Текст книги "Сделай ставку - и беги, Москва бьет с носка"

Автор книги: Семен Данилюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

– Ну, шо, полутворческая недоинтеллигенция, получили по сусалам? – Иван с ходу разметал унылый ропоток. – И за дело. Развели тут: андеграунд, импрессионизм, крупный мазок, точечная графика. Носки надевать надо. Где, кстати, этот голодранец?

– А ты что еще за ком с горы? – ответили ему. Голоногий художник сидел на подоконнике, укрытый за спинами товарищей. Рядом стояла початая бутылка водки и лежала разделанная вобла, ошметок которой прилип к мокрой губе. Взгляд художника был теперь не просто мрачен, как раньше. Но – диковат.

– О! Всё тот же рыбный натюрморт. И сленг какой-то приблатненный, – заметил Листопад. – Нет, прав товарищ Брехов. Не наш ты художник.

– Не ваш, – согласился голоногий.

– Надрался уже? – запоздало определил Иван.

– Выпил, – тонко уточнил бородач.

– А вот ответь мне, ты действительно мастер кисти или – как товарищ Брехов считает, туфта? Рисовать хоть умеешь?

– Во на вас! – художник оскорблено показал оттопыренный средний палец. – Значит, умеешь. Тогда ставлю задачу. Выполнишь – поедешь на конкурс.

Тихий шелест сменился озадаченным молчанием.

– Вот объект, – при общем недоумении Иван водрузил на стол блюдо, скинул с него рушник. – Через полчаса к нам пребывает руководитель братской компартии товарищ Ле Зу ан.

– Кто?

– Что кто? Да какая те хрен разница? Главное, что ему будет преподнесен хлеб-соль.

– Этот, что ли? – голоногий соскочил с подоконника, брезгливо колупнул обгрызанную середку.

– Этот. Но – в твоем дизайне. Должен быть как новый.

– Делов-то. Кусок деревяшки вырезать по размеру да подкрасить.

– Я те вырежу! – Листопад для убедительности сжал массивный кулак. – Вырезало нашелся. Ты еще туда толченого кирпича насыпь. Учти, если товарищ Ле зу... в общем дорогой гость зубы о твой каравай обломает, ответишь как за теракт.

– Хлеба черного если и – подкрасить? – прикинул кто-то.

– Хлеб нельзя, – отмел предложение голоногий. – Пышность совсем не та. Если только бисквитом? Так он сладкий.

Листопад глянул на часы:

– А ты его горчицей обмажь. Главное – на всё про всё полчаса. Каравай – против места на конкурсе. Твори, вольный художник.

Он глянул на разочарованные, завистливые лица остальных и, хмыкнув, вышел.

* Встреча руководителя братской компартии прошла, как и положено, на высоком идейном уровне. Без каких-либо организационных накладок. Даже ворота на сей раз оказались предусмотрительно распахнуты. Единственно, товарищ Ле Зу ан подивился тонкости русского намека – сладкий хлеб с горчицей и солью. Но в целом остался очень доволен встречей. Так что сопровождающий его работник ЦК, прощаясь, с чувством сжал Балахнину локоть.

– Вот так-то, комсомолия, – повеселевший Юрий Павлович хлопнул Непомнящего по плечу. – Спас вас всех Листопад!

– Так работаем с кадрами. Знали же, кого в члены бюро райкома выбирать, – браво отреагировал Вадим.

– Мелко мыслишь, Вадим Кириллович. Что райком? Человека-то какого приобрели. Чего анкетные данные стоят: молодой кандидат наук, коммунист. Не растерялся в сложной ситуации. Похоже, районный уровень он явно перерос. Это ж готовый кандидат на областную конференцию. А там – мы его в бюро обкома выдвинем. И – чего там? – на всесоюзный съезд комсомола. Как смотрите?

Зная, как посмотрит на это Непомнящий, Балахнин напористо прищурился.

Вадим помертвел, – такого удара под дых он не ждал. Ведь Балахнин знал, что место на съезд от района "забито" за ним.

– Но все кандидатуры уже утверждены в райкоме партии, – нашелся Вадим.

Он требовательно посмотрел на Долгову, уверенный в ее поддержке, – в конце концов она обещала отцу. Однако, вопреки ожиданиям, Таисия Павловна не спешила отреагировать, и это Вадима напугало. – Конечно, Иван Андреевич – человек яркий, – заговорил он, не думая больше о том, как выглядит в чужих глазах. – Но – несколько анархического склада. И его поведение не всегда согласуется... Да взять хоть вчерашнюю выходку. Таисия Павловна, Вы же сами предлагали рассмотреть ее на бюро, – с принятием дисциплинарных мер.

По лбу Долговой прошла тяжкая складка.

– Персоналии на областную конференцию действительно согласованы, – подтвердила Таисия Павловна, к облегчению Вадима. – Но, – она сделала паузу. – Как сказано у классика, суха теория, друзья, но древо жизни пышно зеленеет. Партийная работа есть живая работа, – неспешно, как бы размышляя, продолжила Долгова. – И достоинство истинного партийца не в том, чтоб отстаивать устаревшую догму, а в том, чтоб уметь оперативно реагировать на изменения в повседневной действительности. И, между прочим, замечать свежие побеги. Не скрою, поначалу я была предвзято настроена к товарищу Листопаду. Проглядывают в нем некие махновские проявления. Но вчера... в смысле сегодня мне... нам всем показан пример умения находить нестандартный выход из кризисной ситуации. Пример для подражания. Хотя комсомольский секретарь отчасти прав. Листопад, увы, не лишен недостатков. Скромности бы вам немного, Иван Андреевич! И, конечно, побольше выдержки. Покаянным наклоном головы Иван принял упрек: вчера он и впрямь кончил неприлично быстро.

– Но в целом, думаю, кандидатура молодого ученого-сельскохозяйственника как нашего выдвиженца на съезд комсомола у райкома партии возражений не вызовет.

Зачитав таким образом приговор Вадиму Непомнящему, Долгова предложила всем вернуться на семинар.

Вадим, надо отдать ему должное, встретил удар достойно. И даже поздравительно похлопал торжествующего соперника. Он так и не научился прощать обиды. И это было его недостатком. Но за время пребывания в комсомоле научился обиду не выказывать. И это стало его достоинством.

С терпением хищника, подстерегающего жертву у водопоя, выжидал он момент для внезапного – лучше смертоносного укуса. А до того старался держаться с будущей жертвой приятственно.

В то, что происшедшее – случайность, Немонящий не поверил. В комсомоле случайностей не бывает. Раз Балахнин Листопада выдвинул, а Долгова вдруг поддержала, значит, обоих успели "подработать".

Сделал ли это сам Листопад или кто-то еще по его наводке, было уже неважно. Важно, что Листопад вступил на чужую территорию. Оставалось либо его "убрать", либо отказаться от собственных, далеко идущих планов. К заждавшимся активистам Вадим Непомнящий зашел с лицом, скукоженным в мучительную улыбку, – только что он начал войну на уничтожение.

Тяжкий путь познания

За сутки до комиссии к профессору Суханову явился очередной ходатай, – старший преподаватель кафедры марксизма-ленинизма Сергеечев.

– Я знаю, Григорий Александрович, что у вас уже были просители за студента Негрустуева, – произнес он. Взгляд Суханова сделался неприязнен, и Сергеечев поспешил закончить:

– Вы только не думайте. Я как раз хотел сказать, что, наоборот, высоко уважаю Вашу принципиальность. Негрустуев действительно одиозен и беспринципен. И позволяет себе пренебрежительно относиться к обеим нашим наукам.

Суханов поджал бесцветные губы, чтобы не выказать реакции: сравнение высокой науки земельного права с предметом истории партии казалось ему оскорбительным. Но сказать об этом вслух было нельзя.

Сергеечев по счастью и не догадался:

– В общем хочу, чтоб знали. Если завтра, после того как вы его отчислите, кто-то предъявит вам претензии, я – всегда поддержу Вас. И как принципиального человека, и как секретаря партбюро. Надо будет, – навалимся двумя кафедрами. Я уже заручился поддержкой ряда товарищей. Пора очистить университет от всяких сомнительных личностей. Вашу руку!

Суханов свысока глянул на подрагивающую потную ладошку. Повел костлявыми плечами.

– Не понимаю, о чем Вы. Комиссии еще не было. И возглавляю я ее, заметьте, не как секретарь партбюро. Сухо кивнув, Григорий Александрович удалился.

"Умеет себя поставить", – с завистью подумал Сергеечев. С завистью, но и с удовлетворением: этот "завалит" подлеца без всяких сантиментов.

Через час Антона Негрустуева вызвали прямо с лекции на кафедру земельного права.

Суханов сидел за своим широким столом. У окна перешептывались две молоденькие аспирантки.

На вошедшего Негрустуева Суханов поначалу внимания не обратил, – рылся в ведомостях. Зато аспирантки, хорошо знавшие о конфликте учителя с дерзким студентом, разглядывали его с демонстративной неприязнью.

– Вызывали? – напомнил о себе Антон.

– Да, – Григорий Александрович поднял голову. – Что у вас за история со стройотрядами?

– История? – переспросил Антон. – В смысле насчет памятника? Там деньги похищены. Я всё написал. В штаб ССО и в милицию.

– И много Ваших денег?

– Моих там вообще нет.

– Тогда почему?

– Так ведь они ж за Родину.

Григорий Александрович пожевал губы.

– Вы понимаете, что если хищение действительно имело место и столько времени его удавалось скрывать, то вряд ли воровали в одиночку? Это могут оказаться люди влиятельные. Во всяком случае на Вас хватит.

– Наверняка группа, – согласился Антон. – Я как раз об этом написал. Чтоб в полном объеме разобрались.

Всё это было сказано с такой спокойной, обескураживающей простотой, что Григорий Александрович лишь тряхнул головой.

– Давайте зачетку, – протянул он руку. Вывел загогулину. – Комиссия, посовещавшись, единодушно...Единодушно? – уточнил он у растерянных аспиранток.

– Вообще-то у меня были вопросы, – одна из девушек набрала воздуху. Антон сжался, понимая: сейчас его начнут гробить. Но ответил за него Суханов.

– Какие еще у тебя вопросы? – угрюмо прорычал он. – Какие у тебя могут быть вопросы, когда мне всё ясно? Над диссертацией тщательней работать надо, а не подсовывать малограмотную галиматью! Пытавшаяся доставить приятное руководителю, аспирантка от нежданного, незаслуженного хамства пошла пятнами. – Развелось вас тут! Поэтому и науку нашу не уважают. Кто попало себя вровень числит, – неясно пробубнил Суханов. – Словом, так, Негрустуев. Комиссия ставит Вам четыре. На пересдаче больше не положено.

– Так что, могу идти? – оторопелый Антон неловко кивнул, – прямо у расстрельной стены ему зачитали указ о помиловании. При общем молчании заторможено пошел из аудитории, словно ждал выстрела в спину. У самой двери его нагнал голос Суханова.

– А насчет кадастра – это ты прав. Давно, давно пора ввести. Какой может быть рынок в стране, где земля – роженица товарной стоимости не имеет? Что булыжник посреди Красной площади, что краснозем, что пустыня Каракумы, – всё едино. Сколько талдычу. Во все инстанции исписал. Сам проект подготовил и в Верховный Совет передал, а – воз и ныне там. Дуболомы!

Выговорившись, Григорий Александрович неприязненно скосился на растерянных, так и не понявших причины внезапного разноса подчиненных.

* Когда-то сатир Марсий, искусный флейтист, попытался соперничать в музыке с самим богом Аполлоном. Говорят, не без шансов. Но не суждено оказалось Марсию прослыть лучшим музыкантом. Лучезарный бог, водивший под звуки кифары хороводы с музами, не погнушался содрать с конкурента кожу. Дабы неповадно было высовываться. Таковы были нравы в интеллигентской среде древности. Таковы они и ныне.

То есть способ настоять на своем судьба найдет: если не с помощью золотой кифары, то – хорошим разделочным ножом.

Не суждено оказалось самостийному философу Антону Негрустуеву закончить университет. Пришла к Антону беда, откуда не ждал. А ждать-то следовало. Не зря испугался Листопад томов Ленина и Каутского в тети Пашином подвальчике, потому что точно знал: классиков марксизма издают вовсе не для того, чтобы каждый блудливый школяр вчитывался в них с карандашом в руке. Правильно пеняли Антону на скверный характер, – отрыгнулась-таки ему чрезмерная въедливость.

Можно, конечно, считать, что дальнейшее стало волею случая. Но случай, как известно, есть неосознанная необходимость. Антона необходимо было исключить. И случай представился.

* Шло партийное собрание факультета. Унылое, как всякое партийное собрание без персонального дела. Секретарь партбюро Суханов докладывал «О перестройке в деятельности парторганизации факультета в свете решений последнего Пленума ЦК КПСС». Остальные тоже занимали себя, кто как мог. Старший преподаватель кафедры марксизма-ленинизма Геннадий Николаевич Сергеечев безысходно трепал дырявую подметку своего «башмачка», то есть ковырял в носу. Сергеечеву было скверно: железный расчет на Суханова не сработал, а повторная жалоба дотошного Негрустуева долеживала в ОБХСС последний срок. И все это становилось безысходным. Рядом хихикнули. Его соседка, тридцатилетняя преподавательница кафедры политэкономии Верочка, – конопатенькая, нескладная, опутанная нерасчесанным перманентом, – проверяла студенческие рефераты.

– Дурачок! Господи, какой же дурачок.

– Что там? – из вежливости произнес Сергеечев. Еще не подозревая, что через Верочку к нему обращается судьба. – Да Негрустуев. Не может чего-нибудь не отмочить. Просто беда с ним. Вообще эти мальчишки, если только не мешать им фантазировать, до такого додумаются, что хоть святых выноси.

– А что такое? – Сергеечев нехорошо оживился, и это Верочке не понравилось.

– Да так, ничего. Обычный студенческий реферат. Ерунда, – она попыталась переложить тетрадь под общую стопку, но склонившийся Геннадий Николаевич успел разглядеть название. "Башмачок" его в предчувствии удачи завибрировал, заволновавшееся лицо взмокло, спрыснутое изнутри, отчего по рядам потянуло тяжелым потом. Название это было – "О спорных аспектах экономической теории Маркса".

Геннадий Николаевич двумя пальцами зацепился за тетрадь и, преодолевая сопротивление Верочки, потянул ее к себе.

– Да ну что вы! Да причем здесь! – Так я посмотреть. – Отдайте. Это же ученическое, – беспомощно сопротивлялась Верочка, начавшая понимать, что она натворила. – Да я только разве краешком глаза, – тетрадь перекочевала в цепкие мужские пальцы. Сергеечев поднес ее под нос и жадно пролистал, внюхиваясь. Так оголодавший нищий, которому поднесли свежую горбушку, принюхивается к запаху хлеба, прежде чем впиться зубами.

– О, сколько всего! – предвкушающе пробормотал он.

– Верните же! Что вы себе позволяете, – Верочка сквозь выступившие слезы посмотрела на Сергеечева и – осеклась. Вместо обычного сдобного выражения в лице его проступил алчный восторг.

– В конце концов экономика – это не ваш предмет, – совсем уж безнадежно пробормотала Верочка. Она завяла, – на них стали обращать внимание.

– Маркс – это не просто экономика, – отчеканил Сергеечев. Он тоже заметил заинтересованные взгляды. – Это это марксизм. Можно сказать, альма наша кормящая матер. Если мы не встанем на его защиту, то кто?идеология. Нравственное здоровье общества. А значит, наш общий предмет. Сразу после собрания нам придется сообщить об этом опусе секретарю партбюро.

С удовольствием пресек готовый выплеск слез:

– Понимаю, жалко. Но

Не отвлекаясь более на пререкания, Сергеечев погрузился в чтение, делая карандашные пометки на полях и предвкушающе подхрюкивая.

* Григорий Александрович Суханов, более других утомленный длительным, а главное бесцельным говорением на собрании, на которое пришлось угрохать почти три часа, с трудом вникал в то, что горячо внушал ему Сергеечев.

– Хорошо. Но при чем здесь парторганизация? – не в первый раз переспросил он.

– Вот именно что ни при чем. Вот именно! – запричитала Верочка. Верочка горячилась и очень мешала вникнуть.

– Как это ни при чем? – строго удивился Сергеечев. – Речь идет об аморальном поступке.

– Да вы соображаете... – Верочка поперхнулась. – Студент поделился соображениями. Потом не забывайте, – на дворе перестройка. Партия сама призывает к свободной дискуссии. – К дискуссии, может быть! Но – только в рамках марксисткого учения, – подправил Сергеечев.. – Господи! Да он что, украл, убил?

– Быть может, лучше бы и убил, – в запале бросил Сергеечев. Под недоуменным взглядом Суханова ткнул пальцем в тетрадь. – Да, да. Убийца убьет одного-двух. А этот... Негрустуев покусился на марксистско-ленинскую теорию. А на такое может решиться только человек, достигший крайней степени нравственного разложения. Вот послушайте только это место...Где? Да вот я отчеркнул ногтем: "Из изложенного следует, что практика строительства социализма на настоящий момент не подтверждает постулат Маркса о том, что социализм и товарно-денежные отношения совместимы". Каково?

– И что, действительно следует? – хмуро уточнил Суханов.

– Ну, это я еще не успел детально разобрать. Да и времени, сами понимаете...Я доклад слушал! И потом в конце концов при чем тут его аргументы? Навертеть можно, чего угодно. Важна резолютивная часть. Мы что, сами выводов не видим? Если сейчас не пресечь эту скверну, то завтра можно ждать подобного от кого угодно. Даже от отличников. Он же, – Сергеечев облизнулся, – повторяет измышления буржуазных марксологов-ревизионистов.

– Давайте тетрадку, – Суханов неохотно протянул костистую руку.

Сергеечев заметил жадный взгляд Верочки.

– Да давайте же!

– Но... Это надо сберечь.

– Я догадываюсь, – бесцветные губы Суханова сложились в белесую, будто шрам, полоску. Он вырвал тетрадь. – Прочитаю. Взвешу. Если понадобится, проведем экспертизу.

– На нашей кафедре! – поспешно "забил" Сергеечев.

– Почему это на вашей?! – крикнула Верочка. – Это экономический реферат и, стало быть...

– Посоветуюсь, – Суханов отошел за стол, к маленькому металлическому сейфику с партийной документацией, отомкнул его и забросил туда тетрадку. – Можете идти. Завтра сообщу ректору. И пока не примем решение, никому не разглашать. Вы меня поняли?

Сергеечев, к которому был обращен вопрос, неохотно кивнул, продолжая неотвязно думать о своем. – Тогда не задерживаю.

– Но, – Геннадий Николаевич все медлил. Двинулся к двери и вновь остановился. – Имейте в виду, я это вам официально. Как секретарю партбюро. Это недопустимо на тормозах. Я ведь не просто.

– Да, вы не просты, – желчно согласился Суханов. – Идите наконец! Не пропадет ваш... скорбный труд, – Григорий Александрович вдруг размежил полоску губ, щеки его втянулись, и он издал два пугающих горловых звука, – видимо, пошутил.

– Так мы вместе пойдем, – оставлять Верочку, с очевидным нетерпением ждавшую его ухода, Сергеечев не желал.

– Ну? – Суханов нетерпеливо глянул на взволнованную преподавательницу.

– Григорий Александрович, миленький! – Верочка, поняв, что поговорить один на один ей не дадут, подобрала локти к груди. – Вы-то понимаете...

– А вы – раззява! – в сердцах оборвал ее Суханов.

* Антон Викторович Негрустуев возлежал на гренадерской своей койке под плакатом «Счастье не в деньгах, а в их наличии» и мурлыкал что-то, лениво перебирая струны гитары, покоящейся на обнаженной груди. Окна каморки были наглухо задраены, – от подтаявшей по весне лужи густо тянуло мочой. Антон пребывал в душевном постриге. Не хотелось ему в эти минуты ни денег, которых третий день не было, ни женщин, ни даже водки. Хотелось того, без чего маялась душа, – гармонии. Того состояния воодушевления, которое появлялось у него иногда, если удавалось совершить что-то, требовавшее большого физического или душевного труда. Но возникало оно редко и – быстро пропадало. Состояние это – результат довольства собой. Чтобы быть довольным собой, надо совершенствоваться. За этим Антон поступил в университет. И вот подходил к концу пятый год учебы. Он набирал знания – поначалу жадно, взахлеб, потом – выборочно, по необходимости. А к гармонии не приближался. Да, он становился более, что называется, начитанным. Но – сам чувствовал, что не становится более духовным, то есть человеком, точно знающим, для чего приобретает он знания и как их использовать. Как-то на Домбае он пил из горного ручья и не мог напиться. В воде не оказалось солей. Так и в знаниях, что накапливал он, не хватало тех минералов, без которых сами по себе знания оседали тяжестью, не принося насыщения. Совсем недавно он прошел по краю, отделявшему от исключения из университета. Но радость, что испытал поначалу, быстро иссохла, и на ее место выступило странное недовольство, – а для чего остался? Что нужно здесь? То есть понятно, что нужен диплом. Хотя бы, чтоб не попасть в армию. Но почему непременно нужен диплом и почему уж так нельзя попасть в армию, Антон решительно перестал понимать.

Дверь вверху скрипнула, послышались боязливые, нащупывающие шаги в темноте. Кажется, да, точно, – постукивала шпилька. Антон лениво прикидывал, кем могла быть обладательница этой шпильки и бывала ли здесь раньше. Впрочем еще две ступени, и она дойдет до подвешенного ведра. Знающие ищут его руками, чтобы придержать, чужие ударяются головой и вскрикивают.

Послышался звон и – женский вскрик. Голос отдаленно знакомый. Но не интимно знакомый – это точно. Антон поднялся, оправил одеяло. Зная о том, что на последней, выщербленной ступени посетительница непременно оступится, он выставил в коридор руку и действительно подхватил падающее тело. Рывком выдернул его на свет, в комнату.

– Ой! – сказало тело.

– Оп! – сказал Антон. В объятиях его оказалась преподавательница политэкономии Вера Павловна Березуцкая.

Антон неловко отодвинулся.

Вера Павловна провела узкой рукой сверху вниз, оправляя платье. Хмуро, скрывая смущение, огляделась.

– Это что же, Негрустуев, вы здесь существуете? Тогда всё понятно.

– Бывает и хуже. Диоген вон в бочке жил. А что понятно?

– Догадываюсь, что бы вы понаписали, если б Вас поместить в бочку.

– Так Вы прочли реферат?

– Да. То есть не в этом дело, – Вера Павловна осмотрелась, и Антон наконец догадался подставить табурет. Подставляя, быстро смахнул рукавом крошки, – табурет зачастую служил ему обеденным столом.

Вера Павловна села, стараясь не выказать брезгливость. Тут же поднялась, отошла к печке, обнаружила паутину: – Господи, как же можно так запускать?.. Антон, я вас сильно подвела.

Сбиваясь, она рассказала о происшедшем.

– Даже не знаю, что теперь делать, – она обреченно посмотрела на отмалчивающегося Негрустуева. Антон, прислонившись к косяку, снисходительно улыбался обычной своей насмешливой улыбкой.

– Вы не понимаете! – Вера Павловна рассердилась. – Я еле разыскала ваш адрес. Пришлось врать! У меня, между прочим, дочь из школы наверняка пришла, сидит некормленная. А я тут по подвалам каким-то! И – оставьте эту дешевую улыбочку!

– Да это я так...нервное, – Антону было как-то тепло смотреть на эту неказистую женщину, которая нервничала, путалась, сердилась по-женски, оттого что понимала свою вину. – Вам-то понравилось?

– Мне? – Вера Павловна сбилась. – Мне было очень интересно. Много, конечно, спорного... Господи, да при чем тут? Вы не понимаете... Антон, у вас, кажется, мама. Только это надо срочно. Пока не успели дать ход.

– Да Бог с ним, пусть дают, – при упоминании матушки Антон поморщился. С проблемами марксистской политэкономии она у него как-то не увязывалась. – На самом деле, если экспертиза – это даже хорошо. Потому что для меня самого не всё ясно. Там у меня есть несколько мест, я бы в самом деле хотел это как-то на слух. Тем паче за это время еще кое-что накропал. Вот...

Антон разгреб ворох книг на столе, отчего крайние стопки посыпались на пол, выудил клеенчатую тетрадку.

– Вот она, родимая. Здесь кое-какие дополнительные аргументы... – он повернулся и – осекся. Вера Павловна плакала. Спазм жалости перехватил ее горло. Пытаясь сдержать всхлипы, она беззвучно вздрагивала. Полные слез глаза расширились. "Аргументы у него! – бормотала она. – Ну, дурачок ведь. Юродивый". – Почему, если не как все, так обязательно юродивый? Я осмыслить хочу. Понять, для чего я есмь. Вот вы в детстве о чем мечтали? – Я? Портнихой стать. – А чего не стали?.. Вот так почти все, – бежим от себя. А может, в той, детской мечте и проглядывался смысл Вашего существования? Вы понимаете? Она ничего не понимала. Она просто его не слышала. От волнения она раскраснелась и оттого сделалась вдруг привлекательной. И Антон не мог больше смотреть на нее как на преподавательницу. Была смятенная женщина, которую хотелось утешить.

– Ну не надо. Не надо же! – Антон неловко провел пальцем под ее глазом, желая вытереть стекшую на щеку капельку. И будто тем разрушил плотину. Слезы побежали по лицу, она зарыдала. – Вы, оказывается, красивая, – поразился Антон.

– Да что Вы такое говорите? Какая же я красивая, – не зная, куда спрятать опухающее лицо – которое вот-вот станет от слез совсем некрасивым, она спрятала его на плече замершего Антона. – И потом – поймите, я предала вас. Невольно, но предала. И еще предам. Потому что – семья, и теперь уже пути назад не будет. Простите же, ради Бога, Антон!.. Простите, да?!

Она вскинула голову и натолкнулась на его губы, откровенно ищущие ее губ.

– Да что вы? Как можно? Даже не думайте, – вскинулась Верочка, безуспешно пытаясь отодвинуться. Но вместо этого ее все сильнее вжимало в него. И сильные руки откровенно ощупывали ее.

– Не смейте! Да что вы, с ума сошли? – бормотала она, стараясь вызвать в себе возмущение. – Негрустуев, прекратите. Я ж совсем не за этим. Я – предупредить, извиниться... У меня семья. Муж – командир взвода. Он хороший, только пьет, потому что не выдвигают. Я никогда, вы понимаете...Да прекратите же! Боже! Вы мне годитесь в... племянники.

Она как-то ослабела. И даже с ужасом почувствовала, что губы сами ответили на поцелуй, а тело начало предвкушающе обмякать. Она, конечно, слышала от подруг, что так бывает. И делала вид, что хорошо это знает. Но на самом деле ни разу не испытала ни с мужем-комвзвода, ни еще с одним.

А здесь всё как-то произошло внезапно. Так жалко стало неухоженного этого правдолюба. Так его захотелось утешить и утешиться самой. И – она обмякла.

В конце концов она и пришла за прощением.

* На другое утро Григорий Александрович Суханов, прихватив крамольную тетрадь, отправился в ректорат. Ректор, как и все, побаивался Григория Александровича, а потому с ним дружил. Суханова он принял без очереди, понял всё с полуслова и согласился – «дело надо замять в зародыше». «Идеологические» бури были опасны для всех. Особенно теперь, в смутные перестроечные времена, когда невозможно предугадать, чем всё обернется. Нельзя находиться возле бушующей стихии и не промокнуть. Со временем может подзабыться, ты ли спасал Маркса из волн ревизионизма, от тебя ли спасали, но – то, что подмок, – это останется. Пятно университету будет обеспечено. Ректор приказал немедленно разыскать старшего преподавателя Сергеечева. Разыскивали его десять минут. Еще с полчаса он добирался до ректората. За это время последовали три звонка, перевернувшие ситуацию: из обкома комсомола, райкома партии и комитета партийного контроля. Инстанции были обеспокоены идеологической диверсией студента Негрустуева. Спрятать дело «под сукно» больше не представлялось возможным.

Когда Сергеечев вошел, рассвирепевший ректор задал только один вопрос:

– Ваша работа?!

– Нет, – быстро ответил Сергеечев и тем себя выдал. Насупился.

– Нет, – повторил он, уже иначе, – с дерзостью во взгляде. Как бы говоря: "Да. Но отныне это не обсуждается, потому что ЭТО санкционировано". И всемогущий ректор, перед тем готовый растоптать зарвавшегося преподавателишку, расшифровал этот взгляд и – осекся.

– Что ж, будем назначать комплексную экспертизу. Объективность прежде всего, – отвечая на хмурый взгляд Суханова, ректор удрученно повел плечами. Пальцы его непроизвольно выстукивали по обложке злополучной тетрадки марш энтузиастов.

* История с «диссидентским» рефератом распространилась сначала по университету, затем – словно пожар при распахнувшемся окне, – по городу. В пересказе тетрадка преобразовалась в многотомный труд, а ее содержание стало выглядеть новой философско-экономической теорией, полностью перечеркнувшей постулаты марксизма. Антон Негрустуев вдруг сделался знаменит. На улице его стали останавливать какие-то таинственные бородачи с предложением переправить ТУДА; незнакомые люди, озираясь, подходили пожать руку. Верхом же популярности стал день, когда в тети Пашин подвальчик завалилась известная по городу поэтесса-конформистка Аграфена Беневоленская и – попыталась отдаться.

* Реферат студента юридического факультета Негрустуева обсуждался на совместном заседании кафедр политэкономии и марксизма-ленинизма. Естественно, с приглашением автора.

Антон волновался. Еще и еще раз "вгрызался" в тексты, выверял аргументацию.

Кафедральная профессура тоже готовилась, – все как один внезапно захворали и даже заполучили больничные листы. Но из парткома обзвонили больных и – мигом вылечили. Кафедры собрались в полном составе.

На обсуждение Антон явился в "тройке", сшитой еще к школьному выпускному вечеру, а потому узковатой в плечах. Знакомые преподаватели с Антоном здоровались вполне добродушно, но близко не подходили и кивали издалека, сохраняя дистанцию. Незнакомые разглядывали с неприязненным любопытством. Для них Негрустуев стал человеком, втравившим множество достойных людей в мутное, липкое, с неясными последствиями дельце, – после двух лет перестроечных блужданий государство, опамятав, объявило борьбу с нетрудовыми доходами. Казалось, повторяется сценарий шестидесятых, и мало кто сомневался, что следом начнется привычное идеологическое корчевание.

На обсуждении присутствовал секретарь парткома института, рядом с которым нахохлился Суханов. Через десять минут после начала подъехала секретарь райкома партии Таисия Павловна Долгова. Таисия Павловна выглядела хмуро-неприязненной, а на Антона, которого знала как сына Александры Яковлевны, поглядывала с грустинкой. Как падре, обрекающий на казнь любимое чадо. Верочка забилась в угол, за стеллаж с методической литературой, и – растворилась бы, если бы присутствие ее не выдавало быстрое нервическое постукивание шпильки о пол – в такт сердцу. Заведующие кафедрами с редкой деликатностью переуступали друг другу право вести заседание, но все-таки вынуждены были начать.

– Ну-с, давайте посмотрим, знает ли вообще студент Негрустуев предмет, по поводу которого дерзнул высказаться – столь высокомерно и пафосно, – предложил один из них.

Это был тонкий ход: нерадивый школяр, по малознанию взявшийся судить о сложнейшей материи, – это вам совсем не то, что заматерелый диссидент, посягающий на святое.

– Прошу задавать вопросы.

Вопросы посыпались: как Ленин оценивает Маркса и его экономическое учение? В какой работе Ленин аргументировал такую-то позицию Маркса, а в какой такую-то? В каком программном документе КПСС развивается такой-то тезис Маркса?

Негрустуев неприятно поразил, – грамотно и продуманно ответил на все вопросы.

И в свою очередь дерзко задал встречный вопрос:

– Каким образом свободное развитие общества при коммунизме, о котором говорил Маркс, согласуется с выдвинутым им тезисом "казарменного социализма"?