мир. Большей части помещений этого дворца со светлыми голыми стенами присуща утонченная простота, но здесь стены украшали гобелены, а пол покрывал ковер из сухих лепестков роз; на окнах слегка колыхались бархатные шторы, а напротив в камине пылал жаркий огонь. Две серебряные люстры освещали танцевальный зал, хотя пока он выглядел пустынным. Возле бархатных штор собрался небольшой кружок гостей; они потягивали вино и высокомерно поглядывали на облаченных в ливреи музыкантов, которые трудились, наигрывая веселую мелодию в дальнем конце зала.

Я подошел к этой группе и разглядел их лица, два из которых, несмотря на карнавальные маски, мне удалось опознать. Мантуанский посол Капелло и секретарь герцога Агапито. Мантуанец, казалось, обрадовался, увидев меня, но самого меня разочаровало его присутствие. Я не только находил его надменным и надоедливым типом, но и надеялся, что на сегодняшний бал пригласят лишь избранных.

Капелло представил меня двум другим гостям: паре поэтов, названных им Сперуло и Джустоло. Я не слышал ни об одном из них прежде и могу сразу сказать, что они являются ничтожными бездельниками. Их наряды представляли собой разноцветные бархатные камзолы с прорезями, и оба отрастили длинную шевелюру. Сперуло – толстый коротышка, а Джустоло – тощий и длинный, как жердь, но в остальном они были похожи как две капли воды. Я сообщил им, что тоже когда-то пописывал стихи. Они окинули меня недоверчивыми взглядами, а Сперуло спросил меня, почему же, в таком случае, я закончил свой творческий путь посланником.

– Мне хотелось посвятить свою жизнь чему-то полезному, – ответил я.

Они смерили меня хмурыми взглядами и отвернулись, но Агапито рассмеялся и, увлекая меня в сторону, сказал:

– Никколо, его светлость очень доволен вами.

– Неужели?

– Да. Он полагает, что с вашей помощью мы сможем достичь многого.

Я задумчиво кивнул, не уверенный, считать ли такое положение похвалой. Мой взгляд невольно отметил дорогие материалы и прекрасный крой наряда Агапито – по сравнению с такой роскошью я острее ощутил потертость собственной одежды. Ладно, по крайней мере, он проявлял дружелюбие. Впрочем, выпив немного вина, я почувствовал, что мое смущение пошло на убыль. Бальный зал начал заполняться гостями, и Агапито, взяв меня под руку, представил меня вновь прибывшим. Я познакомился с тремя испанцами из свиты Чезаре, еще двумя поэтами, пожилым германским астрологом, художником из Урбино и несколькими местными дворянами. Рад также доложить, что прибыло много моложавых и миловидных дам. После пяти кубков вина я так оживился, что принялся мысленно оценивать их одну за другой, как мы обычно делали с Агостино во Флоренции на наших холостяцких пирушках:

Хороша.

Хороша.

Не подходит.

Только в темной комнате.

Возможно, если выпить побольше.

Неплоха… о нет, слишком объемистый круп.

Слишком тощая.

Старовата.

Молоко на губах не обсохло.

Большой риск «французской болезни».

Бог ты мой. Владыка Небесный.

Остолбенев, я невольно вытаращил глаза, слишком пьяный, чтобы скрывать восхищение. Мне показалось, что я уже видел когда-то эту даму, хотя где или когда, никак не мог вспомнить. Не важно. Прекрасная незнакомка обладала и изысканными чертами лица, и роскошной соблазнительной фигурой, а ее кроваво-красное платье имело столь глубокое декольте, что если бы она встала за невысокую ширму, то ее легко было бы счесть обнаженной. Когда я заметил ее, она беседовала с другой дамой, но, почувствовав, должно быть, мой пристальный взгляд – без всякой другой видимой причины, – вдруг посмотрела на меня и… улыбнулась.

ДОРОТЕЯ

О, полагаю, мне уже удалось привлечь его внимание! Этот посланник – намеченная на сегодняшний вечер жертва – наконец бросил на меня такой взгляд, которым мужчины провожали меня целый вечер. Это весьма необычное выражение. При виде меня взгляд их, этих мужчин, становился вдруг буквально испуганным, словно они боялись того желания, какое пробуждала в них моя внешность. По-моему, тут все дело в ощущении власти. Сегодня вечером скрытая под маской таинственная чаровница будет господствовать над ними. Словно я – господин, а они – лишь простые служанки. Размышляя об этом, я улыбнулась, и моя улыбка породила свой собственный отклик в лице Никколо Макиавелли. Он явно преисполнился надежды и приободрился, точно пес, заметивший палку в руке хозяина. И вот он приблизился ко мне… и попросив оказать ему удовольствие, пригласил на следующий танец.

Все в этом посланнике выглядело миниатюрным и костлявым. Его лицо, шея, спина, запястья, ноги и пальцы. По сравнению с Чезаре его едва ли вообще можно было назвать мужчиной, скорее он походил на юношу. Во время танца он отдавил мне ноги и с откровенным изумлением пялился на мой бюст. От него исходил странный кисловатый запах. И однако ему нельзя было отказать в некоторой привлекательности. Что-то в его миниатюрности и совершенных пропорциях тела пробудило во мне желание поиграть с ним как с куклой. И вообще он был забавный.

– Простите… я не самый ловкий танцор Италии.

Я снисходительно улыбнулась.

– На самом деле, возможно даже худший в Имоле.

– На сей раз вы излишне к себе строги.

– Вам приходилось танцевать с кем-то более неуклюжим, чем я?

– О, таких много.

– Бедняжка, со мной Фортуна обманула вас.

– А вы не так уж безнадежны, – рассмеявшись, ответила я.

– Ах, я догадался. Мы играем в такую игру, и по правилам нам нельзя говорить правду.

– Вовсе нет.

– Увы, вы подтверждаете мои подозрения. Могу я узнать ваше имя?

– Стефания Тоццони.

– Стефания Тоццони? Свежо предание… Гм-м, интересно, каково может быть ваше настоящее имя.

Его прикрытые маской глаза, казалось, видели меня насквозь, и я слегка испугалась, что он раскусил мои намерения. Но мы продолжали болтать, и вскоре стало очевидно, что наш разговор сводился к остроумным шуткам; они предоставляли Никколо возможность не слишком открыто флиртовать со мной.

Мелодия закончилась, и я, выразив желание подышать свежим воздухом, спросила, не проводит ли он меня к окну.

– И правда. Давайте подышим теплым летним ветерком… а то здесь слишком холодно.

– Неужели? Тогда почему же капельки пота стекают по вашим щекам?

Он взглянул на меня с наигранной серьезностью:

– Моя госпожа, эти капли не имеют к поту никакого отношения. Я смеюсь сквозь слезы, видя, как вы уродливы и нескладны.

На мгновение я потрясенно открыла рот… а потом поняла, что он продолжает шутить. Я игриво шлепнула его по руке и повела в прохладную уединенную нишу за тяжелым занавесом.

– Вы родились в Имоле, донна Стефания?

– Да. Я прожила здесь всю свою жизнь.

– Ах… иноземцы! Сам я романьолец до мозга костей.

Я спросила, как ему нравится Имола, чем он занимается, и, разыграв кокетливое смущение, поинтересовалась его семейным положением. Не моргнув глазом, он сообщил мне, что женат и имеет девять детей – подразумевая, разумеется, что он холост и бездетен. Двойной блеф. А он изысканный лжец, этот Никколо. С ним надо держать ухо востро.

Мы продолжили беседу, и он нежно погладил мою затянутую в перчатку руку. Очевидно, у него на уме только одно желание, но я, увы, не смогу полюбить его. Мой флирт с ним подобен игре с умным ребенком: услужливым, забавным, невинным.

Мы вновь отправились танцевать, и я вдруг заметила, что в зал вошел Чезаре. Музыканты мгновенно умолкли, а льстецы окружили его, расточая благодарность за такое великолепное празднество и объявляя его новоявленным Александром.

– Как же почтительны здешние гости, – пробормотал Никколо. – А местные поэты в особенности потрясли меня – где еще встретишь людей столь величайших дарований и искренности!

Я рассмеялась. Ах, Никколо, какой же вы шутник! Мне почти жаль, что придется поступить так с вами.

Фоссомброне
ЛЕОНАРДО

Я больше не смотрел на трупы. Сначала я говорил себе, что это необходимо: опыт – отец учения, а здесь, в этих разрубленных телах, мне открывалась человеческая анатомия. В конце концов, в молодости в Милане я посещал тюрьмы, чтобы наблюдать обезображенных пытками преступников. Я был в госпиталях, чтобы увидеть деформированные тела и ампутированные конечности, и даже в сумасшедшем доме, чтобы сделать наброски гротескных лиц его обитателей. Но здесь я быстро утолил свою любознательность. В такой человеческой бойне рассечения слишком грубы, и в них нет ничего ценного.

Впрочем, я пытался взглянуть на окружающий меня ужас как на картину. Несколько лет тому назад, готовясь к написанию одной так и не завершенной мной фрески, я живописно изобразил батальную сцену с пажами – облака пыли, вздыбленные лошади, бледные лица и мучительные гримасы боли падших героев, вспаханная копытами земля, растоптанная запекшаяся кровь. Но это было до того, как мне пришлось увидеть настоящее убийство. Сейчас я вдруг осознал, что в глаза бросаются совсем иные детали. Вид свертывающейся под солнцем крови не побудил меня удивиться тому, что на полотне ее помогут изобразить сочетание киновари, сажи, свинцовых белил и сурика, а возникло лишь ощущение тошноты.

Увы, мне пришлось оставить сие зрелище без внимания. Я восхищался кружением ястреба в облачной вышине. Сделал набросок затейливой горгульи на стене замка. И главное, я стремился избежать непосредственного соприкосновения… Вокруг царила кошмарная, убийственная мерзость. Я словно шел по узкому, раскачивающемуся подо мной мостику.

Тропа под ногами и зияющая за ней бездна…

А потом я случайно увидел то, от чего не смог отвести глаз. Тихо плача и прижимая ко рту тряпичную куклу, из горящего амбара вышла девочка, видимо четырех или пяти лет. Я направился к ней, и она сжалась от страха. Ее лицо потемнело от грязи и дыма, и по нему текли светлые ручейки слез. Я показал ей, что у меня нет оружия, что я не собираюсь причинять ей вред, а, наоборот, хочу помочь, и с отчаянной осторожностью раненого зверька она замерла в ожидании моего приближения.

Когда она наконец поверила мне и позволила взять ее на руки, то почти мгновенно уснула. Меня поразила легкость моей ноши. Я погладил ее полуобгоревшие волосы и направился к выходу из города. На подъемном мосту пьяный стражник со смехом спросил меня, куда это я собрался.

Вот каково оно… чувство страха…

– Прошу, позвольте мне пройти. Мне надо найти кого-то, кто сможет присмотреть за этим ребенком.

– Не слишком ли она юна для твоей подружки? – презрительно усмехнувшись, выпалил солдат. – Ах ты, грязный старый развратник!

И он, намереваясь скорее напугать, чем ранить, замахнулся на меня мечом. Потрясенный такой внезапной злобой, жгучую боль в предплечье я ощутил значительно позже.

Застыв от ужаса и гнева, я отступил и вытащил из кармана плаща выданный мне Борджиа охранный документ и, показав его солдату, сказал:

– Если я сообщу дону Микелотто, что вы сделали, вам придется сильно пожалеть о вашем поступке.

Мерзкая усмешка исчезла с лица этого человека, пока он разглядывал мой документ, и мне показалось, в его глазах отразился ужас. Он не сумел прочесть ни слова, но бумага выглядела на редкость впечатляюще. Очевидно, он жутко боялся своего генерала, и в тот момент я вдруг осознал, что он гораздо моложе, чем мне показалось сначала, – едва оперившийся юнец. Не сказав ни слова, он бросился в сгустившуюся тьму, а я пересек мост и вышел из крепости.

За стенами замка жуткий шум сменился почти полной тишиной истощения, облегчения и скорби. В центре пригорода, озаряемого завуалированным лунным светом, я отыскал монастырскую больницу. Пожилая монахиня приняла девочку из моих рук и пообещала, что о ней позаботятся.

– Боюсь, завтра у нас будет много сирот, – скорбно прибавила она.

Потом она глянула на мое плечо и спросила, не хочу ли я, чтобы она промыла и перевязала рану. Удивленный, я опустил глаза и увидел на моем плече разрез дюймов шесть в длину. Рана была поверхностной, хоть и обильно кровоточила, но из-за свернувшейся и запекшейся вокруг крови выглядела более серьезной.

Монахиня промыла плечо теплой водой со спиртом. Почувствовав жжение, я тихо охнул. Рана напоминала крошечное устье, раскрывшийся бутон внутренних органов. Крошечные уста, безмолвно кричащие о чудовищном осквернении человеческого рода.

Перевязав меня, монахиня сообщила, что я везучий – на плече не останется даже шрама.