Текст книги "Сделай ставку - и беги, Москва бьет с носка"

Автор книги: Семен Данилюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

– Вы что-то окончательно заплутали в дебрях марксизма, – ответили ему – снисходительно. – Теорию трудовых армий (так называемый "казарменный социализм") выдвинул не Маркс и не Энгельс, а Троцкий. А реализовал на практике в виде насильственной коллективизации не кто иной как Сталин. И партия дала этому достойную оценку в таких-то и таких-то программных документах. Так что не стоит ломиться в открытую дверь – эдаким витией. Нужно, юноша, внимательней читать Маркса и глубже вникать в марксизм.

Присутствующие облегченно заулыбались. Но оказалось – читал. И, увы, вникал, сволочь эдакая. Потому что тут же привел цитату из "Манифеста Коммунистической партии". А именно пункт восьмой, где Маркс среди срочных мероприятий, которые надлежит осуществить пролетариату после революции, настаивает на учреждении "промышленной армии, в особенности для земледелия".

– Так это ж совсем в другом смысле надо понимать! Нельзя ж так казуистически, – ответили ему. – Вот что имелось в виду...

– Нет, коллега, позвольте не согласиться. Всё как раз иначе, – внезапно перебил разъяснителя сосед. – Вовсе не в том смысле, о котором вы изволите говорить. Потому что если мы обратимся к "Капиталу", к главе... – При всем уважении, но и Ваша ссылка в данном случае неуместна, – не удержался один из профессоров. – Нельзя подходить к доктрине столь буквально.

И тут вспыхнули страсти. Спорили, блистали язвительностью, бегали вытаскивать с полки тома Маркса, что-то кричали о переписке с Энгельсом, где в особенности проявилось...

Как и положено в научном споре, на первый план постепенно выступила профессура, и диспут сделался особенно тонок.

Как-то само собой выходило, что за одобрением и поддержкой начали обращаться к студенту Негрустуеву. А он, раскрасневшийся, азартный, напоминал о себе уточнениями, хмыканьем и дерзкими репликами. Началось пиршество духа. Даже прозвучало крамольное: "Что вы мне всё тычете в морду своим Марксом? В конце концов это тоже не икона".

Тогда поднялась Таисия Павловна и задала только один вопрос:

– Товарищи, вы вообще о чем? Вас сюда зачем собрали?

И стало уныло. Потому что все всё вспомнили.

– Что здесь происходит? Понимаю вашу страсть к диспутам. Но надо ж разбираться: когда, где, с кем. И вообще кто здесь ведет кафедру?

– Да, да, конечно, – председательствующий спохватился. – Прошу высказываться. Поактивней, товарищи. Все равно ведь придется. Чего тянуть?

Послышался пугливый смешок.

– Может быть, секретарь партбюро факультета? – секретарь парткома повернулся к Суханову. – А что я могу сказать? – Суханов неприязненно поджал губы. – Он и в земельном праве таков. Ничего на веру не принимает. Единственный среди студентов подметил, что без составления Земельного кадастра земля товарной стоимости не приобретет. О чем я всю жизнь своим дуракам талдычил. И – писал во все инстанции. И буду писать!

– Спасибо, Григорий Александрович. Кто еще?

– А собственно что тут высказываться? Итак все ясно, – Сергеечев, ревниво следивший за реакцией коллег, поднялся. – Негрустуев допустил клеветнические измышления на советский строй. Он – враг! А какая может быть дискуссия с врагом? – Ну, все-таки давайте не перегибать, – подправил его с места один из профессоров, за мягкостью тона плохо скрывая гадливость. – Негрустуев, конечно, заблуждается, но мы не инквизиция. Да и на дворе – время перестройки. – Нет, не заблуждается! Не заблуждается он! – выкрикнул Сергеечев. – Какое ж это заблуждение! Я тоже читал реферат и помню... Вот пожалте, – он суетливо извлек из запасного кармана несколько смятых листов. – "Марксова модель нетоварной организации социалистического производства никогда не проверялась на практике". Каково?

Опамятовший профессор потупился.

Наступило тягостное молчание.

Долгова склонилась к председательствующему. Тот предоставил ей слово. – Должна признаться, что мне тяжелее, чем вам всем вместе взятым, – горько констатировала Таисия Павловна. – Негрустуев – сын моей доброй приятельницы. Но это как раз тот случай, когда приходится констатировать: "Антон мне друг, но истина дороже".

– Так в чем же эта истина? – Антон уже свернулся ежом, выставив колючки.

– А истина в том, любезный друг, что вечное твое неверие завело тебя не на ту дорожку. Впрочем после того, что я сегодня услышала, – это не кажется удивительным, – Таисия Павловна сурово оглядела поникших "кафедранцев". – Ты симпатичный парень, Антон. По-своему искренний. Наверняка и заблуждаешься искренне.

– Так докажите, что заблуждаюсь! – Антон вскочил, распаленный. – Только этого и хочу!

Он требовательно оглядел тех, кто только что горячо дискутировал с ним. Но взгляд его наталкивался на затылки или – поджатые, осуждающие губы. Лишь умоляющие Верочкины глаза бессильно пытались передать ему что-то. Но и она, боясь оказаться застигнутой с поличным, наклонилась поправить туфлю.

Только Долгова не отвела глаз. " Что, правдоискатель, получил? А ты чего ждал от этих?" – без слов, почти сочувственно поинтересовалась она. – "Теперь уже ничего", – ответил он.

– Ты, Антон, пусть не умышленно, но объективно покусился на "Капитал" – краеугольный камень марксизма-ленинизма, – продолжила Таисия Павловна.– Сейчас много развелось подобного рода охотников половить рыбку в мутной воде. А мы не можем позволить кому бы то ни было безнаказанно разрушить здание, отстроенное поколениями!

– А что, это так запросто?! – Антон пошел в разнос.

– Во всяком случае могу обещать, что тебе это не удастся. И перестань оглядывать зал. Поддержки ты здесь не найдешь.

– Вижу, – безысходно признал Антон. – Я думал, здесь ученые. А оказалось, – марксюги. Он поднялся. – Негрустуев, сядь! Тебя еще никто не отпускал! – Да все понятно! Давайте заканчивать, а то винный закроется. Зачитывайте свое: "Обсудили – осудили". Кто там у вас на это выделен? Зал заволновался негодующе. На сей раз Негрустуев оскорбил презрением всех присутствующих, и его больше не жалели.

– Что ж, раз Вы так торопитесь, – ведущий кивнул. Доцент, на которого возложили подготовку заключения по реферату, поднялся. Он чувствовал себя неловко. Потому что в принципе был человеком порядочным. То есть, если жизнь не вынуждала совершить подлость, он ее не совершал. Но через месяц должно состояться обсуждение первого варианта его докторской диссертации. Судя по сочувствующим взглядам, остальные понимали его положение и – сострадали.

Напечатанное на трех листах заключение гласило, что "студент Негрустуев допустил фальсификацию, искажение важнейших постулатов марксизма-ленинизма; мировоззренческая беспринципность привела автора реферата к ошибочным политическим выводам, объективно клевещущим на экономическую политику советского государства".

За утверждение экспертного заключения проголосовали единогласно. Копию постановили направить в ректорат для принятия решения о целесообразности дальнейшего пребывания Негрустуева в ВУЗе и в комитет комсомола – для рассмотрения персонального дела на комсомольском собрании.

– Считайте, Негрустуев, что еще легко отделались, – назидательно произнес в завершение секретарь парткома.

Антон захохотал. Поклонился до полу: – Спасибо, гуманные мои, что не приговорили к сожжению на костре.

Под неодобрительный гул он вышел.

– Негрустуев, – требовательно окликнули его. Следом вышла Таисия Павловна. – Сигарета есть?

Вытянула из протянутой пачки, затянулась:

– Я постараюсь сгладить самые острые формулировки. Крайности эти про умысел подчистим. Но – прими добрый совет: на комсомольском собрании покайся. Тогда – из университета, конечно, попрут. Пожалуй, и из комсомола. Но хоть не дойдет до прямого обвинения в антисоветчине. Что это такое, тебе объяснять, надеюсь, не надо?

Под его насмешливым, откровенно глумящимся взглядом Таисия Павловна все-таки смешалась:

– Поверь, Антон, здесь ничего личного. Наоборот, хочу как могу помочь, хотя бы ради твоей мамы. И еще за тебя один человек просил...Если б узнала раньше, пока еще можно было замять. Но вопрос уже на контроле. Есть интерес со стороны Комитета. У меня, соответственно, установка.

– И вам, погляжу, не просто, – посочувствовал Антон. – Кстати, насчет комсомола. Не сочтите за труд, – он залез в запасной карман, вынул комсомольский билет и всунул его ошарашенному секретарю райкома. – Передайте там по своим инстанциям. Жаль мне Вас, Таисия Павловна. Баба-то красивая. Хмыкнув в обычной своей, уничижительной манере, отправился дальше, – предначертанным ему путем.

А Таисия Павловна осталась с чужим комсомольским билетом в руке, почему-то больше всего уязвленная этой нелепой жалостью.

* В кабинете первого секретаря обкома комсомола Балахнина, где за пятнадцать минут перед тем закончилось заседание бюро, было накурено. Хозяин кабинета сидел, глядя осоловелым взглядом на не очищенный еще от бумаг стол, и пытался вникнуть в то, что энергично говорил ему единственный оставшийся из членов бюро обкома – Листопад.

– Открой форточку, – попросил Балахнин. – А лучше прямо окно, – ничего не соображаю. Третий день по двенадцать часов вкалываю. Приближалась областная конференция – последняя перед съездом комсомола, и подготовка к ней отнимала все время первого секретаря. Многолетний опыт приучил его, что протокольные промахи невосполнимы, как подрыв на скрытой мине. Потому Балахнин лично вникал во все мелочи, вплоть до качества галстуков на участниках пионерского приветствия. Мелочи – именно на них засыпаются разведчики и партийные функционеры. А засыпаться Юрий Павлович Балахнин не хотел. Он хотел перебраться в Москву, в аппарат ЦК ВЛКСМ, и мечта эта была близка к осуществлению. Оставалось только грамотно провести конференцию и без сбоев свозить делегацию на съезд.

– Никак не пойму, Иван Андреевич, чего ты от меня хочешь, – произнес Балахнин, тоном давая понять: "Отстань. Хоть сегодня – отстань".

Но как раз сегодня Листопад оказался некстати непонятливым. Он нахмурился:

– Повторяю. Речь идет об Антоне Негрустуеве. Моем корешке. Ты ведь его тоже знаешь.

– Я многих диссидентов знаю. По должности.

– Да какой он на хрен диссидент! Просто упертый. Привык во все вгрызаться. Опять же перестройка, новые веяния, – вот и загорелся.

– Так еще того хуже – раз дурак! Мало ли у кого что в башке. Или будь благонадежен, или вовсе не высовывайся. Ошибки он у Маркса нашел! Да я их с десяток найду, если покопаюсь. Только для чего? Кого вообще интересует, что там на самом деле сто пятьдесят лет назад думал этот полоумный жид? Вот скажи, – тебя интересует?

Листопад, обескураженный неожиданной откровенностью, неопределенно пожал плечом.

– А другие и вовсе его не читали. И спят себе спокойно. Схема-то на самом деле аж со времен язычества отработана. Кто такой Маркс? Да тот же идол. Думаешь, шаманам больно надо было знать, есть чего у идола в башке или нет? Стоит истукан и – стоит. А ты его трактуешь. И через то имеешь власть. Кто трактует, тот и при власти. А чужим заказано. Так нет, нашелся нетопырь. В святилище полез. Зато и схлопотал по сусалам. Пусть скажет спасибо, если в дурдом не угодит.

– Почему в дурдом? – Иван опешил.

– Шизофрения, – уверенно определил Балахнин. – В марксизме усомнился. Готовый диагноз.

– На Западе, между прочим, в марксизм вообще один на десять верит. Ты их тоже всех готов загнать в психушку?– раздраженно подковырнул Иван, понявший, что человек, на которого он рассчитывал, помогать не собирается. Но первого секретаря тем не смутил ни в малейшей степени.

– На Западе – нет. Сомневаться в марксизме там – идеологическая позиция, а у нас – бесспорный признак сумасшествия. Балахнин подмигнул, потянулся крупным телом, намекающе положил руку на выключатель. – Юра! Я должен отбить этого парня, – упрямо повторил Листопад. – Это мой друган, понимаешь? Не хочется напоминать...

– Не надо напоминать, у меня хорошая память, – Балахнин недоброжелательно посмотрел на упрямо косящего Листопада, неохотно вернулся в свое кресло. – Я не забываю своих долгов. И раз настаиваешь, долг отдам. Это будет непросто, дело слишком далеко зашло. За одно то, что комсомольский билет секретарю райкома партии чуть не в морду запустил, еще пару лет назад сидел бы как миленький. Но пред КГБ мне тоже кое-чем обязан. А с райкомом партии, я так полагаю, ты сам без проблем договоришься, – по лицу Балахнина промелькнула намекающая тень, – об интрижке с Долговой ему давно доложили. – Но... – он сделал значительную паузу. – Центровым в этом деле придется идти тебе самому. Мы тебя как молодого ученого и члена бюро направим в университет для разбора ситуации на месте. Ты предложишь на собрании резолюцию: "Выговор с занесением. И – ходатайствовать перед ректоратом, чтоб дать возможность закончить ВУЗ". От своего имени.

– Сделаю! – заверил Иван. – И – проголосуют за милую душу. – Кто бы сомневался! Но хочу, чтоб ты понимал цену вопроса. Ты – центровой, ты и крайний. Помнишь физический закон: ничто не исчезает бесследно и не возникает из ничего? Поэтому то, что прибудет твоему "отмороженному" дружку, который все едино не через месяц, так через год на чем-то да сорвется, убудет у тебя. А ты как думал? – Балахнин усмехнулся. – Выступить в защиту клеветника марксизма – такого никто не забудет. А теперь подсчитаем висты и "гору". Он выудил из ящика стола счеты, откуда-то там завалявшиеся, и принялся с аппетитом отщелкивать костяшки. – В апреле состоится ХХ съезд ВЛКСМ, – так вот, если хоть какая-то новая жалоба да еще в увязке с твоим выступлением по Негрустуеву, поступит, – считай, для тебя съезд накрылся. Опять же могут припомнить дружбу с рецидивистом Торопиным, – видели тебя с ним совсем недавно, о чем проинформировали. Что у нас далее? Через пару лет готовился выходить на защиту докторской? Так вот защитишь – это без сомнения, башка у тебя светлая. Но не через два года, разумеется. Кто ж пацана допустит? Лет через десять, если все срастется. Что еще мы с тобой мыслили? Да, стать проректором. Ну, это уж вовсе пустое. Без докторской не о чем говорить. А так – Бог навстречу. Я, как ты деликатно напомнил, твой должник. Так что даешь команду – стартуем.

Всё это Балахнин произносил обесцвеченным, лишенным эмоций голосом и в то же время с тонкой, иезуитской улыбочкой вгрызался в почерневшие от злобы, ставшие вдруг не косящими, а – косыми, глаза Листопада. – Так что решил? – поторопил Балахнин. Так чтобы стало ясно: вопрос задается последний раз. – Записывать в повестку?

Он вытащил из карандашницы ручку и не шутя потянулся к пятидневке.

– Та записывай! – сдавленно рявкнул Листопад. – Даже так? – Балахнин озадаченно отложил ручку. По правде – ждал он другого ответа. – Широк, нечего сказать, – ради друга на амбразуру! Да с тобой самим рядом, как с динамитом! Надеюсь, если меня когда коснется, так же стоять будешь.

– Будь спокоен. Не сдам. – Тогда ладно. Попробую тебя прикрыть, хотя бы до съезда, – Юрий Павлович пожал плечами, вроде сам озадаченный собственным долготерпением. – Но только... Комсомольский билет Негрустуев должен с извинениями забрать. На собрании повиниться и покаяться. Без этого даже затевать нечего. Обеспечишь?

– Заставлю, – сквозь зубы процедил Листопад. Впрочем без прежней уверенности в голосе.

* «Не всё, что хочется, можется. Мудрость в том и заключается, чтоб уметь с этим примириться», – умно рассуждал Антон, обчитавшийся Льва Толстого. Но на самом деле в жизни делал все иначе. Стремился достичь недостижимого и постичь непостигаемое. Потому что, слава Богу, не был мудр. А был лишь умен.

И сейчас в тети Пашином подвальчике, в компании Ивана и кроткой Веры Павловны, чувствовал себя скверно и неловко, оттого, что приходилось огорчать друга, который так много сделал, чтоб помочь ему, и буквально кипел негодованием, наткнувшись на внезапную неблагодарность, – Антон не хотел принимать помощи. Как умела, поддакивала Листопаду и Вера Павловна. Она теперь часто забегала в подвальчик. Перестала стесняться тети Паши. В свою очередь тетя Паша очень зауважала жильца, когда узнала, что валандается он не с какой-то очередной прошмандовкой, а с университетской преподавательницей.

– Давай наконец исходить из того, что мы трезво мыслящие люди, – потребовал Иван, чувствуя, что начинает сатанеть.

– Давай, – безразлично согласился Антон.

– Тогда ответь, станет ли здравомыслящий человек лбом пробивать кирпичную стену?.. Не станет, и сам это знаешь. А что он сделает? Обойдет или перелезет. Потому что цель не в том, шоб пробить, а в том, шоб пойти дальше. Шоб пойти дальше, надо закончить ВУЗ. Шоб преодолеть стену, надо совершить маневр. Твой маневр самый простой, – покаяться на собрании. Я логичен?

– А как же свобода воли? – тихо вопросил Антон. Иван едва не заскулил. – Усвой наконец: есть вещи, которых лучше не касаться. Из нормального чувства самосохранения. Ты ж горячую сковородку не лапаешь! И твоя свобода воли от этого не страдает. Произносишь три – четыре коротких фразы. Остальное сделаю я. Спустим на тормозах, – выговорешник с занесением. Главное – не вышибут.

– И для чего?

– Шо для чего?!

– Для чего не вышибут?

– Да хотя бы диплом получить. Неужто, как баран, под нож готов? На радость затрюханному Сергеечеву. Ему-то только этого и надо. Тебя вызвездят, и его втихаря отмажут. Да я бы из одного упрямства, шоб этой гниде неповадно было, на попятный пошел... Ивану надоело ловить ускользающий Антонов взгляд, и он вгорячах прихлопнул лапой хлипкий стол. – Покаешься, я тебя спрашиваю, скотина ты эдакая?! – Да в чем, Ванюш?!

– Причем тут "в чем"? Как раз "в чем" в этой ситуации абсолютно ни при чем! Просто встаешь и говоришь: "Был не прав. Блукал впотьмах. А на заседании кафедр мне так светом истины промеж глаз полыхнули, что так и живу – с красными звездами в зрачках, – весь из себя на марксистско-ленинской платформе". Всё! И – ныкнул на место. Дальше я сам обеспечу, – Листопад озадаченно мотнул головой. – Верка, чего отмалчиваешься? Скажи хоть ты ему! ..Ау, ты где?

– Что? Да! – Вера Павловна встряхнулась. – Антоша! Мне в парткоме предложили письменно осудить содержание твоего реферата. Иначе грозятся!.. Антон сочувственно погладил Верочку по волосам.

– Напиши всё, что требуют, – разрешил он. – Там и без тебя макулатуры хватает.

– Антон! За что ж ты меня так не уважаешь? – Вера Павловна заплакала.

– Что, неужто не напишешь?

– Напишу, конечно. Куда я денусь? – её личико сморщилось. – Но ты... зачем так? Мог бы деликатней. Бездушный ты все-таки.

* Вверху, в дворике, послышался рев двигателя. Посреди лужи остановилась "Волга".

Дверь в подвальчик скрипнула.

Антон и Листопад переглянулись.

– Пойду встречу, – Иван поднялся. – А то ведь свалится ненароком.

Перепуганная Верочка, понявшая, кто приехал, хотела шмыгнуть на половину тети Паши, но – не успела. В подвальчик в сопровождении Листопада вошла Александра Яковлевна Негрустуева.

Прищурилась с темноты. Шаркнула взглядом по сжавшейся Верочке. Задержалась озадаченная:

– Ты кто?

Верочка хотела ответить, но язык от волнения распух. Она сглотнула.

– Оставь ее в покое, мать, – потребовал Антон. – Человек зашел по делу. – Да, да, по делу. И уже опаздываю. Так что до свиданья, – пролопотала Верочка, поспешно выпархивая на лестницу. – Надо же как вкус испортился. Прежде я у тебя таких плохушек не видела, – ревниво констатировала Александра Яковлевна, тем же громким своим победительным голосом.

Шаги на лестнице на секунду замерли, а потом застучали дробно, – Верочка расслышала.

– Была ты, матушка, бестактной, такой и осталась. Да еще вещаешь, как Иерихонская труба, – пробубнил Антон, обидевшийся не за Верочку, – с этим случайным романом пора было заканчивать, – а за свой недооцененный вкус.

Не обращая внимания на задиристый тон сына, Александра Яковлевна провела пальцем по табуретке, подставленной Иваном. Кивком приказала перенести ее к окошку, откуда в подвальчик стекала тусклая полоска света, с достоинством уселась. Разглядела меж рамами закопченную иконку, что воткнула тетя Паша. Поморщилась: – Не надоело еще голоштанничать-то? Бардак развел, не приведи Господи! Бога, и того загадил, – Александра Яковлевна брезгливо принюхалась. – Чем у тебя пахнет-то?

– Нормально пахнет. Не тяни, говори, с чем пришла.

– А то сам не знаешь! Ты что ж это, мил-друг, мать позоришь? Я такого перед тобой не заслужила, чтоб сына-диссидента заиметь. Показали мне тут твои опусы...

– Неужто прочла?

– Представь себе.

– И что-нибудь поняла? Я к тому: ты ж на самом деле Маркса отродясь не читывала.

– У-у! Всё так же мать за дуру держишь. Я главное поняла, – зарвался ты. А всё это ваше стремление выпендриться. Привыкли друг перед другом: у кого портки шире, у кого девка, как это? Клевей. Так?! – она почему-то осуждающе глянула на Ивана. – Теперь вон куда вынесло. Как же, вершины достиг, – весь город о нем говорит. Я Брехову так и сказала: от дури это. Без отца растила. Пороть некому было. А то уже нашлись злопыхатели, – мол, сын Негрустуевой – антисоветчик. Так и норовят, на чем бы сковырнуть.

Александра Яковлевна вновь приподнялась и пересела, чтоб лучше видеть сына. В последнее время она страдала остеохондрозом, и поворачивать шею ей было затруднительно. Поэтому, в случае необходимости, разворачивалась разом – всем статным корпусом. – Тебе б полечиться, – посочувствовал Антон. – Мазей каких-нибудь повтирать.

– Так некому втирать! Мало того, что опозорил публично, – из дома в халупу сбежал... Вот скажи, за что?

Властное лицо ее по-бабьи перекосилось.

– За что?! Ты ведь один у меня, – она вновь поднялась и пересела – почему-то лицом к Листопаду. – И – рази в чем отказывала? Даже раньше, когда трудно было. Уж как старалась, чтоб не хуже, чем у людей. Десять лишних станков взяла. А тоже ведь не старая была, – голос Александры Яковлевны дрогнул. – И с родителями дружков общалась через силу. Это сейчас все норовят задружиться. А тогда они меня, ткачиху, презирали. Напрямую намекали, чтоб тебя, беспородного, от детишек ихних чистых убрала. А я вид делала, что не понимаю. Чтоб сыночек, значит, не среди шпаны рос. Антон молчал потерянно, – как бывало всегда в те редкие минуты, когда из-под костюма деловой женщины в матери вдруг пробивалась прежняя, плакавшая от безысходности на кухонке баба. Он неловко протянул руку, намереваясь, как в детстве, ласково погладить ее по плечу. Но Александра Яковлевна сердито прокашлялась. – Ладно, к матери ты не пришел по глупой гордости. Так вот я сама пришла, чтоб помочь. Ты мне только прямо ответь, ведь не антисоветчик ты в самом деле! А? – она требовательно глянула на Ивана. – Не враги вы, правда, ребята? Ведь нашей выучки.

– Да кто ж Вас завел-то так, Александра Яковлевна? Даже в голове не держите, – пробасил Иван. – Я вообще весь из себя насквозь потомственный марксист. А Антон – он просто с изгибами, сами знаете, – правдоискатель!

– Так, Антон? – потребовала подтверждения Александра Яковлевна. Вид сына, смущенно-упертый, ей все больше не нравился. – Ведь так?!

Антон собрался с духом, чтоб поддакнуть. Но что-то в тоне матери его подтолкнуло:

– Знаешь, матушка, когда я всё это писал, то очень надеялся, что меня быстренько образумят. Аргументами забьют. Стыдно было бы, но – слово даю – возрадовался бы. А меня гробить начали. И я понял, почему: нечем им было меня переубедить, кроме как настучать по башке.

– Что значит нечем? Ты все-таки без этого своего больного самомнения...Это ученая кафедра. Тут не чета нам, самоучкам, люди. Их на то и держат, чтоб базис под надстройку уметь подвести.

– Больше того скажу! – выкрикнул Антон с внезаным озарением. Это было его свойство – приходить к истине в споре. Когда слышал возражения, пусть самые беспорядочные, тем самым "цементировался" в собственной позиции. Она освобождалась от наносного мусора, и то, что никак не мог постигнуть наедине с собой, внезапно делалось ясным и очевидным. Он набрал воздуху. – Во всей этой истории Маркс, да и Ленин вообще ни причем.

– Шо я Вам говорил? – Листопад облегченно откинулся. – Наш человек.

– Если так, и на том слава Богу, – неуверенно успокоилась Александра Яковлевна.

– Не в Марксе дело, – подтвердил Антон. Он поднял палец. – А вот построенная у нас система никакого отношения к марксовым мечтаниям не имеет. И об этом-то говорить предосудительно. За то меня и высекли.

– Да ты! – Александра Яковлевна вскочила, забыв про больную шею, крутнула головой, лишний раз убеждаясь, что, кроме них троих, никого нет. – Эва тебя куда! На систему замахиваться. Умный-умный, и – такой вдруг дурак! Не то ему, видишь ли, построили! Соображай, во что не веришь. Да мы жесточайшую в истории войну выиграли! Мы своими телами человечество от фашизма защитили... – А надо ли было? – монголоидные Антоновы глаза сузились раздумчиво. – Какая этому человечеству разница, что один палачуга другого такого же сожрал.

Александра Яковлевна пошла пятнами, да и Листопад нешуточно оторопел.

– Твой дед на этой страшной войне погиб! – Александра Яковлевна надсадно задышала. – Оба дядьки родных. Не верю! – она отчего-то беспомощно оглядела закопченую иконку в углу. – Чтоб мой сын нас с фашистами на одну доску! – Да не передергивай! Никогда я коммунистов с фашистами не равнял! – огрызнулся Антон. Вдруг – осекся, удивившись неожиданной мысли. Поднял виноватые глаза: – Знаешь, мать, вообще-то я об этом пока как-то не думал. Тут поразмышлять бы надо. Александра Яковлевна поднялась. Ее качнуло. Листопад вскочил поддержать. Но оправившаяся Александра Яковлевна предупреждающе подняла руку и, не взглянув на сына, шагнула к выходу.

У двери обернулась:

– Я так полагаю, что выгнали тебя правильно. И езжай-ка ты, пожалуй, голубчик, куда-нибудь от греха подальше, пока и вовсе...

Она вышла. Антону хотелось броситься вслед за матерью. Но не бросился. Он примирительно приобнял набычившегося товарища. – Не сердись, Ванюша! Но не могу я против себя. Я вообще полагаю, что рядом с человеком по жизни шагают мечта и цель. И если задаться целью реализовать мечту, то вместе они складываются в судьбу. Наверное, моя судьба в другом. Так что пусть идет как идет. Давай возьмем Вику и поедем в мотель. Отметим окончание моей студенческой эпопеи! Иван смолчал. Чувства его раздвоились. К огорчению, что не удалось переубедить упрямого товарища, примешивалось гадливенькое удовлетворение от того, что теперь ему не придется подставляться, рискуя собственной карьерой.

Гонки с препятствиями

Друзья разделились. Антон отправился за Викторией, Иван поехал на такси занимать места, – даже по будням в мотеле «Тверь» был аншлаг. В вестибюле, перед табличкой «Мест нет», плескалась возбужденная толпа человек в двадцать, пытающаяся просочиться за заветную ресторанную дверь. Но квелые эти попытки разбивались о знаменитого дядю Сашу – сухонького старичка-швейцара в кителе с потухшими галунами и вечном берете, прикрывающем зябнущую лысину. Клиентов дядя Саша пропускал поштучно и исключительно на договорной основе. При этом своими цепкими глазками с яичного цвета белками дядя Саша безошибочно определял среди собравшихся нежелательных для заведения гостей: бузотеров и проверяющих, – и бежалостно их отсекал. Как говаривала метрдотель Нинка Митягина, когда на воротах дядя Саша, я за мордобой и за недолив спокойна.

Нервничавшие перед неприступным швейцаром люди стояли сбитой группой, локоть к локтю, бдительно следя, дабы кто-то не проскочил без очереди. – Это по какому случаю сборище?! – послышался сзади начальственный бас. Стоящие как один оглянулись, невольно раздвинувшись, и подошедший Листопад, не снижая скорости, рассек толпу, будто ледокол торосы.

При виде Ивана с неприступным дядей Сашей произошло удивительное: он вдруг растекся в заискивающей улыбке. Большой Иван был щедр на чаевые. Но главное, он, единственный из клиентов, не лебезил перед швейцаром, воспринимая его услуги как должное. И даже время от времени, в знак особого расположения, над ним подшучивал – вальяжно и снисходительно. Чуткий, как все лакеи, дядя Саша давно распознал в нем важного человека – если не по положению, то по породе. – Ваши уже сидят, – услужливо подсказал дядя Саша. И тем невольно подал повод к скандалу. – Так он без очереди! Не пускать! – догадались в толпе. Ближайший к двери раздвинул руки и решительно повернулся лицом к Ивану.

Укоризненный взгляд – к тому же сверху вниз – смутил его. – Час ведь стоим! – он неохотно отступил.

Иван сокрушенно покачал головой:

–Надо же, целый час! Постыдились бы вслух говорить. Страна вам такие возможности для организации культурного досуга предоставляет: театры, филармонии. А вы чем ей на материнскую заботу отвечаете? Другого занятия не нашли, кроме как в кабаках под дверьми отираться. В планетарий бы лучше сходили!

Он приоткрыл дверь. Изнутри громыхнуло музыкой, пряно пахнуло кухней.

Мозги стоящих заново закипели.

– Сам-то чего ж?! – крикнули сзади.

– Сам?! – Иван обернулся. – Та в жизнь бы я в этот гадюшник не пошел, кабы не нужда!

– Нужда-то какая?

Глаз Ивана закосил.

– Водки выпить хочется! – рявкнул он и исчез за заветной дверью, оставив разочарованных, в какой раз обманутых людей. Войдя, Иван остановился возле эстрады. Похоже, свободных мест не было.

В восемь вечера веселье бушевало вовсю. Над залом висел табачный смок. Знаменитый по городу ансамбль Саши Машевича, начинавший с тихих блюзов, теперь "вырезал" что-то безудержно греховное, и под гремящие ритмы электрогитар вдохновенно оттягивались столпившиеся у эстрады пары. Каждый проявлял себя как мог. Кто-то извивался, прогнувшись, кто-то в восторге колотил ботинком по полу, будто желая проломить его. Прямо возле Ивана, на краешке эстрады, крепкий мужчина ловко крутил вокруг себя сорокалетнюю партнершу. Женщина, похоже, изрядно выпившая, полузакрыв глаза, кокетливо, по-девчоночьи, поводила бедрами. Сейчас она и впрямь представлялась себе той, какой была лет двадцать назад. Но более трезвый кавалер видел ее нынешней, а потому, приседая, успевал тереться спиной о рыжеволосую соседку сзади. Рыжеволосая бесстыдно, в засос целовалась с партнером, но и от того, что притерся, не отодвигалась, – похоже, двусмысленность положения добавляла ей адреналину. Иван всмотрелся в нахала повнимательней и – посерел. Перед ним выплясывал не кто иной, как оперуполномоченный КГБ Юрий Осинцев. За прошедшие годы перемахнувший тридцатипятилетие Юра внешне почти не изменился, разве что на лицо будто набросили паутинку из мелких морщинок да светлые волосы поблекли, сделавшись серовато-сизыми. В следующую секунду взгляды пересеклись. Узнав в вошедшем завербованного когда-то агента, Осинцев округлил глаза и изобразил радостный жест охотника, нежданно-негаданно обнаружившего в капкане редчайшего зверя.