Текст книги "Ракетная рапсодия"

Автор книги: Семен Лопато

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)

Неотрывно глядя на нее, сердцем поняв, что она говорит правду, он, приняв решение, быстро взял ее за плечи.

– Подожди.

Секунду он молча смотрел ей в глаза.

– Возьми свою сумку, вытряси все, что там есть, посмотри, нет ли там каких-нибудь новых, посторонних предметов. Смотри внимательно. В карманах, в подкладке, в трусах, в колготках, везде, везде посмотри. Если хоть что-нибудь не так, покажи мне. Поняла?

Словно обрадовавшись, что нужно что-то делать, она кивнула.

– Поняла.

Закусив губу, терпеливо ожидая, он смотрел, как она перебирает вываленное на подстилку содержимое сумки.

– Ну что?

– Вроде ничего.

– Хорошо.

Видя ее растерянные глаза, с надеждой смотревшие на него, по этим глазам поняв, что между ними действительно ничего не изменилось, разом отбросив все случившееся и уже не думая о нем, он с облегчением отвел взгляд. На крыльях этого облегчения быстро просчитывая дальнейшие действия, он вновь поднял на нее глаза. С двумя дорожками слез, блестевших от глаз по щекам, словно не чувствуя их, она ожидающе смотрела на него. Понимая, что все уже хорошо, жалея ее, снова прокручивая в уме случившееся, понимая, что должен сейчас все сказать ей, и стремительно проникаясь идиотизмом ситуации, он взял ее за плечо.

– Вот что. Сейчас я тебе кое-что расскажу, а ты внимательно послушаешь. И решишь, что тебе делать. Хорошо?

Машинально слушая его, она кивнула.

Повернувшись к ней, невольно кривясь от странного летящего сочетания абсурда и куража, он жестом сказочника положил ей руку на плечо.

– Далеко-далеко, за лесами и морями, за лугами и полями, лежит среди равнин и гор огромная могучая страна – Россия. Эта страна проводит разумную внешнюю и внутреннюю политику, дела там управляются мудрыми и справедливыми государственными мужами, люди там довольны и счастливы. Иногда, заботясь о своих интересах, она посылает в соседние страны людей, которые должны выполнить специальную техническую работу. Я – один из них. Ты случайно оказалась в это замешанной, это может быть опасно для тебя. Я хочу и должен тебе помочь, я сделаю так, что все у тебя будет хорошо. Я изменю твою жизнь, я сделаю так, что сбудутся все твои желания, даже те, о которых ты сейчас не осмеливаешься и думать. Но для этого я должен быть уверен, что мы с тобой на одной стороне. Я должен знать, что, что бы ни случилось, мы с тобой вместе, мы все делаем заодно. Короче. Я предлагаю тебе перейти на сторону Российской Федерации. Ты должна забыть, к чертовой матери, все, что тебе говорили эти ребята из ваших органов. Ты должна решиться и перейти на сторону России, ты должна быть со мной и делать все так, как я скажу. Вот условия игры. Поняла?

Серьезно слушая его, она кивнула.

– Поняла.

– Тогда решайся. Решай быстро и серьезно.

– Ну, я решила.

– Ты согласна?

– Ну, типа, да.

Слегка ошеломленный легкостью ее ответа, секунду глядя в ее ясные глаза, он, так ничего и не придумав, притянув ее за плечи, обнял ее. Секунду постояв так, желая длить это объятие, но понимая, что не должен этого делать, подгоняемый беспокойством, почти тут же вспомнив о том, что ему нужно продолжать работу, он, отъединившись от нее и быстро оглянувшись в сторону ракеты, виновато взглянул на нее.

– Мне еще немного. Полчаса, и дело сделано. А потом поедим – хорошо?

Улыбнувшись в ответ на ее кивок, он быстро двинулся к ракете. Листы бумаги, взятые из ее записной книжки, лежали там же, куда он сунул их, – в нагрудном кармане его рубашки; инстинктивно торопясь, вытащив их и подсунув под стержень, который надо было перепилить, он потянулся к кейсу за ножовкой. В ту же секунду, обнаружив, что все еще держит в руке ее радиомаячок, он положил его на корпус ракеты рядом со своим. Немного разные по дизайну, но внешне очень похожие друг на друга устройства лежали рядом на отливавшей серебром обшивке. Вновь наклонившись было к кейсу, вдруг уколотый неприятной мыслью, он, распрямившись, взял радиомаячки в руки снова. Движимый скорее инженерной дотошностью, чем прямым подозрением, вытащив оба прибора из чехлов и достав из кейса приборную отвертку, он, развинтив оба корпуса и сняв лицевые панели, встал, держа перед собой обе платы. Раскладка плат и расположение микросхем на них были немного разными, хотя и похожими; судя по децимальным номерам на платах, один прибор был явно более поздней версией другого, но лишь секунду спустя, сравнив кварцевые резонаторы и маркировку на них, в первый момент не поверив своим глазам, со вторично за последние несколько минут испытанным чувством какого-то издевательского абсурда, он опустился на корпус ракеты. В обеих платах на одних и тех же местах были вмонтированы кварцы на одну и ту же частоту производства Ижевского опытно-экспериментального радиозавода. Секунду просидев неподвижно, тут же вскочив, надев на ее радиомаячок лицевую панель и спешно подойдя к ней, он тронул ее за плечо.

– Тебя ведь включать эту штуку учили – да? Покажи, что тебе говорили.

Испуганно взглянув на него, положив на подстилку нож, она, взяв в руку радиомаячок, указательным пальцем другой, вспоминая, неуверенно тронула панель.

– Ну как… Сначала сюда нажать, потом сюда, подождать, пока огонек зажжется, ну и сюда нажать.

– И все?

– Все.

Взяв у нее радиомаячок, он секунду смотрел в сторону. То, что она показывала, означало, что по договоренности с теми, кто дал ей это поручение, она должна была включить радиомаячок по умолчанию на первой же частоте из списка, без включения дополнительных делителей. То же самое должен был сделать он сам по договоренности с Сергачевым, именно это он и сделал полчаса назад. Секунду он стоял замерев, соображая. Оба прибора имели одинаковый задающий генератор на одну и ту же частоту; если они к тому же имели и одинаковые делители, это значило, что полчаса назад он запустил сигнал на той самой частоте, на которой должна была включить свой маячок она, это означало, что те, кто говорил с ней, уже полчаса получали точный сигнал о его местонахождении. Морщась, не желая верить в такой дикий, опереточный вариант, он, вздрогнув, покрутил головой. Делители вполне могли быть и разными, по логике вещей они и должны были быть разными для разных партий приборов, хотя и внутри одного диапазона. Если диапазон был достаточно широким, то по уму наборов частот должно было быть несколько; лихорадочно морщась, он попробовал вспомнить, какой ширины полоса частот была отведена под сигналы этого типа по регламенту радиосвязи. Ничего не вспомнив, быстро взглянув в сторону ракеты, он повернулся к Наташе.

– Сколько тебе нужно времени, чтобы собраться?

– Минут пять.

– Действуй. Пикник отменяется.

Встревожено взглянув на него, кажется, собираясь что-то спросить, но, видимо, сама все почувствовав и промолчав, она послушно склонилась над подстилкой. Прикинув, что самому ему нужно порядка двадцати минут, он на мгновение задумался, соображая, нельзя ли сократить это время, проведя отключение системы перед извлечением блока в сокращенном режиме. Его внимание отвлекло какое-то движение в кустах. Он поднял голову. Через поляну от опушки, молча, к ним бежали несколько автоматчиков. Стоя, держа в каждой руке по прибору, он неподвижным взглядом наблюдал за ними. Подняв стволы, окружив их полукольцом, они остановились. Офицер в десантной форме, отделившись, подошел к нему.

– Комитет госбезопасности Республики Беларусь. Вы задержаны при выполнении противозаконной деятельности в зоне нахождения объектов, имеющих оборонное значение. Следуйте за нами.

Голос офицера был бесцветным и почти ленивым. С неожиданным спокойствием Сергей мгновение смотрел в его глаза.

«А вот это провал, – подумал он. – Это крах. И наши ничего не узнают, и я оказался идиотом. И некого винить. Сам себе и дурак, и растяпа, и провокатор».

Видимо, что-то почувствовав по выражению его лица, офицер с любопытством взглянул на него.

– Желаете сделать заявление?

На секунду задумавшись и сардонически усмехнувшись, Сергей поднял на него глаза снова.

– Желаю. Прошу занести в протокол, что при аресте я не оказывал сопротивления.

11

Каменная клетка была размером три на четыре метра и из обстановки включала деревянный топчан, ржавое ведро и люминесцентную лампочку под потолком. Отсутствие окон, потолок на высоте трех метров, голые бетонные стены и цементный пол. Дверь тяжелая и стальная, как в бункере. Утомленный бесконечным хождением из угла в угол, Сергей сел на топчан. Ощущение времени было потеряно, возможность что-либо сделать отсутствовала, какой-либо смысл происходящего был потерян тоже. Сцепив руки за головой и откинувшись на топчан, Сергей криво усмехнулся. Единственным событием за последние несколько часов и венцом всего происшедшего за последние сутки была прошедшая несколько часов назад процедура допроса. Мизансцены были классическими. На вопрос следователя, как он оказался в лесу, он ответил, что, будучи членом военно-патриотического кружка, отправился в лес искать гильзы; на вопрос, с какой целью осуществил вскрытие корпуса ракеты и где взял оборудование и инструменты, ответил, что сумку с оборудованием нашел в Минске на вокзале; из любопытства разобравшись в его устройстве, взял с собой на случай вскрытия какого-нибудь металлизированного блиндажа; на ракету наткнулся случайно и, приняв ее за учебный макет, оставшийся после маневров, решил на ней опробовать оборудование с целью дальнейшего использования в военно-патриотической следопытской деятельности. Ответы по глупости били все рекорды, но выбора не было. В принципе он мог бы ответить, что к вскрытию ракеты не имеет никакого отношения и нашел ее уже в таком виде на поляне рядом с брошенными инструментами, он мог бы даже сказать, что спугнул истинного владельца инструментов, и на просьбу указать приметы сказать, что это был высокий блондин в съехавшем набок рыжем парике, в малиновом пиджаке в крапинку и на деревянной ноге, но в этом случае, чтобы уличить его, следствию пришлось бы привлекать Наташу, устраивать им очную ставку, а учитывая то, что, желая выгородить его, она могла начать путаться в показаниях и тем невольно взять часть вины на себя и навлечь на себя гнев следствия, такой вариант должен был быть исключен с самого начала. Все показания он давал с таким расчетом, чтобы потребности в ее показаниях не возникало – эту тактику он продумал, еще когда в закрытом, без окон фургоне его везли к месту заключения. Следователь с лишенным всякого выражения лицом выслушал его показания, дал ему подписать протокол и отправил в камеру, на этом всякое его общение с внешним миром закончилось. Минуты тянулись. Словно подброшенный какой-то силой с лежака, вскочив, он зашагал по камере снова. Ощущение, что произошло нечто такое, что превращало в труху всю его дальнейшую жизнь, было неотступным и омерзительно ясным. Никакой надежды на поддержку не было, при всем обилии вариантов дальнейшего развития событий все они вели к одному – его ждала тюрьма, а возможно, и смерть. Особо драматизировать, впрочем, не стоило, – скорее всего, его ждало что-то куда более рутинное и скучное. Не допуская даже мысли о помощи, которую он мог бы получить от кого-либо из своих московских знакомых, а тем более организаций, он понимал, что его ждет судебный процесс, в котором участие его страны могло быть лишь формальным, осуждение и тюремное заключение на несколько лет. Обстоятельства происшедшего и бюрократическая логика процесса никаких других вариантов не допускали. Вышагивая взад-вперед по камере, вместе с движением мысли инстинктивно вскидывая взгляд в поисках какой-нибудь отдаленной точки, куда можно было кинуться одновременно и мыслью и глазами, но натыкаясь на стены, он воспроизводил в памяти события сегодняшнего дня. Воспоминания обступали его, он вызывал их не для того, чтобы понять свои ошибки или что-то анализировать, – анализировать было нечего, а просто как то единственное, что у него осталось. У него больше не было ее, это чувство было труднее всего переносимо; убегая от него, он пытался думать о самом невообразимом – о том, что будет через несколько лет, когда он выйдет из тюрьмы. Как о чем-то само собой разумеющемся думая о том, что он должен будет разыскать ее и сделать все, чтобы быть с ней снова, он понимал, какие завалы препятствий и трудновообразимых случайностей он должен будет преодолеть, сколько трудноисправимых или совсем непоправимых событий может за это время случиться. Не выдержав бесконечного хождения, он присел на топчан. Она была перед ним. Ее образ был где-то рядом; отдаленно, печально улыбаясь, она, казалось, махала ему рукой, расставаясь то ли надолго, то ли навсегда, то ли так надолго, что по возвращении уже трудно будет воссоздать что-то и все будет совсем другим. Пронзенный, измотанный этим видением, понимая, что не должен сейчас об этом думать, чтобы сохранить себя для дальнейшего, но чувствуя, что для него сейчас все равно ничего не существует, кроме его поражения, он попытался переключиться, думая о чем-то другом, не связанном с ней. Вновь встав, он зашагал по камере. Поражение было здесь, оно никуда не делось; напружинено и хмуро, словно разматывая тяжелую цепь, он вычленял и расставлял в сознании события и перемены, которые теперь должны были произойти, которые должны были наследовать случившемуся сегодня. Последствия, такие, о которых он даже не мог и подумать, выплывали одно за другим, показывая тот неожиданный след, который он, оказывается, отпечатывал в жизни других людей. Впервые за все это время он подумал о жене. Вспомнив о том, о чем забыл давным-давно, – о том, что, работая в проектной архитектурной мастерской, она получает там зарплату, которой не хватает даже на карманные расходы, которая полностью уходит на поездки на такси на работу и обратно, он понял, какой катастрофой, какой переменой основ все случившееся может для нее обернуться. На работу она ходила как в клуб – обсудить новости и пообщаться с подругами, зная, что в серванте есть железная коробка с долларами, откуда всегда можно взять любую сумму на текущие расходы; за годы привыкнув мгновенно получать от него любую запрошенную сумму, она потеряла годы, необходимые на переквалификацию; при резкой смене правил игры ей было практически невозможно найти хотя бы сравнительно высокооплачиваемую работу. Сталкиваясь с непривычной и небывалой для него задачей, перебирая давно забытые обстоятельства, он думал, что можно сделать для нее. Деньги дома были, когда-то давно он сделал в квартире два тайника, в каждом из которых было по десять тысяч долларов, одна пачка лежала между секциями мебельной стенки, в специально выдолбленной полости, вторая за навесным карнизом в его комнате; но, привыкший сам решать все финансовые вопросы, он не додумался тогда рассказать ей об этом, а сама она никогда не нашла бы их. Плохо зная судебную процедуру, он пытался вспомнить, как вообще проходят суды и будет ли у него возможность увидеться с ней и рассказать ей об этом. Деньги были у него и на банковском счете, даже на нескольких счетах, но точно так же, даже теоретически не предвидя ситуации, когда о финансовых вопросах должен будет заботиться кто-то помимо него, он никогда не оформлял на нее никаких доверенностей, и сейчас она не имела никакой возможности распоряжаться его счетами, да и вряд ли что-то точно знала о них. Были деньги и в сейфе на работе; по взаимной договоренности с Андреем значительную часть своих доходов они вкладывали в дело, но Андрей был еще более закрытым человеком, чем он сам; при всей многолетней совместной работе и полном взаимном доверии они не дружили и не поддерживали никаких личных отношений, он знал, что у Андрея жена и дочь, тот знал то же самое о нем, и это было все, делиться какими-либо личными обстоятельствами у них было не принято. В принципе жена, зная о существовании Андрея, могла бы обратиться к нему и, вероятно, получила бы помощь, но они не знали и никогда не видели друг друга, а значит, и это было не более чем возможностью. В который раз перебирая ситуацию, понимая, что ничего не знает о юридической процедуре, в частности не зная, имеет ли право подследственный оформить доверенность на принадлежащие ему денежные средства и какой юрист мог бы это оформить, он шаг за шагом осознавал, насколько разрушительные, судьбоносные последствия будет иметь случившееся для его близких. Весь уклад жизни, учеба его дочери в платной гимназии, ее ежегодные поездки вместе с матерью за границу, возможность не замечать материальную сторону жизни – все это оставалось в прошлом, и оставалось по его вине. Прикидывая, сколько лет заключения ему могут дать на суде, он думал о том, успеет ли он выйти из тюрьмы к тому времени, когда дочери надо будет поступать в институт, и успеет ли он заработать деньги, необходимые для оплаты репетиторов, подготовки, а возможно, и самого обучения, если институт будет платным. В том, что касалось дочери, впрочем, деньги были не главным, он понимал, что отнимает у нее и у себя самое главное – время. Он покидал ее в тот самый момент, когда его присутствие было ей нужнее всего, когда черты характера, которые в будущем могли бы стать главными и опорными в ее судьбе, только начинали формироваться, и нужно было его участие, не какое-то специальное воспитание, а просто его присутствие, чтобы черты эти могли свободно и спокойно взрасти и укрепиться. Кое-что уже обозначилось в ней; со странной смесью улыбки и боли он вспомнил, как пару месяцев назад, когда они сидели рядом на диване и он сказал ей что-то похвальное о ее гладких шелковистых волосах, она, весело вздернув нос, вдруг ответила ему: «Да, эту половину головы я мою Head&Shoulders». Этот случай многое сказал ему, он понял, что она унаследовала его чувство юмора, причем активное, – качество, редкое у женщин. Это были зачатки, для того чтобы они укрепились и стали частью ее натуры, нужно было обычное, повседневное общение с ним; теперь он отнимал это у нее, и это значило, что без него, без этого общения с ним это качество не разовьется, останется втуне, и это почему-то казалось ему сейчас обиднее всего. Прервав хождение по камере, он остановился, наклонившись и уперевшись в стену кулаками. Непривычные мысли и воспоминания о том, о чем он раньше никогда не думал, обстоятельства, которые он до того считал обычными и само собой разумеющимися, выйдя из-под его контроля, вдруг стали важными и значительными; вырванный из их почвы, в один миг оставив вместо себя пустоту, он силой этого рывка и их поднял на дыбы, подвергнув риску и разрушению жизненный уклад своих близких. Но дело было не только в этом. Внезапно почувствовав, что находится рядом с чем-то важным, вдруг прорвавшись чувствами к чему-то, чего он не понимал раньше, он вновь ускоренно зашагал по камере. Беспощадная ясность полученного урока, как холодным ветром толкнув и взметнув его, подняла его над тем, что составляло его жизнь, над пространством событий, завесы рухнули; уже не видя ни стен, ни преград, в ярости он рывком оглянулся, впервые понимая главное, понимая истину.

Ты можешь жить как угодно, делать что захочешь, быть недовольным собой, мучиться от нерешенных вопросов, выносить самому себе самые жестокие приговоры, ты имеешь полное право быть несчастным. Ты не имеешь права только на одно – проигрывать. Поражение выбрасывает тебя из круга сущего, в один миг оно делает из тебя шута и клоуна, роняет в грязь все, чем ты жил, твои мысли и переживания становятся равными нулю, переживания проигравшего пошлы и непристойны, мысли проигравшего, будь они стократ глубоки и изощренны, никого не интересуют. Но не этим оно страшно. Оно страшно тем, что по сути не является твоим. Тебе самому мало что нужно, то, что действительно важно для тебя, твоя внутренняя жизнь, протекает незаметно даже для самых близких тебе людей, независимо от материальной жизни, по ней невозможно нанести удар, сам ты по сути неуязвим, у того, кому ничего не нужно, невозможно ничего отнять. Поражение бьет не по тебе, оно бьет и перечеркивает твоих близких, тех, кто связан с тобой и зависит от тебя. Но вдвойне страшно, если причиной бедствий оказывается твоя внутренняя жизнь, необдуманный поступок, сделанный из-за нее, сделанный под влиянием чего-то такого, что важно лишь для тебя одного и не касается никого, кроме тебя одного. Твоя духовная жизнь оказывается причиной бедствий. Но твоя духовная жизнь – ноль, она имеет какую-то ценность и серьезность, лишь когда решена другая жизнь – практическая. Твоя духовная жизнь – это твой подарок самому себе; подло и недостойно делать самому себе подарки, когда люди, близкие тебе, не получили от тебя не только подарка, но даже самого необходимого, того, на что они имели право рассчитывать, потому что ты сам, по своей воле, самим фактом своего существования подал им эту надежду. Они не знают и не догадываются о твоей духовой жизни, их проблемы практичны, и не потому, что они устроены проще или грубее тебя, а потому, что у них меньше сил для преодоления жизни и все их силы уходят на это преодоление, не давая остатка на движение жизни духовной. В каждой женщине тлеет нераскрытый дар, из-под ее пера в случайную минуту улыбки и солнечного света может выйти чудесный и легкий рисунок, в котором душа ее блеснет освободившимся на секунду сердечным светом, но, задавленный жизненными нагромождениями, он останется втуне, и грубость жизни возьмет свое снова, и рисунок так и останется на случайном листе бумажки лежать на подоконнике, пока касание ветра не захватит его и не унесет за окно в уличное ничто. Ты должен помнить об этом, ты не имеешь права забывать об этом, и поэтому у тебя нет права на поражение. Тебя должен вести долг; кроме тебя, никто не сделает вещи такими, какими они должны быть; тот, кто не выполняет своего долга, простейших обязательств, не имеет права на внутреннюю жизнь и душевное движение. Побеждать! Отбрасывая оправдания, не позволяя себе чувствовать ударов – побеждать! Тебе нужна победа. Ты должен побеждать в жизненных обстоятельствах не потому, что победа – это то, ради чего ты живешь, и не потому, что победа приносит тебе удовлетворение, ты отлично знаешь, что она не приносит тебе удовлетворения и не может его принести, и это вовсе не то, ради чего ты живешь; ты должен побеждать потому, что этого требует долг, потому, что таковы жизненные законы. В мире действуют правила, которые чужды и не близки тебе, но эти правила есть, и для большинства людей лишь они являются близкими и понятными, и ты не можешь ничего изменить, ты должен принять чужие правила и победить по ним, победить, не смешиваясь с ними, стоя выше их; в какие бы гонки тебя ни втравливала жизнь, ты должен участвовать, ты должен выигрывать эти гонки, презирая их. Ты не американец, чтобы радоваться призу, посмотри на приз и выброси его, но, лишь победив, ты должен думать о главном и идти дальше. Путь долга, победа и презрение к плодам победы, вечный поиск русский путь. Споткнувшись о ведро и чуть не расшибив себе лоб об стену, Сергей, уперевшись в бетон ладонями и оглянувшись, отжался от стены и снова подошел к топчану. Присев на секунду и тут же вскочив, он снова зашагал по камере. Увидев вокруг себя стены, которых не видел все это время, скривлено усмехнувшись, он потряс головой, подумав, через сколько лет он сможет применить все то, о чем думал только что. Вокруг были серые стены; внезапно захотев услышать какой-то звук, он пнул ведро, отозвавшееся ему сухим скрежетом о пол; на этот раз действительно почувствовав секундное опустошение, он опустился на топчан, широко расставив ноги и упершись локтями в колени. Чувство абсурдности всего происходящего и его самого, сидящего и размышляющего о победах, охватило его; подняв с бетонного пола выщербленный камешек, он бросил его в ведро; железно чиркнув о борт ведра, камень упал на дно; словно отвечая ему, из-за железной двери вдруг послышался какой-то железный лязг. Решив, что дело дошло до слуховых галлюцинаций, Сергей недоверчиво поднял голову; лязг, однако, повторился, секундой позже его сменил отчетливый скрежет ключа в замке, еще секунду спустя дверь медленно откатилась. Ожидаемого силуэта охранника в проеме, однако, не возникло, вместо этого после паузы в просвете показалась согнутая фигура, обращенная к Сергею спиной и явно что-то тащившая. Мгновением позже стало ясно, что этим «чем-то» было бесчувственное человеческое тело, которое посетитель с натугой волочил по полу, ухватив за подмышки. Слегка охренев, Сергей, сидя на топчане, наблюдал за процедурой. Уже практически втащив массивное тело в камеру, так что ботинки пересекли порог, посетитель, не разгибаясь, обернулся. Это был Вадик. Напрягаясь для очередного усилия, он как ни в чем ни бывало кивнув Сергею, шевельнул головой в сторону проема.

– Дверь прикрой. И ключ из двери вытащи.

Без паузы Сергей двинулся выполнять указание. Вынув ключ и закатив на место дверь, он передал его распрямившемуся меж тем Вадику; взяв ключ и деловито сунув его в карман, Вадик пожал ему руку. С диким облегчением, как после дурного сна глядя на Вадика, видя его крепкую фигуру на пружинящих ногах и ернически прищуренные глаза, мгновенно все осознав и уже примерно понимая, через что ему вместе с Вадиком сейчас придется пройти, понимая, что вместе с ним ему сейчас предстоит либо выпутаться из этой истории, либо погибнуть, автоматически стараясь изобразить скучающее настроение, Сергей привалился плечом к стене. Одобрительно ухмыльнувшись, Вадик весело кивнул ему.

– Посетителей принимаешь?

Чувствуя странный абсурдистский кураж, с жанровой чистотой изображая невозмутимость, Сергей выдержанно кивнул ему.

– По предварительной записи. Но для ветеранов общественно полезного труда делаю исключение.

– Это хорошо. – Быстро полуобернувшись, Вадик большим пальцем ткнул себе за спину. – Только я не один. Ничего?

Проследив в указанном направлении, Сергей также невозмутимо перевел на Вадика взгляд.

– Родственник?

– Знакомый. – Радостно-общительно покивав, Вадик быстро-деловито повернулся к Сергею. – Только что познакомились. Жаль, поговорить не успели. Жизнь такая. Все бегом, бегом. Так что в разговор встревать не будет.

Бесстрастно-оценивающе Сергей бросил взгляд в сторону тела.

– Уже никогда?

Словно недопоняв, Вадим с быстрым любопытством полуобернулся к телу снова.

– Этот-то? Ну зачем, мы ж не звери. Так, ерунда, газку нюхнул, через час оклемается. Производственная травма, с кем не бывает. Он нам не помешает, полежит, перебивать не будет. За час его все равно никто не хватится. Да мы раньше удерем. Можно было б и сейчас, но обстановка еще не сложилась, народу слишком много на пути, лучше подождать, пока рассосутся, для их же пользы. Для их же здоровья полезней. Так что полчасика переждать надо – Присядем?

Синхронно двинувшись, они уселись на топчан.

Нетерпеливо посмеиваясь глазами, Вадик весело-прощупывающе оглядел Сергея.

– Ну, как тебе тут сидится? Не дует? Небось, уже мемуары пишешь о трагедии русского либерализма – «Люди, будьте бдительны»?

Сергей мрачно кивнул.

– Угу. Заметку в газету. «Трагедии можно было избежать». Бдительности как раз и не хватило.

– Ладно. Не бери в голову, бери в плечи. – Все еще посмеиваясь, он бросил быстрый взгляд на Сергея. – Ты модуль-то успел снять?

Сергей покрутил головой.

– Не успел. Минут двадцати не хватило. Уже оба кожуха снял, к интерфейсам собирался подключаться, на том и повязали.

– А на чем погорел, понимаешь?

Заранее продумавший, как ответить, чтоб не впутывать Наташу, Сергей быстро поморщился.

– По радиомаячку. Не знаю откуда, но частоту они знали. У офицера, что меня арестовывал, векторуказатель прямо в руках был.

– Частоту знали? – Притворно переживая, Вадик, запоминающе покивав, сощурился. – «Так значит, звери они? Учтем».

Уже, кажется, не интересуясь этим, он живо повернулся к Сергею.

– Я как сигнал твой принял, на место выдвинулся, смотрю – одна машина подъезжает, потом вторая, оттуда эти орлы всей кодлой в лес, ахтунг партизанен, прям такая игра «Зарница» началась, ну я за этими юнармейцами по облической кривой проследовал, до самой твоей поляны их пропас, на обочину только перед этим выскочил, на обе их «газели» магнитные маячки поставил, ну и за ними. Из-за кустов наблюдал, как тебя брали. «Арест пропагандиста». Как тебя увели, они там еще часа три колдовали, аккумулятор здоровый на руках принесли, электрорезак запитали им, головную часть отпилили, аж искры столбом, потом еще корпус ее продольно располосовали, сняли его и в пластмассовом кожухе эту дуру полутораметровую до «газели» через лес тащили, потом сюда отвезли. Я как до машины добрался, оборудование включил, смотрю, оба маячка с одной точки сигналят, ну, значит, и тебя, и ее на один объект свезли. Сюда добрался, на территорию инфильтровался, смотрю, так и есть, «газель» с боеголовкой в гараже стоит, даже не вынимали еще. И оборудование твое в той «газели». Короче, фронт работ есть. Сейчас еще пол-одиннадцатого, на территории еще кое-кто из этих местных кадров пасется, а через полчаса все уже точно угомонятся, я тебя к гаражу проведу, сможешь модуль снять, ну и растворимся вместе во мраке ночи. Машину я тут, в километре от объекта припарковал, в лесочке, авось местные на детали не растащат.

Чувствуя, что не понимает чего-то важного, Сергей быстро взглянул на Вадика.

– А почему боеголовка-то здесь? Ее ж по идее специалистам отдать надо было, из-за чего весь сыр-бор-то затевался. Зачем боеголовку держать на территории тюрьмы? Или тут ведомственные тонкости какие-то?

Отчего-то развеселенный последним замечанием, Вадик, понимающе кивнув, живо взглянул на Сергея.

– Тебя сюда, что ли, в машине без окон везли?

– Ну да.

– Понятно. – Энергично покивав, Вадик с удовольствием оглядел Сергея. – Сумеречное состояние души. – Он потер ладони. – «Ассистент – тампон». Будем снимать. Как, по-твоему, ты где?

В тон вопросу Сергей выдержанно посмотрел на него.

– Галерея Уфицци, третий этаж, реставрирую «Мадонну» Перуджино.

– То есть, короче, где?

– Где-где. В тюрьме.

– Понятно. – Вадик вновь удовлетворенно-констатирующе покивал. – Узник совести. – Он весело повернулся к Сергею. – Так вот. Информация к порядку ведения. Это не тюрьма.

– А что это?

– Это? Комбинат детского питания.

– В смысле?

– Без смысла. Просто комбинат. Построен в девяносто первом году, введен в эксплуатацию в девяносто втором. Тогда же и законсервирован. То ли питания не хватило, то ли школьники есть отказались, во всяком случае, оборудования сюда так и не завезли, одни помещения, объект пустой. В нем ты и сидишь.