Текст книги "Гунны"

Автор книги: Семен Розенфельд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

А уходить надо было во что бы то ни стало. Где-то близко возле путей стали все чаще хлопать отдельные выстрелы, почему-то давно не видно было ни одного поезда, а тут, как назло, исчезло из отряда несколько человек, а главное вместе с ними как сквозь землю провалился и Миколка Рябой. Для всех стало ясно, что он способен выдать весь отряд, особенно, если сам попадется в руки врага.

Решили итти обратно, выйти на большую дорогу и оттуда в район, где был оставлен обоз.

Но подводила застрявшая батарея.

Никакими силами ее нельзя было сдвинуть с места, и все чаще стали раздаваться голоса о необходимости ее бросить.

– Ну ее к чортовой матери!.. Що же нам из-за ее всем пропадать!..

– Подумаешь, яка цаца! Сегодня бросили эту, завтра найдем другую!..

– Треба самим як-нибудь тикать, а не об ей думать!..

Но сердце старого бомбардир-наводчика, командира народной партизанской батареи, разрывалось при мысли об оставлении орудий:

– Що вы, товарищи!.. Без ее – як без рук!.. Батарея – имущество народной армии, ее бросать нельзя!

– Прекратить разговоры!.. – раздалась властная команда Остапа. – Все к орудиям! Считаю: раз... два... три!..

В переднее орудие, вместе с другими, впряглись Остап, Петро и Опанас, со всех сторон его подхватили еще десятки партизан и, чуть приподняв, с заглушенным криком повезли к дороге. За ними уже катили второе, дальше третье, и через четверть часа весь отряд – батарея, конница, пехота, тачанки с пулеметами – шлепал по размытому большаку. Поминутно застревая, останавливаясь, снова выползая и снова хлюпая по лужам, шел отряд – рваный, босой, мокрый, шел всю ночь, освещаемый только синевой чистого неба и бледным золотом Млечного пути.

XX

В лесу за большим болотом, где на границе двух уездов отряд оставил под командой Суходоли обоз второго разряда, сейчас было пусто. Только следы колес и копыт да пепелища костров и конский навоз указывали место, где недавно стояли высокие арбы с женщинами и детьми, телеги и брички с больными и ранеными партизанами.

Куда ушел обоз – трудно было понять. Как ни изучали следы колес – проследить их до конца никак не удавалось. Колеи сплетались с другими и терялись в паутине изъезженных дорог.

Одно было ясно – обоз отступал спешно, почти в панике, может быть даже с боем. Вблизи стоянки валялись на разном расстоянии друг от друга расстрелянные патроны, дальше стояла брошенная телега со сломанной осью и обрубленными постромками.

Усталый отряд развернулся лагерем на обжитом месте и сразу же бросил разведчиков по всем путям, идущим от болота. Конные и пешие партизаны двинулись в соседние села, обходили ближние леса и овраги, искали следов на дальних дорогах, но в первые сутки ничего не нашли.

– Як сквозь землю провалился!.. – говорили партизаны.

Думали, обсуждали, спорили – только этому и отдавали все свободное время.

Сидя в холодные сентябрьские ночи за большими кострами, окутанные серым туманом, поднимающимся с ближних болот, без конца гадали, что могло случиться с обозом.

Разведчики обходили в селах хату за хатой, спрашивали крестьян, заходили в одинокие хутора, останавливались у крылатых ветряков, но снова и снова возвращались в отряд без результатов.

Больше всех старался только что оправившийся от тяжелой простуды маленький Сергунька. Головка его стала еще меньше прежнего, желтое личико вытянулось и сделалось еще тоньше и бледней. Только огромные серо-голубые глаза, казалось, стали еще больше, и в блеске их появилось что-то новое, незнакомое, делающее их недетски-серьезными и значительными. И часто, сердясь или задумываясь, он низко надвигал свои золотистые брови на самые глаза, точь-в-точь как это делал Остап.

С рассветом он уносился куда-то и возвращался только к вечеру – хмурый и молчаливый. Остап его ни о чем не спрашивал – ясно было, что он ничего не узнал. И снова, только-только засветлеет краешек неба на востоке, он, как лесная пичужка, чутко просыпался и, сунув за пазуху краюху высохшего хлеба, быстро исчезал.

Остап, суровый и неразговорчивый, один бродил вокруг лагеря, подолгу смотрел в бинокль на дальние дороги, на туманную цепь сизых курганов и возвращался к штабу – к телеге с разостланной картой уезда.

Он изучал кратчайший путь к линии Суджа – Коренево – Рыльск, о которой все чаще и чаще слышал от крестьян, что там скопились большие партизанские силы, ставшие лицом к лицу с целой немецкой дивизией. Хотелось скорее пробиться туда, чтобы слиться с единой крестьянской массой, представлявшейся ему огромной, подлинно народной армией.

Но держал пропавший обоз.

Уйти, не найдя его, не узнав даже, что с ним, было невозможно. Томила неизвестность, связывала ответственность за оставленных людей.

Остап не хотел самому себе сознаться, что причина, приковавшая отряд к проклятому лесу и волновавшая почти всех людей в лагере, ему, Остапу, особенно понятна и близка. Он не хотел признаться, что в его решении – не двигаться дальше до розыска обоза – большую роль играло страстное желание во что бы то ни стало найти Ганну или хотя бы узнать о ее судьбе.

Он убеждал сам себя, что задерживается здесь без дела, надеясь встретиться с Федором, без которого становилось все трудней и трудней. Все общие указания большевистского повстанкома, представителем которого являлся Федор, отряд выполнял аккуратно. Борьба с немецкими и гайдамацкими войсками, неожиданные налеты на их части, взрывы мостов, порча железной дороги, крушение поездов, уничтожение карательных отрядов, нападение на обозы – все это делалось. Но уже сколько времени Федора нет – и как быть дальше?

Что сейчас делать?

Оставаться в своем уезде и продолжать борьбу по старым методам – или итти ближе к Курску на помощь соединенным партизанским отрядам, может быть изнемогающим в данную минуту в неравном поединке с немцами?..

«Надо итти к Курску, итти обязательно, – отвечал сам себе Остап, – но денек-другой еще подождать можно».

Однако, выяснилось, что задерживаться здесь – хотя бы на один день – больше нельзя было.

Разведчики, искавшие пропавший обоз, обнаружили серьезные силы немцев и гайдамаков, разъезды которых появлялись то тут, то там на ближних дорогах.

Сергунька, обегавший всю окрестность, в последний день принес важные новости. Стараясь не торопиться, вольно или невольно подражая Остапу, он медленно, с большими паузами, говорил, снижая голос почти до баритона:

– В Воловице – гайдамаки... Цельна рота... в Салтыковке – немецка пехота... В Сидоровке – конница, штук пятьдесят... А може больше. Нас шукают... Всех допрашивают... – Сергунька сделал страшные глаза, понизил голос: – «Кто видел партизан?..» Народ говорит: «Не бачили...» – «А-а, не бачили. Добре!». Тоди шомполами всех подряд... «Теперь бачили?..» – «Ни, не бачили...». Тоди опять шомполами та канчуками... А в Куликовке двух парубков зовсим зарубали... Так на вулице и лежат... Тилько бабы вокруг бегают та плачут.

К концу Сергунька не выдержал и понесся стремительной скороговоркой:

– А на дорогах везде мотаются ихние разведчики. Як псы, кожный кусочек нюхают... До кожного прицепляются... Все выспрашивают... Нас шукают...

И, как всегда, сделал собственное заключение:

– Треба зараз тикать!.. Ночью!.. Бо завтра будет поздно!.. Окружат, в болото загонят!..

Донесения мальчугана полностью подтвердились и другими разведчиками.

Было ясно – надо срочно уходить. Но как? Подкова, прижимавшая партизан к болоту, замыкалась все больше. Прорваться вместе с медлительной пехотой и, особенно, с грузной батареей – вряд ли удастся, а бросать неприятелю артиллерию Остап не хотел.

Не соглашался и Опанас, горячо поддерживаемый всеми батарейцами.

– И пехота не дюже угонится за конниками, одначе же ее не бросаем!.. То же буде и с орудьями!.. Так побежим, що и вас обгоним!..

Больше всех, по обыкновению, горячился Петро.

– Ты вместях с Федором завсегда говорил, що партизаны должны нападать первые!.. Верно?

– Верно! – отвечал Остап.

– Що партизаны должны налетать неожиданно, як снег на голову!.. Верно?

– Верно.

– У Сидорова немецка конница стоит. Вся на майдане... Айда зараз туда!.. В пять минут ее снесем, а батарея и пешие нас будут ждать за селом!..

– И я так думал, – просто, будто речь шла о нестоящем пустяке, сказал Остап. – Зараз выступать!

– Становись!!! – во все горло дал команду Петро. – Стано-ви-и-ись!!!

Через десять минут вышли из лесу.

А еще через десять неожиданно, на резком повороте дороги налетели на соединенный немецко-гайдамацкий конный отряд, спокойно готовившийся к окружению леса вместе с гайдамацкой пехотой, наступавшей по другой дороге.

Партизаны обрушились столь внезапно, что противник как будто не сразу понял, что происходит.

Напрасно краснолицый вахмистр, разрезая воздух блестящей сталью, носился вокруг и надрывисто звал свой отряд, – отряд был скован и беспомощно бился внутри замкнутого круга свистящего, ослепляющего, неустранимо падающего на головы партизанского оружия.

Вахмистр, оторванный от своих, отстраненный стеной неприятеля, решил, видимо, пробить брешь в стене, дать немцам выход из окружения. Он разогнал лошадь и с размаху, злобно рубя палашом, врезался в спины партизан. Но навстречу ему, будто именно его поджидая, вынесся Петро.

Без шапки, с развевающимися волосами, он вылетел из вертящейся массы конницы и вытолкнул оттуда рассвирепевшего немца.

Подняв коня и откуда-то сверху нападая на противника, он старался рубануть шашкой по круглой голове вахмистра, но тот, отмахиваясь длинным палашом, каждый раз ловко увертывался, отлетая вместе с лошадью в сторону. Чем больше горячился Петро, тем ловче увертывался немец, и, наконец, рассвирепев совсем, Петро так резко повернув коня, что упал вместе с ним и, перелетев через голову упавшей лошади, дважды перекувырнувшись на земле, лег почти неподвижным.

Немец бросился к нему, но кто-то из пехотинцев выстрелом из винтовки успокоил его навсегда.

По полю носились потерявшие всадников испуганные лошади, – конники их настигали, поворачивали обратно, гнали на пехотную цепь, и здесь их ловили «жадные на коней» пешие партизаны, в единый миг превращаясь в лихих кавалеристов.

Пленные сами слезали с лошадей, поспешно отдавали оружие, подымая руки, молили о пощаде.

Партизаны свирепо ругали гайдамаков.

– Ну, немцы як немцы, – кричал, щупая рукой рану на виске, потный, окровавленный Петро. – Их буржуазы силком отправили, а вы що, сукины дети?!. Свою родину, своих братьев продаете?!! А?!. Сами таки ж мужики, як мы, а за панску власть жизнь отдаете?!. У-у, холуи чортовы!!.

– Надо бы их проверить, – сказал Остап. – «Такие ли самые мужики»... Тут, видно, одно кулачье собралось... Только нет минуты времени... Скликай отряд!..

– Ваше счастье, собачьи дети!.. – бросал Петро. – Тикайте! – И, обернувшись к отряду, кричал: – Стройсь!!!

Сорок восемь новых лошадей под новыми немецкими седлами вошли в партизанскую конницу Остапа Оверко.

– Еще два раза столько – и весь народ на конях!.. – восторженно кричал грязный, окровавленный Петро. – Не будет больше пехоты – одна конница!..

Снабдив старых пленных листовками, отпустили их, дав на дорогу хлеба и махорки.

– Помните, – кричал им вдогонку по-немецки Карл Шнидтке, – помните и всем нашим говорите, что русский народ борется за свою землю, за свой хлеб, за свою свободу, а нас послали сюда богачи завоевать новую колонию... Не воюйте с русскими!..

Немцы долго оборачивались назад, кланяясь, отдавая честь и посылая рукой привет.

– Тасвитаня! Тасвитаня! Ауфвидерзеен!..

– А зараз в наше село Баштаны!.. – весело крикнул Остап. – Побачимо, що там сейчас, та може там кого и с обозу найдем!..

Если б не пехота, лихо промчались бы партизаны до самих Баштанов, но и с пехотой поспевали неплохо. Первые три версты пешие бежали, нисколько не отставая от средней рыси конницы.

– А-а, голопупы, – посмеивался Петро. – Як до дому, то драпаете не хуже тих коней!.. Галопом несетесь!..

Потом, выйдя из района лагеря, пошли спокойней.

Были веселы и бодры, пели песни, кричали, шутили, точно действительно возвращались на родину, где ждали их уютные дома, спокойная жизнь, обычный труд, где радостно их встретят матери, жены, дети.

– Бежим, будто в каждой печке поджидает нас горячий борщ, та галушки в сметане, або кныши с мясом...

– А там, може, уже и Баштанов нема... И хаты, може, спаленные! Люди, може, все разогнанные.

– И галушек нам таких приготовят, що...

– Но-но-но!.. – кричал Петро. – Без панихиды! Каркают, як теи вороны!..

– Тебе хорошо, – уныло спорил кто-то, – у тебя жинки нема...

– Як нема?.. А кто ж мне Горпина, чужа баба? Ты, серая голова, думаешь, як попом не венчана – то не жинка!..

– Ну, жинка... Тилько незаконна...

– «Не-за-кон-на»... – передразнил Петро. – Она, може, и «незаконна», а тилько я з ней живу як по закону!.. Не хуже, як ты...

Партизаны весело хохотали.

– Моя Горпина наикрасивше всех баб на свите!.. – в сотый раз нарочито хорохорился Петро. – А я ж не плачу!.. И ты не плачь!..

Было о чем подумать и Остапу.

Что найдут они в Баштанах? Узнают ли что-нибудь об обозе? Встретят ли там или где-либо поблизости своих? Федора, Суходолю, Горпину, Ганну?.. Если не встретят Федора, – как, не задерживаясь в районе, быстро связаться с повстанкомом?

Уже совсем сгустились синие сумерки и повеяло вечерним сентябрьским холодом, когда вышли на дорогу, ведущую прямо на Баштаны.

Вот знакомый перекресток с большим зеленым курганом – древней могилой степных кочевников. Вот в стороне три шестикрылых ветряка медленно вертят громоздкие дырявые крылья. Вон там, за синим кустарником, притаился глубокий яр с отлогим глинистым спуском и холодным ключом.

Здесь бы и стать на ночь.

Осторожно спустились в почерневший, покрытый бурьяном и колючками, бугристый овраг. Настороженно, осмотрев все выходы из кривого ущелья, не расседлав коней, прилегли после ужина вокруг неярких травяных костров.

Темные обрывы ночного яра, сдвигаясь в коричневой мгле, казались отвесными стенами глубокой ямы. Сверху прикрывала ее прозрачная ткань, сквозь которую просвечивали зеленые мерцающие огоньки.

«Будто и не звезды», – думал Остап, лежа, на разостланной овчинке. Будто где-то далеко растянулось большое село, и оттуда светятся сквозь окошки хат старинные каганцы... Вон там богатая хата – в ряде окон вспыхивают яркие огни... Вон крохотная бедняцкая хибарка с одиноким подслеповатым окошечком и тусклым умирающим огоньком...

Остап засыпал.

Ночь больше не была похожа на недавние летние ночи, наполненные непостижимой степной музыкой – стрекотанием миллиардов невидимых кузнечиков, криком перепелов, пением соловья в ближнем лесу. И запахи ночной степи исчезли, точно развеялись ветром ранней осени. Не стало терпкого аромата свежего сена, горечи разогретой травы, пряного дыхания неизвестных полевых цветов. Будто последние дни принесли с собой увядание жизни, начало конца, может быть близкую смерть. И повторяющиеся крики какой-то большой, по-человечески тоскующей птицы, сидящей где-то совсем близко, в овраге, назойливо, казалось, предсказывали конец тепла, света, веселой жизни...

– Чего вона кричит, – бормотал сквозь сон неспокойный Сергунька, – як та собака воет, проклятая...

– Спи, спи... – так же, сквозь дрему, говорил Остап, – скоро свет...

XXI

Долго тянулась прохладная сентябрьская ночь.

К Баштанам подошли почти в полдень.

Несясь рядом с Петром впереди отряда, Остап влетел с конниками в родное село и уже издали увидел ряд сожженных дворов, начисто оголивших часть широкой деревенской улицы.

Вот место, где стояла жалкая хатенка Ганны и Хвилько, повешенного немцами на мельничном крыле. Ни дома, ни построек, ни деревьев, ни забора – ничего. Только груды обгорелых досок и рассыпанные обломки закопченной печи да высоко торчащая каменная труба.

Вот двор Петра...

Отряд остановился.

Петро Бажан соскочил с коня и побежал, точно торопился войти в родную хату, но у ворот, обозначенных теперь только обгорелыми торчками столбов, он остановился и долго неподвижно смотрел на груды черных углей, на развалившуюся печь, на ряды обгорелых высохших вишневых деревьев, похожих теперь на выстроившийся взвод черных скелетов.

Долго смотрел Петро.

Потом обернулся к застывшему в молчании отряду, точно спрашивая: «Що? Бачите?..».

Он опустил голову и быстро пошел обратно, готовый вскочить на коня, но с противоположной стороны улицы неожиданно прибежала старая соседка, с детства знакомая тетка Степанида, и с криком бросилась к Петру:

– Ой, Петро, ой, ридный!.. Спалили вашу хату, спалили!..

– Бачу, що спалили...

– Батьку немцы в город повели, а мать занедужила... Доси у меня лежала, а зараз с Фроськой к сестре у Британы поихала...

– Добре, тетка Степанида, спасибо за добры вести... Я ще заеду к вам, а зараз треба ехать...

Отряд помчался дальше и вскоре остановился у двух сгоревших дворов – Остапа Оверко и Назара Суходоли. На месте, где недавно стояли белые хаты, где уютно прижимались одна к другой дворовые пристройки – клуни, хлева, сенники, где разрастались вишневые и абрикосовые деревья, – теперь, как памятники над свежими могилами, торчали закоптелые трубы, а вокруг чернели груды головешек, камней и серой грязи.

Только на кусочке случайно сохранившегося тына одиноко повисла разбитая макитра, да во дворе Суходоли на заброшенном огороде косо торчало, играя на ветру отрепьями, ненужное чучело.

– Так... – сказал Остап тихо и просто. – Была у Остапа отцовская хата, было хозяйство, теперь нема...

Потом, минуту помолчав, прибавил:

– Ну що ж... Не беда... Мы другу поставим...

Откуда-то прибежала старая, лохматая, вся в колючках и репейнике, грязная собака. Она быстро, деловито обнюхала ноги лошадей, побежала дальше, снова обнюхивала, точно искала кого-то. Потом дойдя до коня Остапа, стала принюхиваться со всех сторон и вдруг неистово завизжала, запрыгала, заметалась, будто ее подстрелили...

– Жучка!.. – восторженно закричал, спрыгнув с коня, повеселевший Сергунька.

– Верно, Жучка... – удивился Остап.

Собака носилась вокруг Остапа в каком-то необычайном возбуждении. Она доставала до рук хозяина и сухим, шершавым языком на лету лизала его пальцы, голенища его запыленных сапог, даже ржавые его стремена. Она убегала куда-то в сторону и оттуда стремительно неслась обратно, лаяла, захлебывалась, закатывалась в хриплой собачьей истерике и, на миг остановившись, смотрела на Остапа восторженно влюбленными, преданными глазами. И снова, уносясь куда-то в сторону, она задерживалась там, будто зовя за собой.

– И чего вона так мордуется?.. – удивленно спрашивал Остап.

– Зовет куда-то... – догадался Петро.

– Сергунька, иди за ей!

– Куда ж це вона?.. – с любопытством следили партизаны за убегающей собакой и пустившимся за ней на коне Сергунькой.

– Бачьте, бачьте, так и тягнет...

– Вона що-то знает, та сказать не может...

К подходу батареи и пехоты вокруг отряда собралась большая толпа, и люди торопливо, наперебой сообщали партизанам обо всем, что случилось за проклятые летние месяцы.

– Ой, люди добры, що тут без вас было!..

– Як тилько вы ушли – немцов цела тьма понаперла и давай большевиков искать!..

– Семнадцать хат в один час посжигали!..

– А народу сколько побили, сколько постреляли, сколько увели, – ой, и сосчитать не можно...

– А за твою голову, Остапе, и за Петра Бажана по сто карбованцев обещали, а за живых, говорят, «ще и больше дамо, тилько приведите!»

– Ну и що же, – спрашивал Остап. – Много народу нас шукали?

– Та ни, народ тут честный, своих не продаст! Только Митрий Кочерга та Рудый Пиленко обещали и от себя по сотне за Остапа та за Петра.

– А що ж мне про мою матку никто не скажет?.. – пытливо глядя в глаза крестьян, тихо спросил Остап.

Люди стали смущенно переглядываться, незаметно перешептываться, иные отворачивались.

– Ну!.. – настойчиво ждал ответа Остап.

Какая-то старуха, крестясь и продвигаясь ближе к Остапу, громко закричала из толпы:

– Покойно ей теперь, сыночек, дуже покойно...

– Померла?..

– Отдыхают ее косточки, сыночек, отдыхают.

Остап все еще как будто не верил. Обращаясь ко всей толпе, он снова спросил:

– Що? Померла?

– Померла, – ответил незнакомый мужик.

Остап снял шапку и низко опустил голову. За ним обнажил головы весь отряд.

Сквозь толпу пробралась и с плачем припала к Остапу жена старшего брата, Василия.

– Мама померла... Шесть дней ее держали в темной, есть-пить не давали, мучили и дуже били, все спрашивали – где сын... Потом, когда, без сил упала, отпустили... Еле до хаты добралась, а увидела, що все сгорело, – свалилась та к вечеру и отошла... Василий с фронту вернулся, одну только ночь и пробыл дома, утром взяли и в город угнали... Теперь ни слуху, ни духу...

Вскочив на коня, оставив на Петра отряд, Остап с группой всадников умчался в том же направлении, в котором немного раньше полетел Сергунька вслед за несущейся куда-то Жучкой.

Это была та самая дорога, по которой когда-то Сергунька вел слесаря Федора Агеева в недалекий лес, где Остап вместе с другими крестьянами укрывал от немцев скотину.

Но навстречу ему уже мчался на взмыленном немецком жеребце, радостно размахивающий своей большой фуражкой, радостный Сергунька.

Уже издали слышен был его нетерпеливый крик:

– Туточки, туточки воны!!.

Так вот куда так неистово звала его умная и преданная собака!

Сергунька подлетел вплотную и, взволнованный, разгоряченный, с блестящими светлыми глазами, стал, по обыкновению, торопливо сыпать:

– Туточки воны, туточки... Ганна здоровая, тилько хромая... Не дуже, – ни. И Горпина... И Назар...

– Добре, Сергунька... Мотайся в Баштаны... Скажи Петру, щоб дал роздых коням и людям... Ночью снимаемся... А потом захвати второго коня, скачи в Перловку и привези сюда, в лес, дядьку Федора...

– Слухаю!

И, разминувшись, они полетели в разные стороны – Сергунька в Баштаны к отряду, Остап в ближайший лес, где ждал его обоз с Суходолей, Горпиной и Ганной.

Остап, медленно пробираясь тропинками, неожиданно, будто никогда не знал этого леса, выскочил на знакомую поляну и сразу увидел и телеги, и брички, и лошадей... Навстречу ему, точно давно ожидая его, быстро шел Назар Суходоля, похудевший, обросший, почти неузнаваемый. За ним со всех сторон шли и бежали люди, радостно устремляясь к группе всадников с Остапом во главе.

Всадники соскочили с коней. Их окружили. Посыпались приветствия, вопросы, ответы, шутливая брань.

Потом с веселым криком и смехом налетела на Остапа сестра Горпина и долго обнимала, целовала, тормошила.

– Та стой ты, скажена... – улыбаясь, останавливал ее Остап. – Стой, не мордуйся!..

Она бросилась за возы, но оттуда навстречу ей показалась Ганна. Она шла, чуть опираясь на белую выструганную палочку, и смущенно улыбалась... Лицо ее было бледно, и от этого глаза, большие, темные, казались еще больше и темнее. И черные, полукругом, тонкие брови также казались чернее и тоньше.

Остап, стараясь не торопиться, медленно пошел ей навстречу.

– Ну вот... Побачились... – улыбнулся он.

– Опять в цим лесу... – тихо ответила Ганна.

– Ганну...

– Що?

Он взял из рук ее палку.

– Без нее не можешь?

– Трудно.

– А верхом сможешь?

– Не знаю.

– Ну, в бричке поедешь.

Они медленно шли между деревьев, почти не находя нужных слов, как тогда, когда впервые встретились после долгой разлуки.

Они совсем не замечали времени, казалось – прошло только несколько мгновений, а между тем их давно уже искали. Где-то совсем близко раздался звенящий голос Горпины:

– Оста-а-апе!.. Ган-ну-у-у!..

Потом из-за деревьев появилась и сама Горпина:

– А я вас гукаю, гукаю, никто не откликается! Идить, Федор приехал!..

– Зараз идем, – будто проснувшись, отвечал Остап.

Федора трудно было узнать. В крестьянской одежде, обросший длинными украинскими усами, обожженный солнцем и горячим дыханием степного ветра, он был больше похож на старинного чумака, нежели на городского рабочего.

– Где ж ты пропал, Остап? – широко улыбаясь и хлопая его по рукам, спрашивал Федор. – Где тебя, друже, носило?

– Повоевали трохи... – также улыбаясь, тихо отвечал Остап.

– Знаю... Слыхал... Доходили вести...

– А вы ж где были?

– Да вот – как из Киева вернулся, да вас не нашел, провел тут кое-какую работу по селам, товар кое-какой городской привез, организовал кое-что... Потом расскажу... – рассмеялся он. – Есть чего рассказать...

– Надо поговорить...

Целый час, в стороне от поляны, за знакомыми тремя дубами, беседовали Остап, Федор и Суходоля. Изучали новые, привезенные Федором карты, рисовали карандашом краткий, наиболее удобный путь на Коренево, распределяли кого оставить, кого взять, думали, как обеспечить остающихся детей, куда их, не обижая, девать.

А еще через час двинулся обоз из тихого леса – по разным дорогам. Снабженные продовольствием, одеждой, телегами и лошадьми, неторопливо уходили «мирные» – немногочисленные женщины, дети, слабые.

А к Баштанам полетели только верховые и легкие рессорные брички, годные для установки пулеметов и быстрой езды.

Батарею решили не бросать.

Будто заранее не сомневаясь в таком решении, Петро и Опанас крепко позаботились о ней. Забрали лучших, самых сильных коней у куркулей, в первую очередь – у Митрия Кочерги и Рудого Пиленки, впрягли в орудия по четвертой паре, поставили в запас остальных и перевели часть людей из расформированной пехоты в орудийную прислугу.

– А с Кочергой и Пиленкой чего сделали? – спросил Федор.

– Ничего!.. – ответил Петро. – Тилько коней позабирали, а сами воны утекли, як об нас услыхали...

– Эх, вы! – негодовал Федор. – Они за ваши головы деньги платят, родственников ваших выдают, помогают дворы ваши сжигать, а вы их щадите?.. Для приплоду оставляете?..

– Та не щадим, не оставляем, – оправдывался Петро, – а утекли воны!..

– «Утекли», – передразнил Федор. – «Утекли»... Надо было допрежь всего на них налететь, уничтожить их, сжечь, следа не оставить! А вы ждали, пока они «утекут»!..

– Сожжем, следа не оставим, это будьте спокойны!.. – уверял Петро.

Ночью отряд с гулким топотом, грохоча железом, вынесся из села.

Путь им освещал только что подожженный двор Кочерги. Пламя столбом вытягивалось кверху, бросало трескучие снопы искр, завивалось в плотные кольца черного дыма.

– Хорошо, что куркули на краю села свои хаты строят... – говорил Опанас, проносясь мимо пожара. – Хоть людям неопасно...

– Спасибо, що и ветра немае...

– А Пиленко, – отвечал кто-то, – совсем в стороне, як на хуторе.

Издали двор Пиленко, одиноко стоящий на отлете, полыхал, как огромный костер. Желто-красный огонь, разбушевавшись на просторе открытого поля, словно на гигантском сквозняке, кружился пылающим смерчем, закручиваясь штопором. На дорогу падал розовый отсвет, и пятна его играли на пушках, на оружии, на лицах людей.

Неожиданно Остап соскочил с коня.

На краю бедного деревенского кладбища, сейчас ярко освещенного пожаром, одиноко белел новый деревянный крест.

Остап подошел к невысокой могиле, снял фуражку и низко опустил голову. С ним рядом стала на колени Горпина. Постояв с минуту, они вернулись к лошадям и стали нагонять отряд...

Позади, за большим холмом, скрылось пламя пожара, но багровое зарево долго еще полыхало, точно освещая далекий путь партизан.