Текст книги "Гунны"
Автор книги: Семен Розенфельд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)
Прибежали Ганна с Сергунькой.
Они стремглав помчались к Остапу, наклонившемуся над новыми пулеметами.
– Остапе!..
Он поднял брови и ласково, точно ребенку, улыбнулся.
Потом сразу посуровел.
– Вон, коло жита фершал... Бачишь, с сумкой?.. Идить к ему на помощь... Та поучитесь делу...
Ганна ушла.
– А ты що?!
– А я, дядинька, з вами!
– Иди с Ганной.
– Та ни, хай бабы коновалять, я з вами коло пулеметов.
– Ах, бисов сын!
Сергунька восторженно щупал пулеметы, суматошно обматывал себя лентами, смотрел, ничего не видя, в бинокль и слезно вымаливал у Петра карабин.
– Та иди, габелок[16]16
Телок.
[Закрыть] скаженый, к матке, – отделывался сердитый Петро, – иди титьки попроси, а не рушницу[17]17
Винтовку.
[Закрыть].
– Ни, дяденька, мамка померла, – наивничал Сергунька, – а я не тутешный, я вже вроде як мужик...
– Ось, сатана, пристал, як лист до заду. На, байстрюк, одвяжись, тильки не стриляй! Коло меня держись!!
– Вста-а-ать!! – пронесся голос Остапа по поло. – Стро-о-ойсь!
Неровной колонной, трепаной, шершавой, пестрой, двинулся шумный отряд к брошенному на рассвете, полусгоревшему, дымящемуся селу.
Шли плотной толпой, воодушевленные победой.
Пели песни, кричали, подбрасывали шапки. В селе, среди догорающих хат, жадно ели, спали, приводили себя в порядок.
Но прошло несколько часов, и только вышли они из села, только вытянулись на дороге, как услышали сразу с двух сторон ружейные залпы и пулеметную стрельбу. И сразу же в колонне стали падать, метаться, стонать.
Неприятель осыпал дождем железа откуда-то издалека, из-за недоступного, невидимого прикрытия. Казалось, каждый его выстрел обязательно настигал свою жертву; казалось, ни одна пуля не пропадала даром – люди падали, устилали пространство телами, зарывались головами в землю, корчились в смертельных судорогах.
Потом стрельба, так же внезапно, как началась, замолкла, и снова сразу с двух сторон на близком расстоянии показались густые немецкие цепи, идущие ровными, как стены, рядами. С винтовками наперевес, они шли спокойно, уверенно, и только откуда-то со стороны короткими очередями злобно бил по разбросанным крестьянам припрятанный пулемет. Это подоспела из соседнего селения рота немецких карателей.
Тщетно надрывались Остап и Петро. Люди в панике бросались из стороны в сторону и падали, сраженные пулями.
Только немногие – пригнувшись, скорчившись, на четвереньках, ползком – ушли, пробравшись рожью, – кто – в ближний лес, кто – через село нивесть куда, кто – вплавь через речку на противоположный берег.
Лишь к рассвету следующего дня стали понемногу собираться в неглубокий бурьянный яр. Окружив спрятанную батарею, страстно спорили о вчерашнем, жестоко ругались, обвиняли друг друга и злобно попрекали.
– Сволочь!.. – надрывался Петро. – Голопупы чортовы! Кричали же вам: «ложись, ложись!». А вы, як теи циплята, разбежались!..
– «Разбежались»!.. – злобно передразнил кто-то. – «Разбежались»!.. А почему дозоров не выставили?.. Почему разведку не выслали?.. Тоже командиры!..
Остап сидел на орудии и, нахмурясь, молчал. Молчал и Федор, ночью приведенный Горпиной, снова появившийся вдруг как из-под земли. Он пристально смотрел на спорящих и терпеливо слушал.
Ругались и спорили до хрипоты. Наконец, встав на орудие, начал говорить Федор:
– Все вы верно говорите... Зазнались мы, забыли осторожность... Забыли, с кем воюем... И не мы одни, таких много... Не один отряд так погиб... Германская армия – сильный гад... Вооруженная, вымуштрованная. С ней воевать, как вчера воевали, – нельзя!.. Нам нужна военная дисциплина, полное подчинение командиру, знание полевой службы!.. Надо, чтобы все было, как на войне, а не как в деревенской драке!..
То же самое говорили и Остап, и Петро, и Опанас.
Больше не спорили. Пришли к единому выводу – строжайшая дисциплина, подчинение командирам, военные учения.
С утра следующего дня отряд стал снова разрастаться. В течение недели круглые сутки – и утром, и днем, и вечером, а особенно по ночам – приходили из окрестных сел, сжигаемых карателями, из партизанских отрядов, развеянных частями баварской гвардии, из ближних сахарных и винокуренных заводов, занятых немецкими частями.
Приносили холодное и огнестрельное оружие, пулеметные ленты, мешки с патронами.
А на восьмой день в сумерки, разбив отряд на взводы и роты, назначив младших командиров, выслав дозоры и разведку, осторожно выступили и вскоре исчезли в густой темноте.
X
Когда приглашенные Центральной радой для «наведения порядка» германские и австро-венгерские войска заняли всю Украину вплоть до Черного моря, они раньше всего разогнали ту самую Раду, которая так гостеприимно «пригласила» их, отдав «за вооруженную помощь против большевиков» всю страну на потоп и разграбление.
Произошло это очень просто. В зал заседания рады вошли вооруженные гости и приказали гостеприимным хозяевам поднять руки вверх. Хозяева подчинились, лишь робко и довольно странным образом пытаясь «протестовать»:
– Почему же вы, господин лейтенант, – спросил дрожащим голосом, держа затекшие руки над головой, один из «хозяев», – почему вы только что сказали, что за найденное оружие грозит строгое наказание, а сейчас говорите – «смертная казнь»?..
– А разве вы считаете смертную казнь недостаточно строгим наказанием? – любезно пошутил лейтенант и, довольный своей остротой, приказал депутатам немедленно освободить помещение.
Вместо сгинувшей рады был назначен «гетман всея Украины» – Павло Скоропадский.
«Высокий, стройный, с породистым лицом, он прекрасно выглядит в своей черной казачьей одежде», – сообщал в официальном документе штаб фельдмаршала Эйхгорна главнокомандующему восточным фронтом. И что самое важное – «...находится целиком и полностью под влиянием нашего главного командования».
Этого, конечно, было вполне достаточно, чтобы бывшего свитского генерала, долговязого салонного красавца, трижды в день, как на спектакле, менявшего эффектно яркие, всех цветов, опереточные черкески, возвели под охраной немецкого оружия на «престол предков». Личный друг царских министров Протопопова и Штюрмера, сделавший карьеру благодаря связям жены, племянницы всесильного министра Дурново, гвардеец, крупный помещик, член союза земельных собственников, отражавший интересы «Протофиса» – объединения промышленности, торговли и финансов, – он был, как сообщали сами оккупанты, «только куклой» (nur Puppen) в руках немецкого командования и, по существу, даже не пытался как-либо влиять на ход событий.
Окруженный бывшими царскими министрами, генералами, банкирами, он вел развеселую жизнь восточного владетельного князька, ездил на поклон к Вильгельму и всячески пресмыкался перед властью своего немецкого хозяина.
Под его «мощное» крыло слетались беглые помещики, овдовевшие заводчики, титулованные проститутки и целые армии белогвардейцев, полицмейстеров, приставов, урядников, тюремных начальников и городовых.
А из столиц Германии и Австро-Венгрии, из главных военно-продовольственных управлений, из штабов армии неслись потоками телеграммы, приказы, заклинания:
– Хлеба, продовольствия, металлов!..
– Металлов!.. Продовольствия!!. Хлеба!!!
Телеграф беспрерывно тревожил оккупантов:
«...Я вынужден еще раз настойчиво обратить внимание вашего превосходительства на то, что Австрия не в состоянии продержаться до нового урожая; если до нового урожая не прибудет по меньшей мере пятьдесят тысяч вагонов, которые, по словам фельдмаршала лейтенанта Лонгрена, можно получить на Украине, то катастрофа неминуема. Граф Чернин».
Но министр иностранных дел граф Чернин знает, каким путем можно получить хлеб на Украине, и деловито добавляет в своем письме послу Форгачу:
«...Я сделаю все, что будет только в человеческих силах, для того, чтобы от четырех до пяти дивизий прибыло на Украину...».
Шифрованная телеграмма министру иностранных дел сообщает:
«Между крупными помещиками на Украине и вооруженными украинскими крестьянами ведется настоящая война. Обработка земли невозможна, и урожай пропадет, если не будут приняты срочные меры...».
А меры были простые и ясные:
«...По мнению графа Грохольского, порядок мог бы быть легко установлен, если бы в каждом уезде действовала, примерно, тысяча солдат сомкнутыми колоннами с пулеметами. Так как на правобережье Днепра тридцать шесть уездов, то для этого достаточно было бы тридцати шести тысяч человек».
Гетманский министр иностранных дел Дорошенко умоляет немецкого посла Мумма:
«...Принимая во внимание, что германские войска представлены только в отдельных районах, а потому многие местности в отношении спокойствия и порядка оставляют желать лучшего, ясновельможный пан гетман выразил пожелание, чтобы германские войска были распределены по всем округам для помощи украинским учреждениям и восстановления спокойствия и порядка».
А верховное германское командование телеграфирует труппе армий Эйхгорна:
«... Положение требует, чтобы добывание и отправка хлеба с Украины были развернуты в большом объеме уже в апреле и проводились, не считаясь ни с какими обстоятельствами».
Надо ли объяснять, что означает на языке оккупантов «не считаясь ни с какими обстоятельствами»?..
Ни одного пуда хлеба нельзя было получить добровольно. Деревня ничего не хотела давать оккупантам. Каждое зерно добывали вместе с кровью крестьянина, вырывали вместе с его жизнью и всем достоянием. Помощник государственного секретаря фон Браун, побывавший сам на местах, сообщал в Берлине;
– Сбор хлеба на Украине представляет значительные затруднения и возможен только при деятельной помощи войск.
Начальник штаба группы армии Эйхгорна заявил, что трехсот тысяч его армии для сбора хлеба недостаточно.
«Хлеба много, но крестьяне его прячут. Его не удается получить ни при помощи денежной оплаты, ни путем товарообмена, ни в результате военных реквизиций».
Государственный секретарь германского военно-продовольственного управления в своем послании государственному казначейству пишет:
«...Если хлеб не будет взят теперь, немедленно после уборки, мы несомненно не получим его совсем, так как он будет спрятан или отправлен в Великороссию».
Советник германского посольства в Киеве – Берхем – телеграфно сообщал министру иностранных дел:
«Несмотря на жесткие репрессивные меры наших войск, брожение среди крестьянского населения все еще продолжается. Сообщают о больших волнениях на юге от Киева в районе между Таращей и Новомиргородом. Приняты меры против восставших крестьян, собравшихся там в значительном количестве. Южнее Звенигородки угроза серьезных волнений. Австрийские войска получили соответствующее пополнение».
Но восстания против оккупантов вспыхивали одно за другим не только «на юге от Киева», не только в районе «южнее Звенигородки», не только в тех местах, о которых осторожно сообщали деликатные чиновники, – они разлились по всей стране сплошным пожаром!
В Каневском, Васильковском, Сквирском, Нежинском, Полтавском, Чигиринском, Елизаветградском – во всех уездах всех губерний поднимались крестьяне, вытаскивали из потайных мест принесенное с фронта оружие, собирались в отряды, разбивали немецкие части, отбирали не только винтовки и пулеметы, но нередко целые батареи и обозы. Там, где не было оружия, крестьяне били топорами, кололи вилами, дрались кулаками. Шли безоружными против крепко сбитых немецких, австро-венгерских, украинских войск, против польских и белогвардейских банд, против гетманской варты – карикатурной копии старой царской полиции.
И в ответ оккупанты снова били из орудий по камышевым селам, по белым мазанкам, по вишневым садам, по толпам женщин и детей.
По ночам черное украинское небо загоралось огромным багряным заревом, со всех сторон полыхали далекие зарницы пожаров, несло гарью тлеющих крестьянских пепелищ.
Горели села Украины!
В больших и малых городах тяжкая безработица и дороговизна душили трудящихся. На улицах Киева только что отгремели выстрелы, убившие много сотен героических арсенальцев. На мостовых Николаева дожди не успели еще смыть обильной крови двух тысяч расстрелянных рабочих. На площади Екатеринослава качались на виселицах девятнадцать австрийских солдат-интернационалистов, повешенных публично днем, в центре города. По всей стране остановились железные дороги, и тысячи забастовщиков были уволены, судимы по царским военным законам, осуждены, арестованы, расстреляны.
В Киеве убили главнокомандующего германских войск на Украине – генерал-фельдмаршала фон Эйхгорна. В Одессе взорвали крупные артиллерийские склады, зажегшие несколько кварталов и разорвавшие в клочья шестьсот австрийских солдат.
Власти издавали приказ за приказом:
«В городе и округе должен быть полный порядок, всякие эксцессы будут ликвидированы но всей строгости военных законов».
«За каждого убитого или раненого германского солдата будут немедленно расстреляны первые попавшиеся десять русских солдат или жителей».
«Все правонарушения и преступления, общественного порядка или совершенные против германских и австро-венгерских войск, подведомственны исключительно германскому и австро-венгерскому полевому суду».
«Все железнодорожные служащие, рабочие мастерских должны немедленно вновь приступить к работе. Невыполнение этого приказа является неподчинением военным законам и рассматривается как угроза действующей армии. Виновные в разрушении железнодорожных путей и оборудования или в попытках такого разрушения караются смертной казнью. Виновные в нарушении работы железных дорог другими средствами или пассивным отношением к таким нарушениям также подвергаются самому суровому наказанию».
Но приказы не помогали.
Страна не хотела чужой власти. Народ защищал родину. Крестьяне не отдавали хлеба, рабочие не работали на врага.
Немцы разгоняли селянские съезды, – делегаты тайно собирались в лесах. В Голосеевском лесу делегаты второго разогнанного съезда читали слова Сталина об отечественной войне, – вынесли решение – до конца бороться с гетманом и оккупантами. В немецкие казармы – в пехотные части, в батареи, в кавалерию – проникали большевистские агитаторы, организовывали тайные солдатские комитеты, внедряли литературу – «Киевский коммунист» и «Воззвание съезда повстанцев к немецким солдатам».
Полевые суды работали день и ночь. Вешали, расстреливали круглые сутки. Старые царские тюрьмы наполнялись доотказа.
Ничто не помогало!
И враг в отчаянии, в испуге, в недоумении начинал теряться.
Уже в августе австро-венгерский министр иностранных дел Бурьян пишет послу в Киеве Форгачу шифрованную строго секретную телеграмму:
«Общее положение может создать необходимость вывода из Украины стоящих там в настоящее время австро-венгерских и германских войск. Этот вопрос рассматривается сейчас верховным командованием Австро-Венгрии и Германии, но пока еще находится в стадии предварительного обсуждения».
Министр осторожно сообщает эти печальные новости послу и спрашивает, как он к этому относится.
Но жизнь вскоре ответила сама за себя.
XI
От станции Конотоп, через Бахмач, Круты, Нежин и от Харькова, Чернигова, Полтавы, Кременчуга широким радиусом по направлению к Киеву шли один за другим длинные товарные поезда, красной лентой извиваясь на ровном рельсовом пути.
Справа и слева расстилались широкие черниговские, харьковские, полтавские степи, разбегались во все стороны давно заброшенные, осиротевшие поля, густо поросшие тырсой и ковылем. Издали темнели небольшие полосы орешника, выделялись группы нивесть откуда занесенных дубов, кленов, ясеней, и за ними снова без края убегали в синюю даль серые невспаханные поля, одинокие несжатые полосы или небольшие, точно подстриженные площади с редкими копнами свежескошенной ржи.
Тихо и безлюдно было на полях, будто ветром снесло все ближние села; казалось, люди оставили насиженные места и ушли в далекие края, уведя с собою и детей, и скот, и птицу.
Тихо было на полях.
Только вдоль стальных путей на огромном расстоянии друг от друга мерно шагали, настороженно вглядываясь в даль, немецкие солдаты и гайдамаки.
Протащится, прогромыхает тяжко нагруженный товарный состав, е площадок поглядят на поля усталые часовые, и снова пути застынут в тишине.
В сумерки, когда багрово-золотое солнце скроется где-то далеко за широким сказочным Днепром, в степи становится еще тише, еще безлюдней, будто здесь никто никогда и не бывал, будто ничто живое сюда не заходило.
Откуда-то наплывает едва уловимый мягкий ветерок и разносит терпковато-нежный аромат свежескошенного сена и пряный запах нагретой за день травы.
Прогудит за поворотом паровоз, проползет длинный, звенящий железом, хлябающий, стучащий товарный состав, и снова ровная, нежная музыка ночных полей льется неустанно над землей.
Из-за брошенной обгоревшей будки к путям медленно, ползком, пробиралась небольшая тоненькая фигурка. На минуту она застывала и, прислушавшись, снова ползла. У самых путей тень слилась с темнотой, как будто врылась в землю или исчезла, испарилась. Но вскоре она зашевелилась, приподнялась и, точно поискав что-то на шпалах, стала упрямо над чем-то возиться.
Издали на путях тускло вспыхнул крохотный огонек и стал медленно приближаться. Маленький человечек юркой змейкой сполз с рельс и сразу исчез в темноте поля. Огонек, то спускаясь до самых шпал, то снова поднимаясь, медленно проплыл вдоль путей до самого поворота и повернул назад. Двигаясь так же медленно и неровно, он дошел до моста и там сразу погас.
Темная фигурка снова вернулась к старому месту и неторопливо, равномерно задвигалась на одной точке. Казалось, худенький мальчик изо всех сил гребет. Сидя и вытянув книзу руки, он размеренно сгибался, словно упрямо боролся с течением неспокойной реки. Только тугой скрип ржавой стали и глухие металлические звуки говорили о чем-то другом.
Сергунька, обливаясь потом, с трудом нащупывая в темноте рельсовые стыки, напрягая все свои силы, отвинчивал огромным французским ключом ржавую, плотно пригнанную неподвижную гайку. Он сплевывал на руки, надевал на ключ свою рваную шапку, но гайка, точно припаянная к рельсе, нисколько не поддавалась. Сергунька, отдохнув с минуту, взялся за ключ с новой силой и, резко дернув, вдруг опрокинулся на спину. Гайка, неожиданно сдвинувшись, легко пошла. Сняв ее, он взялся за другие, и снова – то не находил гайки, то ключ не налезал, то соскальзывал, и все они одинаково упрямо не поддавались, отнимая последние силы. Покончив с одним стыком, Сергунька направился к другому и лишь тут заметил, что рельса связана не только одна с другой, но прикреплена костылями к шпалам.
Он сплюнул и быстро пошел в поле.
Недалеко от путей, у перекрестка двух тропинок, Сергунька тихо свистнул. В густом бурьяне кто-то ответил. Он вошел в высокую траву, как в лес, и устало подсел к троим.
– Ну, що?
– Та ну вас к бису!
– А що?
– Що, що... Надо гвоздики вытягнуть!.. Вот що!..
– Яки гвоздики?
– А таки, каждый длиннющий, як штык.
Первый дядька начинал сердиться:
– Говорили тебе – не ходи один! «Ни, я сам, я сам»... Вот и сделал сам!..
– Коли б ни ции загогулины...
– «Загогулины»...
Второй дядька хриплым топотом долбил:
– Не будем снимать... Як я говорил, так и сделаем... Приготовим шпалы.... А ще лучше – рельсу... Там коло путей их много...
– Верно, я бачив коло будочки.
– Мовчи, знаемо без тебе... Як Гаврило за лесом загудит – мы шпалы поперек!... И все... Ты, габелок, сбегай назад, скажи Остапу, щоб к первым петухам тут за лесочком поховались... А як паровоз брякнет об рельсу, хай той дорогой враз подъезжают к пути...
– Зараз...
Сергунька умчался.
В полночь, когда издалека со всех сторон стало доноситься приглушенное расстоянием пение петухов, как по сигналу, из-за поворота, где темнеет крохотный лесок, послышался сначала далекий, глухой шум приближающегося поезда, потом уже где-то близко простуженно и жалостливо, словно в предчувствии беды, загудел паровоз.
Три большие фигуры, похожие на черные тени, быстро скользнули с путей, исчезнув в темноте.
Паровоз, тускло блестя круглыми пятнами неярких желтых фонарей, точно вглядываясь в темноту большими подслеповатыми глазами, тяжело пыхтел. Содрогаясь, гремя железом, стуча колесами огромного состава, он быстро приближался.
Уже мелькнул у моста зеленый огонек. Уже осталось до него саженей двести-триста. Фонари становились больше, круглее, ярче. Шум, пыхтение, лязг, нарастали все громче и громче. И вдруг ночную темноту осветило на миг яркое пламя. В черное небо, гремя как в грозу, улетела горящая огненная туча, рассыпаясь мириадами крупных искр. Удар, точно падение многих тысяч пудов железа, скрежет колес на путях, треск ломающихся вагонов, задушенный стон упавшего на бок издыхающего паровоза – все в короткий миг оглушило тишину безмятежной ночной степи. И вслед за этим в наступившую мертвую тишь ворвались воющие человеческие голоса, чьи-то заглушенные, будто из-под земли, жалобные стоны, обрывистые крики.
Опрокинутый паровоз, торчком стоящие, налезшие друг на друга вагоны, упавшие на откос открытые площадки казались гигантским, длинным, только что убитым в бою животным, испускающим в смертной судороге последние вздохи.
На поло кто-то напряженно, надрывисто кричал:
– Давай, давай, давай!..
– Даешь!..
У моста послышались тревожные выстрелы.
Но уже из-за леса неслись на тачанках, на телегах, на арбах, верхом сотни орущих людей. С криком, свистом, песнями они рассыпались вдоль узкой дорожки, стремительно, приближаясь к убитому змей-горынычу.
Зажглись факелы, загорелись толстые пучки соломы, вспыхнули вдоль путей яркие бурьянные костры.
– Открывай вагоны!
Из разбитых вагонов вытаскивали большие пузатые бочки, туго набитые просоленным свиным салом. Укладывали в емкие пространства высоких арб шестипудовые плотные мешки с сахарным песком, с белой мукой, с гречневой и ячневой крупой.
– Эх, бисов батька, не увезти всего!
– Сколько, злодии, добра награбували!
– Одного сала шесть вагонов!
С шумом вскрывали крепкие двери, в опрокинутых вагонах ломали: крыши, с криками и руганью носились из вагонов к телегам и обратно, таща за собою огромные черные тени от костров и факелов.
Освещенный ярким пламенем большого костра, горласто кричал Петро, покрывая общий шум:
– Що не уместится – все равно выгружать!.. Хай утром мужики соби собирают!! Выгружа-а-ай!! Вагоны сжигать будемо!..
Вдоль состава вихрем мчался Сергунька и высоким визгливым голосом повторял:
– Усе выгружай!.. Выгружа-а-ай!! Вагоны сжигать будемо!!!
В опорожненные вагоны бросали горячие пучки соломы, старое сухое дерево вспыхивало, как бумага, выбрасывая в темноту длинные, узкие языки пламени и черные клубы дыма.
Вытянувшись бесконечной вереницей, окруженные конным конвоем, потянулись обратно тяжело нагруженные арбы, телеги, брички и тачанки...
Обоз скрипел в черной предрассветной мгле ночного поля, кричали возницы, перекликались конные, кто-то запел высоким тенором веселую незнакомую, видно, новую городскую песню, а далеко позади край неба горел заревом догорающего поезда.
А может быть это уже занималась заря.
