Текст книги "Сделай ставку - и беги, Москва бьет с носка"
Автор книги: Семен Данилюк
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
Сергеечев от неожиданности вспотел. Заговорил о руководящей роли партии. О святынях, которые не следует лапать грязными руками. О бессовестных клеветниках-завистниках. Другими словами, по мнению Антона, погнал дурь.
Тем же вечером Антон написал заявление в милицию. А уже через неделю Суханов завалил его на повторном экзамене и отправил на комиссию на отчисление.
Всё выглядело логичным. О заявлении в милицию стало известно, и начальник кафедры земельного права наверняка выполняет волю деканата, – избавиться от студента, посмевшего вынести сор из избы и тем самым бросить тень на весь факультет.
Антон догадывался, что неуязвимость Сергеечева объясняется чьей-то могущественной поддержкой. И все-таки отступаться не собирался. Но он даже не мог предположить, кто именно скрывается за спиной вороватого преподавателя истории КПСС.
* Антон прислушался: кто-то потянул на себя щелистую входную дверь. Недавно смазанная, она не заскрипела, но надсадно вздохнула и – неохотно подалась.
Визитер принялся спускаться по крутой пахучей лестнице, стараясь не шуметь и от того грохаясь то о коромысло, то о подвешенное жестяное, невиданной гулкости корыто, отлитое, видно, каким-нибудь колокольных дел умельцем. По этому гулу, да еще по мату, Антон безошибочно определил, что в гости к нему пожаловал Иван Листопад. За прошедшие годы Иван и Антон крепко сдружились.
Особенность дружбы, как и любви, в том, что люди близкие в желании стать еще ближе изливают друг другу без остатка заветные мысли и чувства. Но – жестокий парадокс: момент наибольшего духовного слияния становится отправной точкой последующего охлаждения. Как беспрерывно меняются клетки в человеческом организме, так исподволь меняются наши мысли и интересы. В какой-то момент сумма несхожестей, накапливаясь, начинает преобладать над тем, что притягивает нас друг к другу. Еще недавно при встречах не хватало времени, чтоб обменяться впечатлениями. И вдруг мы с удивлением начинаем замечать, что нет уже прежней острой потребности поделиться потаенным. И не так интересны чужие мысли, и не так уж новы и оригинальны чувства, а в разговорах возникают неловкие паузы. И мы уже не улыбаемся по утрам, вспомнив, что сегодня непременно увидимся с другом.
Вроде ничего не произошло. Никто никого не предал, не пробежала черная кошка. И двое еще тянутся друг к другу, пытаясь сохранить утекающую дружбу. Но с ужасом замечают, что это невозможно. Жизнь против воли разводит их всё дальше, словно расходящиеся рельсы.
Просто человек, понятый до конца, в котором не осталось загадки, становится нам не интересен, как опустевший стакан. Антон за два года, прошедшие после поездки в колхоз, сильно изменился. На смену пленившей Ивана мальчишеской восторженности пришла пытливая недоверчивость. Впрочем, насмешливый с другими, на Ивана он смотрел с прежним обожанием, охотно уступая лидерство в их отношениях. Но в нем все время оставалось недоступное даже для лучшего друга пространство. И овладеть полностью его душой, вечно погруженной в какие-то свои глубинные проблемы, Листопаду не удавалось. Это Ивана раздражало, но и притягивало. И это же крепило их дружбу.
Несмотря на то, что Перцов находился в пяти километрах от города, Антон часто навещал приятеля, и они устраивали веселые попойки и забавы, до которых оставался охоч Иван и от которых тихое семейное общежитие отходило по нескольку дней. Правда, это были не прежние холостяцкие "гульки", – третьей в их компании нередко оказывалась подружка Ивана – Вика. Втроем им тоже было хорошо и весело. Потому что образовался идеальный равнобедренный треугольник. Вику и Антона объединяло восхищение великолепным Иваном. Он же, подпитываемый их обожанием, без устали отмачивал все новые хохмы и розыгрыши, от которых оба приходили в восторг. Последняя произошла совсем недавно. Они возвращались на электричке из Черногубово. Хотелось продолжить гуляние, но деньги кончились. Вика с Антоном уселись в углу, продолжая что-то оживленно обсуждать, а Иван неожиданно пропал.
– Пода-айте герою Кандарага! – разнесся по вагону бас из противоположного угла. Вика с Антоном, как и все, оборотились на голос, и лица обоих вытянулись.
По вагону с перевязанным глазом, приволакивая ногу, в наброшенном на плечи пиджаке двигался Иван. Но глаза пассажиров были прикованы не к повязке, не к больной ноге.
В районе ширинки увечного подрагивало блюдечко для подаяния. Причем понять сразу, на чем оно держалось, было решительно невозможно, – то ли против законов физики само висело в воздухе, то ли ловко балансировалось на возбужденном члене.
И лишь когда нищенствующий подходил ближе, становилось видно, что держится блюдечко на кончиках пальцев, просунутых через ширинку.
Люди покатывались со смеху и – щедро подавали. На ресторан "Селигер" набралось.
Распахнув ударом ноги нижнюю дверь, Иван оказался в подвальчике. В нос ударил вкусный хлебный аромат, – на печке сушились недоеденные ржаные корки.
– Входную дверь чего не закрываешь? – вместо приветствия пророкотал Иван, зачерпнув с протвеня горсть.
– А к чему?– хозяин безмятежно улыбнулся. – По этим ступеням индеец на тропе войны, и тот незамеченным не спустится. А корыто – так вовсе вместо звонка.
Неожиданно Иван склонился над возлежащим приятелем, вперил в него недобро закосивший глаз: – Говорят, ты земельное право за науку не считаешь? – Узнал-таки? – Антон поскучнел.
– Слушай, а вообще наука для тебя существует? – съехидничал Листопад, вновь запуская лапу в сухари.
– Конечно. Я, к примеру, сейчас философией и политэкономией заново увлекся. Вот где масштабы. Сообразительный Иван склонился к стопке книг. Так и есть: Кант, Сенека, Фейербах и даже Каутский и Плеханов. Отдельно – пара Лениных, ощетинившихся закладками. Канта и Сенеку Иван равнодушно пропустил. Но закладки в Ильиче и особенно Каутский с Плехановым испугали нешуточно. – Где достал? – он с раздражением повертел потрепанный, дореволюционного издания томик. – Старуха-дворянка в флигельке поблизости доживает. Пользуюсь, пока наследнички окаянные окончательно библиотеку не рассвистали.
– Оно тебе надо?
– А то! Задумался я, Ванюша, над вопросом. Вот тот же Ленин Каутского ренегатом клеймит, Троцкого – иудушкой, Плеханову от него перепало. Так ты дай их мне в подлиннике. Сравнить чтоб! А меня на семинаре за это сектантом обозвали.
– Правильно обозвали! – Вовсе неправильно, – шуток вошедший в раж Антон не понимал. – Почему если хочу убедиться, так сразу – сектант? Ну, хоть убей, не могу постичь, для чего Фейербаха я должен изучать через Маркса, Каутского – через Ленина, при всем моем к нему уважении, – могучий скандалюга; а Троцкого или, тем паче, Бухарина вообще из библиотек слизнуло, – Антон в негодовании взлохматил волосы. – Вы мне дайте пощупать, может, я от того самым из всех вас верующим стану. Но – чтоб сначала через мозги пропустить. Это хоть понятно?
– Как не понять? – Листопад запустил в рот очередную горсть. – Удивительно, шо тебя до сих пор не выгнали. Попробуй усвоить один нехитрый совет: нельзя в жизни всё на зуб пробовать – дерьмом объешься. Понял? – Нет. – Вот потому и нажуешься его полной мерой.
Иван зыркнул на часы. Заторопился: – Ладно, я только навестить забежал. На бюро райкома опаздываю. Такое занудство, – по три часа воздух перемалывать. Я тебе, кстати, говорил, что секретарем райкома комсомола у нас Непомнящий? – Какой еще?..? Вадичка? – Антон аж подлетел над кроватью. – Вадичка в комсомоле?!! – Был Вадичка, да весь вышел. Вадим Кирилловича не желаете? Антон сочувственно хмыкнул.
– Можешь ухмыляться. Тебе-то с ним не общаться. А я...Таким фарисеем заделался, такого патриотизму развел, шо духан аж на километр вокруг. Обещал дядьке по общественной линии поднапрячься, но – чувствую, – на пределе уже! Иван механически ссыпал последние крошки в пасть. Спохватился. – У тебя жрать-то есть чего?
– Уже нет, – Антон проследил за движением его ладони.
Смущенный Листопад поднял ручищи, будто сфоливший баскетболист, заглянул в пустующую тети Пашину кухонку. Увы! Холодильник оказался пуст, а на опрятном столике стояло блюдце со сгорбившимся потным куском голландского сыра, на котором сидела муха. При виде гостя муха поднялась и кокетливо закружилась вокруг, – должно быть, соскучилась в одиночестве. – Ништяк, Ваня, прорвемся, – успокоил его совесть Антон. – Я в стройотряде подзаработал. На днях выплатят. Так что на ближайшие пару недель хватит.
Строить более долгосрочные планы в преддверии экзамена на отчисление Антону казалось бессмыслицей.
Наш паровоз, вперед лети
Если бы еще три годаназад кто-то сказал Вадичке Непомнящему, что его ждет карьера комсомольского функционера, наверняка схлопотал бы в ответ что-нибудь отвязно – кудрявое.
Но события в колхозе имени Товарища Лопе де Вега заставили передумать многое. Тогда после бегства Листопада и Негрустуева сутки проблуждал он в окрестностях Завалихи, трясясь от озноба и страха и не смея показаться в деревне.
В жестоких Листопадовых словах о том, что никому он не нужен, Вадичка углядел главную правду, – не нужен такой, как сейчас, – открытый и искренний. Честный даже в подлости. Хотя что значит "подлость"? Да, он сказал то, что думал: "В минуту опасности надо спасать себя". Но другие-то, не сказав, сделают то же самое. Такой Вадичка остался брошенным и беззащитным. А быть беззащитным оказалось очень неуютно.
Он слыл своим в мире искусства. Мог позвонить знаменитому на весь Союз актеру, чтобы тот оставил ему контрамарку на премьеру, или вместе с модным поэтом войти в зал на его творческий вечер. Вадичку знали, Вадичке не отказывали. "Ты нашей крови", – снисходительно говорили ему, и он этим гордился.
Когда после очередной шкоды, в которую он вляпывался, отец упрекал его, что он, сын крупного работника, унижает себя до связи с богемным отребьем, Вадичка отбривал: "Да последний спившийся актеришка выше по духу твоих партийных холуев."
И вот теперь оказалось, что признание всех этих людей, перед которыми он расшаркивался, по жизни ничего не стоит. В минуту реальной опасности никто из них не имел ни власти, ни влияния помочь ему.
А вот отцовские друзья вызволить его из беды могли бы влегкую. Одно поднятие трубки, и – проблемы решены, – Вадичка вызволен, злодеи (прежде всего поганый Листопад) наказаны. И ведь в сущности эти люди немногим отличались от него самого, – такие же корыстные и похотливые. Просто то, что он совершал демонстративно, у всех на виду, и это осудительно называлось – эпатаж, эти делали не выпячивая. И это называлось умением соблюсти правила приличия. То есть они получали то же, что он, оставаясь при этом неуязвимыми. Увязая по щиколотку в заболоченной осоке, Вадичка осознал, что право безнаказанно топтать других, чего ему сейчас до зубовного скрежета хотелось, необходимо заслужить, и единственный способ для этого – встроиться в существующую властную систему, беспощадно карающую чужих и снисходительную к слабостям тех, кто внутри иерархии. Он не утратил презрения к отцовскому окружению, но иного способа возвыситься, как стать одним из них, не видел.
Желаете получить Вадичку – лицемера? Так он у нас есть!
По возвращении из колхоза Вадичка отправился с повинной к отцу. Непомнящий-старший не сразу поверил внезапной перемене в непутевом сыне, но на всякий случай дал шанс – отправил инструктором в сельский райком комсомола. И не прогадал. На удивление легко шалый и отвязный Вадичка преобразился в деловитого Вадима. Не чуждого человеческих страстей, но – контролируемых, не доводимых до кипения. Куртчонку и привычку шланговаться по кабакам он сменил на строгий костюм и тихие радости с активистками на комсомольских семинарах. Поначалу, правда, он чувствовал внутри какую-то раздвоенность. В нем словно поселились два человека. Прежний, Вадичка, нового, Вадима, не уважал и при встречах не раскланивался. Впрочем прежнего становилось всё меньше, а второго всё больше. Вадим ощутил вкус к административной работе и даже почувствовал некий спортивный азарт в стремлении продвинуться по карьерной лестнице. Непомнящий-старший не мог нарадоваться удивительной перемене в сыне и, само собой, не оставил его своим покровительством. Полгода инструктором сельского райкома комсомола, далее – областной штаб студенческих стройотрядов, а оттуда, – назначение первым секретарем Пригородного райкома ВЛКСМ. И это разохотившемуся Вадиму Кирилловичу виделось только стартом. Вскорости ожидался перевод его завотделом обкома с перспективой на секретаря по идеологии. Такой живенькой карьеры комсомол давно не знал. Но тут звезды, дотоле благоприятствовавшие Вадиму Непомнящему, переменились. Началось с того, что при Черненко отца внезапно перевели за Урал – с понижением. И те, кто еще вчера норовили подставить руки под пухлый Вадичкин зад, тужась приподнять его повыше, сегодня не то чтобы вовсе отшатнулись, но – как бы чуть-чуть отодвинулись в сторону. Словно по совпадению по городу распространился слух, что сын Непомнящего замешан в каких-то махинациях со стройотрядами. Официально фамилия Вадима еще не была произнесена, в обкоме тоже толком никто ничего пока не знал, но – в воздухе засквозило. Как-то сама собой между ним и окружающими возникла легкая отстраненность, как бывает при общении с подхватившим инфекцию. Когда в разговоре больного громко уверяют, что выглядит он совершенно здоровым, но при этом слегка отворачиваются, дабы не заразиться. Собственно, сама по себе та стройотрядовская история не выглядела чем-то из ряда вон. Зарплата, которую получали члены штаба ССО – сто семьдесят – сто восемьдесят рублей – была лишь официальным прикрытием других денег, что зарабатывали они в сезон, – разъезжаясь по стройотрядам в качестве региональных командиров и комиссаров. Вадим как человек верткий в эту тему вошел мгновенно и первым же летом оформился комиссаром в университетский стройотряд. Командир стройотряда – старший преподаватель Сергеечев – предложил куратору из штаба ССО не тратить время на объекте, а использовать его с большей пользой для общества, пообещав сохранить полный контроль за ситуацией. Вадим тут же смылся на месячишко в Москву, где у него как раз закрутился очередной роман. Оговоренную же сумму Сергеечев передавал своему комиссару, что называется, на дому. Сверх того, в сентябре он преподнес Непомнящему-младшему единовременно три тысячи рублей премиальных – из «черной» кассы. Само собой, в конверте. Таких деньжищ Вадичка прежде не видывал и, само собой, не устоял. Да у него и в голове не было – устоять. Дают – значит, заслужил. Но сразу вслед за этим в штаб ССО поступил сигнал на Сергеечева, присвоившего, как оказалось, крупную сумму пожертвований, собранных на памятник погибшим студентам. Стало понятно, что три тысячи «неучтенки», что передал он накануне, как раз и были частью украденных денег. Выхода не оставалось – Сергеечева надо было спасать, чтобы спасти себя. Паскудную историю удалось «затихарить» с помощью отца. Казалось бы, навсегда. И вот спустя почти два года она всплыла вновь усилиями человека, о котором Вадим Непомнящий и думать забыл. Антон Негрустуев! Летом этого юродивого, которому до всего есть дело, занесло в университетский стройотряд, и там от какой-то гниды он узнал о непостроенном памятнике. А узнав, состряпал заявление в управление по борьбе с хищениями социалистической собственности. Сергеечев, получив повестку в милицию, примчался прямиком в райком комсомола. В кабинете Вадима он ерзал, смущался, вздыхал, отчаянно потел, уверял в преданности и готовности молчать как партизан, – словом, всем своим видом давал понять, что если его не отмажут, заложит с легким сердцем. Хорошо хоть жалобу из области спустили в Пригородный район, где заместителем начальника служил Звездин, бывший инструктор райкома партии. Звездин пообещал проверку попридержать. Он даже готов был списать заявление в наряд как не подтвердившееся, но лишь при условии, что не будет повторного. А упертый правдолюб накануне вновь звонил в облуправление и интересовался результатами расследования. Огласка дела начисто поломала бы столь удачно начавшуюся карьеру. Непомнящий судорожно искал решение. Но пока не находил. Впрочем один заманчивый выход намечался. Близился Всесоюзный съезд ВЛКСМ. Если пробиться на него делегатом, то затем, с помощью отца, можно будет, не возвращаясь в Тверь, перевестись в Москву. Отряхнуть, так сказать, со своих ног прежние грешки.
На днях на базе Пригородного райкома комсомола должен начаться выездной семинар по проведению учебы областного молодежного актива. Мероприятие это значилось среди наиважнейших, на которых присутствуют первые лица обкома, возможно – представители ЦК ВЛКСМ. В случае удачи Вадиму Непомнящему было обещано заветное делегатство. Потому организацию семинара Вадим взял под личный контроль и, отложив в сторону всё остальное, скрупулезно перепроверял последние детали. Оставалось согласовать план в райкоме КПСС. За этим Вадим отправился на второй, «партийный» этаж к секретарю по идеологии Таисии Павловне Долговой. Шел, невольно робея, поскольку желчную и суховатую Таисию Павловну заглазно величали серым кардиналом района.
Вадим деликатно просунул нос в кабинет – в расчете, что будет замечен. – А, комсомол... Что мнешься, как второгодник перед педсоветом? – в обычной, резкой, обманчиво-добродушной манере отреагировала Таисия Павловна. – Комсомол должен не просачиваться, а – врываться. Вы же носители свежих идей. Вам знамя наше по жизни нести.
Она сделала приглашающий жест. Уже по этой фразе, а главное, по победительности тона, более уместного на трибуне, Вадим безошибочно определил, что Долгова в кабинете не одна. И произносится все это не столько для него, сколько для скрытого за дверью собеседника.
В самом деле, напротив Таисии Павловны, отодвинутый от нее огромным столом для заседаний, на кончике стула примостился плешивый, затертый мужичонка, в котором Вадим не без труда узнал главного инженера Областной конторы по охране и реставрации памятников.
Главный инженер сидел, сгорбившись так, что едва возвышался над полированным столом, и все-таки норовил сползти еще ниже.
– Ты мне голову-то не отводи! – Долгова с аппетитом продолжила учинять очередной начальственный разнос. – Развел у себя в конторе дармоедов... Да если б мы в райкоме так работали, нас бы давно разогнали! Главный инженер с невольной надеждой приподнял голову. Но тут же поспешно пригнулся.
– И не надо сомнительными поэтами прикрываться. Усадьбу Анненского они, видите ли, надумали реставрировать... У меня у самой дача какой год не достроена. А вот кто за святым следить будет?! Это я тебе про памятники Владимиру Ильичу Ленину! В области этих Лениных под двести штук. Только в нашем районе полтора десятка. И что вы с ними, с Лениными, сделали? Глазенки им краской позамазали, ротики позалепили, носики позатерли. Ленины на Лениных не похожи. И не узнаешь, кто перед тобой: то ли основатель первого в мире социалистического государства, то ли Фантомас...
Здесь Таисия Павловна была права. Памятники вождю революции возвышались в каждом районном и поселковом центре. Ухаживали за ними с тем же тщанием, с каким идолопоклонники присматривали за тотемами. Уход выражался прежде всего в регулярной чистке от грязи и помета, – несознательные голуби и вороны использовали крутую лысину и плечи вождя как взлетно-посадочную площадку. Кроме того, перед каждым праздником памятник полагалось обновлять, то есть заново красить. Так что на некоторых бюстах и впрямь накапливалось до двадцати-тридцати слоев краски, изменявших облик вождей до неузнаваемости. Причем коллер отпускался все время разный, и Ленины соответственно то и дело меняли окрас. Можно было запросто найти и красных, и бордовых, и даже фиолетовых вождей. Под глазами у многих Ильичей от бесчисленных потеков образовались синюшные опойные бугры.
Впрочем советский человек кого-кого, а Ильичей узнавал сразу и безошибочно, даже не вглядываясь, по особому, занимаемому в иерархии памятников месту – они устанавливались на центральных площадях, повернутые указующим перстом к зданиям местных советско-партийных органов.
Причем тыкать пальцем в обкомы и райкомы дозволялось только и исключительно основоположнику государства. Ни от кого другого подобной фамильярности советская власть не терпела. Скажем, некоторые заслуги перед человечеством имел также Александр Сергеевич Пушкин. Конечно, не такие как у Ленина. Но все-таки кое-что поднакопилось. Потому по количеству памятников Сергеичи шли следом за Ильичами. Однако признание признанием, но и забываться не следует. Надо же осознавать свое место!
В Твери, например, в зеленом скверике на высоком постаменте, обратившись лицом к Волге и склонив курчавую голову, многие годы простоял Александр Сергеевич Пушкин. Мамы катали мимо коляски, на скамейках тихо читали пенсионеры. Текла Волга, менялись поколения. А он, не обращая внимания на людскую суету, задумчиво устремил окаменелый свой взор на водную гладь. Ну, задумался и задумался. Мало ли о чем имеет право призадуматься узаконенный патриарх российской словесности. Но затем на противоположной стороне улицы возвели десятиэтажное здание обкома КПСС, отгородившее поэта от реки. И по городу пошли нехорошие разговоры. К памятнику зачастили странные люди с клочковатыми бородами, начали группками собираться возле него студенты. А однажды после заселения в новый дом секретарь обкома партии Непомнящий выглянул в окно и наткнулся на осуждающий взгляд угрюмо набычившегося Пушкина. Секретарю сделалось отчего-то зябко.
За ночь нелояльный поэт был демонтирован и вывезен в неизвестном направлении. Скульптору повезло больше – успел умереть. А на готовом постаменте водрузили стелу – в знак дружбы с городом-побратимом Капошваром...
– В общем гляди мне, еще раз приеду в район и не узнаю Ленина, всю вашу шоблу отправлю красить текстильную фабрику. Ступай пока ! – с некоторым разочарованием от безропотности распекаемого закончила Долгова.
Главный инженер торопливо поднялся, подхватил потертый портфель и облегченно прошмыгнул мимо сидящего у двери Вадима, обдав того запахом острого пота.
– Дармоеды! – в спину произнесла Долгова и подобрела лицом, как бы отгородив этим словом и себя, и комсомольского вожака. Уже не суровая хранительница устоев, карающая нерадивых, сидела за столом – на Вадима смотрела строгая мать-наставница, способная пожурить, но и подпереть плечом.
– Принес для согласования документы по семинару, – Вадим положил перед Долговой утвержденный на бюро план. – Присядь! – властно хмурясь, приказала Долгова. – Как работается?
– Нормально.
– А должно быть не "нормально", а в удовольствие! – Нотут же Долгова смягчилась: – Хотя в целом райком партии тобой доволен. Мне на днях отец твой звонил. Просил поддержать твою кандидатуру в качестве делегата от района на съезд ВЛКСМ. Пообещала. Правда, имеются и сомневающиеся – в райком поступают отдельные сигналы. – Таисия Павловна приподняла всезнающую бровь.– Что это за мутная история с деньгами? – Поклеп и происки завистников! – с ходу отмел Вадим. Долгова прищурилась: – Очень надеюсь. Если так, думаю, сумею тебя отстоять.
– Спасибо.
– Спасибой не прокормишься. Делом доказывай, – Таисия Павловна подтянула к себе план семинара, вписала от руки несколько строк. – Москва планирует организовать всесоюзную выставку молодых художников "Молодость страны", посвященную ХХ съезду ВЛКСМ. Нам поручено отобрать лучшие областные произведения. С Союзом художников я договорилась – конкурс будет проведен прямо на турбазе, во время семинара. Вот для тебя дополнительный шанс: организуешь всё на высоком уровне – заткнешь рот недругам, и, считай, место на съезде твое. Так что – расстарайся. Да, на встречу почетных гостей посади двух инструкторов: Маргелова, нахальный такой, и непременно еврейчика своего.
– Эрлихмана?
– Вот-вот. Тут у тебя очень выигрышный момент.
Вадим самодовольно прищурился. Вообще-то он был убежден, что всякий нормальный человек в душе чуть-чуть антисемит. И интеллигентный человек отличается от других прежде всего умением это чувство скрывать. Сам Непомнящий научился скрывать преискуснейше. Проявления антисемитизма в райкоме он искоренил даже в мелочах. Более того, инструктор орготдела Григорий Эрлихман выступал своего рода полигоном, на котором шлифовался интернационализм райкомовских работников. В комсомоле, например, исстари утвердилось панибратски уважительное обращение друг к другу по отчеству – "Дмитрич", "Анатольич". Это было и удобно, и прозорливо. Если какой-нибудь Анатольич приподнимался над другими по служебной лестнице, наутро он совершенно естественно превращался в Сергея Анатольевича. Так вот, к Григорию Эрлихману, единственному, даже в официальной обстановке, обращались по имени. Душевно тонкие сослуживцы старательно избегали отчества – "Лейбович", – дабы тем самым не обидеть товарища.
Единственным, кто позволял себе недружелюбные выпады против Эрлихмана, был... его лучший дружок Валентин Маргелов. Выросший в потомственной пролетарской среде,Маргелов был стихийным, неприкрытым антисемитом. Правда, всякий раз, произнося очередной спитч против зажравшихся сионистов в присутствии Эрлихмана, он оговаривался: "К присутствующим это, разумееется, не относится". Гордый проявленной деликатностью, оглядывался орлом, – заметили ли. Если нет, искал случай повторить. Эрлихман на выпады приятеля реагировал достаточно благодушно. Вздыхал, но отмалчивался. Лишь укоризненно покачивал курчавой шевелюрой, когда Загоруйко, увлекшись, переходил на личности.
Вадим не сомневался, что втайне Эрлихман ненавидит заклятого своего друга, и, случись возможность безнаказанно всадить нож в бок, не откажет себе в этом удовольствии.
Впрочем, в руководителе главное – умение отделять существенное от частного. Существенным же было то, что оба – и выходец из семьи еврейского портного, и сын машиниста козлового крана – не имели других покровителей, кроме Вадима, а потому на их личную преданность Непомнящий вполне мог рассчитывать. К тому же удачно дополняют друг друга: Маргелов был инициативен, но бестолков. Эрлихман – толков, но безынициативен. Вместе они составляли идеальную связку.
– Демонстрацию дружбы народов обеспечу, – с тонкой улыбкой пообещал Вадим Долговой. – Кстати, не забудь, – остановила его в дверях Таисия Павловна. – На семинаре должны в обязательном порядке присутствовать все члены райкома комсомола.
– Раз надо, будут, – уныло понурился Вадим.
Понурился вот из-за чего: когда Непомнящий принял Пригородный райком комсомола, его ожидал неприятный сюрприз – членом бюро оказался не кто иной, как окаянный Листопад.
После защиты диссертации Иван вернулся в Перцовский сельхозвуз. Верный слову, данному дядьке, он развернул такую бурную общественную деятельность, что вскорости – при содействии ректора – как молодой перспективный доцент оказался во главе институтского комитета комсомола, а как секретарь был избран в состав бюро райкома ВЛКСМ. Первым желанием Вадима было вывести Листопада из состава бюро. Заодно и отомстить человеку, походя уведшего из-под него любимую девушку. Но это оказалось непросто, – избирался тот от крупнейшей первичной организации района. Можно было бы провести комплексную проверку и наверняка накопать компрометирующий материал, – Листопад не изменился, жил громко, чередуя публикации в научных журналах с развеселыми загулами, о которых злословил весь Перцов. Но и такой ход выглядел рисковым. Вадим не сомневался, что Антон Негрустуев поделился с дружком информацией насчет кражи стройотрядовских денег. И, если обозленный Листопад вдруг прознает, что за всей этой историей стоит Непомнящий, – это все равно, что в тлеющий костерок плескануть канистру бензина. Скандал полыхнет по всей области и неминуемо спалит самого Вадима. То есть силовой метод не подходил. Но и оставлять все как есть было нельзя. На первом же бюро насмешливый доцент, на кончике языка которого всегда сидел черт, едва не порушил вчистую авторитет нового секретаря, принявшись вспоминать о его шкодах в колхозе имени товарища Лопе де Вега. Тогда, по инициативе Непомнящего, высокие стороны встретились на нейтральной территории – в ресторане «Селигер» – и вступили в переговоры о принципах дальнейшего сосуществования. Вадим Непомнящий предложил, забыв старое, заключить договор о дружбе и взаимопомощи: мол, помогаем друг дружке двигаться вверх каждый по своей линии. Листопад осторожно склонялся к вооруженному нейтралитету – приглядимся. В конце концов, после двух «Столичных» сошлись на пакте о ненападении. То есть Листопад не посягает на авторитет Непомнящего, а Непомнящий в свою очередь закрывает глаза на то, что секретарь крупнейшей комсомольской организации игнорирует заседания райкома.
Но договоренности договоренностями, а что может выкинуть непредсказуемый доцент на семинаре в присутствии высокого начальства, оставалось только догадываться. Вадим зябко поежился.
* Едва он вернулся в свой кабинет, как дверь за его спиной скрипнула, и в нее протиснулось потное стесняющееся лицо, при виде которого Вадим Непомнящий брезгливо поморщился. После жалобы Негрустуева старший преподаватель университета Сергеечев принялся ходить в райком как на работу – в поисках спасения от нежданной беды. Приходил, усаживался. Тяжко вздыхая, произносил неизменное: «Вот ведь какие люди бывают завистливые...» – и выжидательно замолкал. Сокрушенный, намекающий вид подельничка вызывал в Вадиме сильнейший зуд. В последний раз, уже не церемонясь, он попросту выставил Сергеечева из райкома, предложив являться только при наличии новостей. Но, видно, недостаточно убедительно предложил, раз приперся заново. Непомнящий собрался без церемоний высказать незадачливому, подставившему его воришке все, что о нем думал. Но не высказал: уж очень непривычно поблескивали глазки у старшего преподавателя.
– Есть новости?
– Так это...чего узнал-то... – кончик носа Сергеечева стремительно наполнился влагой. – Негрустуев-то наш, оказывается, на комиссию идет.
– Что за комиссия? – буркнул Вадим.
– На отчисление. Экзамен по земельному праву. У самого профессора Суханова.
– И что – выгонят?!
– Так наверняка. Если бы просто не сдал, а то ведь он профессору такого нахамил, что тот уж наверняка не простит. Да и я от себя с Григорием Александровичем переговорю. Усилю.
Вадим широко, от души улыбнулся. Выгнанный за неуспеваемость жалобщик – совсем другой поворот сюжета. Мстительный клеветник совсем не то, что бескорыстный правдолюбец. Это и впрямь решенный вопрос. Теперь Непомнящий посмотрел на визитера с некоторой даже приятцей.
