Текст книги "Гунны"
Автор книги: Семен Розенфельд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)
Федор вышел одним из последних и, зорко взглянув между вагонами на товарные составы, стоящие на путях и утопающие в густой темноте, внезапно, с быстротой кошки, бросился под сцепку, потом скользнул под товарный вагон на втором пути и вмиг исчез в плотном мраке черной южной ночи.
Сзади слышались яростные крики, свист, выстрелы, но, проскочив через ряд составов и пробежав немного вдоль западных путей, он резко свернул в сторону, к полю.
Он упал и расшиб до крови кисти рук, потом свалился в канаву, промочил ноги, оцарапал себе лицо о придорожный кустарник, затем, выйдя в поле, быстро пошел по скошенному житу, стараясь миновать ближайшие села.
Восемь дней скитался Федор по селам и местечкам, постепенно приближаясь к Киеву. А на девятый, под видом торговца семечками, с мешком на плече и с корзинами в руках, обросший колючей бородой, в крестьянской одежде, вышел на Подол. Потоптавшись там с часок, тихими улочками пробрался к заветному домику с зелеными ставнями, постучал в окошко и робко спросил:
– Семечек жареных не надо ли?
– А хорошие ли?... – спросила, высунувшись из окошка, хозяйка.
– Будьте спокойны, первый сорт.
– Первый?
– Первый.
– Ну, заходите...
А еще через несколько дней, уже совсем бородатый, в широких чумацких шароварах, в большой соломенной шляпе, ехал Федор на громоздкой арбе, наполненной ящиками с «бакалейными и табачными товарами» в Нежинский уезд.
Крепко притянутые веревками к ребрам арбы, плотно лежали ящики с надписями: «Чай китайский I сорт», «Папиросы «Сальве», «Чернослив французский крупный», «Свечи бр. Крестовниковых».
А на ящиках, слегка прикрыв их старыми мешками, лениво развалился бородатый чумак и, точно пьяный, тягуче напевал непонятную песню.
XVIII
И впереди, и позади, и по обеим сторонам на боковых дорогах двигались небольшие заставы, далеко в глубину ушла разведка, а по широкому шляху, точно окруженная конвоем, растянулась длинная колонна партизанского отряда.
В голове отряда, скрипя седлами и глухо топоча копытами, шла кавалерия, за ней, гремя и дребезжа, прыгала по ухабам шумная батарея, «вольно» шла пестрая, разноцветная, многоголосая пехота, плотно замыкаясь коротким «обозом первого разряда».
Перед пехотой, сойдя с коня, чтоб размяться, задумавшись, шагал Остап.
«Второй разряд» с «главным интендантством», «лазаретом», «цейхгаузами» и «канцелярией» все еще стоял в лесу за болотом на границе уездов. А может быть уже не стоял – кто его знает, что могло случиться с ним за это время...
Отряду мешал громоздкий, тягучий обоз с продовольствием, фуражом, женщинами, больными и ранеными бойцами. Тащить его за собой повсюду, куда шел отряд, было невозможно, а бросать так, как бросили его сейчас, тоже никуда не годится...
Нужно будет об этом подумать...
Но сейчас – другая забота.
Стратегический план нападения на экономию помещика Полянского не был еще окончательно решен. Надо было так организовать налет, чтобы полностью уничтожить и немцев и Полянского вместе с его осиным гнездом. Но немцев много, очень много, – прекрасно обученных, дисциплинированных, хорошо вооруженных, с большим количеством пулеметов и автоматических ружей, с одним или даже двумя орудиями. И не было точно установлено – все ли они расположены в самом имении, или часть из них находится в окрестных селах. А шайка самого Полянского также таила в себе немало опасного, – бандиты прекрасно знали свою местность, были связаны с здешними кулаками, сидели на сытых, крепких конях и превосходно владели оружием...
Как быть?..
Одно было ясно – напасть надо!
Расставить ли тихонько батарею и, взяв точный прицел по имению, сразу открыть огонь, вызвать пожар, панику, ужас, а на разбегающихся пустить конницу и затем пехоту? Или, наоборот, тихо окружить экономию, охватить ее плотной петлей и внезапно обрушиться лавиной со всех сторон, а уходя, поджечь поместье?..
Как быть?
Так или иначе, но обязательно и, не теряя времени, ни одного часа – уничтожить, развеять, стереть с лица земли разбойничью крепость, держащую в ужасе десятки окрестных сел и залившую кровью не только свой, но и соседние уезды.
– Ну що ж, Петрусь, який план лучше? – в десятый раз спрашивал Остап.
– Оби два добри!.. – неизменно отвечал неудержимый Петро. – И так усих перебьем, и так живых не выпустим!..
– Дюже ты горячий...
– А що ж!.. План – планом, а само главное – щоб як снег на голову, щоб не дать опомниться, щоб раз – и дух вон!..
– Об этом и весь разговор.
Шли с небольшими передышками весь день, торопились к ночи занять позицию.
Места были незнакомые, не похожие на свои, ровные, гладкие степи с редким кустарником, случайной группой тополей, кленов или грабов или далеким от больших дорог небольшим лесом. Высокие, красиво зеленеющие холмы и целые цепи пригорков внезапно опускались в узкие темноватые долины, в крутые овраги и лога, и снова поднимались к круглым, точно кем-то старательно отделанным курганам. Большие пространства, целые поля были покрыты ромашкой, и желто-белые головки ее сливались в сплошные узорчатые ковры, убегающие далеко, насколько видит глаз, скрываясь за перевалами возвышений...
– Будто чужие места...
– Совсем другая губерния...
– А вона все-таки наша...
– Черниговская...
Ближе к селам картина менялась. Зелень и ромашки исчезали, появлялась ржавая колючка сжатого поля с разметенными, неубранными снопами, выплывало смятое нескошенное жито, точно затоптанное промчавшейся конницей.
– Сколько даром хлеба пропадает!.. Ай-ай-ай!.. Только птицы поклюють, да черви погрызуть...
– А мужик голодный останется...
Выходили с дороги на поле, срывали пучки колосьев, хозяйственно рассматривали, растирали на темных, заскорузлых ладонях, сдували, печально покачивали головой:
– Все зерно осыпалось... Перестояло...
Остап, подняв свои длинные руки и широко обведя ими вокруг себя, будто охватывая весь мир, говорил тихим, низко гудящим голосом:
– Сколько земли!.. Куда ни взглянешь – кругом на тысячи верст – земля, земля, земля!.. Весь мир можно сытно прокормить, ни одного голодного не будет – только отдайте всю землю народу!.. Сколько хлеба можно поднять, сколько садов поставить!.. Так нет, у одного целый уезд, тысячи десятин, а у миллионов людей – ни одной десятины!.. Один от сытости совсем скаженый ходит, другие – с голоду пухнут!.. Ось вона, яка «божья справедливость»!..
К концу дня, перед самым закатом, примчалась конная разведка и сообщила, что в трех верстах отсюда выставлен немецкий сторожевой пост.
Решено было выждать темноты, пешей группе тихонько подкрасться и бесшумно ликвидировать пост.
– Тихо-о!.. Без разговоров!.. Не курить!.. Котелки подвязать!..
Как эхо – от конницы к батарее, от батареи к пехоте и дальше – проносилось по обозу:
– Ти-хо-о!.. Котелки подвязать!..
Медленно, приглушенно топотала по мелкой серой пыли растянувшаяся колонна, молча вглядывались люди в отделившуюся группу пеших, боковыми тропинками ушедшую вперед.
Сумерки быстро сгущались, хотя за холмами еще багровело небо.
Скоро стало совсем темно.
Где-то далеко показывались крохотные точки желтоватых огоньков, потом на повороте скрывались, и через минуту снова выплывали, уже более яркие и крупные.
– Стой!.. – тихо подали команду впереди.
С дороги свернули прямо в поле, рассыпались редкой цепью, имея в середине батарею, а на флангах конницу и тачанки. Растянулись широким фронтом и медленно двинулись на желтые огоньки, все больше выплывающие из темноты.
Близко впереди раздались один за другим два выстрела и вслед за ними короткие крики, отрывистые стоны, и вдруг воздух прорезал чей-то пронзительный истошный вопль, потом сразу наступила длительно напряженная тишина.
– Заставу сняли... – зашептались в рядах.
Залаяла далекая собака, за ней другая, третья, и через минуту над полем уже несся дружный хриплый лай доброй сотни грозных деревенских сторожей; заливистые, затяжные, воющие голоса сливались в дикий собачий хор.
За шумом не слышно было, что делается в громадном имении, теперь яснее выступавшем из темноты. Но уже ощущалась какая-то тревога. Замелькали частые бегущие огоньки, раздались тревожные, как у полицейских, свистки, заиграл горнист.
Цепи, сдерживаемые Остапом, медленно двигались вперед.
– Успеете!.. Нехай их наши сперва побьют хорошенько картечью!
Орудия загремели неожиданно и стали бить беспрерывно, одно за другим, наполняя ночь огнем и грохотом. При каждой вспышке из темноты возникали линии холмов, за которыми скрылись орудия, обрисовывались темные контуры людей, коротко багровело небо.
Внезапно в темноте имения что-то ярко вспыхнуло, из глубины вырвался высокий огненный столб, покрытый, как шапкой, черным облаком плотного дыма, Поле осветилось желтым светом, на земле засуетились темные тени людей, забегали пятна отражений.
Грохот орудий, ответная трескотня пулеметов, крики людей, лай собак – все смешалось в один чудовищный шум, будто на поле опрокидывались тысячи пудов листового железа и огромных стальных рельсов.
Из боковых ворот стремглав вылетела большая группа конницы и стремительно помчалась прямо на батарею. Казалось, ничто уже не сможет ее остановить – огромный плотный ком на ходу разворачивался в широкую, быстро надвигающуюся лавину.
Внезапный гром трех орудий, вырвавшись вместе с вспышкой черно-красного пламени, потряс воздух, закачал под ногами землю и, ударив в конницу, точно опрокинул ее. В крепком сплошном фронте сразу все развалилось на отдельные куски.
Однако отряд быстро справился, выровнялся и снова помчался вперед.
На самом подходе к батарее их встретили залпы пехоты, охранявшей артиллерию, четко застучал внезапный пулемет. И снова стали падать кубарем всадники, снова лошади становились на дыбы, неслись в стороны и волокли за собой тела убитых.
Отброшенный, полуразбитый отряд, точно внезапно чем-то скованный или увязший в болоте, остановился, явно поворачивая обратно. Напрасно кто-то огромный, несшийся впереди, дико ругаясь, размахивая сверкающей шашкой, кричал во все могучее горло:
– Вперед!.. На батарею!!. Вперед, сукины дети!!!
Что-то было сломлено, лихость пропала; казалось, даже лошади не шли вперед, стремясь умчаться куда глаза глядят. И когда умолкший было пулемет снова застучал, свалив в первую очередь того, кто несся с сверкающей шашкой впереди и яростно кричал, отряд сразу повернул в сторону и устремился куда-то вбок, желая, очевидно, вырваться в поле.
Но уже мчалась с флангов партизанская конница и с налета врезалась в смешавшегося врага.
Стиснутые с двух сторон, бандиты дрались яростно, свирепо, стремясь во что бы то ни стало вырваться из жесткого кольца партизан.
– Не выпускать! Не выпускать! – кричал невидимый в темноте Петро.
В ржавом сумраке, едва освещаемые далеким, угасающим пламенем, рубились, рискуя смешать врага со своими.
Хлопали короткие кавалерийские винтовки, со свистом резали воздух острые партизанские шашки.
Небольшая часть отряда, вырвавшись из кольца, умчалась в поле, большинство было зарублено, застрелено, затоптано конями.
Неожиданно замолчала батарея, Петро прислушался, и до слуха его донесся глухой рокот далекого «ура».
«Пехота пошла в атаку...» – пронеслось в мозгу.
– Стройсь!!! – закричал он. – Стро-о-ойсь!!. За мной!..
Освещенные вновь разгоревшимся пожаром, неслись партизаны по полю. Пригнувшись в седлах, свистя и гикая, устремленно мчались на помощь пехоте.
Все ближе и ближе стучали назойливые пулеметы, злобно трещала частые винтовки, рвались гранаты. Видимо, не добежали цепи до врага, залегли, чтоб поближе подползти к широким канавам вокруг имения, где растянулись немецкие линии.
Засвистали близкие пули. Храпящие кони становились на дыбы, несли в стороны, тревожно ржали. Сраженный свинцом, свалился чей-то высокий жеребец, тяжко придавив под собой кричащего всадника.
– Стой!! – скомандовал Петро. – Ложись!
Быстро спешились люди, послушно легли привычные кони...
– Ползи скорей до Остапа, – послал кого-то Петро, – скажи: конники тут... Як быть?
Посланный быстро вернулся.
– Приказал зайти с того флангу...
Снова помчались. Но обходить фланг не пришлось... Едва она домчались до угла помещичьего парка, как услышали громкое немецкое «гох» и увидели при двустороннем красноватом свете – восходящей багрово-дымной луны и отсвета догорающего пожара – отделившиеся от канав серые цени, бегущие в атаку на партизан.
Петро, повернув отряд, бросился в образовавшуюся между канавой и немцами широкую полосу. Безмолвно помчались партизаны к ближнему флангу и там, растянувшись вдоль тыла немецкой цепи, шумно опрокинулись на их спины, точно обвалившаяся каменная стена...
Немцы с криком продолжали бежать в атаку, как бы подгоняемые конницей. Но конница, нагнав их, врезалась в неровные ряды, опрокидывала, топтала, расшвыривала.
Солдаты были зажаты точно тисками. Борьба была для них бессмысленной, гибель неизбежной. И все они, будто сговорившись и выполняя заранее подготовленный план, стали бросать винтовки и поднимать руки вверх, панически крича:
– Товариш!.. Товариш!.. Камерад!..
Немцы были окружены, обезоружены.
– Стой! Не бей! Хватит!.. – закричал Остап.
У немцев отнимали патроны вместе с сумками и поясами, поднимали брошенное оружие. Выяснив, что за канавами в кустах расставлены четыре пулемета, послали под конвоем группу немцев привезти пулеметы к отряду.
Из канав притащили пулеметы, и конница, не встречая препятствий, бросилась во двор экономии.
От немцев узнали, что командир их части и пан Полянский успели позвонить в ближайший пункт, где стоит гайдамацкая и германская конница, и что можно ждать с минуты на минуту подхода новых частей.
Надо было торопиться.
О Полянском узнали, что он сам повел свой конный отряд против партизан.
– Пьяный он был. И люди были пьяные...
– То-то он, спасибо ему, полетел прямо на пушки...
С группой партизан Петро опять поскакал к батарее, и близ нее, на месте недавнего боя, среди неподвижных тел и стонущих раненых, нашли труп Полянского. Огромное жирное тело туго выпирало из плотно обтянутой офицерской формы. Точно прикрывая голову от удара, зажимали толстые, короткие руки круглую выбритую голову.
– А, здравия желаем, ваше высокоблагородие!.. – насмешливо окликнул Петро, вглядываясь в врага, еще недавно бывшего грозой и ужасом целого уезда, – що, пузатый клопище, напився крови мужичьей?..
Перед пленными немцами выступил избитый в селе Березки своим офицером, арестованный и затем освобожденный вместе с Ганной немецкий солдат Карл Шнидтке. В сером рассвете худое лицо его казалось еще более худым, в овальных стеклах железных очков отражались огоньки пожара, и весь он был необычен в своей старой немецкой форме, без фуражки, без пояса, в том виде, в каком он был взят под арест.
Он говорил взволнованно и горячо, показывая то на имение, то на партизан, то протягивая руку в сторону Остапа. Партизаны с любопытством слушали и поминутно жадно спрашивали Остапа:
– Що вин балакае?..
– Вин говорит: «Зачем мы пришли сюда?.. Що нам здесь надо?.. Зачем мы убиваем бедных людей, таких же, як мы, землепашцев, таких же, як мы, мастеровых?..». Вин говорит: «Не бойтесь, вас не тронут... Партизаны знают, что вы не виноватые, вас, безоружных, не тронут... Вони вас отпустят, только мы дадим вам таки маленькие газетки почитать, а вы их передайте своим товарищам... Товарищи, не воюйте больше с русскими, бейте тех, кто вас послал сюда!».
– Гут, гут, – радостно кричали немецкие солдаты. – Гут, камерад!..
Спешно собирали раненых. Убитых решили взять с собой. Бережно, как больного, положили в телегу, на зеленую траву, тело пожилого бородача с разрубленной грудью. Рядом, голова в голову, лежал юный, с безусым лицом, светловолосый партизан, и со лба его, пробитого пулей, тонкой струйкой стекала на посиневшие губы темная кровь.
Тела убитых покрыли красным знаменем, на грудь положили их оружие и фуражки, с обеих сторон выстроился почетный караул с обнаженными шашками, и траурное шествие двинулось вперед.
Сбив пленных в плотную кучу, окружив их пехотой, выстроились обычным порядком и, ослепленные ярким утренним солнцем, вышли скорым шагом на широкий пыльный большак,
С вечера некормленные, непоенные лошади и усталые голодные люди одинаково нуждались в привале, но останавливаться сейчас нельзя было, надо было избегать боя со свежими частями, и отряд, собрав остатки сил, быстро уходил по новому маршруту, в поисках удобного для отдыха, спокойного места.
Остап, ритмично покачиваясь на усталом жеребце, смотрел полузакрытыми глазами далеко в одну точку и думал о дальнейшем:
«Стерли с лица земли осиное гнездо... Добре расправились... Теперь – что делать? Надо искать скорейшей встречи с Федором... Надо соединиться с обозом... Что там с ним?.. Что с Ганной?.. Жива ли?».
К полудню, спустившись в глубокий зеленый лог, стали на привал у быстробегущего, прохладного ручья.
XIX
Отдых был недолог. Не успели как следует привести себя в порядок, не успели, сняв с бурьянных костров котелки с гречневой кашей, вдоволь набить свои голодные желудки, не успели убрать полевыми цветами могилы убитых товарищей, как сверху кубарем скатились дозорные:
– Немцы!.. Немцы!..
Петро, с трудом прервавший крепкий сон, сразу, еще не став на ноги, прогремел на весь лог:
– Стро-о-о-йсь!!!
И тотчас же, верный своему характеру, стал убеждать Остапа напасть на немцев:
– Зайдем, пока они нас не видели, вот той дорогой, в их тыл и оттуда – на конях!..
Но Остап, почти не раскрывая рта, точно лень мешала ему говорить, тихо бросил:
– Их сейчас много... Не кипятись...
В две минуты оседлали коней, впрягли мохнатых киргизок в телеги и брички, выстроились узкой колонной и двинулись на выход из лога.
– До ночи скрыться надо. Иначе сегодня же столкнемся. А люди дуже заморенные...
– Ну и що же?
– А то, що теперь германы войну поведут во всем правилам... Сначала думали – банда, рук марать не стоит, а зараз дуже осерчали... Будут самосильно, по-стратегически биться...
– Ну и що ж...
– Обратно – «що ж»!.. А то, що у них штаб, у них дисциплина, у них оружие, у них техника, опыт у них... А у нас... Посмотри...
Отряд, как будто нарочно, чтобы показать себя во всем своем «величии», изогнулся на повороте дороги, и Остап с Петром увидели растянувшуюся пеструю толпу. Люди в рваных сапогах или совсем босые, в одеждах разноцветных, грязных, без шапок или в соломенных брилях, в мерлушках, в солдатских картузах, бойцы с оружием всех родов и размеров и вовсе без оружия – шли неровно, неритмично, устало. За ними топотала конница всех мастей и пород, неодинакового роста и сложения, лохматая и понурая. И батарея, запыленная и грязная, влекомая недостаточно сильными лошадьми, тоже, казалось, требовала замены или ремонта.
И, глядя на выходивший из лога отряд, оба – и Остап, и Петро – одинаково, почти одними словами думали одно и то же:
«Как же случалось до сих пор, что почти во всех боях этот слабый, разношерстный, плохо вооруженный, недостаточно обученный отряд побеждал?».
И оба одинаково думали:
«Оттого побеждали, что небольшой отряд этот – сам народ!.. Побеждали потому, что дрались за свою родину, за свое счастье... Победа происходила потому, что дрались с ненавистью, горячо, от всего сердца!».
И, словно в ответ на общие мысли, Остап, о чем-то сокровенно думая, медленно говорил:
– А колы б ще злиться в большие отряды, в настоящие воинские части, да получить настоящее вооружение, да завести крепкую настоящую дисциплину, да подчиниться одному главному штабу – тоди б ни одна сволочь не полезла б на нашу землю!..
– Так это ж значит – армия!.. Красная Армия!..
– А я що ж говорю... Об этом и речь идет!..
– Будет армия!.. Будет!.. Ось побачишь!! – весело кричал разгорячившийся Петро. – Ось побачишь!!.
И внезапно завертев нагайкой над головой, загикав, засвистав, он понесся вперед вдоль вытянувшегося отряда:
– Э-э-хх!! А-а-р-р-мия!! Будуща армия! Подтянись!!!
Он летел вперед и назад вдоль отряда и весело горласто кричал:
– Э-э-хх! Армия!!!
Зрачки его издали темнели большими круглыми углями, на лоб свисали густые космы волос, белели зубы под ровной полоской точно сажей намалеванных усов.
И отряд, увлеченный его весельем, его воинственным задором, как будто набрался свежих сил, будто обновился и, подтянувшись, шире шагая, бодрее пошел вперед, стремясь ускользнуть от заведомо превосходящих сил врага.
На всем пути отряда, время от времени, то одиночками, то парами, то небольшими группами, к отряду приставали крестьяне из близлежащих сел, из дальних волостей, бежавшие от власти немцев и гайдамаков, заподозренные в большевизме. Одни приходили с оружием, другие – с пустыми руками, одни – бывалые вояки, бывшие солдаты, военнопленные, георгиевские кавалеры; другие – никогда с роду не бравшие в руки оружия. Одни были в обтрепанной солдатской форме, в защитных гимнастерках, с грязными обмотками на ногах, другие – в полосатых бумажных штанах, в зимних меховых свитках и соломенных шляпах-брилях.
Отряд обрастал, увеличивался, становился тяжелым и громоздким. Пешие сковывали движение конницы, непривычные к большим переходам люди висели грузом на более подвижных, малообученные и недисциплинированные партизаны вносили в отряд разлад и сумятицу.
И Остапу все ясней становилось, что отряд надо прочистить, прополоть, сжать, сделать упругим и подвижным. Федор был прав. Надо не сражаться с большими немецкими частями, сильными, прекрасно вооруженными, технически оснащенными, – надо только мешать им делать свое дело, не давать покоя, тормошить, пугать, отвлекать. Избегая настоящих боев, надо нападать на их обозы с продовольствием и снаряжением, надо поджигать их склады и цейхгаузы, надо взрывать мосты, срывать рельсы, сбрасывать под откос товарные поезда, воинские эшелоны – это даст больше, гораздо больше, чем тяжелые бои с крупными воинскими частями. Не потеряв ни одного партизана, можно в один прием разрушить железнодорожный путь, превратить паровоз и десятки вагонов в груду обломков и щепок, уничтожить врага, остановить его деятельность на много часов. А пока ошеломленный враг будет приводить себя в порядок, партизаны должны уже где-нибудь в другом конце уезда, там, где их меньше всего ожидают, делать новое дело.
Остапу показалось необходимым немедленно выделить всю пехоту в отдельный отряд, оставив себе только конницу вместе с батареей.
Хотелось разыскать отряды Щорса и Боженко, слухи о которых неоднократно доходили от пришлых партизан. Надо бы найти их и пробиться к ним. Однако где они сейчас – никто толком сказать не мог.
Но все это – не так просто. Трудно предпринять серьезное дело без Федора, а его, как назло, все еще не было, и связи с городом никак нельзя было наладить.
Партизаны проходили в плотном вражеском окружении, теснимые все дальше и дальше на северо-восток. Нежинский и Борзенский уезды оставались позади, отряд поднимался от самой границы Полтавской губернии вверх к Конотопу, вдоль линии железной дороги Полтава – Ромны – Бахмач. Но линия эта, служившая магистралью для вывоза бесконечного количества хлеба и других продовольственных грузов из богатейшей Полтавской губернии и, частично, из кременчугского и харьковского районов, охранялась усиленными патрулями, частыми разъездами, густой цепью часовых.
Безлесная ровная местность, прерываемая изредка кустарником, не давала возможности укрыться, и отряд, стоя в версте от дороги в открытом поле, видел, как один за другим мчались тяжелые груженые составы, извиваясь темной змеей на блестящих стальных путях. Нехватало, видимо, товарных вагонов, и серой линией тянулись открытые площадки, плотно набитые ровными штабелями мешков, прикрытых большими брезентами.
Остап, сидя на коне, впереди отряда, прикрываясь от солнца ладошкой, говорил, показывая рукой на железную дорогу:
– Ось поглядите, як наш хлеб увозят немецким панам!
– Наш пот, наша кровь, – подхватывал горящий ненавистью Петро, – а жрать вони будут!..
– Бо воны сильные... – не то иронизировал, не то завидовал кто-то.
И, словно в доказательство того, что враг действительно силен, навстречу продовольственным маршрутам пронесся воинский немецкий эшелон, с вагонами, наполненными людским составов, с площадками, уставленными орудиями, зарядными ящиками, прожекторами и прочими военными грузами.
Даже нетерпеливый, порывистый Петро стоял спокойно, и только в его огромных темных зрачках горячо играли желтые огни. Матвеев долго молчал, смотрел на дорогу, потом с силой плюнул далеко вперед, будто хотел попасть в самый поезд, и сердито сел на землю спиной к врагу.
А веселый Сергунька уже сбегал почти к самым путям и радостно сообщал:
– Туточки один часовой, один!.. А там, за той будочкой – мосточек!.. Убей меня бог!.. Его подорвать – раз плюнуть!..
Партизаны хохотали, забавляясь бойким и смышленым мальчишкой с золотой головкой и огромными синими глазами.
Ожидали вечера. Решили устроить крушение поездов, загромоздить пути и затем без боя проскочить через линию железной дороги и уйти, по возможности скорее, к Конотопу, а оттуда, минуя его, к линии Суджа – Коренево – Рыльск, где, по слухам, несколько партизанских отрядов, соединившись, бьются с большими силами немцев.
Как же быть с обозом?
Этот вопрос томил всех без исключения.
В обозе оставлены женщины, иные даже с малыми детьми, в обозе беспомощно лежат раненые и больные. В обозе хранятся теплые вещи, без которых в сентябрьские холодные ночи не обойтись. И, наконец, может быть, к обозу добрался вернувшийся из Киева комиссар Федор Агеев.
Люди, измученные переходами, усталые, хотели вернуться ближе к своим местам. Появились недовольные, ворчуны, жалобщики. Как всегда, главной «заводиловкой» являлся Миколка Рябой, потихоньку, исподтишка подзуживавший партизан.
– На що вам в Курскую губернию?.. На що вона вам?.. Там свои, а тут свои!..
Его поддерживали:
– Каждый должен защищать свою волость...
– Ну, свой уезд...
– Верно.
– А там нехай защищают свои!..
– Обратно, на що это похоже – бросили обоз с бабами, а сами тикать.
– А може их там уже и нема?..
Решили итти к Остапу.
– И у меня там баба, та еще и раненая, – спокойно, не повышая голоса, отвечал Остап. – И сестра у меня там, и мама старая... Может она с голоду на пепелищах помирает... И у Петра там молодая жинка... И мы тоже, как и вы, хотим к своим бабам... Ну, а що ж делать?.. Що ж мы – семействами будем заниматься или воевать? Що у нас в голове – бабы или немцы?..
Он замолчал, поднял лохматые брови и долго вопросительно смотрел на партизан спокойными серо-зелеными глазами, точно ожидая ответа.
И, не дождавшись, продолжал:
– Ну, придем к себе... Що там? Хаты – спаленые, семейства – иди шукай, кругом – немцы... Якая это жизнь?..
– Не будет никакой жизни!..
– Хуже будет, чем было!..
– К чему тогда начинали?
– С тобой поднимались, с тобой до конца пойдем!..
– Ну и добре! Тильки – шептунов не слухать!.. С ними – разговор другой!.. А повоюем трохи, немца к чорту сгоним, тогда на места вернемся, и жизнь пойдет другая, спокойная!.. Добрая жизнь пойдет! Весь степ распахаем, жито выше головы поднимем, фруктовых садов понасадим!..
– Оце добре!..
– Ну и гарна жизня пойдет!..
– Стало быть, скорей прогонять надо, – сделал заключение Матвеев.
Стали расходиться.
День быстро шел к концу.
Сентябрьское солнце, уже не горячее, но еще яркое, будто слегка затянутое невидимой прозрачной тканью, мягко скользило к горизонту. Откуда-то потянул едва слышный ветерок, над головой с шумом прорезали воздух развеселившиеся перед ночным отдыхом степные грачи.
Казалось, над степью вот-вот опустится тихий вечер, душный и звездный, как все последние вечера. Терпко запахнет полынью и мятой, откуда-то потянет сеном, закричат ночные птицы, затрещат в темной зелени однообразно-разноголосые кузнечики.
Но как только закатилось солнце, укрывшись, точно одеялом, плотными синими полосами, с запада, из-за невысоких холмов, внезапно выплыло большое серо-свинцовое облако и, кувыркаясь на ходу, завиваясь по краям крупными коричневыми кольцами, быстро понеслось от горизонта к середине неба.
– Гроза будет... – тихо заметил, посмотрев вверх, бывалый Опанас.
– Как пить дать, – лаконично ответил Матвеев.
За первым облаком выплыло второе, потом третье, и вдруг по полю пронесся холодный ветер, встала дыбом вялая, притоптанная трава, закружились в воздухе растертая сухая земля, стебли, сено, нивесть откуда принесенные листья. В стороне, на невидимом большаке высокою стеною поднялась густая пыль и стремительно понеслась вверх.
В несколько минут стало совсем темно. Ветер со свистом кружил по полю, задувал в уши, развевал одежды. В шуме налетающих порывов слышны были крики неведомых, всполошенных грозою птиц, ржанье встревоженных лошадей, заглушенные слова партизан.
Неожиданно наступила полная тишина.
Черная мгла сгустилась еще больше, неба совсем не стало видно. И вдруг темноту эту прорезала яркая сине-золотая полоса, осветив далеко, насколько видит глаз, всю ширь бесконечной степи. Изломанная огненная линия разрезала небо пополам, разорвала в клочья светящиеся, серебряные облака, опрокинула на степь разрывающий уши удар.
На сухую траву упали первые крупные капли холодной влаги, и вслед за ними с шумом полился дождь. Вода падала то сплошными ровными потоками, то широкими косыми струями. Вспышки молнии на короткие мгновения освещали бело-синим светом все небо, разорванные прозрачно-золотые облака и сверкающие водяные массы, густо заполнившие все пространство между землей и гремящими тучами.
Ливень падал широкой, плотной массой. От воды некуда было укрыться, некуда бежать. Под ногами скользкая трава смешалась с жидкой грязью, холодные потоки, не успевая впитаться, проносились по ступням выше щиколотки, по голове и лицу били жесткие струи, злобно затекая под одежду и белье.
– Скоро кончится!! – точно из могилы донесся голос Матвеева, перекричавшего шум ветра и дождя. – Вон, небо очистилось!!.
На западном горизонте заметно посветлело, в черном мраке сплошных туч открылось голубое окно. Ветер с силой гнал от него огромные лохматые облака, и вскоре небо до самой середины покрылось чистыми, будто вымытыми, крупными звездами.
Дождь прекратился. Только где-то на востоке, под темной половиной неба, с шумом падала вода, гремели заглушенные раскаты грома, и стремительными золотыми линиями прорезали черноту изломанные зарницы.
Все планы рушились сразу.
Отряду не только нельзя было перейти линию железной дороги, взорвать пути, организовать крушения поездов, но непонятно было, как он двинется с места, как выберется из густого, липкого глубокого месива. Только холодный, пронизывающий ветер, ледяной влагой заморозивший людей, помогал им вытаскивать из крепкой массы тяжелые, обросшие пудами липкой земли, окоченевшие ноги. Люди сбрасывали мокрые отрепья, хлопали себя и друг друга по голому телу, тяжело топотали чугунными ногами, чтобы как-нибудь согреться, ожить, почувствовать дыхание тепла. Но стали понемногу согреваться только тогда, когда вместе с добавочными лошадьми впряглись в орудия, безнадежно завязшие в глубокой грязи. Упираясь ногами в скользкую землю, дружно тянули туго натянутые постромки, налегали плечами на мокрый лафет, толкали сзади длинные стволы, но чудовищная тяжесть, вгрызаясь все больше в мякоть болота, почти не сдвигалась с места.
