Текст книги "Сделай ставку - и беги, Москва бьет с носка"
Автор книги: Семен Данилюк
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
Глаз Ивана хитро закосил.
– Антошка, Антошка, пойдем копать карто-ошку! – привирая мотив, (пробасил) запел он.
Антон понимающе кивнул.
В закромах Родины
Проректор университета по хозяйственной части Давид Менделевич Файн поднял глаза на открывшуюся дверь, и взгляд его наполнился изумлением. Перед ним, одетые в сапоги и ватники, с рюкзаками в руках, стояли второкурсник юридического факультета Антон Негрустуев и – откомандированный из сельхозинститута аспирант Иван Листопад.
– Отправьте нас в колхоз, – коротко потребовал Негрустуев.
Давид Менделевич, хоть и еврей, но мыслью неспешный, внимательно всмотрелся, добросовестно пытаясь понять подоплеку происходящего.
– И чего надо-то? – переспросил он.
– Родине помочь хотим. Туго у Родины с урожаем в этом году, – пробасил Листопад.
– А в прошлом что, легче было?
– Может, потому и не легче, что без нас собирали.
– Да, без вас, конечно, не просто, – Файн озадаченно поскреб свою перламутровую лысину мыслителя. – И давно вас это... озарило?
– С утра, – лучезарно сообщил Антон. – Проснулся и – сразу вопрос: почему здесь? Почему не в поле? А тут и Иван подошел: давай, говорит, пора, говорит. Минута промедления преступна, говорит.
– То есть обоих сразу осенило?
– Совсем совесть проклятая заела, – доверительно пожаловался Листопад. – Я уж ей и так, и эдак: мол, диссер надо дописывать. А она: на пашне готовься. – Вообще-то аспирантов мы в колхозы, если только руководителями посылаем, – напомнил Файн. – Сам хочу. Своими руками, – Листопад протянул к проректору большие ладони, но тут же и убрал, – руки предательски потряхивались. – Деды под танки бросались, отцы – целину поднимали. Что ж мы-то, вовсе потерянное поколение?
Растроганный Давид Менделевич шмыгнул носом.
– Да, дела. Не слышал бы, не поверил. Привыкли, понимаешь: цинизм, цинизм. А на поверку-то – наша, большевистская закваска. Силен все-таки в советском человеке дух коллективизма, – он склонился над селектором. – Проверьте срочно, по Листопаду и Негрустуеву никаких сигналов не поступало? Может, из общежития что?...Ничего пока?..Да нет, так просто. Но если что, то – немедленно. Файн отключил селектор: – Не скрою, мне, старому партизану, приятен ваш порыв, – в уголке его глаза и впрямь блеснула слезинка. – Благодарю, так сказать, за службу. Но, увы, как раз вчера последнюю партию отправили.
– Сами доберемся, – заверил Антон.
– Так денег...
– За свой счет, – отрезал Листопад. – Не будет покоя, пока первый десяток мешков картошки вот этими руками не перекидаю в закрома Родины.
И тем Файна перепугал окончательно.
– О! Раз в закрома, – он заново потянулся к селектору. – Еще раз тщательно посмотрите, может, из милиции что? Что?!..Да нет, это как будто не их профиль. Тут что-нибудь с особой подлянкой должно быть. И пригласите ко мне...Да, да. Пусть заходит.
Файн задумчиво отпустил кнопку:
– Черт его знает, что за день! Сегодня еще один десятитысячник объявился. На днях из МГУ перевелся. Вроде "блатной" и – нате вам – тоже по собственному желанию рвется. Может, радиация солнечная усилилась?.. Заходи, заходи. Знакомься с попутчиками.
Несдержанный Антон хихикнул: в дверях стоял Вадичка Непомнящий.
– А почему налегке? – заметил проректор. В самом деле из теплых вещей при Вадичке оказалась лишь бутылка водки, оттопыривавшая карман пиджака.
– Да ничего, я изнутри горячий, – успокоил его Непомнящий. Не говорить же, что телогреек в доме секретаря обкома отродясь не водилось, а времени приискать не оставалось.
– Что ж. Раз уж сами вызвались, – проректор оглядел всю троицу. – Теперь вы не просто каждый по себе, а практически комсомольская ячейка. Как сказали бы у нас в партизанском отряде, передвижная диверсионная группа, – проректор еще раз пригляделся и опасливо сплюнул через левое плечо. – Тьфу-тьфу, конечно! Ну, и на вашу удачу, заявка утром поступила во-от отсюда, – он подошел к карте и толстым пальцем ткнул в угол ее, помеченный сплошным лесным массивом. – Из колхоза... – на всякий случай еще раз сверился с текстом. – Аж имени Товарища Лопе де Вега.
Мотнул головой, не отойдя еще, видно, от утреннего изумления:
– Да, шагнула культура в глубинку. Правда, они просили двадцать человек. Ну да с вашим-то энтузиазмом...Старший, само собой, – аспирант.
– Доверье оправдаем, – заверил Листопад и, не давая проректору передумать, первым выдавился из кабинета.
В полном молчании все трое вышли в коридор.
– Ничего, мужики, – покровительственно объявил Вадичка. – Всё не так уж сумрачно вблизи. Я тут через свои каналы прокачал. Кипеш пошел, но уголовное дело еще не открыли. Так что месячишко в колхозе отсидимся. А там батяня вернется, и развернет куда следует. Главное, меня держитесь. С Вадичкой не пропадете. Вадичка везде лисом просклизнет. Вы только меня не бейте, – он опасливо отодвинулся: уж больно сладким сделался взгляд Листопада. – Ни в коем случае. Зачем же тебя бить? Ты нам целехонький нужен, – Иван заурчал. – Ты у меня теперь, падла, дневать и ночевать на пашне будешь. Три нормы в день! За всю ячейку. – Подумаешь, пашня. Гори она огнем. Не о том думаете, парни, – Вадичка интимно сбавил голос. – В глуши-то насчет выпивки стремно. Так я дрожжец прихватил. И сахарку. Такого первача затворим – месяц как один день пролетит! В сплошной нирване. – Все-таки ты редкая паскуда, – в голосе Листопада послышалось что-то похожее на уважение.
* Ясным сентябрьским вечером седьмого числа в селе Удвурино стояла непривычная тишь.
Журчала себе речушка Угрюминка, обычно не слышная из-за стрекота надломанных тракторных моторов. Угрюминка рассекала село надвое. По ней же проходил излом местности. Справа, сколько хватало глаз, тянулась уставленная избами ровнехонькая, заосоченная долина, полускрытая парящим вечерним туманом. Слева возвышался могучий, обрывающийся в реку холм. И от того само село казалось как бы скособоченным, будто одну из двух щек разнесло флюсом. – Ох, не к добру эта тишина, – на самом верху холма, на крыльце правления колхоза имени Товарища Лопе де Вега, стояли двое.
– Не к добру, – повторил тридцатилетний мужчина с изможденным отёчным лицом. Из нагрудного кармашка полосатого костюма торчал толстый штырь самописки. Он озлобленно зыркнул через плечо на своего спутника: пожилого, бойкого мужичка с побрякивающими надраенными медальками на застиранном пиджаке, который с благоговением вслушивался в проистекавшие отовсюду покой и умиротворение. Вот это-то благоговение особенно выводило из себя председателя колхоза товарища Фомичева.
– Чего отмалчиваешься, дядя Митяй? Может, научишь, чего мне в райком докладывать? – А чего тут хитрого? Так и объясни: мол, День Никиты.
– Они мне, пожалуй, объяснят, – председатель с тоской обернулся на грозный транспарант над дверью правления – "Коммунизм неизбежен". – Эти точно объяснят. По всей стране уборочная, а у нас, видишь ли, День Никиты.
– Святой праздник! – лучезарно закивал дядя Митяй. – Еще деды наши...
– Да брось завирать! – огрызнулся председатель. – Деды как раз сначала урожай собирали. Вёдро-то какое стоит!
– Ну, два дня ничего.
– Как то есть два дня? Какие еще такие два дня? Об одном сегодняшнем был уговор. Об одном!
– А опохмелиться людям?! О людях-то забыл, – ласково укорил его дядя Митяй. – Русский мужик, он без опохмелки душу в кучу собрать не может. Зато потом, эх! Раззудись, рука, размахнись, плечо. Всем миром навалимся.
– Уж вы, пожалуй, навалитесь. Одна надежда – студентов в районе запросил. Дадут человек двадцать – может, и вытянем картошку.
Тут он прервался, потому что из низины на противоположном берегу донеслось энергичное попердывание. Вслед за тем из-за крайнего дома вылетел колесный трактор "Беларусь" и со скоростью гоночного "Феррари" устремился к раздолбанному деревянному мостику. Сзади громыхал металлоломом подскакивающий на ухабах прицеп.
– Опять перевернется, паскуда! – председатель скрежетнул зубами. – А если и не перевернется, так рессору разнесет!
В отличие от нервного председателя дядя Митяй наблюдал за происходящим с симпатией и даже с некоторой ностальгией.
– Да черт с ней, с рессорой! Зато удалец! – азартно выкрикнул он. – Вот так и я Кенигсберг брал. Давай, Михрютка! Штурмуй, Михрютка! Весь в меня. Все-таки мы, удвуринцы, – это особая порода!
– Да уж, – председатель облегченно вытер пот: вопреки всем законам физики, трактор не завалился в реку, не раскатал ветхий мосток по бревнышку, а, кокетливо повиляв прицепом, победоносно рванул в гору.
Возле правления трактор резко тормознул, и из кабины выскочил худенький паренек, промасленный и развеселый, будто черт, отработавший смену на сковородке.
– С праздничком, Петр Матвеич! И тебя, дядя Митяй! А я к вам с гостинчиком. Студентов привез!
– Как это... Где?! – поперхнулся председатель.
– Так вот, – Михрютка обозначил радушный жест в сторону прицепа.
Фомичев, а за ним и дядя Митяй вскарабкались на колесо и заглянули в кузов. Картина им открылась в высшей степени удивительная. Гоголевская, можно сказать, картина.
Прямо на груде металла раскинулись трое. Один из них мирно посапывал, положив рюкзак на грудь храпящего на спине здоровенного малого, покрывшего собою едва ли не половину прицепа. Третий, патлатый и красномордый, свернувшись калачиком внутри запасного колеса, блаженно причмокивал во сне. В уголке вывернутых, негритянских губ его трогательно расцвел сочный пузырь.
– Ну, каковы орлы?! – Михрютка, забравшись с другого борта, умиленно разглядывал спящих. – Двадцать километров. Это с моей-то скоростью да по нашим дорогам – и хоть бы кто проснулся!
– Откуда такие?
– Со станции, вестимо. А уж буфетчица как обрадовалась. Они ей там всё переблевали, – с гордостью первооткрывателя тараторил Михрютка. – Три дня, говорят, добирались. И мне пытались налить. Но вы ж меня знаете...
– Знаю, – глядя в мутные глаза, с ненавистью заверил председатель. – Иди отсыпайся, сволочь... И этих размести.
– Куда их?
– Где не пьют. Хотя где сейчас?...Чтоб завтрева с утра в конторе были. Да, пособил район. Неча сказать – уважили, пропади всё! Придется опять баб поднимать на ручную копку. Эх, бабья доля! – Фомичев погрозил кулаком транспаранту "Коммунизм неизбежен", но тут же, спохватившись, поднял его повыше, к небу. Бога председатель колхоза опасался. Но райкома боялся все-таки больше. Матюгнувшись, он побрел прочь – к окраине села, откуда доносилось мерное постукивание топоров. Там, на коровнике, под выцветшим плакатом "Нечерноземная ударная стройка комсомола" сноровисто трудилась бригада армян-шабашников.
– Чо-й-то он, дядя Митяй? – удивился Михрютка. – Вроде праздник.
– Известно чо. Пить ему нельзя. Язва обострилась, – дядя Митяй заново полез в кузов. С удовольствием пригляделся. – Да, гарны хлопцы. Один к одному. Сопят как дети малые. Ты вот чего, сгружай-ка их прямо ко мне. Пока то-се. Проспятся. А с утрева люд на опохмел подтянется, там и обзнакомимся. И сам давай это... заруливай.
– Так мне вроде как к молодухе моей надо бы, – неуверенно, больше для очистки совести напомнил Михрютка. – И то пеняет: всего неделю как свадьбу справили...
– Молодуха тебе теперь по гроб жизни глаза мозолить станет, а праздник великий, он раз в году. Святое! Завтра по родичам пойдем с обходом. Никого чтоб не обидеть.
Глаза Михрютки предвкушающе заблестели. Всё огромное село, включая председателя, так или иначе состояло в родстве. И патриархом ветвистой удвуринской диаспоры, без слова которого не решался ни один вопрос, был как раз развеселый покоритель Кенигсберга дядя Митяй.
* Антон проснулся в полной темноте и в полном отупении. Последнее, что он помнил внятно, – Вадичкина бутылка водки, распитая на Калининском вокзале перед посадкой в поезд. Далее пространство и время слиплись в единый ком. Осталось лишь ощущение бесконечных возлияний на фоне нескончаемой езды. Теперь он безуспешно пытался определить, куда занесла его судьба. Отовсюду тянуло перегаром, смешанным с затхлым теплом, и мучительно хотелось в туалет, – собственно, оттого и проснулся. Антон попытался вытянуть вверх руку, но уткнулся в потолок, из чего сделал первое разумное заключение, – что лежит он на печи среди разбросанных прелых телогреек. Снизу разносилось похрапывание и причмокивание, – дом, судя по звукам, был переполнен спящими людьми.
Блеснувший лунный луч открыл Антону дивное видение: прямо под ним на приступке, откинувшись на спину, посапывал Вадичка Непомнящий. Вылезший из-под ремня живот колыхался в такт дыханию. Кое-как спустившись на пол, Антон добрался по стене до двери и через нее выдавился в холодный незнакомый коридор. Здесь он пристроился к первому же подвернувшемуся по пути бочонку, в который и опорожнился. Через минуту, вновь забравшись на печь, он забылся облегченным сном.
* В следующий раз проснулся Антон при полном свете.
Беспрерывно хлопала дверь. Входили люди. Здоровались с каким-то дядей Митяем. Из глубины доносился напористый, густо замешанный на мате, южный говор Вани Листопада. Антон тихохонько выглянул вниз. В центре большой комнаты стоял стол, за которым "банковал" Иван. Потрясая лапой с зажатым стаканом, он энергично втолковывал рассевшимся вокруг мужикам, как следует преобразовать имеющийся в колхозе технический парк. Слушали Ивана уважительно. Причем уважение он снискал не столько за технические навыки, сколько за мягкий ненавязчивый матерок. Мат вкраплялся в речь его столь же естественно, как укропчик в дымящуюся рассыпчатую картошку. На лицах слушателей – а среди них были ценители – читалось блаженство. Возле окна стояла бочка, наполненная неведомой жидкостью. К бочке то и дело подходили и зачерпывали из нее подвешенным сбоку ковшиком, каким в бане поддают пару. Черпали с краешку, потому что из центра бочонка торчала погруженная голова и разносилось аппетитное чавканье. Чавканье стихло, и на поверхность выглянуло мокрое и счастливое хрюсло Вадички Непомнящего. – Славненько отдыхаем! – произнесло хрюсло и вновь погрузилось в манящую жидкость. Тот, кого называли дядей Митяем, первым заметил свесившегося Антона:
– Очнулся, болезный! А мы тут празднуем. Третий день Никиты пошел. Ты это...вставай, присоединяйся. Хватит эгоистничать. Друзья твои которые сутки на бессменной вахте стоят. А ты всё спишь без просыху. Не по-людски это. Эк, погляжу, как тебе схудилось-то. Головка, поди, ого-го! – дядя Митяй сочувственно засмеялся. – Ну ничо, порадую. Держи похмельной браги. Он подошел к бочке, зачерпнул из нее и протянул Антону ковшик, наполненный мутной, подрагивающей, будто простокваша, жидкостью.
Жидкость эту Антон не узнал. Зато бочонок, откуда ее зачерпнули, на сей раз распознал доподлинно. Что-то ухнуло в желудке, стремительно рвануло к горлу, и, прежде чем успел перекрыть рот рукой, могучий фонтан плесканул прямо в участливое лицо.
Голова Антона закружилась, и он бессильно откинулся на печи.
Сквозь туман доносилась до него перепалка между дядей Митяем и каким-то Фомичевым, умолявшим того отпустить людей в поле.
– Трактористов отдай! – Не отдам. Людям отдых треба. Вот еще денек-другой, а тогда уж разом, кагалом навалимся. – Хоть студентов верни, – простонал Фомичев. – Споим, потом отвечать перед районом придется! – Все люди как люди, а студенты – нет? День Никиты, он для всех светлый праздник. Сказано – через два дня выйдем. Стал быть, выйдем. Наверное. Лучше о себе подумай. Ведь ты, Петруха, неплохим баянистом начинал. А теперь во что выродился? Ни тебе здрасте, ни выпить. Совсем от людей оторвался. Все-таки власть, она портит. Иди с глаз моих! Бессильно матерясь, Фомичев выбежал из избы.
* Но вечером случилось нехорошее. Непомнящий и Листопад отправились в сельский клуб на танцы. Разохотившийся Вадичка от полноты чувств ущипнул за задницу полную барышню, оказавшуюся невестой одного из трех братьев Плеве – неоднократно судимых хулиганов, наводивших страх на округу. Братаны тотчас примчались в клуб и Вадичке, само собой, незамедлительно «выписали» по физиономии. А поскольку Листопад попытался их успокоить, «наварили» и ему. Драка выдалась нешуточной. Иван, хоть и был могуч, но оказался один против трех верзил, – заваривший бучу Вадичка быстренько из клуба свинтил. Братья принялись крепко теснить Ивана, так что он едва успевал отмахиваться от летящих ото всюду ударов. Силы стали покидать его. И тогда Иван обхватил за шею старшего из братьев, закрылся им, как щитом, вцепился зубами ему в нос и, подобно бульдогу, пережевывал до тех пор, пока попавшийся в лапы, а вслед и остальные братья не запросили пощады. Впрочем к тому времени нос уже безвольно покачивался на последних хрящах. Так что пострадавшего пришлось срочно везти в районную больницу.
* На следующее утро председатель колхоза товарищ Фомичев, осатаневший окончательно, самолично загрузил изможденных, поблевывающих студентов в брезентовый свой УАЗик и, нещадно матерясь, повез в дальнее отделение – от греха.
– Оно хоть и никудышное, но картоха уродилась. Да и от наших алкашей подальше. А то ведь сопьетесь или братовья Плеве в отместку ребра переломают. Они у нас такие, – задорные, – бормотал Фомичев, в то время как обессилевшие студенты вповалку дремали на заднем сидении. – Ничо. Запрячу и никому не скажу, куда. Может, и пронесет. УАЗик основательно тряхнуло на ухабе, и над председателем нависла всклокоченная голова Непомнящего. Под глазом набух матерый фингалище, нижняя губа отвисала, словно надорванная башмачная подошва. – Ты кто? – спросила голова, густо срыгнув. – Иван Пихто. Председатель колхоза имени товарища Лопе де Вега. Фамилия моё Фомичев. Слышал или вовсе ничего не помнишь? – Про Лопе де Вегу слышал, – подтвердил Вадичка. – Что-то из эпохи Возрождения. Кстати, к вам-то он каким боком? – А таким, что в семьдесят шестом почин прошел: увековечить сорокалетие испанской революции. Многих тогда переименовали: кого в Мату Залку, кого еще как. А нас вот – в Лопу. Районный секретарь в то время больно подкованный попался. Решил почему-то, что Лопе де Вега заместитель секретаря Испанской компартии Долорес Ибаррури. Вадичка натужно гоготнул: – Чего? Не нашлось кому объяснить? – Угу! Ищи дураков секретарю райкома объяснять. Огогошеньки! А раньше не хуже людей были – «Пролетарский маяк». Уж не жутчее залупы этой!
Вдали, за березовой рощицей, мелькнули крыши, и тут товарищ Фомичев вроде бы беспричинно впал в беспокойство. Бормотание его сделалось страстным:
– Господи, пронеси! Не говорю больше за погоду, которой у тебя хрен допросишься. Но хоть здесь-то, по мелочи, не откажи. Дай только высадить и – сразу назад...О, засада! – Фомичев в сердцах врезал по тормозам, отчего пассажиры дружно боднули спинки передних сидений. – Ну и сука ты, Господи! От замшелого свинарника наперерез УАЗу, отсекая его от деревни Завалиха, сноровисто шагала женщина в керзовых сапогах, крупная и решительная, как танкетка.
– Ба, Клава! – неискренне обрадовался Фомичев. Ну, очень неискренне.
– Здоров будь, Петюня, явился-таки, – женщина вскочила на подножку и всунула голову в салон, на всякий случай покрепче ухватившись за руль. – А это еще кто?
– Студенты. В твою, значит, бригаду. Так что давай их тут, задействуй на полную.
– Эти-то? – Клава с сомнением пригляделась. – Опять кого попало подсовываешь.
– Ты, Клава, даже не сомневайся, – захлопотал председатель. – Это такие ребята. Ну, такие! В Центральном отделении так взялись, что – ух! Просто, я тебе доложу, ударники. Вырвал, только чтоб для тебя.
– Врет он всё, – не размыкая глаз, сподличал Непомнящий. – Немощные мы. А у меня так и вовсе инфлюэнция. Опоили они нас ханкой в этот их день Никиты, будь он неладен... Словно в подтверждение, Вадичка густо, душисто рыгнул.
– Эва! В Центральном отделении уже на брагу перешли, – безошибочно определила бригадирша.– Ничо! Вы у меня на пашне вмиг оздоровеете. Но тут же, отмахнувшись от всего несущественного, тяжелым, как гусеничный трактор, взглядом проехалась по председателю. – Сам-то надолго? Иль как в прошлый случАй?
– Да я, Клав, сама понимаешь. Всё без продыху по бригадам, то туда, то сюда. Никак без хозяйского глазу. А то вот еще дядя Митяй механизаторов на опохмел подбил. Опять же бурьян, сволочь, на огороде прет, – невнятно лопотал Фомичев, отесненный могучим бюстом от руля.
– Короче, Фомичев! – перебила Клава. – Я тебя как член правления спрашиваю: ты вообще чего насчет меня думаешь?.. Да не кивай на этих опойков. Им-то как раз по хрену. А я уж третью неделю опечатанная хожу. Забыл, чего обещал, когда впервой залез? Иль запамятовал?
– Так я чего, Клав? Я разве чего? Я к тебе всегда с уважением. Опять же вижу, всё хорошеешь на жопу. Только вот это... ботва на огороде прет. Потом в райком требуют срочно с отчетом. А так я всегда, как только, так сразу.
– Когда?! – Клава слегка отодвинулась, и это придало председателю вдохновения.
– Да чо тянуть? Прям сейчас! – уверил он. – Вот только студентов доставлю ...
– К бабе Груне давай. Она просила, – пристройку ей разобрать надо. Ну, и?..
– И – просто как из пушки. Ты это...стол пока накрой.
– Так чего, я пошла, что ль? – недоверчиво уточнила Клава.
– Так иди! Бросай всё и иди.
– Так пошла, – не до конца еще веря, Клава вывалилась из машины.
– Так иди, – Фомичев решительно врубил первую скорость и, не считаясь с ухабами, устремился вперед. – Иди и иди.
Оглянулся через плечо:
– Дура какая. Опять придется через Дёрново крутить.
– А ты, как погляжу, шкода, – хихикнул Непомнящий.
– Сам бы с моё бабами покомандовал! – огрызнулся пред. – О, похотливые какие! Далёко, далёко нам еще до коммунизма. Не, надо отдавать эту Завалиху к беней фене. Сундарёв из "Красного богатыря" давно просит. В обмен комбайн и две молотилки дает. За такую-то суку и комбайн! Чего тут думать? А еще б хорошо Форсино куда подальше присовокупить, – мечтательно припомнил он. Видимо, очнувшись, он резко тормознул около потрепанного домишки. Отчего спящих Листопада с Антоном смачно "бортануло" о переднее сидение. Не просыпаясь, оба дружно сползли на пол.
– Выгружайтесь, козлы! – принялся трясти их Непомнящий. – На стройку коммунизма приехали.
В самом деле от палисадничка к УАЗику поспешала старушка, чистенькая и иссохшая, как осенний лопушок.
– Петр Матвеич, неужто?..
– Твои, твои, баба Грунь. На месяц.
– На три недели, – немедленно встрял Вадичка. – Семь дней, считай, отработали.
Фомичев поморщился:
– В общем подарочек тебе, баба Грунь. О цене с Клавой сговоришься.
– Да чего там? Главное, чтоб помогли, – старушка, вне себя от возбуждения, семенила вокруг УАЗа, пытаясь помочь пассажирам выбраться и оттого мешаясь. – Не пьющие, часом?
– Эти-то? – Фомичев проследил за наполняющимся подозрительностью старушичьим взглядом. Из УАЗа как раз выбрались Антон с Листопадом. Поддерживая друг друга за плечи, они покачивались на ветру, будто Васька Буслай с Гаврилой Алексичем после Ледового побоища. – Да не, это они от переутомления. Неделю по ночам копали, сволочи.
Пред опасливо зыркнул через плечо, и что-то ему не понравилось. – Словом, чтоб по уму!
Обрывок фразы поглотил рев мотора. Из-за угла показалась бригадирша.
– Уехал! – сообразила она.
– Не уехал! А сбежал, – уточнил Вадичка. – Гарун бежал быстрее лани. – Быстрей, понимаешь, чем заяц от орла, – закончил Листопад, с усилием разлепив ссохшиеся губы. – Тоже, что ль, кобель? – бригадирша внимательно оглядела его – снизу вверх.
– Почему собственно тоже? – с похмелья Иван сделался обидчив. – Я сам по себе кобель.
– А ты? – Клава перевела взгляд левее.
– Я не-не, – перетрусил Вадичка. – Я это... ну, я ж Вам говорил. Потом инфлюэнция.
– Ах да, – бригадирша, разом потеряв интерес, присмотрелась к Антону. Чем изрядно его перепугала.
– А я ничего не говорил. Мне бы только поблевать. А так ничего.
– В общем так, студенты! – разочарованно отчеканила Клава. – Чтоб завтра к восьми в контору. И глядите мне! Явитесь с похмелья, я вас носом в борозду воткну и лично пинками под зад погоню. – Далеко? – А хоть до самого Удвурина! О, мужики, гадское племя! Главное, петуха ради этой твари зарезала.
Безысходно махнув рукой, бригадирша пошла прочь. – Да, похоже, в засаду попали. Крутой бабец. Здесь Вадичке бражки не нальют, – пробормотал Непомнящий вслед удаляющейся спине, широкой и могучей, будто китайская стена.
* Домик оказался, прямо скажем, небогатый, но чистенький и убранный, как сама хозяйка. Пол застлан стиранными, душистыми половиками, на полке красовались сияющие чугунки, в углу, будто ружья в «козлах», выстроились ухваты, над которыми висела старая семиструнная гитара. На постеленной поверх стола старенькой клеенке рядом со стаканом с подвядшими ромашками стояла в рамке выгоревшая фотография, на которой сорокалетняя баба Груня была изображена в обнимку с мрачным, пухлолицым мужчиной лет на пятнадцать моложе.
– Это мой Сам. В день свадьбы, – сообщила баба Груня. – Я как раз тогда завдовела, да и он бобылил с двумя малыми. Вот и сошлись. Веселый был, гитарил. Два года как помер... Да вы проходите, проходите, мальчики. Размещайтесь, кто, значит, куда.
Зыркающий в поисках спиртного Вадичка заметил в "красном" углу под облупленными ходиками скромненькую иконку. Грозно нахмурился. – Тээк. Это как понимать? Верующая, что ли?
– Да не! Что вы? Что вы? – открестилась старушка, отчего-то испугавшаяся. – Это так – фурнитура. У меня и Сам партеец был. Не позволял. Да я тоже атеистка. В чудеса не верю. Сколь раз у Богоматери просила то того, то другого. И хоть бы раз помогла. Другим вон помогает. А мне шиш. Не, нету Бога!
И во избежание дальнейших расспросов задернула иконку шторкой. – Пред говорил, помощь нужна, – припомнил Непомнящий, тонко подступаясь к разговору о выпивке. – Так это не к спеху, – баба Груня засмущалась. – Пристройку бы разобрать на дрова. Раньше-то коровник был. Так скотину я, как Сам помер, продала. А к зиме бы в тепле.
– О! Это большой труд. Травмоопасный, – Вадичка намекающе подмигнул приятелям.
– Ясно, что не за так. Я б отблагодарила.
– Не надо нам ничего. Так поможем, – буркнул прикорнувший на приступочке Антон.
– Да ты! Лишенец, – Непомнящий возмущенно задохнулся. – Тут работы дней на десять. – Вот и начнем не откладывая, – Листопад, до того отмалчивавшийся, скинул рюкзачок у порога. – Показывай, баба Грунь, где топоры, пилы. А то еще чуток такого отдыха, и – черти придут. Потом святым кадилом не отмашешься.
Поднялся и Антон:
– И то верно. Пора дурь выпаривать.
Вслед за Листопадом пошел на улицу. Вадичка вздохнул безнадежно:
– Ладно, я догоню. Только вот рукавицы достану.
Никаких рукавиц Вадичка не имел отродясь. Но на трюмо подметил флакончик одеколона "Шипр".
Ломать, как известно, не строить. Коровник разваливали азартно, балансируя на стропилах. Так что часа через три остов пристройки заметно "оскудел". Зато внизу, на поляне, рос холм из досок и бревен.
Из соседних домов то и дело выходили люди, завистливо глядя на ударную студенческую работу. Повезло старой дуре.
Сама баба Груня, счастливая, металась меж работниками и только охала в показном смущении.
– Да хватит уж, мальчики. Что ж вы так жарко взялись? Упаритесь. Ведь полкоровника, почитай, зараз разобрали. Ужинать скоро. Я уж картоху поставила, лучку накрошила, грибочков солененьких. В магазин-то кто съездит?
О, глупая баба Груня! Того не понимает, что русский человек порывом силен. Собьешь порыв, и – такая благодать случится, что заскулишь от ужаса.
При магическом слове "магазин" шум стих – разом.
– Не надо бы в магазин. Ох, не надо бы! – свесился сверху Антон.
– Лучше б не надо, – засомневался и Листопад. – Гораздо лучше.
– Да что ж вы, не мужики рази? – подбадривающе, отчасти для соседей, вскрикнула сделавшаяся развеселой баба Груня. – Али убудет вас с бутылки – другой? А на лисапеде больше и не привезешь. Рази еще сырку плавленного. Говорят, в Форсино, в магазин, завезли.
– Не портите мне старушку! – Вадичка, рискуя сорваться, с неожиданным бесстрашием припрыгал с верхотуры, соскочил на траву и принялся теснить бабу Груню в дом. – Деньжат давай! И – транспорт.
Антон и Листопад обреченно переглянулись.
А уж когда через полчаса послышалось гиканье, и из-за поворота вынырнул велосипед, даже бабу Груню проняло – почуяла наконец недоброе.
Руль велосипеда оказался свободен, а сам велосипедист жал на педали, расставив в стороны руки, оттягиваемые распертыми от вина авоськами. Из-за пазухи кокетливо высовывалась еще одна сургучная головка.
– Кажется, незабвенный "Солнцедар", – определил Антон.
– Штук пятнадцать, пожалуй, – на глазок прикинул Листопад. – Ну, эквилибрист! Чего он орет?
– Помощи просит.
В самом деле сейчас без руля Вадичка находился в положении истребителя – камикадзе на самолете, не рассчитанном на посадку. Велосипед стремительно пикировал прямо на дощатую, ощетинившуюся ржавыми гвоздями кучу.
– Ловите, ловите меня! – истошно кричал Вадичка.
Раздумывать было некогда. Листопад с Антоном забежали с двух сторон и рванули рядом, стараясь перехватить спиртное.
– Не вино! Меня, меня держите! – понятливый Вадичка крепко вцепился в авоськи.
А вот и нет, – спасают-то главное. Антон и Листопад одновременно вырвали авоськи, Вадичкины руки освободились, но времени перехватить руль не оставалось. И подлянка, брошенная Исааком Ньютоном, в очередной раз сработала: произведение массы тела на его ускорение дало оглушительный эффект. Велосипед со скрежетом врезался в дрова, а наездник с безысходным воплем вошел головой точнехонько меж двух бревен, – будто бильярдный шар в тугую лузу. – Разбился болезный! – охнула баба Клава.
Антон с Листопадом осторожно подступили к разваленной куче:
– Жив?
Молчание было им ответом.
– Жаль, – Листопад смачно перекрестился. – Хоть и смердел покойник еще при жизни, но все-таки как-то притерпелись.
– Могли бы и за руль схватить, падлы, – ненавидяще произнесла куча. Она зашевелилась, и из нее показалась всклокоченная, вся в кровавых ссадинах Вадичкина голова.
– Сам-то чего не тормозил? – испытывая неловкость, Антон вытянул Непомнящего наружу.
– А нету там тормозов! Нету! – окрысился тот. Он увидел бабу Груню, страдальчески разглядывающую смятое в элипс велосипедное колесо, и повторил – уже душевнее. – Ну, не было.
Старушка молча ткнула в ручной тормоз.
– Так то на руле. Для тех, у кого руки есть.
Вадичка поморщился, выдернул из ягодицы саднящую щепку, осторожно охлопал пазуху и, веселея, извлек целехонькую бутылку портвешка:
– Не робей, баба Грунь. Я уж решил сразу, чтоб потом опять не гонять. А так как раз до утра, глядишь, и дотянем.