Текст книги "Гунны"
Автор книги: Семен Розенфельд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)
VII
В селе Котлован на обширной площади второй день пьяно шумела июльская ярмарка.
Множество лошадей всех пород, мастей, возрастов, привязанных к зеленым крестьянским телегам, к городским рессорным бричкам, к узким щегольским бегункам, к низким плотно вбитым кольям, – толклись на грязной, загаженной навозом, пожелтевшей земле сельского майдана. В ржанье неспокойных кобыл и нетерпеливо бьющих копытами жеребцов поминутно врывалось однотонное коровье мычание и рев барственно развалившихся огромных волов. На телегах в тесноте кудахтали куры, шумливо гоготали, свирепо мотая головами, большущие откормленные гуси, тонко визжали связанные поросята.
В стороне, скрипя и шатаясь, невесело крутилась под ржавое завывание разбитой шарманки старая карусель, визгливо взлетали узкие лодки высокой качели, пронзительно хохотали краснощекие дивчины.
Все было на ярмарке, как всегда, – и протяжный гул, и хмельные крики, и пьяные драки.
Не было только покупателей, и тысячи голов скота, как были приведены на ярмарку, так и оставались непроданными. Не удивлялись крестьяне. Все было понятно – все старались сбыть свой скот, и никто не хотел его покупать.
– Що ж ты, бисов сын, не купуешь коней, – в третий раз назойливо спрашивал толстого бородатого цыгана старый, огромного роста длинноусый крестьянин, – скалишь зубы, як той жеребец, тай годи.
– А на що мени твои кони? Щоб немец на квиток забрав? Хай у тебе бере.
– Заладила сорока Якова... Немец, немец...
– А що ж робить, зараз вин пануе!
Только помещичьи приказчики за сущий бесценок, за гроши скупали крестьянских лошадей, и дальние городские торговцы брали для спекуляции птицу, яйца, масло, сало.
Зло палило нещадное солнце. Нагретая земля испарялась вонью ярмарочного навоза, от телег несло удушливым запахом птичьего помета, плесенью гниющих овощей, кислятиной прелой шерсти. Дети прятались в серую тень под телегами, женщины надвигали платки до самого носа, собаки сидели недвижно, обалдело высунув языки. Истомленная полуденным зноем ярмарка лениво копошилась, устало шумя однотонно-разноголосым гулом.
И вдруг в привычное ровное гудение ворвалось что-то необычайное. Толпа насторожилась. Как будто неожиданно налетевший ветер пробежал над высоко поднявшейся темной рожью – пронесся из уст в уста тревожный говор. Люди поднимали головы, беспокойно озирались, слезали с телег, всматривались в сторону большого шляха.
– Немцы, немцы!.. – пронеслось уж явственно от воза к возу. – Бачь, с того краю идуть!
– Коней забирать будут... – догадался кто-то.
– Ой, пропали наши кони...
Кто-то стал торопливо запрягать, свирепо понукая застоявшихся сонных лошадей.
– Но! Но!.. Ты!.. Стой, не бийся! Та стой ж, невира[9]9
Нехристь.
[Закрыть]!..
Точно по сигналу все вдруг поднялось, заторопилось, закружилось в тревожном вихре. Пытаясь выехать из рядов, бешено стегали по спинам лошадей, но те испуганно становились на дыбы, опрокидывали телеги, неслись на соседей, топтали детей и птицу.
И – так же внезапно, как начался – переполох утих. Все неожиданно застыло в испуге. Только кое-где скрипели еще колеса тронувшихся телег и яростно ругались перепившиеся буяны.
Охваченные редким кольцом кавалерии, люди молчаливо смотрели на въехавшую в середину площади конную группу немцев. Пеший отряд двинулся вдоль рядов, и, точно передразнивая покупателей, ветеринары стали одинаковым заученным жестом раскрывать лошадиные рты, щупать бабки, хлопать по крупу. Принятую лошадь выпрягали и уводили, а застывшему в онемении хозяину выдавали аккуратный синий «квиток» и деловито шагали дальше.
Лошадей не браковали, брали всех подряд. Выпрягали из телег, отвязывали от барьеров и кольев, отбирали у хозяев и, сгоняя в табуны, отводили на край площади.
Люди тихо роптали, боязливо переговаривались между собой. Женщины беззвучно плакали.
– Що це буде? Последних коней забирають.
– Як теперь быть? Як же ж без коня?
Пьяный крестьянин, швыряя мерлушковую шапку на землю, кричал, обливаясь слезами:
– Не дам кобылы, не дам!.. Хоть росстрилюйте, не дам!.. Хиба ж мени можно без кобылы?.. А?.. Що ж я без ее робыть стану?!. А?!.
Между возов тихо пробирался Остап, покрытый соломенной чумацкой шляпой, в широченных, измазанных дегтем шароварах. Обросший бородой, он был неузнаваем. У каждой телеги он останавливался и как бы невзначай бросал:
– Що же воно так и буде?.. Як захотят – так и станут змываться?.. И хлеб, и скот, и усе на свити – чужим дядькам, а нам що?..
– Ну, а як же быть?
– А не давать – тай годи! Не давать!..
– Эге, ты и сюда забрався, – вырос неожиданно перед Остапом рыжий Пиленко, – все народ змущаешь?..
Остап хотел пройти мимо, но подвыпивший Пиленко загородил ему дорогу и, густо багровея, хмельно размахивая кулаками, натужно кричал:
– Тикай з ярмарки! Та з села тикай, бо наче головы злишим!
Откуда-то неожиданно для Остапа появилась Ганна и, схватив за рукав Пиленко, стала его оттаскивать.
– Та идить, хозяин, к арбе, усю птицу покрадут!.. Идить!..
– Не твое наймичье дило! Ходи сама до птицы, ходи, пока вожжей не огрив!
Ганна оттаскивала Пиленко к арбе, наполненной клетками и птицей. Упираясь, он шел, на ходу оборачиваясь и крича:
– Що?.. Взяв?.. На, выкуси!.. Вона моя баба, а не твоя!.. – Он грубо облапил Ганну. – Що хочу, то с ней и роблю!!. Ось!..
Улыбка сползла с лица Остапа. Брови сдвинулись, сжались челюсти. Он внезапно прыгнул, схватил Пиленко правой рукой за шиворот, левой под зад и поднял высоко, во всю длину своих здоровых рук, и сразу, рывком, швырнул вниз. Взяв Ганну за руку, скрылся в толпе.
У самого края рядов, на перекрестке двух дорог, где шла приемка лошадей, немцы вплетали в лошадиные хвосты номерные таблички. Одна из лошадей не давалась, била задом, становилась на дыбы. Немец бегал вокруг, ругался, звал на помощь, но и втроем справиться с ней не могли. Взбешенные солдаты злобно дергали за повод, нещадно били кнутом, но жеребец с глазами, налитыми кровью, раздувая багровые ноздри, метался из стороны в сторону, разбрасывая немцев, как щепки. Испуганные и рассерженные, они топтались в смущении. Из толпы вышел хозяин жеребца, молодой крестьянин, почти юноша.
– Стойте, я его сам возьму!
Он подошел к лошади, похлопал ее по крутой, упругой шее, погладил морду и вдруг легко, как с трамплина, вскочил ей на спину. Дико гикнув, взмахнув руками, он толкнул лошадь, и та, внезапно рванувшись, распластав ноги, с места бешено понеслась, мимо придорожного колодца, через плетни и канавы, по чужим дворам и огородам, унося улюлюкающего, свистящего всадника в открытое поле, к недалекой реке.
Ошарашенные немцы сначала растерялись, потом вскочили на коней и бросились вслед, но усталые лошади безнадежно отставали, вызывая смех толпы.
– Що, ноги коротки достать такого жеребца?
– Погоди, подрастут, тоди погонишь!
– Не садись на чужого коня!
– А де ж ему своих взять, коли ж из них ковбасу дома зробили!
Мальчишки визжали вокруг:
– Немец-перец, колбаса, свистнул лошадь без хвоста, сел задом наперед и заехал в огород.
Потеряв надежду нагнать беглеца, немцы стали стрелять. То справа, то слева, то сзади всадника взметались серые облачка пыли, но живая мишень уходила все дальше, становилась меньше и скоро скрылась совсем за линией спуска к реке. А еще через несколько минут на том берегу показалась крохотная точка, постепенно сливающаяся с бурой травой.
– Ушел! Ушел парень с конем, дай ему бог здоровья!..
В суматохе многие стали уводить своих коней. С ярмарки начали разъезжаться, народ двинулся сразу, во все стороны, оттирая немцев, опрокидывая рогатки.
По команде лейтенанта немцы собрались у въезда на площади, и вдруг в скрипящий ярмарочный гул ворвался дробный треск и вслед за ним сразу другой, третий...
На миг все остановилось, замерло, затем люди хлынули, спасаясь от пуль, к середине села, оставляя на произвол обозы и скот.
На площади и дальше на всем пути – у возов, между сбившимися в кучу овцами, под опрокинутой арбой с сеном, в разных позах: сидя, лежа, навзничь, ничком, на боку – были разбросаны человеческие тела. Одни застыли в неподвижности, другие медленно куда-то ползли, третьи ворочались на месте, точно одни уже давно заснули, другие только укладывались.
В навозной жиже, опираясь на колесо рессорной брички, полусидела маленькая светлорусая девочка, и по лицу ее со лба стекала струйка крови. Головка опрокинулась чуть назад, в полуоткрытых голубых глазах застыли испуг и удивление. Рядом, протянув руки к девочке, точно желая достать ее, лежала ничком такая же светловолосая женщина со сбившимся на плечи головным платком. В стороне от них, разбросав большие ноги и длинные, будто нарочито вытянутые руки, свалился навзничь огромный седоусый человек, и в разжатом кулаке его лежал синий «квиток» на принятую лошадь.
Уложив на чью-то брошенную бричку двух ползущих по земле раненых, полузатоптанных детей, Остап тихонько, стараясь не трясти, сворачивал в закоулок, ведущий в поле. За ним внезапно выскочили трое верховых и, наседая лошадьми, толкая прикладами, погнали обратно.
У сельского управления собралась толпа избитых, окровавленных, грязных людей, окруженных редкой цепью немцев и вартовых. Из задних рядов, увидев Остапа, высунулся вдруг взлохмаченный, с разбитым лицом Пиленко и закричал, обращаясь к лейтенанту:
– Ваше благородие! Ось главный большовик! Вин завсегда змущал народ!.. Вин кричал – «не давайте немцам хлеба!.. Не давайте конив, гоните их, бейте их!..».
Остапа провели прямо в помещение, а Пиленко выпустили. Будто только этого ожидая, Ганна бросилась к хозяину и тяжелым ударом крепкого кулака опрокинула его в дорожную пыль. Она нагнулась над ним и, точно вальком по мокрому белью, размашисто, звонко, била правой рукой по голове и лицу. В такт каждому удару она точно выдыхала:
– Ось тоби, ось тоби, за все, за все, за все!..
Арестованные и стража одобрительно смеялись.
Ганна устало разогнулась и, оправляя на ходу сбившийся на шею платок, быстро пошла к реке.
VIII
Руки Остапа, запрокинутые на спину, были сплетены накрест и туго стянуты электрическим проводом. Почерневшие кисти беспомощно торчали по сторонам, вздрагивая от тряски телеги. Остап выпячивал грудь, стягивал плечи одно к другому, но рукам не становилось легче, – в затекшее тело провод врезался все больше, вздувая ряды багрово-синих желваков.
За телегой, забегая то справа, то слева, босая, с запыленными до колен ногами, уже много верст бежала Ганна, ни на миг не отставая от Остапа.
– Развяжите, бисовы дети!.. Дайте передохнуть ему! – охрипшим голосом кричала она.
Немцы равнодушно замахивались винтовками, спокойно курили трубки и, методично сплевывая, лишь изредка тугими голосами одинаково бросали:
– Хальт!.. Цурюк!..
Задыхаясь, захлебываясь слезами, Ганна бежала, часто спотыкаясь о выбоины и камни, и снова настойчиво молила:
– Отпустите ж руки!.. Люди ж вы, не собаки!.. Чи нема у вас сердца?..
Изредка оборачивался Остап и хрипло кричал:
– Вертайся, Ганка, бежи назад! Вежи, бо воны и тебя...
Немцы заглушали:
– Штиль – швайген[10]10
Молчать! (нем.)
[Закрыть]!
Ганна, бежала, и навстречу ей с обеих сторон неслись знакомые поля, желто-золотистые колышущиеся волны пшеницы, большие черно-серые невспаханные полосы. Далеко справа проносились крылья одиноких мельниц, над головой в светлой синеве, точно мальчишки в реке, ныряли и сладостно купались крохотные жаворонки. И дорога, и поля, и дальние мельницы, и синее небо, и песни жаворонков были давно, с самого детства знакомы и близки, но сейчас все это странно затянулось серой завесой отчужденности и холода, будто она нечаянно забежала в далекий вражеский край...
Ганна споткнулась, упала и разбила ногу. По грязной коже потекла густая бурая кровь. Плача от боли, хромая и спотыкаясь, она бежала дальше, нагоняя телегу.
На повороте из-за кургана выплыла старая мельница. Огромные крылья тяжело цепенели в мертвой неподвижности. На двух из них повисли растерзанные тела повешенных. Головы были пригнуты книзу, руки связаны на спине.
Остап обернулся.
– Ганна!.. Бачишь?
Тот, кто висел пониже, маленький и тонкий, как мальчик, с белобрысой детской головой, казалось, нарочно гримасничал. Огромный почерневший язык торчал изо рта.
Ганна, высоко взмахнув руками, упала ничком.
– Хвилько!.. Братик ридный!.. Що воны з тобой зробыли?!.
Порыв ветра тронул крылья, и мертвые тела закачались. Ганна шарахнулась, вскочила и, рыдая, бросилась за уходящей телегой.
Слева, по узкой дорожке, ведущей из Кривой Балки, выходила на дорогу небольшая толпа. Группа всадников в серых касках редким кольцом охватывала десяток рваных запыленных людей. Босые, со связанными руками, без шапок, они быстро шли, подгоняемые хлыстами всадников. Струйки пота промывали на серой пыли их лиц распаренные борозды.
За арестованными, растянувшись прерывистой вереницей, бежали женщины и дети, равнодушно отгоняемые стражей.
По всем проселочным дорогам, по узким тропинкам, по невспаханным полосам выходили на широкий шлях большие и малые толпы, реденькие группы и одиночные арестованные. Из всех окрестных деревень, хуторов и поместий конные немцы и вартовые гнали к волости десятки и сотни арестованных. Полуголые, избитые и окровавленные, они сливались в одну серую лохматую колонну, извилистую и растянувшуюся, как огромная пыльная змея.
Колонну обгоняли вереницы груженых телег. Мешки с пшеницей и мукой высились горами, туго стянутые крепкой бечевой. Клетки с домашней птицей, ящики с визжащими поросятами, беспомощно повисшие головы привязанных телят сменялись громоздкими арбами, скрипящими под тяжестью сена. Сзади, равнодушно жуя последнюю жвачку, медленно плелись коровы, жалобно блеяли овцы и ржали полустреноженные ковыляющие лошади.
Над всем поднимался золотисто-пыльный туман, пахло дегтем, нагретой землей и травами, скрипели колеса, кричали люди.
Как в древние века, бороздят пути вражеские толпы. Набежали гунны, разорили города и селения, разграбили хозяйства, угнали скот. По всем дорогам ведут пленных, везут похищенное добро.
Скрипит обоз, цокают копыта, стонут раненые и кричат победители.
– Цурюк!..
– Хальт!..
– Руссише швайне[11]11
Русские свиньи! (нем.)
[Закрыть]!..
Гунны, гунны снова проходят по земле.
Черным мором, сея голод и смерть, проходят они по окровавленным селам и сожженным полям. Снова, как встарь, бредут они за новыми землями, за новым золотом, за новыми рабами.
Скрипят телеги, ржут лошади, кричат победители.
И над всем стоит палящее солнце, освещая прозрачные облака золотистой пыли.
У самой волости, с обеих сторон дороги, вдоль придорожных канав были разбросаны тела расстрелянных крестьян. Вспухшие, потерявшие человеческий облик, покрытые землей и черной кровью, они лежали в причудливых позах – ничком, навзничь, врывшись головой в землю, нелепо разбросав вывернутые, скрюченные руки и ноги.
Над трупами низкими тучами носились черные стаи кричащего воронья и кое-где причитали у опознанного тела одинокие женщины, окруженные плачущими детьми.
В стороне, над соседней деревней, стремительно поднимались к небу сине-черные вьющиеся спирали. Дым закрывал солнце, и над шляхом проплывали бурые облака, затягивая длинной тенью скрипящий обоз, толпы пленных и застывшие трупы расстрелянных.
– Сожгли, собачьи дити, усю Перловку.
– Мужиков усих постреляли.
– Теперь над бабами змываются.
– А хлиб зараз вывезли.
– Вон и стадо виттиля гонют.
– Та не одна ж Перловка – уся волость горит...
В селе, над поповским домом, у самой церкви, развевался германский военный флаг. У ворот стоял часовой, телефонист разворачивал провод, ровно гудел приглушенный гомон притихшей толпы.
Жилистый, с набухшей над воротником шеей, коротконогий офицер, выпучив круглые глаза, натужно кричал:
– Ви будет хлеб одавайт?.. А?!.
Толпа молчала.
– Ну?!.
Длиннобородый белый старик вышел из толпы:
– Ваше благородие... Усе вам отдали... Усе вы забрали...
Вартовой шепнул что-то немцу. Глаза немца затянулись краснотой, лицо еще больше набухло.
– Твой внук у Красни арми?.. Да?..
Старик молчал.
– Я спрашивайт, он большевик?..
Старик молчал.
Немец кивнул солдатам, и старика увели во двор.
Конвойные подвели Остапа.
Лицо его, покрытое пыльной маской, было неподвижно. Сжатые челюсти окаменели. Только глаза горели на посеревшем лице.
Немец прочел сопроводительную записку.
– А-а!.. Это ти... Очень ха-ра-шо...
Он обвел рукой широко вокруг.
– Эти все твой работ?.. Эти ти ходиль по всем деревня, говориль – не надо немцам хлеб давать?.. Да?.. Ти говориль – немцы надо бить?.. А?..
Остап молчал, не сводя пристальных глаз с немца.
– Тебе надо на Украина – совет?!. Говори!!.
Челюсти не размыкались.
– Молчишь?.. Русски свиня!.. Ти завтра навсегда замолчишь, абер ти раньше будешь немного кришать... Да... Ти будешь рассказать про свой товарищи.
– Ваше благородие, прикажите развязать руки, усе расскажу...
– Зачем руки, ты будешь с язык рассказать!
– Больно рукам, ваше благородие, не можно терпеть, прикажите развязать!
Немец хитро посмотрел в глаза Остапа, короткий миг подумал и крикнул:
– Штрик вег[12]12
Развязать! (нем.)
[Закрыть]!
Конвойный, приставив винтовку к сгибу локтя, стал развязывать, но едва успел упасть провод, как Остап рванул к себе винтовку. Винтовка взлетела над головой офицера.
Немец рухнул как подпиленный столб, тяжело и плотно. И в тот же миг, чертя винтовкой широкие полукруги, прыгая из стороны в сторону, Остап начал бить по головам солдат, яростно выкрикивал одни и те же слова:
– Бей их!! Бей, не стой!!
Пробужденная этими криками от оцепенения толпа арестованных, невольно повинуясь этому яростному призыву, бросилась на немцев. На площади закипела схватка. Растерявшиеся немцы были обезоружены, прежде чем успели что-либо сообразить. С крыльца одиноко застучал пулемет, но сейчас же захлебнулся.
Остап кричал, заглушая шум толпы:
– Режь телефон!.. Оружье хватай!..
Люди сбегались к нему, почуяв командира.
Потрясая винтовкой, босой и грязный, он бросал в толпу:
– Не будемо терпеть, не будемо!!.
Толпа отзывно гудела, плотнее смыкаясь у крыльца.
– ...Паньска рада продала нас нимечини, – им землю, хлеб, сало, скотину, нам – шомпола та пули!..
– Не дамо хлиба!
– Ничего не дамо!
– Хай вертаются, виткиля пришли!
– Гнать их в сучий куток!..
Привычно, будто всю жизнь командовал, Остап приказывал:
– Товарищи!... Теперь других дорог нема – выкапывайте оружие, вдаримо на немца, по всей Украине вдаримо!.. Та быстрийше, кажная минута – як жизнь!..
В синих сумерках из села по всем дорогам мчались верховые, и к ночи восставшие – одиночками, группами, большими толпами – шли к волости из окрестных деревень. На окраинах села женщины и подростки, окрашенные багровым светом восходящей луны, рыли поперек большой дороги и малых тропинок ряды узких окопов.
Во дворах и хатах чистили оружие. Его вытаскивали из погребов, из картофельных ям, из-под половиц, из навозных куч, из стогов соломы и сена. Ржавые винтовки, корявые обрезы, тяжелые револьверы, покрытые зеленой плесенью пулеметные ленты, потемневшие, без ножен, тупые, зазубренные шашки, порожние и полные патронные подсумки и даже целые пулеметы.
А старый артиллерист Кривой Опанас принес к штабу и положил у ног Остапа покрытый землей и навозом трехдюймовый артиллерийский снаряд:
– Ось! Чим богат, тим и рад. Достанемо пушку, будем стрилять.
IX
Еще над головой не погасли звезды, еще на западе степь утопала в серо-синей предрассветной мгле и только начали раздаваться первые утренние голоса просыпающихся птиц, еще утомленные люди тревожно спали в свежевырытых окопах, зябко кутаясь в старые солдатские шинели и рванью многолетние свитки, – когда внезапно где-то наверху пронесся раскатистый, протяжный гул и, быстро пробежав, заглох в недалеком овраге за большим шляхом.
Люди молчаливо вскочили и стали смотреть на восток.
Небо над горизонтом чуть посветлело и стало медленно окрашиваться в зеленовато-розовые полосы, снизу позолоченные огненной каймой.
Еще раз где-то невысоко, над самой головой визгливо просвистело, и внезапно из крыши крайней хаты вместе с громом вырвался высокий сноп света, рассыпаясь дождем огромных искр, камней и щепок,
Один за другим сыпались удары, то зажигая хаты, то вырывая из земли столб черного дыма с тонким жалом желто-красного огня.
В розовом свете восхода по селу метались обезумевшие люди, кричали женщины, бессмысленно выносили из домов ненужные пожитки и тащили на улицу упирающихся коров, потом бросали их, убегая далеко в поле и прячась в невысоких жидких хлебах.
Горящие хаты сливались в сплошные костры. Над селом стоял черный туман, огненные полосы стремительно впивались в дымные облака, трещали сухие стропила, глухо рушились обгоревшие хлева и сараи.
Сквозь треск и шипенье пожара, сквозь мычанье скотины и вой собак доносились стоны раненых и умирающих, визги детей, причитания брошенных стариков и старух.
И над всем с назойливой точностью, через ровные, размеренные промежутки, пронзительно сверля воздух, проносились немецкие снаряды.
На высоком худом жеребце без седла примчался к окопам осунувшийся, пожелтевший Остап. Легко соскочил на землю, окинул взглядом сбившихся в толпы людей и по-вчерашнему властно закричал:
– Зачем сбились в мишени?!. По окопам!!.
Люди покорно и быстро рассыпались влево и вправо по длинным узким канавам, растянувшись в редкую, прерывистую цепь.
– Где ж остальные?! Петро!..
– Здешние побигли своих спасать. Усе село горит.
– Седай на коня, скачи, усих скликай!.. Зараз у наступленье пойдем!..
Собирались медленно. С трудом отрывались от родных пепелищ. Тащили за собой семью и скот. Наваливали на телегу спасенный скарб и мешки с зерном. Приходили черные, обгорелые, рваные, обожженные. Привозили раненых и даже умерших, еще неоплаканных родных.
Остап трижды приказывал отвести обозы в сторону и спрятать вместе с женщинами и детьми в лощине за селом. Но в панике и растерянности прибывающие жались ближе к мужчинам, сидящим в окопах, сбивались в таборы, образуя живую мишень.
– Та идить, идить отсюда!.. – кричал Остап. – Спускайтесь в яр! Там сховайтесь!..
Ганна брала лошадей за поводья и вела за собой. Надрываясь, кричала:
– Бабы, а бабы, геть до яру, геть туды, бо немцы вас перебьють!..
Снаряды ложились над горящим селом все реже и реже и, наконец, совсем умолкли. Но, точно услышав предупреждение Остапа и Ганны, немцы устремили свое внимание на новую цель. Прорезав воздух тонким сверлящим свистом, что-то грохнуло над самой толпой и рассыпалось редким дробным дождем. Женщины завыли, завизжали дети, кто-то упал и судорожно забился на земле, очумело понеслись испуганные лошади.
С трудом увели за село рассыпавшуюся толпу, и новая очередь шрапнели, разрывавшаяся одна за другой над тем же местом, обливала раскаленным свинцом взрытую землю и одинокое тело убитой женщины с мертвым ребенком в сведенных руках.
– Товарищи! – объяснял Остап, стоя над окопами. – Нам здесь не удержаться, нас разнесут артиллерией! Батарея стоит вон за тем лесом, а пехота в самом лесу. Мы зараз пойдем на тот край села, возьмем наших товарищей и тропинкой между хлебами доберемся до лесу. Як тильки пехота двинется сюда, мы батарею одним дыхом сцапаем и в тыл по пехоте...
Люди заговорили. Кто-то ворчал, сомневаясь в возможности выполнить приказ. Но Остап резко оборвал:
– Не галдеть!.. Слухать моей команды!..
Все сразу утихло.
– Ползком, редкими целями – до села!.. По селу – бегом до самого краю!..
Вдоль всей длины окопов юрко вылезали из неглубоких канав и серыми змейками ползли к широкой улице полусгоревшего села. Потом растянувшейся длинной цепочкой бежали между догорающих хат, между обуглившихся плодовых деревьев, стоящих на всем пути, точно ряды скелетов с черными костяшками протянутых рук.
На краю села присоединили второй отряд и, обогнув горящую кузницу, вышли узкой тропинкой в желтеющие невысокие хлеба.
Пригнувшись, стараясь не шуметь, торопливым шагом, почти бегом, шли за Остапом. За версту до леса жито кончилось, и перед глазами растянулось побуревшее поле с рыжим жнивьем.
– Рой землю носом! Так! Еще ниже! По одному! Пошли!
Остап согнулся в три погибели, за ним, припадая к полю, шел Петро, люди ползли на четвереньках, влипали в землю.
В лесу остановились, прислушиваясь. Где-то совсем близко послышалось ржанье, скрип колес, обрывки речи.
Сквозь редкие деревья опушки вдруг увидели, как из середины леса вышел на большую дорогу небольшой, с полуроту, пехотный отряд и медленно двинулся к селу.
В лесу снова послышались ржанье и шум. Остап деловито, будто этого и ждал, коротко бросил:
– Запрягают! Пока не снялись – самый раз!
Он разделил отряды – с одним оставил Петра, с другим быстро пошел в обход.
– Як услышите свист – бежите напрямки, тихо, без галдежа, та прямо на них!
Отряд скрылся. Стало совсем тихо. Только изредка откуда-то доносилась невнятная возня.
Беззаботно пели птицы над головой, шептались верхушки высоких дубов, играли солнечные пятна в темной зелени травы.
И в тишину эту внезапно ворвался резкий пронзительный свист, и в тот же миг по лесу разнесся удвоенный гулким эхом многоголосый, отрывистый крик.
Петро отзывно закричал, но тотчас же умолк и, размахивая винтовкой, бросился вперед, увлекая за собой отряд.
Выбежали на крохотную поляну.
Если б не отдельные короткие выстрелы и сверканье блестящих на солнце шашек, было бы похоже на деревенский кулачный бой. Серые куртки немцев смешались с пестрыми рубахами крестьян; люди сталкивались, разбегались и снова сталкивались. Неслись яростные вопли, блестели клинки, хлопали плотные тугие выстрелы.
Петро увидел длинную фигуру Остапа, сверкающие зигзаги его длинного немецкого палаша и отстреливающихся солдат. И в тот же миг он увидел плотную фигуру офицера, из-за орудия с колена целящегося в Остапа. Петро двумя прыжками достиг его и, сжимая винтовку, как учили с новобранства, когда кололи чучело, всадил изо всех сил заржавленный штык в шею врага. Он упал вместе с немцем, перелетел через него и расшиб себе голову о колесо орудия. С трудом вытаскивая сопротивляющуюся винтовку, он увидел расширенные страхом голубые глаза умирающего, точно молящие его о пощаде. Но Петро злобно вырвал штык и выругался:
– Теперь, сука скажена, на том свете деревни палить будешь!!. Повоевал!.. Годи!..
Немцы упрямо сопротивлялись. Прячась за деревья, за высокие пни, залезая в крохотные, наспех вырытые окопы, они упорно отстреливались, выбирая мишени и спокойно прицеливаясь.
Крестьяне выковыривали их штыками, кольями, вилами, стреляли в них из неверных, бьющих в сторону обрезов, из расхлябанных, ржавых винтовок. Упрямо гнали на середину поляны и там, в рукопашном бою, бились насмерть.
Разгоряченный боем Петро, стоя перед Остапом с окровавленным лицом, улыбаясь во всю ширину своего белозубого рта, рапортовал:
– Так що дозвольте поздравить с победой!
– Не жартуй[13]13
Не шути!
[Закрыть]! Смотри, сколько наших легло!.. Зараз разбить людей по орудиям! Эй, кто артиллеристы, сюда!
Три трехдюймовых полевых орудия, в упряжках, с вдетыми в передки зарядными ящиками, еще до нападения были готовы двинуться в путь – только неожиданный бой задержал их.
Торопливо собирали немецкое оружие, снимали одежду и обувь, напяливали на себя вещевые сумки, набивали карманы патронами.
Петро считал пленных. Грозно сверля их глазами, кричал:
– Що?!. Стрелять?!. А?!.
Испуганные немцы посиневшими губами шептали:
– Нет, нет стрелять, мы камерад, мы брудер[14]14
Братья (нем.)
[Закрыть]!..
– А! «Брудер»?!. Теперь – «брудер»?!. А зачем деревню спалили?! За що людей перебили?! А?! Вот мы вас, буржуазовы прихвостни!..
– Пленных не трогать!.. – кричал издали Остап. – Взять особой!
– Есть! – весело подхватил Петро, подражая морякам. – Пленных не трогать!..
Батарея, с трудом снявшись с места, шагом вышла на лесную дорогу. Вокруг и далеко за ней растянулась «пехота». Босые, рваные люди на ходу напяливали серые рейтузы и куртки, примеряли сапоги, спорили из-за оружия.
– О це добра справа[15]15
Одежда.
[Закрыть], – наслаждался кто-то, несмотря на жару, шерстяным свитером.
– Та в ем – як в пекле!
– На тим свити не страшно будет!
– Бачь, яки шаровары!
– Воны куцы, до пупа не дотягнешь.
– Так ему и треба! Хай воюет с голым пупом!
Над пестрой толпой поднимался гул говора, смеха, густой брани.
Отряд двигался плотной, тяжелой массой.
На перекрестке двух дорог свернули в сторону, увели батарею в глубину леса и, оставив ее в глубоком бурьянном яру под крепкой охраной, форсированным шагом двинулись обратно к волости.
Над селом еще поднимался серо-синий дым, кружили в воздухе, как незнакомые птицы, темные клочья сгоревшего камыша. Было видно, как растянувшиеся немецкие цепи медленно полукольцом охватывают затихшее село.
Сжимаясь все плотнее, серая подкова уже приближалась к крайним хатам, подкрадываясь настороженно, тихо, точно хитрое многоголовое животное.
Партизаны, пригнувшись к самой земле, шли сквозь расступающуюся стену податливой ржи, напряженно ожидая первых выстрелов пулемета.
Время тянулось бесконечно.
– Що воны там цацкаются?
– Остап – голова, хотит подойти совсем близко.
Впереди что-то четко застучало и резко оборвалось.
Немного левее так же четко зататакало и тоже оборвалось.
И сразу уже, точно оспаривая друг друга, упорно задолбили гулкие колотушки, просыпаясь грохотом по полю.
– Та-та-та-та... Та-та-та-та...
Цепи поднялись и побежали вперед. Рожь кончилась, и на краю ее, прячась в золотой массе, неистово стучали пулеметы Остапа и Петра. Немецкие цепи оказались совсем близко. От неожиданности они рассыпались неровными группами, местами сбиваясь в кучи, местами оголяя большие промежутки, покрытые телами убитых. Унтер-офицеры кричали, и солдаты быстро выравнивали цепи. Лежа, они торопливо окапывались под огнем нападавших, нагребая небольшие щитки. Их пулеметы, стоя на открытом месте, неистово трещали.
Партизаны снова легли и, казалось, затихли. Но далекие фланги их быстро продвигались по ржи и, внезапно выскочив со стороны, с криком понеслись на огонь. Люди десятками падали, устилая короткий путь убитыми и раненый, но, добежав до цели, бросались, не щадя себя, отбивая у врага пулеметы.
Немецкий отряд растаял быстро. Несколько десятков винтовок, сверкая на, солнце лезвиями штыков, были разбросаны по нолю среди неподвижных серых тел и стонущих раненых. Оставшиеся в живых продолжали стоять и сидеть, вытянув руки кверху и растопырив для вящшей убедительности пальцы.
– Собирать оружие!.. – громыхал по полю голос Остапа.
– Збирать оружие!.. – как эхо повторял Петро.
Из села бежали толпы женщин и ребятишек. Искали своих, многих не находили, часто натыкались на родные или знакомые, навсегда застывшие лица и подолгу истошно над ними кричали.
