Текст книги "Мечты о женщинах, красивых и так себе"
Автор книги: Сэмюел Баркли Беккет
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)
– Шустрая кобылка, – ответила Альба, – с недовольным видом приводя себя в порядок, – слишком шустрая, на мой грешный вкус. Ты, я вижу, очень спешишь.
– Но ведь падет черная ночь, – воскликнул он, – а мы не будем знать, где мы.
– Ну и что? – сказала Альба. – Мы что, птицы?
– Фрика… – Он в нерешительности вызвал образ Фрики.
– Сделала предложение, – предположила Альба.
– Ах, – сказал он, – предложила сжечь себя на жертвенном костре, эта резвая сучка, прерафаэлитская отрыжка. Мне она предложения не делала.
– Что тогда?
– Она пригласила меня на вечер…
– Ну и?
– Она сказала, что пригласила и тебя.
Альба понятия не имела, о чем он говорит.
– Нет нужды говорить, – сказал он без нужды, – меня там не будет.
Господи Боже, подумала она, уж наверное, не будет.
Она действительно растерялась. Она умоляла его объяснить ей, желательно так кратко, как только возможно, какое все это имеет значение, то есть просила его снять тяжесть с сердца и еще просила быстро помочь ей встать с песка, коль скоро им, по-видимому, пора уходить.
– Если ты пойдешь, – сказал он, чуть склоняясь к ней, – это придаст приглашению несколько иной характер.
Ага! Вот он как заговорил!
– Ага! – Она захлопала в ладоши как ребенок – Ага! Его великое алчное дикое свободное человеческое сердце!
Тут Белаква остолбенел.
– Вот необыкновенная девушка! – вскричал он. – Ты о чем? Великое, алчное.
Она сказала ему, что, если уж он выразил сожаление о том, что не сможет прийти, негоже поворачивать вспять и говорить, как приятно ему было принять приглашение.
– Я нырнул, – сказал он, – в спасительную слякоть, но дверь оставил открытой.
Она увещевала Белакву побыстрее ее захлопнуть, желательно с грохотом.
– Ах.
– Я пойду туда и буду королевой бала. А как я могу быть королевой бала, когда там, в неприметном черном уголке, будешь сидеть ты и оплакивать свою шелуху? – Пусть понимает, как хочет.
– Королевой бала?
– Бала, – сказала она, – и вечера. Что еще?
– Где-то, – сказал Белаква, нимало не смущенный жестокой насмешкой, – на задворках моего сознания бродила мысль о том, что, если ты там будешь, мы могли бы посидеть вместе в сокровенной тени винной чаши. Они говорили, что будет вино. На этот час, – горестно добавил он, – они успели сообщить, что будет вино и ты.
Тут вдруг она стала белой и неподвижной, как Гермиона. [454]454
Героиня пьесы Шекспира «Зимняя сказка».
[Закрыть]Сейчас она сделает решительное заявление.
– Я ненавижу Омара, [455]455
Т. е. Омара Хайяма.
[Закрыть]– сказала она, – и твою фальшивую полутень. Неужто нам мало тени на этом гнилом острове? Хватит с нас волокущих телегу судьбы сумеречных королев Дейрдре и Кэтлин, [456]456
Героини ирландских легенд.
[Закрыть]изливающихся потоками сестринской любви. Хватит поблекших понтификов хиарино – скуриссимо. Мгла, – она презрительно улыбнулась, – по дороге ИЗ узкой долины, и снова мгла по дороге ВНИЗ в долину… Вверх, вниз, поворот на месте… Merde. Дай мне полуденного света. Дай мне Расина.
– Угощайся, – сказал он, и она чуть оттаяла, заметив в нем признаки досады. – Но Расин – сплошные сумерки.
– Сплошное сияние.
– Ну, не важно. – Слишком поздно было в этом разбираться. – Насколько я понимаю, ты там будешь.
– Ты правильно понимаешь: я буду там в самом ярком из моих алых платьев.
Здесь завершается эпизод на Силвер-стренде, и нам остается только добавить, что, во-первых, завязавшиеся тем днем со столь добрыми предзнаменованиями романтические отношения, хотя им так и не суждено было перерасти в любовный шторм, быстро развивались, но не там, на берегу, а в других местах, в разных частях мглистого города, развивались весь вечер и всю последовавшую ночь до утра, впрочем, без каких-либо взаимных обязательств; и, во-вторых, что в ту самую минуту, как они бесцеремонно обернулись к морю (его в этот раз мы решили оставить без эпитета) спиной, как только они ушли и он, робко взяв ее под руку, повел ее фигурку вверх по песчаному откосу, отделявшему затопляемую береговую линию от гальки, в его безутешной памяти всплыла фраза о том, что жизнь, рассмотренная в целом, как, похоже, ее и следует рассматривать, есть не что иное, как Ирландское море, а по пятам пришла тривиальная тоска о часах сиесты на его берегах, прерванных под угрозой наступления темноты, ступив в которую он выбрал для себя второстепенную роль, да, да, ведь сама его жизнь записана на полях, это никто не станет оспаривать.
Нам показалось разумным упомянуть это, раз и два, прежде чем мы опустим занавес над этим эпизодом.
Следующим номером: два маленьких случайных неуклюжих сна в скобках для веселых ребят. Говорит Альба.
1. Мягкая форма.
На мне было длинное белое шелковое платье, оно мне шло, и я собиралась замуж за человека в котелке, которого никогда не видела и не хотела видеть, так как по какой-то причине его не стоило видеть. Вдруг я подумала: Боже мой, я не могу венчаться в белом, долой эту проклятую штуку. Потом я поняла, что это не белый шелк, а, скорее, суровое полотно. Все же я думала: никак нельзя венчаться в этой треклятой штуке. Так что я стала сдирать с себя платье, я обрывала его горстями, и казалось, что оно рвется не в сторону,а вверх,слетая с моих бедер, грудей и плеч. Там была бабушка, и я пожалела, что пришлось уничтожить платье.
2. Мягкая форма.
Должно быть мой отец был мясником. Я возвращалась домой с каких-то танцев, или с бала, или откуда-то еще, потому что на мне было роскошное вечернее платье, которое мне шло, и атласные туфли. Я перешла дорогу и вошла в дом. Там была большая пустая комната, вся в кровавой пене. Опасаясь запачкать платье, я подобрала его, как ступающая по росе Николетта, [457]457
Героиня французской средневековой сказки «Окассен и Николетта».
[Закрыть]и на цыпочках дошла до подножья лестницы. Я удивилась, с какой легкостью и изяществом мне удалось избежать красных лужиц. Наверху только пустая комната прислуги: умывальник, туалетный столик, койка, треснувшее зеркало. Внезапно мне показалось, что все – я, мое тело, моя одежда, бал, содержание всего вечера – произошло из крови, по которой я прошла наверх.
Похоже, наконец сюжет начинает сгущаться, собираются штормовые тучи. Близится время празднеств и добрых пожеланий. Торговля идет полным ходом, на улицах полно гуляк, Корпорация обещает солидную премию за лучшую витрину, цены на брюки от Хиама [458]458
Имеется в виду известный дублинский портной.
[Закрыть]снова пошли вниз.
Мистингетт, [459]459
Сценический псевдоним французской актрисы Жанны Буржуа (1875–1956).
[Закрыть]будь она императрицей By, отменила бы уличные писсуары. На ее взгляд, они излишни. Белаква так не думает. Выйдя на свет, довольный и опустошенный, из жаркого чрева Мак-Лафлина, [460]460
Паб в Дублине на пересечении Д'Олье-стрит, Перс-стрит и Колледж-стрит.
[Закрыть]он снова подумал о том, насколько же совершенна бычья шея Тома Мура, [461]461
Статуя поэта Томаса Мура находится над общественными уборными на дублинской Колледж-стрит.
[Закрыть]вовсе она не короткая, что бы ни говорили критики.
Над Колледж-грин, словно под водительством Вифлеемской звезды, радостно плясала семицветная реклама «Боврила». [462]462
Компания-производитель мясных полуфабрикатов.
[Закрыть]
Лимонный цвет веры, возвестивший начало танца, вскоре закапал желчью, перетек в грибовидную зелень отчаяния, но и она рассыпалась мелкой галькой. Затем, из почтения к памяти убиенных, свет погас. Илистый поток геральдического красного, затем кармин соблазна, словно во исполнение пророчества, поджег оборки зеленого снизу и, вогнав Гавриила в багровый стыд, затопил вывеску. Однако длинные оборки вернулись, тьма прикрыла срамоту, и цикл завершился. Da capo.
«Боврил» от Саломеи, подумал Белаква, и Томми Мур с головой на плечах. Сомнение, Отчаянье и Попрошайничество, в какие из этих великих ворот втащить мне свою каталку? Через улицу, под аркадой Банка, сидел на посту слепой паралитик, он поедал свой обед, уютно закутавшись в одеяла, как и приличествует всякому рабочему человеку. Друг, даже не друг, так, наймит, придет за ним в назначенный час и покатит его домой по темным улицам. Его уложат в постель. За ним придут точно ко времени и бережно покатят, потому что в Кумбе [463]463
Район на юге Дублина.
[Закрыть]он обладает могуществом. Утром, с петухами, его побреют и быстро прикатят на работу. Никто никогда не видел, как он появляется или исчезает. Он уезжал и возвращался. Если вы нищенствуете, вы уходите и возвращаетесь. Таково главнейшее правило попрошайничества. Ни один человек не способен попрошайничать за пределами родины, по крайней мере – делать это успешно. Wandeijahre [464]464
Годы странствий (нем.).
[Закрыть]– сон и забвение, гордое мертвое место. Вы благоразумно возвращаетесь и заявляете права на какой-нибудь участок под навесом. Пенни щедро сыпятся в шляпу, и вас уважают в трущобах.
Белакве явился знак. Что пользы стегать мертвую корову? Задержим на этом внимание: «Боврил» сделал знак.
Wohin [465]465
Куда (нем.).
[Закрыть]теперь? В какой кабак? Туда, где, во – первых, знают толк в выпивке; где, во-вторых, ему сулит утешение одинокая девица в шали, будто облако с поздним дождем [466]466
Ср.: Притчи, 16:15.
[Закрыть]после бескрайних пустынь поэтов и политиков; туда, где он никого не знает и никто не знает его, – в-третьих. Скромный трактир, дорогой сердцу девиц, где знают толк в стауте, где он сможет сидеть, предоставленный себе, на высоком табурете с круглым сиденьем, притворяясь, что углубился в чтение московских заметок «Сумеречного вестника». [467]467
Обыгрывается название дублинской газеты «Ивнинг геральд» («Вечерний вестник»), в которой в 1920-х годах публиковались заметки московского корреспондента.
[Закрыть]Они были очень piquant. [468]468
Колкими, остроумными (фр.).
[Закрыть]
Из двух питейных домов, удовлетворявших этим условям, первый – на Меррион Роу – служил пристанищем для извозчиков. Это был большой минус. Как Альба не любила кур, так Белаква не переносил извозчиков. Неотесанные, скрипучие люди. И кроме того, длинный подземный переход от Мак-Лафлина к Меррион Роу был чреват множеством опасностей, в этот час там сновали толпы поэтов, провинциалов и политиков. Другой кабак располагался на Линкольн-сквер. Он мог бы тихо прошествовать туда по Перс-стрит, и его ничто бы не задержало. Длинная прямая Перс-стрит, она точно звучащая в голове кантилена – ее панель населена людьми безмятежными и отстраненными в своей усталости, ее проезжая часть обесчеловечена грохотом автобусов. Трамваи – то были чудовища, жутко стенающие под безумной гримасой токоснимателя. Автобусы же были простые – только шины, стекло и шум. В этот час дня приятно было бы пройти мимо Квинс, обители трагедии, между зданием старого театра и длинной шеренгой нищих и обиженных судьбой, ожидающих своей доли картинок на монетках. Ибо там в кантилену вольется Флоренция, Пьяцца делла Синьория, и трамвай № 1, и праздник св. Иоанна со смолистыми факелами, всю ночь мерцающими в нишах каждой башни, и все еще опьяненными вечерним фейерверком над парком дель Кашине детьми, которые выпускают из крошечных клеток переживших длительное заточение цикад и бесятся вокруг своих безответственных родителей, хотя уже давно пора спать. Мысленно он не спеша зашагал вдоль зловещего Уфицци, к парапетам Арно и т. д. Ему приятно было сознавать, что здание Пожарного депо через дорогу многое заимствует из Палаццо Веккьо. В честь Савонаролы? Хи! Хи! Так или иначе, это обещало стать сносной сумеречной прогулкой, тем более что он испытывал сильное нетерпение, ожидая, пока скромный трактир, если, конечно, по счастливой случайности, он еще открыт, наконец не поглотит его через дверь бакалейной лавки.
С трудом, вдоль бастионов Колледжа, мимо элегантных таксомоторов он отправился в путь, заведя церебро-музыкальную шкатулку. Пожарное депо, верный фетиш, сработало безупречно, и все (если не считать предстоявших ему вечером испытаний) шло как по маслу, когда случилось нечто ужасное. Он врезался в Шаса. Несчастный Белаква, занятый своими несчастными ногами, погруженный в звучащую в голове мелодию, Шас просто не мог, да и не хотел оставить тебя в покое. Во всем был виноват Шас.
– Halte-la, [469]469
Стой-ка (фр.).
[Закрыть]– воскликнул пират, – куда такой веселый?
В тени надземной железной дороги Белаква вынужден был остановиться и посмотреть в лицо этой машине. В руках у нее было сливочное масло и буханка хлеба. Собственно говоря, на Перс-стрит находится только одна сколь-нибудь приличная молочная (хотя в переулках, лежащих между улицей и рекой, есть множество отличных бакалейных лавочек), да и та рядом с мастерской по изготовлению надгробных плит. Это очень существенно. Шас покупал там горючее. Каждый вечер он ходил туда дозаправляться. Белаква, однако, вовсе не склонен был откровенничать.
– Так, – сказал он уклончиво, – просто брожу в сумерках.
– Просто напеваю, – сказал его дорогой друг, – впотьмах. Hein? [470]470
Ну как? (фр.)
[Закрыть]
Белаква поерзал в лужице тьмы, образовавшейся под виадуком. Неужели он остановился, неужели тихий ход его мыслей был прерван только лишь затем, чтобы выслушивать этого заводного друга? По-видимому, так.
– Как там мир? – спросил он, несмотря ни на что. – Какие новости из большого мира?
– Серединка, – сказал Шас осторожно, – на половинку. Поэма подвигается, eppure. [471]471
Все-таки (ит.).
[Закрыть]
– Ах. – Да.
– Что ж, – сказал Белаква, пятясь, – аu plaisir. [472]472
До свидания (фр.).
[Закрыть]
– Сегодня вечером, – закричал Шас, – у Фрики. Hein?
– Увы, – ответил Белаква, отплыв уже довольно далеко.
И она. В ярчайшем алом платье. Ее широкое утомленное бледное лицо. Королева бала. Aie!
Но Бог любит двоицу, и вот прямо из «Гросвенора» выскочил отирающий рот домотканый поэт в сопровождении маленького черного лемура политико-плужной наружности. От нежданного удовольствия Поэт даже щеки втянул. Золотисто-восточный балладообразный конус его головы был непокрыт. Под уоллиуитманиновским твидовым костюмом из Донегала угадывалось тело. Казалось, он только что обронил борону и нашел фигуру речи. В сердце нашего героя он вселял ужас.
Он скомандовал:
– Выпьем.
На трясущихся ногах Белаква поплелся в «Гросвенор», яркие глазки лемура буравчиками сверлили его поясницу.
– Пожалуйста, – провозгласил Поэт, словно только что перевел армию через Березину, – выбирайте, я угощаю.
– Простите меня, – промямлил Белаква, – я ненадолго отлучусь.
Ковыляя, он вышел из бара и двинулся по улице, вверх по улице, на всех парах, прямиком в кабачок, впустивший его через дверь бакалейной лавки. Это было невежливо и даже грубо. Когда его пугали, он был груб сверх меры, не робко дерзок, как стендалевский граф де Талер, [473]473
Второстепенный персонаж романа Стендаля «Красное и черное».
[Закрыть]но груб, так сказать, украдкой. Робко дерзок, когда его изводили – например, Шас; определенно груб, когда его пытались запугать; чудовищно груб за спиной обидчика. Таков был Белаква. Наконец мы начинаем узнавать его получше, правда?
Он купил газету у очаровательного маленького грязнули, да, у не представлявшего угрозы изящного маленького Стёбли, тот осторожно подошел, ступая грязными босыми ногами, положительно, он работал только на себя, под мышкой у него оставалось всего три или четыре газеты. Белаква дал ему монетку в три пенса и фантик. Теперь он сидел на табурете, предоставленный себе, занимая центральное полотно главного триптиха, ноги на кольце, так высоко, что колени касаются стойки – исключительно удобная поза, – и траурно глотал стаут, делая вид, что читает газету.
«У женщины, – читал он с явным одобрением, – либо короткие ноги, либо большие бедра, либо глубокая седловина, либо большой живот, либо нечто среднее. Если бюст затягивать слишком туго, жир будет перекатываться от лопатки к лопатке. Если сделать его свободным, будет выпирать диафрагма, что не улучшает общий вид. Почему бы не привлечь какого-нибудь уважаемого закройщика корсетов к созданию brassiere-cum-corset decollete, [474]474
Бюстгальтер с корсетом декольте (фр., лат.).
[Закрыть]каковой изготовили бы из тончайшей ткани броше, саржи кутили прорезиненной тесьмы, пятикратно прошили стежками в быстроизнашиваемых местах и снабдили неломкими стальными прутьями. Это придаст восхитительную перспективу диафрагме, поддержит бедра и улучшит вид вечернего платья, в особенности если оно без рукавов и с обнаженной спиной…»
Замечательно! А как насчет ярчайшего из алых платьев? Оно с обнаженной спиной или нет? Может, у нее низкая талия или глубокая седловина. У нее нет талии. У нее нет седловины. Ее невозможно отнести к той или иной категории. Не подлежит затягиванию в корсет. Не женщина. Grock ad libitum inquit. [475]475
Говорит Грок экспромтом (лат.).
[Закрыть]
Теперь его изматывал страх того, что платье, не приведи Господь, окажется с открытой спиной. Не то чтобы он хоть на йоту сомневался в том, что обнаженная спина будет смотреться замечательно. Хорошо прочерченные лопатки в безупречном шарнирном движении. В состоянии покоя они будут лопастями якоря, а тонкая бороздка позвоночника – его стержнем. Разум Белаквы погрузился в созерцание этой спины, которую он всей душой не хотел бы видеть. В мыслях он видел эту спину якорем, геральдической лилией, разделенным прожилками листом, крыльями трепещущей на цветке бабочки, помещенными чуть под углом к главной оси; затем, уносясь еще дальше, он представил ее как обелиск, как иерусалимский крест, как боль и смерть, недвижную смерть, как распятую на стене птицу. Плоть и кости в алом саване, сердце изможденной плоти, спеленутое алым.
Не в силах более выносить неопределенность в отношении модели платья он прошел за стойку и позвонил ей в дом по телефону.
– Одевается, – сказала Венерилла, – и неистовствует.
Нет, ее нельзя попросить вниз, к телефону. Она уже час как в своей комнате, бушует и проклинает все на свете.
– У меня поджилки трясутся, – сказал голос, – я боюсь к ней подойти.
– Сзади оно открыто, – потребовал ответа Белаква, – или закрыто?
– Что закрыто?
– Платье, – закричал Белаква, – что же еще? Платье, которое она собирается надеть. Оно закрыто?
Венерилла попросила его подождать, пока она вызовет платье перед мысленным взором.
– Красное платье? – спросила она, помолчав.
– Алое платье, дьявол, какое же еще, – закричал он в муке, – так вы не знаете?
– Погодите… Оно застегивается…
– Застегивается? Как – застегивается?
– Сэр, оно застегивается сзади, с Божьей помощью.
– Еще раз, – сказал Белаква.
– Говорю же вам, – простонала Венерилла в трубку инструмента, – оно застегивается на все пуговицы.
– Благословенно будь имя Господне, – сказал Белаква, – и его Блаженной Матери.
Теперь они собираются в дорогу, мужчины, женщины и дети, которых призвала мать Фрики через Фрику. Из разных точек города и из пригородов, из детских комнат, пабов, из одиночества семейного круга, знатный холостяк – из своей уютной квартиры, и студент – из своей грязной, они сойдутся в одной точке, и это будет ее точка. Кто же она? Фрика. Некоторые уже близко, иные – на пороге, на пороге отъезда, а кто-то еще завершает туалет или, нанеся последние мазки, торопится в путь. Однако все они, все вместе и каждый в отдельности, вне зависимости от положения в обществе и местонахождения их жилища, каково бы ни было их нетерпение или, наоборот, нежелание отправиться в путь, с великим трудом выдержат те десять или пятнадцать минут, которые отделяют их мертвое частное спокойствие от звонка в дом, где их ждут в гости: только сравните это с гротескной особенностью мозжечка модного Дублина, которая позволяет его обитателям с совершенным равнодушием относиться к тому, добрались ли они до своих кресел в филармонии до того, как дирижер постучал по пюпитру, или после. Попытка согласовать требования этикета с беспечностью в концертном зале тождественна описанию модной души всех времен и народов, a fortiori [476]476
С тем большим основанием (лат.).
[Закрыть]ее дублинского образца, уподоблению ее некоему механизму. Наша постоянная озабоченность лицами, в особенности если они перекошены, и телами вряд ли потерпит фразу менее категоричную, чем убогое, вполне плоское pronunciamento, [477]477
Утверждение (исп.).
[Закрыть]а именно: даже модная душа обладает коробкой сцепления более неугомонной и приборной доской более разнообразной, чем любой мотор, сконструированный искуснейшим изобретателем. Вот почему она более притягательна, чем любой мотор.
Однако, пока маски не собрались вместе и не приступили к беседе, еще есть время предпринять коротенький razzia [478]478
Набег, налет (um.).
[Закрыть]соглядатайства, позволить себе несколько замочных скважин, несколько вспышек подглядывания, подслушивания и непосредственности.
Альба, теперь притихшая и печальная, одетая с коварной, чрезмерной пышностью, выжидает на затонувшей кухне, не обращая внимания на Венериллу, свою придурковатую помощницу. Она испытывает боль, коньяк, конечно, под рукой, греется в огромном бокале на столике. Мы уже видели ее отстраненной и оглушенной, нам выпала честь наблюдать ее, так сказать, в оболочке. Однако теперь, за этим фасадом изощренной элегантности, проседающим под тяжестью изящества и окутанным той естественной скорбью, которую сейчас, в эту минуту разум отказывается маскировать, мы, если повезет, станем свидетелями ритуала более страстного, чем павана самосозерцания. Дело в том, что ее разум преклонил колена перед, казалось бы, пустячной затеей, она сжимает пружину своего разума, преследуя тщетную на первый взгляд цель. Позволив зеркалу воды подернуться рябью, она взвинчивает себя все выше и выше, она накручивает катушки разума, готовясь стать королевой бала. Любая менее прекрасная девушка, с презрением отвергнув пустое занятие, сочла бы такую самопоглощенность в преддверии столь будничного события необоснованной и, что еще хуже, грустной игрой в поддавки. Вот я, сказала бы эта менее прекрасная девушка, королева, а вон там – бал. Нужно лишь свести два этих понятия воедино, и дело сделано. Означает ли это, что, ударившись в упрощенчество, мы собираемся намекнуть, будто Альба подвергала сомнению достоинства своей внешности? Ни в коем случае. Стоило ей только спустить со сворки свои глаза, стоило ей только снять с них соколий колпачок, и, она-то это знала, пощады запросит всякий, на ком она остановит взгляд. Тут все было в порядке. С этим все обстояло благополучно. Но вот что она подвергала сомнению, и это может объяснить ее поведение озадаченным читателям, это в какой мере ее исключительность следовало отдавать на потеху придуркам. От нее требовалось только открыть глаза и собрать трофеи. Нельзя отрицать, что сама простота подобного действия вызывала в ней отторжение, низводила его в разряд действий неподобающих. Но это лишь одна из граней ее состояния. Умаление подвига, пренебрежительные нотки в мыслях Белаквы, растущее в ней самой сомнение – вот с чем ей приходится сражаться. Ей противостоит само ничтожество подвига. Печальная и неподвижная, сознающая доступность коньяка в бокале, но не испытывающая жажды, она взмывает в сферу предпочтений, неторопливо, точными движениями она золотит шар своего пристрастия, она возносит его в царство выбора. Она сделает это, она будет, она будет королевой, с радостью, мрачностью и осторожностью, humiliter, simpliciter, fideliter, [479]479
Смиренно, безыскусно, счастливо (лат.).
[Закрыть]и не просто потому, что она могла бы с тем же успехом этого не делать. Неужто она, которая знает, попадет в силки Буриданова маразма? Неужто она утонет в потоке двух воль? Разве может неопределенность убить ее еще сильнее? Ее, которая знает? Скоро ей захочется в путь. И теперь, пока есть немного времени, пока не пробили часы, она может уделить немного внимания себе, да, привести в порядок черты лица, руки, плечи, спину, платье, осанку, короче говоря, внешность. Внутри все убрано. Тут сразу она потянулась к «Эннесси». Она напевает, просто так, в свое удовольствие, ставя ударение на всех словах, подлежащих ударению, подобно заливающемуся пестрым дроздом первому Господину: [480]480
Так в английской литературной традиции именуют Джеффри Чосера
[Закрыть]
Белый Медведь был в пути, он спешил проселочными дорогами в большом честном лязгающем разгильдяе-автобусе и с искрометной оригинальностью ренессансного кардинала пытался навязать исключительно праздную беседу старинному знакомому – иезуиту, который не выносил (ну или почти не выносил) вздорных шуток.
– Lebensbahn, [482]482
Жизненный путь (нем.).
[Закрыть]– говорил он, – галилеянина – это трагедия отказывающегося капитулировать индивидуализма. Смирение и самоотречение идет наравне с чудесами, высокомерием и эгоизмом. Он – первый из великих одиночек. Таинственноеунижение перед пойманной с поличным женщиной [483]483
Ср.: От Иоанна 8:3-11.
[Закрыть]– такое же замечательное проявление маниакальной дерзости, как и его вмешательство в дела своего друга Лазаря. Он открывает галерею великолепных самоубийц. Он несет ответственность за несчастного Немо и его коллег-неудачников, истекающих кровью в пароксизме depit [484]484
Досады (фр.).
[Закрыть]на глазах у равнодушной публики.
Белый Медведь отхаркнул пухлый шарик слизи, покатал его по алчному своду нёба и припрятал для последующей дегустации.
Иезуит, который не переносил, ну или почти не переносил, вздора, был только рад возможности разъяснить, насколько его утомляют подобные разговоры.
– Если б вы только знали, – сказал он, – как вы меня утомляете своим дважды два четыре.
Б. М. предпочел не придавать этому значения…
– Вы утомляете меня, – сказал один из членов S. J., [485]485
Общество Иисуса (фр.).
[Закрыть]– как чудо-ребенок… – он помолчал, – безволосым дискантом предпочитающий химика Бородина Моцарту.
– Моцарт, – сказал Б. М., – насколько я понимаю, был чудо-ребенком.
Это был жестокий удар. Посмотрим, как он с этим справится.
– Наш Господь…
Белый Медведь, раздраженный, грубо посоветовал ему говорить за себя.
– Наш Господь – не был.
– Согласно некоторым рассказам, – продолжал Белый Медведь, – у него было чудесное рождение.
– Когда вы вырастете в большого мальчика, – сказал иезуит, – и настолько повзрослеете, чтобы понять сущность смирения, выходящего за пределы мазохизма, приходите, и мы поговорим. Не просто, но ультрамазохизм. Поту сторону боли и служения.
– Точно так я и говорил, – воскликнул Б. М. – покойник ведь не служил. Разве я что-то не так сказал? У лакея не может быть честолюбивых замыслов. А он как раз подвел главную канцелярию.
– Смирение, – пробормотал dissociable societaire, [486]486
Игра слов: разъединимый член общества (фр.).
[Закрыть]– любви, слишком возвышенное для прислуживания и слишком реальное для взбадривающего окрапивления.
Вундеркинд ухмыльнулся этому изящному обороту.
– Должен сказать, – ухмыльнулся он, – вы умудряетесь все обернуть себе в удовольствие.
– Самый убедительный довод, – сказал иезуит, – в пользу веры, это то, что вера более увлекательна. Неверие, – молвил этот воин Х-в, приготовившись встать, – скучно. Мы не пересчитываем мелочь. Мы просто не можем позволить себе скуки.
– Скажите такое с кафедры, – ответил Б. М., – и вас под барабанный бой выпроводят в пустыню.
Иезуит от души расхохотался. Ну разве можно найти более бесхитростного математика-самозванца, чем этот малый!
– Мои слова, – смеялся он, – в полной мере согласуются с догматом. Я с закрытыми глазами могу оправдаться перед любым церковным собором, хотя и не думаю, что какой-либо собор настолько наивен, чтобы счесть мои воззрения оскорбительными. И вот еще, любезный друг, – добавил он, застегивая пальто, – помните, пожалуйста, о том, что я не приходской священник.
– Да, я знаю, – сказал Б. М., – что вы не питаетесь падалью. Ваша любовь слишком велика для прислуживания.
– И-и-менно, – сказал один из членов S. J. – Однако они превосходные люди. Вот только незначительный порок усидчивости. Слишком страстное стремление подводить счета. А в остальном… – Он поднялся с места. – Глядите, я хочу выйти, дергаю за шнур, автобус останавливается и позволяет мне сойти.
– Ну и?
– Именно в такой геенне связей, – сказал этот выдающийся человек, стоя одной ногой на панели, – я и выковал свое призвание.
С этими словами он исчез, и за его билет пришлось заплатить Белому Медведю.
* * *
Шас обещал зайти за Шетланд Шоли и теперь, безупречно затянутый в смокинг, поджидал трамвай, попутно объясняя суть мира группе студентов:
– Различие, если можно так выразиться…
– Ах, – воскликнули студенты una voce, [487]487
В один голос (ит.).
[Закрыть]– ах, пожалуйста!
– Различие, говорю я, между Бергсоном и Эйнштейном, сущностное различие, – это различие между философом и социологом…
– Ах, – кричали студенты.
– Да, – сказал Шас, примеряя самую длинную фразу, которую можно было бы втиснуть между настоящим мгновением и вздымавшимся в его окоеме трамваем.
– И если сегодня Бергсона модно считать чуточку придурковатым, – он ступил на проезжую часть, – так это потому, что тенденция нашей современной пошлости направлена от объекта, – он бросился в сторону трамвая, – и идеи к смыслу, – крикнул он с подножки, – и РАССУДКУ.
– Смыслу, – вторили ему студенты, – и рассудку!
Сложность состояла в том, чтобы понять, что именно он подразумевал под смыслом.
– Должно быть, он имел в виду чувства, —сказал первый, – знаете ли, обоняние и прочее.
– Нет, – сказал второй, – он имел в виду здравый смысл.
– Мне кажется, – сказал третий, – что он имел в виду инстинкт, интуицию, ну, понимаете, и тому подобное.
Четвертому было любопытно узнать, какой инстинкт скрывается в Эйнштейне, пятому – что абсолютного в Бергсоне, шестому, что общего они оба имеют с миром.
– Нам нужно спросить его, – сказал седьмой, – вот и все. Мы не должны умствовать. Тогда и поймем, кто прав.
– Нам нужно спросить его, – хором воскликнули студенты, – тогда мы поймем…
Так, договорившись, что первый, кто увидит его, обязательно задаст вопрос, они разошлись, и каждый пошел своей, не Бог весть какой разной дорогой.
Волосы домотканого Поэта с большой неохотой поддавались потрясающему искусству укладки, так коротко они были острижены. Таким образом, поглаживая жесткую, как крысиная шкура, голову, он выражал протест против моды. Все же он сделал то немногое, что можно было сделать, с помощью лосьона для волос он привел свой бобрик в состояние боевой готовности. И еще он сменил галстук. Теперь, когда он был один, сокрытый от посторонних глаз, он шагал взад и вперед. Он сочинял стихотворение, вещь почти праздничную, ее очертания он увидел недавно, ветреным днем на вершине Алленского холма. Он прочтет его, когда хозяйка подойдет к нему с просьбой, он не станет мекать и гекать как пианист-дилетант, но и не плюнет ей в глаз как пианист-профессионал. Нет, он просто встанет и прочтет его, не декламируя, а роняя слова скупо и торжественно, с той пронизывающей среднезападной меланхолией, что как глаза, наполнившиеся слезами:
ГОЛГОФА НОЧЬЮ
вода
пустыня воды в утробе водной трепещет фиалка
ракета цветка пламя цветка ночное увянь
ради меня
на груди воды закрывшись он совершил
на воде акт цветочного присутствия
тихого цикла акт на сточных водах
из фонтана брызг
обратно в утробу
безмятежный поклон лепестков
зимородок ослабевший
утонул ради меня
Агнец мой страждущий
пока крик цветка голубого
не станет биться о стенки утробы
пустыни
водной
Исполненный решимости произвести этим мощным сочинением некоторую сенсацию, он очень внимательно следил за тем, чтобы в манеру чтения, которая, как ему казалось, наилучшим образом соответствует его состоянию в день алленского холма, не закралось ни пылинки, ни соринки. Он должен попасть в точку, но так, чтобы казалось, словно он не попал в точку, так, чтобы создавалось впечатление, будто мука овеществления стихов разрывает его пополам. Заимствуя манеру смиреннейшего жонглера, который очаровывает нас, провалив трюк один раз, второй раз, а потом, весь в мыле от тщания, все – таки исполняет его, Поэт думал, что этот небольшой опус, если премьера вообще состоится, требует от артиста не столько акцентирования содержания, сколько мук духовной эвисцерации. Так он шагал взад и вперед, приноравливаясь к словам и ужимкам «Голгофы ночью».
