Текст книги "Мечты о женщинах, красивых и так себе"

Автор книги: Сэмюел Баркли Беккет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Под ясностью, конечно, мы понимаем здесь obscure clarte [422]422
  Темный свет (фр.). Слова из трагедии Пьера Корнеля «Сид», акт IV, сцена 3.


[Закрыть]еле брезжащий свечной огонечек, который уже не раз готов был погаснуть, там, в незапамятных главах нашей сказки.

Теперь мы вновь и в последний раз вынуждены вернуться к упражнениям в стиле лиу, жуткое занятие, искренне сожалея о том, что когда-то поддались соблазну сочинить эту допотопную «Сказку о бочке», повествующую о Кристофере Линь Люне и его бамбуковой «Янки Дудл». Извинить нас может разве лишь то, что когда-то мы были склонны воображать себя Сезанном печатной страницы, так сказать, мастером в области архитектоники. Мы живем и учимся, мы нюхаем собственные пятки, как и подобает честному человеку, и чтим нашего Отца, нашу Мать и Гете.

Замечание, которое, как нам представляется, мы просто обязаны сейчас сделать, чтобы никогда больше к этому не возвращаться, состоит в том, что: ровно как мы и опасались, Альба и компания оказались такими же убогими хрипунами, как и сиплоголосый Белаква и весь континентальный цирк. Такое сборище с бешеной скоростью отдаляющихся от центра паршивцев Какьямуни и в кошмаре не приснится ни одному из членов Общества почтенных авторов – это наше твердокаменное убуждение. Что бы сказал Лейбниц?

Так или иначе, но мы не можем сердиться на них долго, они ведь, в конце концов, такие очаровательные, просто обворожительные создания, когда все сказано и сделано, когдавсе закончится. Сама их бесхитростность – лучшее лекарство от ярости. Ну как можно сердиться на них долго? У них такие обаятельные ухищреньица. Это совершенно исключено. Даже на Сира-Кузу, хотя, думается, она и могла бы послать ему на блюдечке хотя бы одиниз своих глаз. [423]423
  Сира-Куза вновь уподобляется св. Лючии.


[Закрыть]Даже на Шаса, на эту дохлую гниду. Лапочки, да и только.

Сейчас произойдет нечто непредвиденное и совершенно ужасное. В тихое течение нашей каденции ворвется кошмарная гарпия, Мисс Дублин, одержимая бесами кошка. Вот она причаливает, низким голосом напевая что-то из Хавелока Эллиса, [424]424
  Хавелок Эллис (1859–1939) – британский врач-сексопатолог и эссеист, автор многотомного труда «Этюды по психологии секса».


[Закрыть]исходя зудящим желанием делать срам и непотребства. [425]425
  Ср.: К Римлянам, 1:27,28.


[Закрыть]Если б только было возможно связать ее, выпороть и сжечь, но не быстро. Или, в противном случае, осторожно растолочь ее в ступе. [426]426
  Ср.: Притчи, 27:22.


[Закрыть]На ее впалой груди, точно на пюпитре, открыта «Монастырская полутень» Портильотти, переплетенная в сыромятную кожу. В когтях она крепко держит нераскрытые, одетые в шагрень «Сто дней» Сада и «Антэротику» Алеши Г. Бриньоле-Сале. Над глазом у нее гнойный пудинг, боль тяжелым тюрбаном сжимает лошадиную голову. Глазная впадина замусорена, и круглое бледное яблоко таращится изо всех сил. Уединенное самосозерцание снабдило ее широкими, удобными для ковыряния ноздрями. Рот закусывает невидимые удила, у горестных уголков губ собирается пена. Под блузкой иронически съежилась конусообразная грудина, полускрытая брюшными наростами. Замочные скважины искривили шею, из-под длинной узкой юбки с перехватом ниже колен доносится треск костистого крупа. К копытам присобачены шерстяные чулки цвета индиго. Aie! [427]427
  Ой! (фр.)


[Закрыть]

Как мы ее назовем? Придумайте имя, быстро. Лилли, Джейн или Калекен Фрика? Или просто – Мэри? Предположим, мы дали ее двойное имя: Калекен – в угоду горе-богословам, и Фрика – в угоду самим себе, а звать ее будем то так, то эдак, как покажется удобнее.

У Фрики была мать, и это отчасти объясняет Фрику: лысая, кошкой орущая бедламская мамабельдам, у которой пальцев на копытах больше, чем зубов. Молодой кобылой та выделывала отменные курбеты, поднимая колени аж до подбородка, и пользовалась известным успехом в известных кварталах. А если кобыла идет рысью, как гласит знакомая нам по горькому опыту пословица, разве может жеребенок родиться иноходцем? Не может. Она и не родилась иноходцем. Она примчалась рысью, покрытая кошмарным чепраком, и тихим абсентным ржанием уведомила Белакву, что ее драгоценная матушка приглашает его на вечер, сулящий закулисные интрижки, бокал кларета и интеллигентное общество. Белаква осторожно отнял руки от лица.

– Я не смогу, – произнес он, – я не смогу.

Теперь она поправляла подвязки. Что ей нужно? Он не мог этого понять.

– Я желаю, – сказал Белаква, – чтобы ты вняла совету Мадам, твоей благородной матери, и носила бы почтенный дырчатый резиновый пояс вместо этих скотских подвязок. И пожалуйста, не размахивай ими у меня перед носом.

– Но я должна, – прогундосила она, завращав глазами, – неужели ты не понимаешь, Бел, что я просто должна?

– Нет! – вскричал Белаква. – Неужели Синий чулок превратит в геенну мою собственную комнату?

– Ах, Бел, – негромко заржала она, – неужели ты действительно так обо мне думаешь?

Освещаемый лунным гневом, Рубенс эмбол, Белаква уронил свою бедную голову на руки.

– Если б только ты была так любезна, – произнес он тихим умоляющим голосом, – сообщить Мадам – твоей матери, что Белаква сожалеет, но он не сможет…

Белаква сожалеет, но он не сможет… Так в пыточной камере, подумалось ему в душевной муке, окажется еще больше жаб и змей. Без всякого предупреждения она заржала снова, на этот раз пронзительно и похотливо:

– Придет Шас! Шас и Белый Медведь!

Белаква разразился хохотом. Што за баба!

– Шас! – закашлялся он. – Шас! Шас! Но для этого Шасы и существуют!

– Альба, – протрубила она.

Но он уже окоченел, в тот день он не услышал ничего больше. Внезапно неприятные лунные сгустки исчезли, луны не стало. Нежданное чудо, старым добрым китом всплывшее из бездонных глубин, избавило его от мучений, облекло его в саван чистоты и прозрачности. Это было схождение в спасительную утробу, успение вверх тормашками, tete-beche, [428]428
  Голова к ногам, «валетом» (фр.).


[Закрыть]погружение в серость, в тусклое царство мятежных ангелов. Тишина и леность Лимба, где нет места для изнурительных, точно звук рога в ушах загнанного зверя, мыслей, для шпажных уколов воли. Целительный бальзам от почесухи жизни, заткнувшиеся зарянки, замолчавшие дрозды. Одним словом, он вдруг по уши провалился в милую его сердцу слякоть.

Пустошь белой музыки, ровная музыка, исключающая всякую возможность свистопляски символов, мирная утроба рассвета, отказавшаяся ощениться солнцем, ни солнечного блика на светлых камнях моих брустверов, недвижная плоская белая музыка, альба [429]429
  Т. е. стихарь.


[Закрыть]безвременного света. Передо мной полотно, это парус обесцвеченного шелка на морском берегу, безучастная, замкнутая на себе тема, протянутая над бесчисленными слоями и символами мира, тонкая пластинка покоя длямоих глаз, а мой разум – раб моих глаз, льющаяся через слепоту белизна и музыка, обнимающая вялый ум. Это бесцветная фольга рассвета, дар слепоты, изгнание телесных тайн, облачение мысли в музыку и непорочность рассветного полотна. Дамастные покровы сливаются, истончаясь до последней, прозрачнейшей пленки, до шелкового лезвия. Слепота и мой разум как шелковое лезвие, слепота и музыка и белизна как единственная действительность в действительности моего разума. Douceurs…

Вскоре после этого ужасного случая «Сумеречный Геральд» напечатал на своей гадкой латыни краткую заметку о том, что:

«X. И. Николас Немо saltabat sobrius [430]430
  Танцевал трезвым (лат.). Ср. лат. поговорку: Nemo enim saltat sobrius, nisi forte insanit – Никто не танцует трезвым, если только он не совершенный безумец.


[Закрыть]и in amore sapebat, [431]431
  Разбирался в любви (лат.).


[Закрыть]и, как следствие, в препуциальном мраке Страстной Пятницы, или то была первая неделя после Благовещения, был извлечен, ни живой ни мертвый, из Салмон-Липа в Лейкслипе [432]432
  Популярное место отдыха дублинцев, в нескольких километрах на запад от города. В Лейкслипе же находился родовой дом Беккетов.


[Закрыть]Адамом Сен-Виктором, [433]433
  Адам де Сен-Виктор – французский богослов и поэт-мистик XII в.


[Закрыть]этим знаменитым браконьером, который при допросе немного пожелтел и, насколько его можно было понять, подтвердил свидетельским показанием, что Ирландия – Рай для женщин и Ад для кляч и что у него нет ни малейших сомнений в том, что Господь помилует только тех, кого Ему будет угодно помиловать.

После того как безжалостный Редактор отдела новостей лично и с величайшей яростью применил железную Нюрнбергскую деву, Адама Сен-Виктора, господина без определенного места жительства и неопределенного рода занятий, улещиваниями вынудили дополнить свой рассказ, и он поведал о том, как бедный молодой джентльмен, прежде чем предать, так сказать, свою душу ирландскому кабриолету, собиравшемуся на всех парах везти его в Стиллогран-саншайн-хоум или, может быть, в Лукан-спа-отель, обнял его с безумным испанским огнем в сумеречных глазах, как он испытал потребность слабым голосом назвать его (Адама Сен-Виктора) Невестой своей Души, как потом он нашел в себе силы обратить последний вздох (больше вздохов от него не слышали) в одно из тех глубокомысленных, якобы вмещающих в себя целую жизнь изречений, которые ему (Адаму Сен-Виктору) не выпадала удача слышать с тех самых пор, как дражайшая спутница его дней овсянки Святого Валентина [434]434
  Арготическое название спермы.


[Закрыть](упокой Бог ее душу) повернулась к Нему с болью в груди и, уложив паруса юбок, покинула остров Сирен только ради того, чтобы встать на мертвый якорь в мельничной запруде Авраамова лона, viz: [435]435
  Сокр. от лат. videlicet: то есть – а именно.


[Закрыть] teprcesente nil impurum. [436]436
  Пред тобой не предстану нечистой (лат.).


[Закрыть]

Тотчас в прибрежный рассол погрузили длинный прут, и с первыми рубцами рассвета на берег вытащили грязные брюки еретика, после чего Редактор отдела культуры в присутствии взвывшей от восторга команды фотографов произвел величайшую порку, фотоснимки коего жестокого укрощения вскоре будут широко обнародованы.

Было констатировано Felo-de-se [437]437
  Самоубийство (лат.).


[Закрыть]от Естественных Причин.

Et voici le temps qui'il fera demain…» [438]438
  А теперь о погоде на завтра (фр.).


[Закрыть]

Белаква ознакомился с этим дородным репортажем на пути домой из «Лис и гусей», сидя за сыром и портером в придорожном трактире близ Айленд-бриджа, который, как единогласно утверждают епископы, был впоследствии полностью уничтожен серным огнем.

Невыносимо растроганный, он почти сразу осел и в песке и сливовом соке на руках и коленях с доброй молитвой обильно прервал свою чистилищную villeggiatura. [439]439
  Отдых, пребывание на море или в сельской местности (ит.).


[Закрыть](Мы тешим себя надеждой, что путь от плевков к сливовому соку через мокроту сулит небольшой опыт формального очищения.) Ведь его знакомство с Немо, а в последнее время он почти ежедневно беседовал с этим угрюмым гражданином и даже помогал ему советом в промежутках между приступами лихорадки, не оставляло в нем и тени сомнения, что покойный вовсе не покончил с собой, но упал в воду по злой прихоти случая. В жизни такого неповоротливого и дюжего тела, вечно перегибающегося через перила моста и поглощенного созерцанием воды, подобное несчастье – потеря равновесия, а затем всплеск и отчаянный крик – не могло не произойти рано или поздно. И, само собой разумеется, лучше рано, чем поздно. Но то, что он мог презреть Божью благодать до такой степени, чтобы предать себя – о непростительная fortes peccatorum [440]440
  Грязь всех грешников (лат.).


[Закрыть]– красивым коленам Лиффи на locus delicti, [441]441
  Месте преступления (лат.).


[Закрыть]совершенно не годилось в качестве рабочей гипотезы. Самым ценным имуществом этого человека, поистине самой драгоценной его жемчужиной, возможно, его единственной собственностью, уж наверное единственной ценностью, к владению которой он испытывал маломальский интерес, была великолепная, чистейшей воды абулия. А где, скажите пожалуйста, вы видели felo-de-se настолько обезволенное? Чушь! Он упал в воду и не смог выбраться. Или же он упал в воду и не захотел утруждать себя заботой о спасении. Но он упал.Eigo это была смерть от утопления по случайности.

Официальное заключение было превосходным. Но ошибочным.

Завершившийся на этом приступ размышлений был стремительным, как мысль зебры, как мысль о любви, он был почти мгновенным, как щелчок затвора объектива, производящего моментальный снимок. (Умножение фигур речи в ущерб стилю предпринято здесь сообразно нашему искреннему желанию принести удовлетворение всем клиентам. Мы твердо верим, что приносим удовлетворение.) И когда Белаква, под звук звенящего мужским сопрано «Аминь» мучительно извлек себя из заплеванного, усыпанного опилками или песком, или что мы там еще называли, манежа, он почувствовал в себе небесный пламень всех херувимов и серафимов мира, так, словно его губы прильнули к райскому фонтану сладости, а не к пинтовой кружке портера пополам с элем. Почти две минуты он плавал в блаженстве – уютный, как Gottesfreund, [442]442
  «Друзья Бога» (нем.). Большое неформальное духовное общество и течение в немецком мистицизме XIV в.


[Закрыть]и бестелесный, как вам будет угодно. Это внезапное странное чувство было сродни древнему ощущению невесомости, которое он испытал при первом причастии, давно забытому и ни разу не пришедшему ему на память за все долгие годы, что пролетели с того восхитительного события. Увы! Оно было скоротечным и сейчас, покинув его почти сразу после возникновения, опустошив его, оставив в груди гладкую пустошь и просторное ничто.

Спустя годы, во время прогулки по Пратеру (да, это было в Пратере, мы прогуливались по Пратеру, мы направлялись на скачки), он в подробностях поведал нам об этом испытании, утверждая, что никогда раньше и никогда впоследствии он не испытывал такого отвратительного чувства пустоты, будто его целикомвывернули наизнанку.

Вспоминая об этом переживании в безмятежности знаменитых рощ и беседок, он сколотил теорию, гласившую, что мистический опыт сцеплен, вот его словечко, с видением гипостатической клистирной трубки, а высшая точка экстаза проявляется в эффектной концовке обряда и, разумеется, в Темной Ночи Души (тут нас скандализировали некоторые перестановки согласных) и Великом Запустении, совпадающими во времени с периодом постэвакуационной депрессии. Когда мы возразили, что, на наш взгляд, эта теория не выдерживает никакой критики, он сердито ответил, что она и не должна выдерживать критику.

Строго говоря, этот, более поздний, Белаква находится вне крепостного вала нашего романа. Следовательно, вину за этот выпад мы возлагаем, постольку поскольку здесь, внизу, всегда встает вопрос о том, чтобы возложить вину на кого-то или что-то, возлагаем ее на фразу, которую он обронил по пути назад, в город, после чудовищно неудачного дня на скачках, на фразу, которую теперь предлагаем читателю в качестве памятной вехи в теме Белаквы, важного штриха в его наспех состряпанном портрете.

– Глядите, г-н Беккет, – сказал он бессвязно, – никчемный мистик.

Он имел в виду mystique rate, [443]443
  Неудачливый мистик (фр.).


[Закрыть]но, как всегда, избегал mot juste.

Сдержанно, холодно мы осмотрели его. Он был без шляпы, он насвистывал ирландскую мелодию, в его лице и осанке сквозила лихая обреченность.

– Иоанн, – сказал он, – перекрестков, [444]444
  Вероятно, св. Иоанн Креста (1542–1591) – испанский поэт-мистик и христианский писатель, прозванный «экстатическим доктором».


[Закрыть]г-н Беккет. Пограничник.

Действительно, было в нем о ту минуту что – то от городского отшельника. Но помилуйте, от этого живи-и-жить-давай-другим анахорета на каникулах к никчемному мистику– к такому полету мысли мы тогда не были вполне готовы.

– Даруйте мне непорочность, – упомянул он, – и сдержанность, но позже, не теперь.

Тем не менее в сумерках, вечером, черной и темной ночью, после музыки, с вином музыки, рейнским вином, нам было уготовано понять его чуть лучше, взглянуть ему в глаза почти так же, как он иногда ухитрялся взглянуть в глаза самому себе.

Так посредством Немо Белаква чуть лучше узнал себя, а мы (хотя говорить об этом слишком поздно) чуть лучше узнали Белакву, а также были предупреждены о Немо.

* * *

Теперь мы снова в навозной жиже, два пролива и 29 часов, если ехать через Остенд от приятного Пратера. И не просто в жиже, а в том особом рукаве жижи, который предназначен для двух наших молодых людей, в их жиже, так сказать, в святая святых жижи, в трясине, где среди осоки и камышей запутанных отношений нежатся Альба и Белаква. Ковчег и киот завета пошли ко дну, шекина улетучилась, херувимы тонут.

Рядышком, касаясь друг друга, они полулежат в тени большого камня на Силвер-стренде, – камня, который Белаква выбрал за его тень. Она порылась в бездонной сумке, она извлекла оттуда маникюрные ножницы и пилочку, она приводит в порядок его ногти, делая ему чуточку больно в своей решимости не оставить без внимания ни одну лунку, радостно сознавая, что делает ему чуточку больно, тихо напевая «Авалона», снова и снова припев, время от времени сглатывая ручейки слюны, что рождаются из ее сосредоточенности. Они окопались за низким частоколом бутылок, воткнутых в бледный песок. Вздрагивающий от боли влюбленный зачарованно смотрит на двух чаек за частоколом, устроивших перепалку из-за сандвича.

– Посмотри на них, – воскликнул он, – только посмотри на них.

– Да, – сказала Альба.

– Как муж и жена.

Они вспорхнули, они взлетели высоко над морем, оставив разрушенный сандвич на берегу. Потом они кружили, мощно взмывая ввысь, они трепетали как веки, и в ярком полете вернулись, вернулись к своей хлебной мишени. Теперь хлеб лежал между ними, он оказался в центре соединявшей их прямой. Тугими шажками на нежных голых лапках они описали окружность, вращаясь вокруг сандвича раздора. То была игра, любовная игра. Они не были голодны, они были муж и жена.

Увы, колодки символов…

– Теперь, – сказала она, – другую.

Как же люди иногда говорятразные вещи!.. Кто же, наконец, заставит их замолчать?

Сообщим читателю без лишней суматохи, что они были приятно пьяны. То есть, полагаем, более прилично и менее неприлично, чем обычно. Не настолько погружены в тот позорный апофеоз непосредственности, откуда изгнаны вчера и завтра и где время едва брезжит в болоте бессознательности; и в то же время менее зажаты в повседневной связности вещей, то есть больше Седьмой симфонии и меньше паники, чем обычно. Нет, добавим без особой нужды, они не плавились в бесстыдном экстазе расщепления, который справедливо затухает в трясине и боли повторной сборки; нет, то была не слава распада в апофеозе непосредственности, но только невинное и приятное осознание бытия, и то менее утомительное, чем соответствовало их привычкам. Приятно пьяны.

Не прошло и года с тех пор, как на континенте, в других землях, он был с другой девушкой, более крупной, менее щедрой, по сути, с девушкой совсем иной породы, со Смеральдиной (которую теперь, задним числом, хотя уже слишком поздно, мы назвали бы Гесперидой), с этой горделивой собакой-дамой. Он был на континенте, среди осенней листвы, и листья были очень хороши сами по себе – их попирали проворные сандалии Эвиток, они медленно тонули в каналах, что некогда орошали услады пресыщенных эрцгерцогов, или просто мягко вдавливались в землю пунктуальным равноденствием.

Именно Осень, а не Весна всегда будет временем усилий любви. Данное утверждение, как нам кажется, особенно справедливо в отношении самых последних дней Осени – Лимба, когда все готовится вновь втащить в круговорот года старого вояку, Зиму. А Венеция, где гниет вода, и гранаты кровоточат спермой, и Диккенс предан забвению, несравненно для этого хороша. Самое место. Создана для этого.

Не то чтобы Силвер-стренд – оглядываясь на свои записи мы в ужасе обнаруживаем, что в действительности это был Джекс-хоул, однако этомы не в состоянии использовать, это совсем не подходит пассажу, который грозит оказаться любовным, – не то чтобы он (учитывая непременное осеннее настроение) каким бы то ни было образом был враждебен, будь то с точки зрения погоды или пейзажа, олимпийскому роману, готовому разразиться сейчас в любую минуту. Для oui, les premiers baisers, oui, les premiers servients [445]445
  Да, первые поцелуи, да, первые клятвы (фр.). Строка из стихотворения Альфреда де Мюссе «Воспоминания».


[Закрыть]местечко было настолько же подходящее, насколько любое другое на острове. Был камень, рассыпавшийся, без тени сомнения, в пыль; не дремал ветер, тревожа выброшенные на берег водоросли; переменчивость неба была неоспоримой. И, в довершение ко всему, непостоянное море и песок. На взгляд постороннего этот нежащийся между двумя мысами маленький пляж (пусть даже его нельзя назвать невестой Адриатики, и он, несомненно, выиграл бы от чуть более обильной растительности) содержал столь же складный комментарий к эфемерному софизму, сколь и любой иной пляж Свободного государства. [446]446
  Ирландское Свободное государство, предшественник современной Ирландской республики, было провозглашено 6 декабря 1922 г.


[Закрыть]А это уже чертовски много значит.

С безмятежностью, не допускавшей толкований, она вернула ему его руку, она решительно отстранила ее от своей, она с ней покончила. Отерев инструменты о рукав, она убрала их в сумку.

– Твои руки, – сказала она (а ведь она еще не видела босыми его ног), – просто стыд.

– Ах, – выдохнул Белаква. Белаква открывал рот и говорил «ах» в случае, когда не чувствовал ничего или же когда слова не могли передать его чувства.

– Твои руки, – сказала она, – не так уж плохи. Немного внимания им не повредит.

Минуточку внимания. Он взглянул на них и увидел одни шишки.

– Сплошные шишки и костяшки, – озвучил он это незатейливое впечатление, – ничего не поделаешь.

– Нет, – сказала Альба, – у них есть характер. Но вот ногти…

– Ах, ногти…

– Малыш, – сказала она, – у тебя ногти гробокопателя.

В качестве возможного объяснения он упомянул копание в носу.

– Да. А еще ты их грызешь и полируешь ими очки.

– Пожалуйста, – взмолился он, – не надо, не надо применять ко мне какую-либо систему.

– И без систематических толкований, – ответила она, – я смею предполагать, что ты нервничаешь, когда вижу, как ты беспрестанно расчесываешь себе лицо.

Он с большой охотой признал, что он нервный, просто нервный, в функциональном смысле. И в подтверждение сказанному вытянул руку.

– Она дрожит, – сказал он, – как осина на ветру. Гляди. У меня настоящий тремор. Гляди.

– Меньше кури, – сказала она, – меньше пей, меньше размышляй.

– Размышляй? – Это его потрясло.

– Ты предаешься размышлениям, – сказала она, – как больная курица.

Ну а как насчет нее самой, с учтивой дерзостью поинтересовался он мимоходом, прежде чем ринуться на штурм предмета…

– Ах я, – безмятежным голосом человека, лишившегося последней надежды, – моя душа не нуждается в якоре.

…предмета, который в кои-то веки был ему близок и дорог. Он пошел на абордаж, он ворвался в крепость.

– Я не размышляю, – сказал он возмущенно. – Мой разум пустеет. Это не размышления, не раздумья. Это отречение от дневного разума, это тишина и мрак, поглощающие будничное сияние…

Он позволил ей изойти всей сагой, сага изверглась из нее Бхагавад-гитой какого-нибудь доблестного Цинцинната. Уж конечно, Альба достаточно умна, чтобы не отождествлять молчание, телесное молчание и случайное напряжение лицевых мышц с всхлипами и стенаниями погрязшего в горестях разума. Уж конечно…

«Как больная курица». Эту высоту Альба сдавать не собиралась. Он мог говорить, сколько душе угодно. Ему не удастся лишить силы ее тезис. Сердцевина ее тезиса, включая сравнение, останется неповрежденной…

Примечательно, однако, что она снова заставила его насторожиться. Они замолчали, и в его голове стали всплывать обрывки немецкого: огромные, старые, тягучие слова. Что до нее, она уселась поудобнее, она ведь была благоразумной девушкой, и тихо отдалась на милость этого места и этого часа, вполне удовлетворенная, но не тем, что последнее слово осталось за ней, это был не ее жанр, это было слишком просто, а тем, что вынудила его пуститься в разъяснения, то есть отстаивать свою позицию.

Странно, как их размолвки, рябь на воде, если б они знали (она могла знать), как глубокий антагонизм, скрытый в нейтральном пространстве, которое между жертвами действительных потребностей настолько же несократимо, насколько зона испарения между влажной и раскаленной поверхностями (Это мы украли. Угадайте откуда.), как слиток из Офира, лежащий между ними, разъединяющий их, способствовал установлению между ними согласия, если только они вообще имеют значение: странно, как пузырьки сущностной несовместимости, казалось, всегда привносили в их отношения нотку подлинной близости. Нет, не странно, просто это было так. Возможно, что она, зная, что означают эти пузыри, благодаря богатому опыту изничтожения ночных грез в горниле действительности, а также мельчайшему ситу замечательной descevrement, [447]447
  Жертвенности, преданности (фр.).


[Закрыть]сама их и провоцировала. Та мудрость, которую она приобрела, из которой она выцедила редко подводившую ее savoirne pasf aire, [448]448
  Букв.: неумение, ненаходчивость, неловкость (фр.).


[Закрыть]была (как и в случае с ее сестрами по Еве) приобретена эмпирически. Эта мудрость носила вполне человеческий характер. Она оказывалась действенной только до известной степени. Инстинктивно Альба об этом догадывалась. Однако ее сердцевина, ее бдительное сознание – сокровище гораздо большее, чем любые выжимки опыта, – ставило ее особняком, отличало ее от тех немногих женщин, которых он знал, и тех немногих, которых ему, быть может, еще суждено было встретить. Savoir пе pas faireследовало считать бесценным алмазом и в мужчинах, и в женщинах: деликатность, чувство расстояния, душевную осведомленность о том, что нечто, воспринимаемое как аромат бальзамника одним человеком, может обернуться галитозным кошмаром для другого. Но еще более сокровенная осведомленность – воздержание, нежелание участвовать – отличалась той же бесполезностью, что и элегантное участие, а значит, происходила с отдаленнейших берегов и была столь же редкой, как столкновения небесных тел. Не слишком ли мы щедры к ней? Но она сказала: моя душа не нуждается в якоре.Она это сказала.

Он поинтересовался, может ли она одолжить ему книгу о курицах.

– Кому-то, – сказал он, – суждено будет написать длинную поэму о курицах и яйцах. Это великая тема, ожидающая пристального рассмотрения.

Альбе подумалось, что после столь долгого ожидания…

– У них блохи, – сказала она, – я их терпеть не могу.

О, Иисусе, подумала она, а ведь он разбирается в литературе.

Еще одно коротенькое нутрование (или, может быть, лучше – окоривание) Альбы, и с этого места мы оставим ее в покое, мы позволим ей говорить за себя самой, мы очертим контуры ее драгоценных надногтевых пластинок, если мы вообще способны их очертить, да и Бог с ним со всем.

Кое-как она научилась ценить холодность Белаквы, его стремление уклониться от прикосновений к хрупкому праху ее тела. Иногда она даже умудрялась получать удовольствие от того, что для него она навсегда останется солнышком, которое не греет, мечтой, не несущей ничего хорошего. Разве не давал он понять, что не желает делать ее блэйкообразной, иеронимобосхоподобной? Ей предстояло остаться совершенно бесполезной и невыразимо прекрасной, как лучшая в мире музыка.

– Ты – белая музыка, – намекнул он ей однажды, сказал он что-то в этом роде, – разве вправе я марать тебя серенадами и лунным светом?

Ее ум был достаточно гибким, чтобы выжать несколько капель удовольствия из неописуемых отзвуков подобного отношения. Довольно-таки отчаянного удовольствия, ибо внутри у нее были вялость и боль, ее душа не нуждалась в якоре. Она ему подыгрывала, если ей того хотелось, примерно так же, как кончик пинцета подыгрывает своему визави. Когда ей этого хотелось, она отражала его колебания точно в зеркале. Когда он отклонялся, она, в свою очередь, тоже отклонялась. Когда он чуточку наклонялся в ее сторону, она приводила в действие безнадежное (ибо внутри у нее были вялость и боль) сострадание и тоже чуточку наклонялась в его сторону. Разве это не ясно до тошноты?

Но: так не пойдет. Это не могло продолжаться. Она была вне ребяческого изящества таких отношений. Она вышла из этой затопляемой морской водой стадии, из этой милой-премилой, noli-me-tangere, [449]449
  Не тронь меня (лат.).


[Закрыть]стадии любовных ран еще ребенком, еще до того, как собрать волосы на макушке, или остричь их, или сделать с ними что – то еще из того, что с ними обычно делают, выходя из детского возраста. Вся эта бледность и пупочные забавы a deux [450]450
  На двоих (фр.).


[Закрыть]в самый раз подходят для определенного разряда gemisseur, [451]451
  Нытика (фр.).


[Закрыть]они, быть может, как нельзя лучше подходят ему, для него они обладают непреходящей ценностью и еще Бог весть чем, кто знает. Но для нее они – сущий вздор. Они, подобно новой игре, могут увлечь ее на время, но увлечение это мимолетно, так, не более чем фрагмент умеренно забавной и – для души, не склонной к метаниям, – трагической ерунды. Пусть она и говорила ласково, что у него это пройдет, пусть и награждала его «nino!» и «шашоп», когда ей этого хотелось, но в глубине души она всегда была уверена, что надежды на него мало, что для нее он непростительно простодушен, чересчур эгоистичен, слишком верен себе, он, вечно пытающийся быть тем самим собой, каким он себя воображает, ярый приверженец собственных жалких принципов, да-да, так она и думала – жалких, именно это она и имела в виду – жалких. Он лежал, свернувшись в тени, всегда в тени страха lese-personalite, [452]452
  Оскорбление личности (фр.). Беккет обыгрывает понятие lese-majeste – оскорбление величества.


[Закрыть]вопрос лишь в том, кто нанесет оскорбление, он сам или кто-то другой. Личность! Старая ублюдочная страшилка! Она знала, что у него это не пройдет, что он не хочет это преодолеть, что попытку преодолеть это он воспринимает как грех против Белаквы в третьем лице. А он знал, что она, несмотря на зеркальные отражения и пинцетные пассы, слишком старается, если уж на то пошло, помочь ему это преодолеть. И когда она окончательно решит для себя, что все это так, что он безвозвратно увяз в Лимбе, тогда она отступит. Он может сколь угодно долго гнить в своем драгоценном мраке, если ему так хочется, она это выслушивать не собирается. Nolle consolari ab aliqua creatura!.. [453]453
  Начальные слова латинского изречения: Nolle consolari ab aliqua creatura magnae puritatis indicium est – He искать утешения у другого существа есть признак большой чистоты.


[Закрыть]Мерзкая болтовня! К дьяволу чистоту, ложную чистоту, к чертям ее и к чертовой матери.

Вопрос о том, в какой мере она была права, а в какой не права, относится к другому рассказу, гораздо, гораздо лучшему рассказу.

Разница между нетерпением, которое она испытывала, общаясь с этим наследником грошового неба, и вполне техническим недовольством Смеральдины-Римы настолько очевидна, что не заслуживает объяснительных примечаний.

Теперь нам действительно пора двигаться дальше.

Вскоре после того, как она исчерпала куриные мотивы, между ними завязалась случайная, смутная в своей необъятности беседа, которую только наше лихорадочное стремление отделаться от этой рукописи не позволяет воспроизвести в целостности – чуть было не допустили чудовищный промах, сказав in toto, столь остроумными и отчасти даже откровенными были эти словопрения: сплошь скрытые намеки и похабные пристойности. Они здорово провели время. Когда он забывался настолько, что излагал свои мысли, она находила в нем чуть меньше сходства с раком-отшельником. Под изложением мыслей мы подразумеваем здесь благоприятную противоположность ужасной невоздержанности его внутреннего полилога (мало подходящего для того, чтобы развлечь боевого друга или подругу), то есть молозивную закуску, которую и на стол-то выставляют только раз в жизни. Забывшись, он мог постоять за себя перед кем угодно, мастерски перебрасываясь грубыми, а также вполне изящными трюизмами, и это как раз нравилось ей больше всего, коль скоро здесь, в подземном мире, все мы по большому счету только и делаем, что болтаем.

И так поглощены они были этой милой беседой, что не заметили отжурчавших мимо них часов, а берег тем временем стал темным и холодным. Он, в ошеломлении заметив (ведь она, как женщина Испании, с удовольствием просидела бы здесь до рассветных коров), как вечереющий день лишает их убежища, напыщенно сказал:

– Прежде чем мы поднимемся, чтобы уйти, ведь волей-неволей нам пора уходить и навсегда проститься с этим счастливым днем, позволь поинтересоваться, знакома ли ты с… девушкой по имени Фрика?