Текст книги "Сделай ставку - и беги, Москва бьет с носка"
Автор книги: Семен Данилюк
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
– А кто не подхватит? – ехидно поинтересовался Антон. – Те – в шлак уйдут, по пивным рассосутся. Особенно которые со смехуёчками прожить хотят! – отчеканила Александра Яковлевна. – Только у тебя вот так-то – бочком прожить, не выйдет. Не позволю! Либо ты с нами, либо – извини, подвинься! Такова позиция марксизма! – Господи, матушка, марксизм-то тут причем?! Ты б лучше о футболе судила, – простонал Антон. – Думаешь, если тебя как передовую ткачиху-бабариху в президиумы сажают, так это и есть марксизм? А мне так твои президиумы да блатные коны даром не нужны. Сам знаю, чего хочу, и сам добьюсь.
Мать и сын и сами не заметили, что, едва встретившись, втянулись в обычную горячую перепалку, в которой никто не хотел уступать. Последняя фраза Антона Александру Яковлевну зацепила особенно сильно.
– Все вы на словах сам с усам, – сквозь зубы процедила она. – А на деле я тебе так скажу: забрался на материнский хребет, так не колоти по нему. Отобьешь, на чем сидеть станешь? – Насчет хребта не переживай. Обойдусь как-нибудь. – Так обходись, раз такой нигилист! Но и мать пока не лишняя, хоть и дура. Или забыл, как тебя со вступительного экзамена выгнали?
– Это сперва выгнали. А потом спохватились: пятерку поставили.
– Так это не тебе, голубчик! Это мне поставили! – уязвленная пренебрежением сына, Александра Яковлевна больше не сдерживалась. – Потому что вовремя людишек нужных подключила. А если б не помогла, где б ты щас был без ткачихи-бабарихи? В армии разве.
Антон пристыженно покраснел. Потому что ударила мать в самое больное его место. Его действительно бесцеремонно провалили на вступительном экзамене по литературе. За то, что во время ответа затеял спор с преподавателем, – можно ли считать Радищева писателем. Выйдя, он позвонил матери. Ни о чем, конечно, не просил. Просто проинформировал. На другой день, зайдя в приемную комиссию забрать документы, обнаружил свою фамилию в списке принятых. С матерью об этом они никогда не говорили. Но ведь понимал, что не просто так изменилась оценка. Да и сам он совсем не просто так позвонил. Потому что для энергичной Александры Яковлевны звонок сына должен был стать – и стал – руководством к действию. Проявленное тогда малодушие, в котором сейчас его уличили, давно уже терзало Антона.
По насупившемуся его виду мать поняла, что в запале сказала лишнее. Она примирительно потянулась обнять сына. ишьсяза матьд Листопада заставлял мучительнон. нной неожиданной горячности:
– Ладно, это я по-семейному, без претензий. К кому на самом деле и обратиться в случае нужды, как не к матери?
Но Антон, похоже, так не считал. Он увернулся от материнской руки.
– В сущности, ты права: нельзя за чужой счет существовать. В жизни самому надо состояться. И чтоб позицию иметь, – это тоже заслужить надо, – голос его предательски дрогнул. – В общем я, пожалуй, ухожу из дома.
– То есть как это уходишь? Куда еще? – опешила Александра Яковлевна, – такого даже от своего непредсказуемого сына не ждала.
– Пока не знаю. Или в общагу, или сниму где-нибудь комнатенку. На прокорм заработаю, – я уж несколько раз на мелькомбинате мешки разгружал, потом как-то вагоны на узловой. Прилично платят. Десятка за ночь. А чего? В Швеции, я читал, – до восемнадцати дорос, – пожалте на выход из родительского дома. Докажи, чего сам можешь. Считаю это правильным. Чтоб потом некому попрекать было.
– Давай, давай. Опозорь мать перед всем городом, будто шведку какую. Она ж у тебя заслужила... Ну, будет кукситься, Тошка, – Александра Яковлевна дотянулась-таки до сына, потрепала по щеке. -Попрекнула сгоряча. Бывает. Но какие меж нами счеты? Я просто к тому, что добрей бы надо. А то сидишь тут...мизераблем. А пора бы повзрослеть. Кончать эту свою...
– Фронду, – мрачно подсказал Антон.
– Во-во, кончать в Фронду эту, – примирительно хохотнула Александра Яковлевна и вышла из квартиры, как и положено партийному руководителю, оставив последнее слово за собой.
* Вика выпорхнула из арки и с разгону уткнулась носом в чью-то грудь.
– Шо ж ты летишь, как шаровая молния? – послышался сверху знакомый насмешливый голос.
– Ты? – ошеломленно отреагировала девушка. Тут же лицо ее приобрело равнодушное выражение. – Извини, но я в училище опаздываю. Неожиданной ее холодности Листопад удивился. Даже если встреча ей почему-то неприятна, с собственным спасителем так не разговаривают – хотя бы из вежливости. – Я к тебе. Узнал адрес. Захотел увидеть.
– С чего бы? – Вика демонстративно глянула на часики. – Ладно, раз уж пришел, проводи до остановки. Подхватив Ивана под ручку, повлекла его по направлению к дороге.
– Чего молчишь, кавалер? Хвастайся, как провел месяц?
– В колхозе.
– Это знаю. Вадичка не поленился позвонить. Рассказал, что ты там очень даже не скучал. Она требовательно подняла глаза, ожидая оправданий.
– Скучал. По тебе, – коротко ответил Иван. – Всё остальное – из другой жизни.
– Ну, раз из другой жизни...То и у меня другая жизнь, – она разочарованно высвободила локоток. – Спасибо, как говорится, что проводили. И – засим привет дояркам, свинаркам или кто там еще у тебя?...Ой, мой! Не успела.
К остановке, до которой оставалось еще метров двести, громыхая, вывернул из-за угла трамвай с большой цифрой "9" на крыше.
– Подождем. Следующий придет.
– Опоздаю на сольфеджио, не пустят. У нас строго.
– Тогда не опоздаем! – Иван осмотрелся в поисках попутки. Но улица была пуста.
– Здесь такси днем с огнем не найдешь, – безнадежно произнесла Вика.
Глаз Ивана злодейски закосил. Он запустил руку в карман, вышел на рельсы. Водитель тронувшегося трамвая предостерегающе затрезвонил.
Иван вытянул перед собой ладонь с зажатой красной книжицей, дождался, пока трамвай остановится, не терпящим возражения жестом потребовал открыть переднюю дверь, что озадаченный водитель и сделал.
– Прошу, – Иван подсадил Вику, влез сам. Трамвай оказался заполнен народом.
Водитель продолжал выжидающе глядеть на подсевшего незнакомца. Чем Листопада рассердил: – Ну, чего смотришь? Не видишь, опаздываем? Езжай. А то придется в депо сообщить, что сажаешь в неположенном месте "левых" пассажиров. Водитель ошарашенно тряхнул головой и потянул от себя ручку.
Иван убрал книжицу назад в карман. Вика фыркнула, – успела разглядеть мелькнувшую надпись – "читательский билет". Пассажиры меж тем продолжали рассматривать диковинно возникшую пару.
– Не отвлекайтесь, товарищи! – доброжелательно произнес Иван. – Продолжайте следовать в заданном направлении. Не выпуская Викину ручку, он протолкался к задней площадке. На двух последних креслах распивали "Жигулевское" четверо парней – изрядно под шафе. Чувствовали они себя вполне вольготно, – по притихшему трамваю витал благодушный матерок. Подле стояли две пожилые женщины с хозяйственными сумками,
– Та-ак! Это шо за распивочная в общественном месте? – определился подошедший Иван. – Ну-ка, весельчаки, давайте кто-нибудь уступим место девушке. Не задерживаем. Ей рожать скоро. Оценивающе оглядел стройную Викину фигурку:
– Может, уже через два-три года.
Нетерпеливо похлопав по плечу, он заставил подняться крайнего.
– Ну а ты шо сидишь, как неродной? – обратился Иван к тому, что у окна. – Или не видишь, шо нас двое?
Парень хмуро оглядел его снизу вверх.
– Тебе что, тоже рожать?
– Постыдись, недоросль, – Листопад горько покачал увесистым кулаком. Махнув рукой, парень следом за приятелем освободил место.
Заботливо пропустив к окну Вику, Иван, нахмурившись, повернулся к двум другим – притихшим на соседнем сидении.
– Ну шо, так и будем слов не понимать?
Не дожидаясь дальнейшего, оба поднялись и следом за приятелями принялись пробиваться в середину салона, – подальше от нахального здоровяка.
– Прошу! – Иван любезно усадил уставших женщин, плюхнулся рядом с Викой. – Мир? – он примирительно протянул ей лапу. – Еще чего? – Вика гордо отвернулась к окну, едва удерживаясь, чтоб не прыснуть.
Но Листопад уже прищурился в предвкушении новой забавы. Рядом с ними возле подвешенного кассового полуавтомата суетился мужичонка с рюкзаком. Зажав в руке трехкопеечную монетку, он нерешительно заглядывал то в прорезь, то в широкое отверстие рядом.
Иван участливо склонился к нему.
– Проблемы?
– Да вот, – мужичок неловко ткнул в полуавтомат. – Не приходилось сталкиваться. Я вообще из Рамешковского района...Раньше-то кондуктор вроде.
Иван понимающе кивнул.
– Помогу, – интимным голосом пообещал он. – Значит, так. Вот в эту щелку опускаешь монетку. Потом – отверстие видишь? К нему надо наклониться и произнести фамилию и докуда едешь. После чего жмешь вон на рычажок и – вылетит билет. Понял?
– Да, – мужчина облизнулся, осторожно опустил монетку в прорезь, нагнулся. Вопросительно поглядел на советчика. Тот подтверждающе кивнул.
– Анисин! – он сбавил голос, смущенно загородился ладонью и шепотом закончил. – До кождиспансера.
Дернул ручку, вытащил отрезанный билет, оглядел с восхищением:
– О как шагнуло. Наши услышат – не поверят.
Больше сдерживаться Вика не могла. Уткнувшись в ладони, она сотрясалась от хохота.
Мужская рука обхватила ее за плечо и с силой притянула к себе. Смех оборвался.
– Не отпущу, – хриплым голосом прошептал Иван. – Не отпускай, – придушенно согласилась она.
* * *
На низком старте
* В феврале 1985 года на Ученом Совете Перцовского сельскохозяйственного института состоялась защита на соискание ученой степени кандидата технических наук Иваном Андреевичем Листопадом. Защита привлекла к себе внимание, что для кандидатских диссертаций вообще-то редкость. Прежде всего звучной фамилией соискателя – Листопад, сын покойного корифея Андрея Ивановича и, что важнее, – племянник вице-президента Академии наук Петра Ивановича. Но главное, что подогревало всеобщее любопытство, – исследование представляло собой не очередной «кирпич» в ряду прочих безликих в своей похожести диссертаций– «однодневок», но оказалось истинно незаурядным. И даже, по единодушному мнению рецензентов и оппонентов, при некоторой снисходительности к оформлению вполне могло бы потянуть сразу на докторскую степень. Во всяком случае экономический эффект от предлагаемых новшеств в случае их внедрения обещал составить оглушительную цифру. Пара черных шаров, обнаруженных при подсчете, только добавила популярности диссертанту. При несомненно высоком уровне исследования черные шары не могли означать ничего иного, как появление завистников. Завистники же, как известно, – вернейший симптом преуспевания. Стало очевидно, что в науку пришло новое, серьезное имя.
Самого Ивана, правда, сильно смущала неопределенность с дальнейшим трудоустройством. Но здесь же, на банкете, решилось и с этим. Первый оппонент, проректор Плехановского института, предложил Ивану место старшего преподавателя на кафедре сельхозмашин. Осталось "задробить" результаты у дядьки, из-за болезни не присутствовавшего на защите, и – перебираться в Москву. Постылая тверская ссылка, похоже, подходила к концу. Разгоряченный выпитым, весь в комплиментах и поцелуях (как сказал бы Вадичка, – возбужденный легким петтингом), Иван добрался до дядькиной квартиры. Требовательно позвонил. Умиленно услышал дробот босых ножек. Таечка, в ожидании брата-триумфатора, не спала. Потому, едва услышав звонок, как была, в ночной, до пят рубашке, бросилась к двери. Хотя за месяц до того в семье торжественно отметили Таечкины шестнадцать лет, совершеннолетие мало изменило ее. Она оставалась той же порывистой худенькой девочкой с распахнутыми глазенками, какой была и в десять, и в тринадцать. Торопясь, она отперла засовы, ойкнула и обмерла: на пороге висела в воздухе огромная, составленная из многих букетов мокрая охапка, из-под которой торчали длиннющие ноги.
– Получай! – произнесла охапка, и в ту же секунду на завизжавшую Таечку обрушился водопад, заливший ее водой и цветами.
– Ванюшка, чертеняка, дай немедленно поцелую, – Таечка, выскочив из цветов, требовательно приподняла ручки и, подпрыгнув, повисла на брате. Он подхватил ее, подбросил осторожно, как подбрасывают большого плюшевого мишку, поднес к лицу, чмокнул в носик.
– В губы, в губы! – требовательно потянулась Таечка. Но Иван с изменившимся лицом вернул сестру на пол. Вслед за его взглядом Таечка скосилась на зеркало и – запунцовела: сквозь вымокшую ночную рубашку просвечивало голенькое тело формирующейся женщины.
– Подумаешь! Мог бы и не заметить, – бессмысленно приложив руки к груди, Таечка просеменила к своей комнате, на пороге обернулась. – Хоть и хам, а все равно поздравляю!
Она поспешно юркнула за дверь, тем более, что в коридор уже выходил сам Петр Иванович, с шеей, укутанной шерстяным шарфом.
При виде дядьки племянник вытянулся, взбросил руку к несуществующему козырьку. – Знаю, знаю! – дядя Петя с отеческой улыбкой полководца, обрывающего рапорт отличившегося в бою, замахал руками. – Проходи! Целовать не буду, чтоб не заразить. И даже о черных шарах знаю. Один сам попросил кинуть. Для перцу! А вообще молодец – неплохая работа.
С удовлетворением уловил разочарование Ивана.
– Очень неплохая. Отец бы гордился, – уточнил дядька.
– Надеюсь, самочувствие позволит рюмашку-другую? – Иван, зайдя вслед за дядькой в гостиную, выудил прихваченную бутылку "Камю".
– Да самочувствие как раз на поправку, – дядя Петя сорвал шарф, с видимым наслаждением обтер раскрасневшуюся шею. – Завтра выхожу на работу. А на защиту не приехал специально, чтобы не раздражать. Времечко после смерти Брежнева больно стремное. Все друг за другом приглядывают. Конечно, не прежняя Андроповщина. Но все равно с твоей стороны умно, что от банкета отказался. А вот в ВАКе проконтролирую, чтоб без сбоя. Больно мне второй шар не понравился. И чей бы это шар? Не догадываешься? – Да пошло оно, голову забивать! – Ваня разухабисто разлил коньяк по рюмкам, приподнял свою и залпом опрокинул. – Собака лает, наш, Листопадовский, караван идет. Нет времени на каждую козявку оглядываться.
Прищуренный дяди Петин глаз стреножил разогнавшегося Ивана.
– Эва, как лих. Ну-ну, – Петр Иванович прищурился. – Тогда, вижу, пора перейти к делу. Знаю, что в Плехановку пригласили. Что полагаешь?
– Думаю согласиться, – вообще-то Иван не думал согласиться. В том смысле, что даже не раздумывал, – в двадцать пять лет попасть на престижнейшую столичную кафедру, – ответ виделся очевидным. И все-таки фразу эту "думаю согласиться" он произнес неспешно, – ведь почему-то дядька об этом спросил. – А ты что, не советуешь?
– Не то, чтобы не советую, – не позволю, – Петр Иванович отхлебнул коньяку, поморщился удовлетворенно, неспешно, будто не замечая раздражения племянника, потянулся за ломтиком заветренного лимончика и, обнюхав, опустил в запрокинутую глотку. Иван ждал. Петр Иванович, морщась от кислоты и удовольствия, жевал, хрумкая и причмокивая. Он тоже ждал и краем слезящегося глаза наблюдал за закаменевшим племянником.
– Научился терпеть, – отметил наконец Петр Иванович, будто тест принял. – А вот ответь-ка мне, племяш, что для тебя главнее: постижение истины или фимиам в случае успеха? От чего больше кайф испытываешь? Только откровенно.
– Так от всего!
– Во-о! – дядя Петя прихлопнул себя по коленям, будто только что получил доказательство собственной гипотезы. – Именно! Весь ты здесь. Андрей, отец твой, без вопросов бы, – "не мешай исследовать"; я, за что бы ни брался, всегда конечный результат просчитывал. А потом уж и брался, если сальдо выходило положительное. А тебе всё сразу подавай!
– И что с того? – Иван нахмурился.
– Да то, что не вписываешься. Вот скажи, зачем хочешь в Плешку?
– Понятно зачем. Москва! Опять же на виду. Еще годик-другой и – на доктора выйду. Сам говорил.
– А вот не ври! Говорил, что через пару лет можешь до докторской довести, а чтоб доктором стать, – это, извините, кукиш!.. Что глядишь? Не понял?
– Ты хочешь сказать?..
– Именно! Да в Москве на доцента на десять лет вперед очередь расписана. А уж двадцатипятилетних докторов – такого не было и, поверь мне, не будет. Не теоретическая физика! Можно, само собой, если ты истый жрец науки, корпеть лет десять, набирать вес в статьях, на конференциях. В тридцать пять квартирка где-нибудь в Чертаново обломится, если, конечно, к тому времени обженишься. Под сорок, глядишь, и – "остепенишься", а лет в сорок пять – молодым профессором станешь. Желаешь так?
– Еще чего! – твердо отреагировал Иван: понятия "сорок пять" и "молодой" в нем решительно не совмещались. Как сладкая водка.
– А чего желаешь?
– Сказал же, всего!
– Тогда возвращайся в Перцов.
–К-куда? – Иван поперхнулся.
– В Перцовский сельхозвуз. Назад к Демченко. Для начала на должность и.о. доцента. Наберешь вистов. А через два-три года и защиту организуем. Я им под это докторский Совет пробью. Станешь первым перцовским доктором. Своих-то претендентов не густо – не Москва. А кто объявится, отошьем влегкую.
– Первый доктор на деревне? – съязвил Листопад. Он чувствовал себя глубоко обиженным. Будущее в двадцать пять исчисляется в сутках. Отдаленное – в месяцах. Все, что лежит за пределами двенадцати месяцев, представляется смутным и недостижимым, как галактика. И вот теперь никто другой, как дядька – ближайший человек, беззастенчиво рушит его, Ивана, блестящую будущность, зачем-то вновь отсылая в глухую провинцию. Иван силился понять, что руководит дядькой, не мог и – оттого мучился. Петр Иванович, пряча улыбку, всматривался в поджатые губы племянника, – читать мысли юного честолюбца было просто и весело. – Пойми, Ваня, в Москву не вползают. Ее удивить надо. Удивишь – тогда и завладеешь. А доктор из провинции, которому и тридцати нет, никому ничего не должный и никому не перешедший дорогу, – это сильный ход! Такого, как джокера из колоды, при случае на престижную кафедру кинуть можно. И никто не рыпнется. А, пожалуй, и с этим не стоит торопиться, – прикинул он, чем еще больше напугал Ивана. – Завкафедрой тоже не уровень. До пенсии застрять можно. Если все пойдет как задумано, после защиты докторской подготовлю под тебя институтик где-нибудь на Кубани. А уж оттуда – лет еще через пяток – тебе и в Москве цена другая будет!
– Куда уж выше. Рази что прямо в Политбюро, – огрызнулся Иван.
– А кстати! – спохватился Петр Иванович. – Всё это может срастись, только если вистов по партийной линии поднаберешь. Для начала – через комсомол!
– А вот от этого уволь, дядя Петь! "Кивал" да холуев на партсобраниях без меня в достатке. Решили в науку, так давай не блукать. Так, что ли? – неуверенно переспросил Иван: уж больно изменился в лице выдержанный обычно дядька.
– М-да, бывают в жизни огорченья, – Петр Иванович показал пальцем на опустевшую свою рюмочку и, едва Иван наполнил ее, залпом махнул. – Всякого от тебя, племяш, ожидал, но – чтоб откровенной глупости... Гляди, никогда больше ничего подобного не сболтни. – Да я только тебе!
– Ни мне, ни в мыслях. И – не перебивай! Я что, с тобой играю в "веришь-не веришь"? Я тебе правила жизни надиктовываю. В соответствии с твоими же, между прочим, аппетитами. Петр Иванович поднялся и принялся прохаживаться за спиной Ивана, так что тому поневоле приходилось бесконечно поворачиваться, отчего стул все более мучительно скрипел.
– Ишь ловок дифференцировать: разделил и отделил, – справедливо опасаясь за мебель, Петр Иванович вернулся на место. – Науки он чистой возжелал! А вот, скажем, ты диссертацию защитил. Хороша диссертация? Хороша! А уж подал ты ее на Совете, говорят, на загляденье. Аж на аплодисменты! Всех уел! А теперь представь на минуту, что выступил ты на бис, вышел из-за кафедры, а, глядь, – на тебе поверх брюк трусы! – довольный удавшейся образностью Петр Иванович хлопнул себя по худощавым ляжкам.
– Причем тут брюки?
– Не брюки, а трусы поверх брюк. Вот скажи, присвоили бы тебе после этого ученую степень или нет?
– Скорее в дурдом бы отправили!
– О! Стало быть, понимаешь, что наука наукой, но существуют еще условности, без которых нельзя. Правила общежития. Говоря, он подошел к двери, убеждаясь, что дочь не подслушивает. Прикрыл поплотней и все-таки убавил в голосе: – А партийность – это та же условность. Знак лояльности. Как собачья метка на снегу, – свой-чужой. Если б вся твоя мечтательность на колбах да на – что у тебя там? Планетарный обмолоточный барабан? Так вот, если б ты на них замыкался, я б первый сказал: сиди себе в лаборатории, носись по полям за комбайнами, плюй на всяческую конъюнктуру, подобно отцу, и проживешь жизнь в любви и согласии с самим собой. Но ты-то ведь не того хочешь. Ты себя через науку возвысить желаешь. Так или нет?!
– Так! – вынужденно подтвердил Иван. Хоть и неприятно услышанное и по-прежнему раздражала перспектива застрять в провинции, но при всей заносчивости он умел слушать, а потому понимал: то, что втолковывают сейчас ему, и есть истина. И если бы не имел он такого дядьки, то сам бы пришел к ней, но – позже: набив бока и, быть может, безнадежно искромсав собственную будущность. – Так, дядя Петь!
Взгляд Петра Ивановича оттаял.
– Вот и славно. Тогда начинай завоевывать провинцию во всеоружии безупречной автобиографии, – дядя Петя хмыкнул, собираясь сказать колкость. – Об одном прошу: держи свое "я" безразмерное в руках. Так, чтоб другие раньше времени не разглядели, какой в тебе динамит запрятан. – Так шо ж я могу, ежели выпирает, – в тон ему пробасил Иван. И, понимая, как польстить, добавил, – то ж наше, Листопадовское. Рази удержишь
Тут оба: и дядька, и племянник, – резко обернулись на звук надсадно вздохнувшей двери. В проеме показалось испуганное лицо оступившейся Таечки, – она-таки подслушивала.
– Я, между прочим, на кухне накрыла, – дерзко объявила она. – Пойдемте вместе отметим!
И, подбавив в голос сиропу, на что всегда поддавался отец, прибавила:
– Все равно ведь не спится.
Бильярдное сукно как предмет земельного права
Истинный философ не ищет удобств. Диоген жил в бочке. Антон Негрустуев, уйдя от матери, обосновался в подвальчике у некой тети Паши, сдавшей ему угол – проходную комнатку у входной двери. Обстановка в комнатенке была самая незатейливая. Могучая, занимавшая половину пространства кровать в шишечку, справа от нее покряхтывающий под тяжестью книг хлипкий письменный стол, из-под которого выглядывала пара табуреток. К стене у печки был примастырен рукомойник с подставленным помойным ведром. Другой мебели в комнате не имелось.
Впрочем особенных неудобств Антон не испытывал. Сухонькая, прихрамывающая хозяйка сновала по дому бесшумно, словно подбитая, но шустрая птичка, Антона не отвлекая. Правда, к курчавому, с персиковыми щеками постояльцу зачастили гостьи. Но и тут все разрешалось полюбовно – к обоюдному удовольствию. Антон подносил старушке бутылочку красного. Тетя Паша принималась кокетливо отказываться, но крылья сизого ее носа предательски подрагивали. Наконец, с ужимками прихватив поднесенное, уходила к себе и больше в этот день своим присутствием не докучала.
Под стать убогому подвальчику был и зачуханный дворик, образованный тремя обшарпанными – пятидесятых годов – двухэтажками. Из Антонова оконца как раз открывался чудный, почти швейцарский вид: округлая, будто озерцо, лужа, посреди которой вмерзло проржавевшее до ажурности ведро. То и дело из-за окошка доносилось негромкое журчание, – посетители пивбара по соседству запросто заскакивали в подворотню справить малую нужду.
Александра Яковлевна, за эти годы выросшая до председателя обкома профсоюзов химиков, несколько раз попыталась вернуть Антона домой. Но в конце концов отстала, оценив демарш любимого, но непутевого сына с неожиданной в ней философичностью:
– Перебесится дурак, вернется. Все вы нигилисты, пока мать не понадобится.
Быть может, это больше всего и уязвляло самого Антона, – окружающие именно так и воспринимали его метания, – чего не повыпендриваться, если за спиной железный тыл. На самом деле он давно обходился без материнской поддержки. Хотя именно сейчас железный тыл ему бы не помешал. Вот уж четвертый месяц Антон Негрустуев значился твердым кандидатом на исключение из университета – в связи с неудами по земельному праву. И через полторы недели должна была состояться переэкзаменационная комиссия. Курс земельного права читал профессор Суханов. Студенческая молва определяла его как человека болезненно самолюбивого и мстительного. Поэтому все нормальные студенты аккуратно посещали лекции и переписывали их друг у друга. Антон же посещал только те лекции, на которых, как считал, может получить что-то, чего нельзя найти в учебниках. К тому же как раз прошлым сентябрем он увлекся бильярдом и вместе с Листопадом проводил свободное время в гарнизонном Доме офицеров. Естественно, время лекций по скушному земельному праву он засчитывал себе как свободное. Так что познакомиться со знаменитым профессором ему довелось прямо на экзамене. Антон не был нормальным студентом. Но и дураком не был. Поэтому к экзамену подготовился основательно, к тому же удачно вытащил билет, чувствовал себя вполне уверенно и в ожидании очереди с интересом изучал грозного профессора. Надо сказать, было на что посмотреть.
Говорят, в человеке до восьмидесяти процентов жидкости. Глядя на Григория Александровича Суханова, поверить в это было решительно невозможно. Григорий Александрович был тощ, желчен и волокнист, словно копченый сыр чечел. Длинные ноги его торчали из-под стола подметками наружу, – неподвижные, как протезы. Обтянутые по деснам щеки, пергаментный, помятый подбородок и горящие сухим блеском глаза поражали всякого, кто с ним сталкивался. И – пугали. Удивили они и Антона, когда вышел он отвечать. Но – не сбили. Все-таки перед экзаменом для крепости духа он заскочил в кафе "Белый аист", где остограмился. – "Билет N 8", – еще не дойдя до стола, решительно объявил Антон. Памятуя, что крепости берутся натиском.
– Вы кто? – удивился Суханов.
– Студент Негрустуев. Вот зачетка.
– А...что-то я вас прежде не видел?
– Так и я вас не видел.
– Важно, кто и где не видел, – в блеске глаз Суханова добавилось чуть-чуть веселья, будто в воду капнули марганцовки. – Я вас на своих лекциях не видел.
– Что ж удивительного? Меня на них не было.
– Вот как? И чем, позвольте полюбопытствовать, вы были так заняты, что не снизошли?
– На бильярде играл, – бухнул честный Антон. Готовившийся за соседним столом староста группы с чувством постучал себя по лбу.
– На биль?... – Суханов не сразу осознал услышанное. А когда осознал, произошло удивительное: он захохотал. Насмерть напугав всех, присутствовавших в аудитории. Потому что смеяться он не умел вовсе, – вместо смеха раздался отрывистый лай. Да и мышцы лица оказались не приспособлены к соответствующим сокращениям, – лицо его не изменилось, разве что десны еще втянулись да на воспаленных глазах выступила скупая влага, – Суханов веселился внутриутробно. Длинным, как карандаш, пальцем он смахнул слезинку. – И во что же, простите, играли? В смысле: в американку или?...
– Пирамидку, – заулыбался Антон. – Американка – баловство для новичков.
– И – как?
– Третье место держу. Кий подарили.
– О! Персональный кий, – Суханов завистливо причмокнул. – Стало быть, не уронил честь факультета? А вы, как погляжу, занятный.
– Вы тоже, – Антону начал нравиться нестандартный "сухарь".
Они продолжили мило общаться, поговорили о футболе, о пристрастии Суханова к рыбалке, – все более симпатизируя друг другу.
За светским разговором время летело незаметно. Среди ожидающих очереди обозначилось некое нетерпеливое шуршание.
– Может, я начну отвечать? – спохватился Антон.
– А зачем? Идите, – Суханов с видимой неохотой оторвался от приятной беседы, вернул Негрустуеву зачетку и, склонившись над ведомостью, вывел аппетитную, загогулистую двойку.
– В смысле?.. Я ж готов к ответу, – не веря глазам, Антон тряхнул исписанные листы.
– Это вряд ли. Как вы можете быть готовы, если ни разу не посещали мои лекции? Идите и – учите. – А зачем собственно я должен ходить на пустые лекции?! – взъелся Антон, понявший, что все это время профессор держал его за клоуна. – Добро бы была настоящая наука.
– То есть для вас земельное право недостаточно научно? – тихо прошелестел Григорий Александрович, наливаясь желчью.
Со старостой сделалось нехорошо. Он обхватил голову руками и в страхе затряс головой. Испугался он не столько за строптивого Негрустуева, сколько за себя. Желчь Суханова, если уж выплескивалась, заливала всех поблизости.
– Какая ж это наука? – Антон пренебрежительно встретил пронизывающий взгляд. – Даже земельного кадастра до сих пор не удосужились завести. А без земельного кадастра оценить землю невозможно. Все едино получается, – что чернозем, что суглинок. Что Краснодар, что тундра. Так на хрена ж мне это пустословие? Лучше уж шара загнать. От борта в середину. Там без всякого кадастра, – один грунт на всех, – зеленое сукно.
Нетвердо поднявшись, он вышел из аудитории. Ошарашенный Суханов проводил его недобрым взглядом. И, разумеется, оставшихся посек мигом.
В сентябре на повторном экзамене не было и тени того благодушного профессора, какого увидел Антон впервые. И хоть к экзамену в этот раз он подготовился еще более основательно, Суханов без малейших сантиментов в течение пяти минут дополнительными вопросами загонял его по бортам и в довершение с хрустом всадил в лузу, – отправил на комиссию на отчисление.
В том, что этим всё закончится, Антон больше не сомневался, – о дерзком четверокурснике, схватившемся с самим Сухановым, заговорили на факультете. И дерзости этой Григорий Александрович простить не мог – уже в назидание прочим. Это стало ясно после нескольких неудачных попыток преподавателей с других кафедр походатайствовать за нестандартного, пытливого студента. Заступничество Суханов отмел с обычной желчностью и неприязнью. Услышав от очередного просителя, что Негрустуев действительно несколько уперт, но – зато многогранен, он без промедления согласился: "Да, знаю: на бильярде играет". Судьба Антона Негрустуева казалась предрешенной.
Впрочем Антон предполагал, что за сухановской неуступчивостью кроется другая, более серьезная причина.
Дело в том, что, будучи летом в стройотряде, он случайно узнал об истории, приключившейся за два года до того и до сих пор с возмущением обсуждавшейся среди студентов. В тот год решением штаба ССО (сноска– «студенческие строительные отряды») со всех отрядов были собраны деньги на памятник студентам, погибшим в Великую Отечественную войну. Так вот, со слов рассказчиков, деньги университетского отряда, командиром которого значился старший преподаватель истории КПСС Сергеечев, до штабной кассы не дошли. Сгоряча ребята даже написали коллективную жалобу в обком комсомола, но ответа на нее так и не получили. По возвращении Антон нашел Сергеечева и вежливо задал один, совершенно невинный, как ему казалось, вопрос, не знает ли он, кто именно передал собранные на памятник деньги в кассу.
