Текст книги "Гунны"
Автор книги: Семен Розенфельд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)
IV
Боялись выезжать в поле на работу. Ждали с часу на час гостей. Представители державной хлебной конторы, сопровождаемые гайдамаками, трижды обойдя всю деревню от края до края, ушли несолоно хлебавши и клятвенно заверили, что завтра придут немцы:
– Воны возьмут!.. Не спытают!.. Та що шомполами з мотни пыляку выбьют!.. Ось побачите!..
– Побачимо.
Тем, кто в испуге отдавал последнее, агенты выписывали реквизиционные квитанции, и мужики, долго глядя вслед удаляющейся подводе, печально теребили в руках небольшую желтую бумажонку. Тяжкий опыт подсказывал, что бумажонке грош цена.
– Що з ней робыть?
– Подтереть кобыле хвост.
– А за що же я послидний хлеб отдал?
– Було б не давать.
– А як немцы придуть?
– Ну и придуть.
– А що тоди буде зо мной?
– Що з людьми, то з тобой.
Непривычно для весны возились по дворам и клуням, собирались у ворот и завалинок, часами спорили, читали приказы на телеграфных столбах:
«Сим оповещается население, что вся власть на Украине принадлежит гетману всея Украины Павлу Скоропадскому, признанному военными командованиями германским и австро-венгерским, выказавшими готовность в полном единении с украинской администрацией поддерживать эту власть всеми силами и сурово карать непослушных».
– Уси карають... И рада карала и немцы карают...
– А що ж теперь рада? А? Що ж наши хитри пани? Сами ж немцев звали, сами просили – приходите, владайте, коммунистов сгоните, – а теперь, значит, сами по башке получили? А?
Петро Бажан скручивал толстую и кривую, как заскорузлый крестьянский палец, лохматую цыгарку и, смачивая языком серую шершавую бумажку, говорил:
– Хай друг дружке голову згрызают, нам буде легше. Хай разгребают дорогу большовикам. А колы що – то и мы поможемо. Верно, Остапе?
– Верно, тилько – не «колы що», а зараз треба большовикам дать подмогу.
Лицо Остапа в последние дни стало совсем хмурым. На серые, с темным отливом глаза тяжело насели широкие путаные брови, крепко сжались челюсти. Упрямо, подолгу молчал Остап, только круглые бугристые желваки медленно ходили, точно маленькие жернова.
– «Зараз», – передразнивал Петр, – «зараз», а чем мы им зараз поможемо? Коли придут – мы и поможемо!..
Остап чуть усмехнулся, броня поднялись, глаза посветлели:
– Коли мы поможемо – воны и придут.
Он говорил медленно, тихо, будто нехотя.
– Перво-наперво, ничего немцам не давать!.. Ничего!.. Ни за гроши, ни за бумажки, ни в обмен!.. Воны придут грабувать, воны останний шматок из глотки вырвут, – а мы молчати будемо? Ни!.. Годи!.. Не то время!..
Он тяжело думал, подыскивая нужные, ускользающие слова.
– Воны пришли на чужу землю, пришли нас давити. Воны нас и в плену досмерти мучили, голодом морили, убивали, а зараз тут, на нашей земле, мусят плен зробить?..
– Ты ж не бреши, не бреши, – зло надрываясь, кричал, размахивая кулаками и все больше свирепея, похожий на большую лохматую дворнягу, Дмитро Кочерга, – коли б тильки гроши платили – хай беруть!.. Воны – законна власть!.. Воны большовиков бьют!.. Воны порядок наводять!.. А вы – за комиссаров?.. Вы – против веры православной?..
– Годи, годи, – отталкивал его Петро, – погавкав, помовчи! Ты сколько б немцу ни дав, в сто раз больше сховаешь!
– Мое добро, могу ховать!..
– Ото ж, вера православна! – смеялся Петро, открывая под черными цыганскими усами ряд ровных зубов. – Вин тридцать десятин засеял в прошлом году и стилько ж в цим. Куркуль бисов!..
– У его по шести батраков бувало!
– Зараз трое на него спину гнуть!
– У, сука! Немцы палять, грабують, немцы як хочут гвалтують, по всей Украйне кровь наша тече, а ему – законна власть, вера православна!..
Темными весенними ночами собирались на задах, где узкие нарезы огородов уходили в темнеющие поля; и всегда сходились в кучки, оглядывались, говорили почти шопотом, все об одном и том же – о немцах, о гетмане, о земле, о хлебе, о коммунистах.
Сын сельского почтальона Цепляка, недавно вернувшийся с фронта белобрысый Грицько, перехватывал получаемые урядником от повитового старосты приказы.
В темноте ночи жгли спичку за спичкой, раздували обгоревшие люльки, медленно, почти по складам, читали:
«До моего ведома дошло, что в селах моего повита ведется большевистская агитация, призывающая к восстанию против Украинской державы и немецких войск. Всем чинам варты, всем волостным и сельским урядникам учредить строжайший надзор на местах за подозрительными, особенно приезжими людьми. Подозрительных немедленно арестовывать и передавать в распоряжение начальников державной варты или немецким властям. Всякие выступления подавлять силой оружия. В случае необходимости – телеграфно, телефонию или с нарочным сообщать в германскую комендатуру – для вызова немецких войск...»
– Ото ж, – тихо говорил Остап, – це ридна украинска влада!... Як що – то зараз гукают германьски войска, щоб бильше народу постриляли... Видать, що паны со всего свету – между собой ридны братья... Добре!.. Побачимо!..
В ту же ночь перерезали все телеграфные и телефонные провода. Далеко в обе стороны от деревни на десятках столбов висели свитые в большие кольца оборванные концы. Часто проводов не было вовсе, их обрезали во многих местах и утаскивали далеко в поле.
– Хай шукают!
Днем приезжали на телегах гайдамаки, на автомобилях немцы, старательно восстанавливали связь, тщательно натягивали сверкающие на солнце провода, подпирали падающие столбы и спешно ехали дальше. А ночью снова кто-то кромсал блестящую медь, бил вдребезги белые изоляторы и поджигал сухие старые столбы.
На хатах, на заборах, на плетнях появились новые объявления:
«Германская уездная комендатура сообщает, что по приказу высшего командования уполномочена выдавать особые вознаграждения лицам, которые укажут преступников, разрушающих государственное имущество, имеющих оружие без разрешения, ведущих антигерманскую агитацию, и вообще лиц, нарушающих порядок в государстве, – от десяти до ста марок, а в более важных случаях еще и более».
В полуверсте от деревни в разных местах прокопали поперек дороги широкие ямы – ни пройти, ни проехать. Приезжее начальство возвращалось в соседние села, привозило доски и медленно продвигалось дальше.
Окруженный десятком вартовых и немецких солдат, примчался помощник повитового старосты. Собрал у хаты урядника всю деревню и, все больше наливаясь синей кровью, кричал:
– Выдать!.. Сейчас же виновных выдать!.. Всю деревню арестую, каждого десятого расстреляю!..
Крестьяне, не шевелясь, застыв в испуге, молча смотрели на багровое, с огромным шишковатым и бугристым носом, лицо повитового подстаросты.
Не только старики, но и молодые его помнили и с более далеких и с недавних времен, когда он был становым приставом и наводил ужас своими наездами.
Прозвище «скаженый пан» навсегда заменило ему имя, фамилию, чин и звание. Содрогаясь от одного упоминания, никто иначе не называл его ни про себя, ни в разговоре – «скаженый пан».
Откуда он снова взялся?
Для многих, для большинства, имя его было связано с тяжкими воспоминаниями о побоях, темной кордегардии, штрафах, податях, уводах скота и злобных издевательствах.
На него жаловались, доносили, писали губернатору, – ничто не помогало, он неизменно оставался на посту, огромный, здоровый, налитый кровью и верный себе всегда и во всем.
Однажды, мстя за поруганную жену, крестьянин села Князевичи бросился на него с остро отточенной косой, но только слегка задел его толстое плечо и был за это сослан на каторгу.
С революцией «скаженый пан» исчез.
Одни говорили, что он расстрелян, другие – что он удрал за границу, третьи – что он живет где-то под Одессой. О нем вспоминали с ужасом и ненавистью.
И вот, он снова здесь.
– Я спрашиваю: кто телеграф портит?!. Кто ямы на дороге копает?!. Выдать негодяев!!.
Он обходил ряды, грубо расталкивал людей, маленькими глазами впивался в лица и, все больше свирепея, натужно выталкивал хриплые звуки:
– Выдать!!. Расстреляю!!.
Толпа медленно пятилась, упираясь в урядникову хату. Женщины плакали, кричали испуганные дети, крестились старики. Кто-то робко пытался объяснить:
– Ваше благородие, откель же нам знать?..
– Молчать!.. Молчать, сукин сын!!.
Толстая, тяжелая плеть, взвизгнув, обвилась вокруг лица, ослепив и оглушив говорившего. Он отшатнулся, обхватив руками голову.
– Вашбродь!.. За що?!.
– Молчать!!.
Плеть, высоко свистнув, снова обвила закрытую руками голову.
«Скаженый пан» пришел в исступление. Он в третий раз замахнулся плетью, но внезапно опустил ее, шарахнулся в сторону, закричал, замахал руками. Огромная, рыжая, лохматая дворняга, уже давно сердито рычавшая, защищая хозяина, неожиданно с хриплым лаем бросилась к «скаженому пану» и вцепилась в толщу ноги над низким голенищем сапога. В один миг от штанины полетели синие клочья, обнажая бело-желтые пятна белья и кожи. Громадное тело повитового подстаросты моталось из стороны в сторону, вартовые и немцы, размахивая прикладами и крича, бегали вокруг начальника, но обезумевшая от ненависти собака, уже без лая и визга, только хрипло дыша, раздирала на враге белый китель. Кто-то из немцев ударом приклада оглушил дворнягу, она, взвизгнув, опрокинулась на спину и, судорожно подергав лапами, застыла. Но собравшаяся со всей деревни целая свора собак, всех размеров, мастей и пород, в этот миг с хриплым лаем, визгом и сипом бросилась на солдат. «Скаженый пан» вскочил в свою бричку и, стараясь сохранить свое достоинство, крикнул:
– Завтра вернусь!.. Приготовить оружие и зачинщиков!..
За ним по телегам рассыпались остальные и, бешено погнав испуганных лошадей, понеслись вдоль деревни, преследуемые, точно голодными волками, сворой обозленных собак. Только далеко за околицей, усталые, обессилевшие, постепенно отставали от преследуемых лохматые воины. Тяжело раздувая бока, облизывая на ходу запыленную шерсть, они медленно бежали назад, изредка оглядываясь и лая, точно посылая последние проклятья.
Хмурая, подавленная толпа медленно расходилась. Лишь немногие смеялись над неожиданным бегством «скаженого пана».
– Ось, посмийся, посмийся, вин ще тоби покаже, – злобно кричал Дмитро Кочерга, напирая на Назара Суходолю, – вин завтра вернется!... Було б сказати, кто столбы пилить, кто против закона бреше!..
– А ты знаешь – кто?
– Знаю.
– А кто?
– Оверко Остап, Бажан Петро, Хвилько...
– Ну, колы ж ты усе знаешь, та це до пана дойдет, ховай свою голову!.. Ховай и хату!..
– А що, що, що?.. Що ты пужаешь?..
– А то, що голову сорвуть та и хату спалят!
– Не лякай[8]8
Не пугай.
[Закрыть], не лякай!..
– Толи злякаешься...
Сверкая злыми черными глазами, сердито лохматя путаную полуседую бороду, Кочерга быстро удалился от редеющей толпы. Уже почти никого не оставалось, только ребята обливали водой неподвижную собаку, а урядник все продолжал кричать вдогонку уходящим:
– Коли к ночи коммунистов не объявите, усих в повит отправлю!.. Усих!.. Будимо усих ариштовати!.. Чуете... Громодяне! Тьфу!.. Хай бы вы уси сказились, бисовы дити!..
V
Комендант германских войск Шеффер, собрав на майдане у церкви сход, объявил о наложении на село штрафа в размере пятидесяти тысяч рублей, с повышением до ста тысяч, в случае несдачи оружия и невыдачи большевиков. Помимо того, было приказано сдать в трехдневный срок пять тысяч пудов хлеба, сорок две коровы, тридцать пять лошадей и двести десять свиней среднего размера, а в случае неуплаты штрафа – сдать, сверх указанного, скот на сумму контрибуции. До выполнения приказа запрещалось выгонять скот на поля, выходить из домов на работы, выезжать за чем бы то ни было в соседние села и в город.
Худой, бледный, с белобрысыми усами и белыми глазами, блестя на солнце стеклами пенсне, комендант говорил, не изменяя интонации, ровным голосом, точно в небольшом кругу знакомых рассказывал о незначительных вещах или в школе читал скучный урок. Переводчик, выслушав, кричал в толпу низким, гудящим голосом, но в крике ничего нельзя было понять, кроме страшных цифр.
«Сто тысяч карбованцив!.. Пять тысяч пудов хлеба!».
Крестьяне растерянно смотрели на немцев, оглядывались друг на друга, снова обращались к коменданту, будто ожидая, что все сейчас разъяснится и окажется, что здесь что-то не так, что люди чего-то не поняли, ошиблись, и страшные цифры относятся не к ним.
Но переводчик очень внятно объяснил:
– Господин комендант приказывает, чтобы хлеб был доставлен сегодня же до восьми часов, деньги завтра до четырех часов, иначе все названное будет взято при участии военной силы.
Вышел спокойный, степенный Суходоля. Отдал по-военному честь.
– Ваше благородие... Нам николи стилько хлеба не собрать... Самим бы до урожаю як-нибудь удержаться... Опять же гроши... Где ж крестьянину стильки грошей набрать?
Комендант что-то тихо сказал переводчику и направился к машине.
– Господин комендант говорит, что приказ не подлежит обсуждению.
– Ваше благородие!.. Дозвольте объяснить!..
Машина, окруженная десятком кавалеристов, поднимая огромные облака коричневой пыли, медленно уходила по неровной, изрытой дороге.
Сход долго стоял точно оглушенный. Потом по обыкновению первым закричал Кочерга. Размахивая руками, перебегая с места на место, привычно лохматя и без того всклокоченную бороду, он толчками выбрасывал хриплые слова:
– Дамо... Дамо!.. А наче воны сами ще бильше заберуть, та сами скот уведуть!.. Дамо!..
Непривычно горячо возражал всегда спокойный, флегматичный Суходоля:
– «Дамо». А що я дам, коли ж у меня ни хлеба, ни грошей – ничого немае? А що даст Остап, коли ж вин зараз тильки с фронта вернувся? А старый Ничипор? А Бажан? А безногий Палько? А вин, а вин, а вин?
Он тыкал пальцем то в одного, то в другого, то в третьего.
– Що?.. Много воны мають?.. Чи ты того не знаешь?..
– Ни, не знаю, – огрызнулся Кочерга, – я чужих грошей не считаю.
– Тебе своих не сосчитать, – съязвил кто-то, – где ж о чужих думать!
Толпа шумела, волновалась, кружилась в пыльном водовороте.
Стоя на бочке, урядник надрывался в хриплом крике:
– Идить до старосты!.. Идить списки составлять!.. Идить, говорить вам!..
Рыжий Пиленко и Дмитро Кочерга, собрав вокруг себя стариков и женщин, долбили упорно, настойчиво, сменяя без передышки друг друга.
– Лучше ж немцам давать, чем комиссарам, – сдерживая голос, говорил Кочерга, – воны хозяйничать дают, воны закон охраняют, леригию не трогають...
– Що маем, то и дамо, а на нет и суда нет, – поддерживал красный, рыжебородый Пиленко, – главное ж отдать рушницы, объявить усих коммунистов, ранее всего Остапа, Петра и Хвилька... Ось воны ховаются...
В стороне за церковью, окруженный толпой, тихо говорил Остап:
– Нехай воны дають! Воны нас не послухають. А нам и давать немае чого, а було б що давать, то нашли б кому...
– А як же буть?
– А як? Хлиб глубже ховайте. Скот подальше в степ гоните. Хай шукають.
– А може по трошки дать, та и годи?
– Як же ж «по трошки», коли с каждого двора треба дать хлиба по пятидесяти пудов та грошей по тыще карбованцев. Ну, скажем, Пиленко та Кочерга дадут, а вы?
Несуразность требований в сравнении с возможностями вызывала тяжелое раздражение. Каждый пуд рассчитан до нового урожая, а что даст новый урожай – неизвестно.
Надо, пока стоит погода, кончать сенокос, а немцы не дают выехать со двора; скоро уборка хлеба, уже местами тяжело сгибается высокое, крупное, налитое жито, а здесь – что ни день – то сходы, сборы, наряды на телеги, налеты агентов державной хлебной конторы, насильственная скупка лошадей и рогатого скота, оплачиваемая по довоенным расценкам послевоенными деньгами или попросту желтыми «квитками», не имеющими вовсе никакой цены.
Всю ночь у хаты сельского старосты Дорощенко стоял стоголовый крик. Староста – болезненный, пожилой, обливаясь потом и кашляя, при свете старинного каганца снова зачеркивал и снова писал. Как ни выжимали один другого, как ни «уличали» друг друга, как ни запугивали староста и урядник жестокими карами, – больше девятисот пудов хлеба и шести тысяч рублей никак не могли набрать.
Решили: все, что подсчитали по списку, свезти на майдан. Деньги сдать старосте.
– Тилько беспременно оружие сдайте! – молил староста. – Беспременно сдайте! Христом-богом заклинаю, усе, що можете, сдайте! Нехай хошь думают, що больше немае! А об коммунистах – где ж их взять, – уси, скажемо, сбигли...
Утром, злобно ругаясь и проклиная все на свете, свозили на майдан мешки с зерном. Перебирая заскорузлыми пальцами грязные, мятые бумажки, сдавали старосте деньги и, смеясь, «выдавали» оружие: два ржавых обреза, одну винтовку без затвора и одну шашку без ножен.
А еще через день, на исходе назначенного срока, в село вошел смешанный немецко-гайдамацкий отряд и, узнав о неполной сдаче хлеба и денег, начал производить конфискацию.
Шли сразу с обоих концов села – со двора во двор; поднимали навоз, разгребали овощные ямы, рыли землю, лезли на сенники – искали спрятанное зерно. Под истерические крики и вой женщин выводили лошадей и коров, с веселым солдатским хохотом и улюлюканьем гонялись за визжащими свиньями, туго вязали их, грузили на телеги и двигались дальше. Там, где лошадей и коров не оказывалось, забирали заподозренного в укрывательстве хозяина, а при его отсутствии – хозяйку и уводили под рев детей с собой.
Из дома в дом – все повторялось почти без изменений. В поисках оружия лезли в колодцы, разрывали огороды, ломали чердаки, разбирали камышевые крыши. Найдя, били хозяев шомполами и прикладами, вязали руки и гнали вместе с полустреноженным скотом к середине села.
Над дорогой стояла желтая пыль, на всем протяжении неслось жалобное мычание испуганных коров, ржали лошади, прорезало воздух дикое визжанье уложенных в телеги связанных свиней.
На дворе Остапа огромный рыжий немец, выпучив круглые желтые глаза и размахивая листом бумаги, тыкая им в лицо старой Оверчихи, медным голосом кричал что-то чужое, невнятное.
– Говорите, бабо, куда скотину девали, – переводил вартовой, – говорите, а то в острог повеземо.
– А ты, бисов сын, з им заодно?.. Такой же мужик, як мы, а с немцами заодно, басурманин проклятый?..
– Та вы не кричите, бабо, мы же по службе...
– По службе ридну мать продаешь?..
Немец снова кричал, и снова вартовой переводил.
– Говорите, бабо, куды сын скотину сховав!
– На, ось куды сховав!.. – повернувшись спиной и хлопая себя по заду, зло кричала старуха. – Ось куды!.. Бери, выкуси!..
Когда немец приказал вязать кабана, рассвирепевшая Оверчиха, схватив толстый ухват, погналась за солдатами:
– Не трожь кабана, не трожь!.. Брось, брось, забью на смерть!..
Горпина бежала за нею:
– Оставьте, мамо, це ж не пособить!.. Оставьте!..
Но старуха уже нагнала навалившихся на кабана солдат и одного из них перетянула ухватом по широкой спине. Немец закричал от боли, обернулся и злобно ударил старуху кулаком по лицу. Потом ей скрутили руки и, сразу обессилевшую, замолкшую, с окровавленным лицом, с рассыпавшимися седыми волосами, поволокли в хлев и бросили с размаха в мокрый навоз.
Уже наступал вечер, а из дворов все гнали и гнали скотину и все везли без конца телеги с зерном. Долго еще в темноте гудящего майдана слышны были беспокойное ржанье лошадей, тоскливое мычанье коров и крики обессиленных женщин.
VI
Прошло несколько дней.
Стояла черная, чуть освещенная звездами, без малейшего ветерка, точно застывшая в неподвижности, душная ночь.
В окошко кто-то постучал. Выглянула седая голова, потом исчезла, и сейчас же старуха появилась в дверях. Всматриваясь в темноту, сердито ворчала:
– Прямо горе без Жучки... Кого тут носит по ночам?
– Остап Оверко тут живет?
– Тут, да не тут... Уехал... А вы кто будете?
– Знакомый его... Из Киева... с Арсенала... Может слыхали?
– Не слыхали.
Из дверей высунулась Горпина.
– А як вас звать?
– Федор Агеев.
– Ну, заходите.
Горпина бросила на прохладный земляной пол огромный кожух, и Федор, усталый с дороги, уснул в тот же миг.
На рассвете из лесу от Остапа приходил за хлебом подпасок Сергуня. Забрав буханки хлеба, долго, подозрительно, исподлобья осматривал Федора и, медленно что-то обдумывая, нехотя согласился на просьбу Горпины проводить его в лес к Остапу.
По дороге Сергунька искоса бросал суровые взгляды на незнакомого человека в городской одежде и стоически подавлял в себе желание заговорить с ним. От важности он сопел, часто шморгал носом и время от времени звучно сплевывал на сторону.
Федор, занятый своими мыслями, сначала не замечал мальчишку, потом стал приглядываться.
– Ты что ж такой сердитый? А?
Сергунька только хмуро взглянул и ничего не ответил.
Федор рассмеялся.
– Що вы зубы скалите? Як дитя малое...
Федору стало совсем весело. Светлорусая вихрастая головка мальчишки, большие серо-синие глаза, размашистые, будто пальцем нарисованные брови, надутые губы – все вызывало невольное желание приласкать маленького смешного подпаска. Потом понемножку разговорились. Сергунька рассказал Федору, как в одно лето умерли от тифа отец и мать, как немцы и гайдамаки увозили из деревни хлеб, как угоняли на станцию скот, как пороли в волости мужиков. Он говорил, видимо, подражая взрослым, – отрывисто, сердито, в паузах свирепо сплевывая.
– А в Змиевке перед самой школой пятый день на дереве трое дядек висять... А в Коровине парубки побили одного немца, щоб к дивчинам не лазил, а немцы наших шесть человек постриляли, а остатных в город повезли... А собаки на той неделе скаженого пана чуть в куски не порвали... А скотину мы теперь в лесу ховаем... Немцам не дадимо... Остап приказав... Ось побачите... А Петровку всю насквозь спалили...
Солнце из багряного стало сверкающе-золотым и всплыло высоко над горизонтом; над желтеющим полем широко опрокинулось голубое небо, воздух прорезали серые стаи шумливых воробьев, в золотистой массе высокого жита кричали незнакомые птицы – и было странно слушать все, что рассказывал Сергунька; даже бывалому, многознающему его спутнику минутами все казалось злою шуткой, выдумкой, бредом тяжело больного.
Желтые колышущиеся поля сменялись большими черными полосами невспаханной земли, шершавыми, точно подстриженными под машинку колючими участками прошлогоднего покоса.
– Мужики не пахали, не сеяли... – деловито, по-взрослому, пояснял Сергунька. – Щоб панам не досталось. А зараз, кто и посеял, снимать не хочет... Все равно немцы отберут...
– Так и надо, Сергунька, правильно...
В лесу Сергунька вел Федора не большой дорогой, а узкими заросшими тропинками, то неожиданно сворачивая в гущу толстых дубов, то прыгая через коряги и пни, и снова выходил на тропинку.
Внезапно открылась небольшая поляна, круглая, нежнозеленая, точно выхоленная клумба в богатом саду. Солнце заливало лужайку, на зелени тихо, точно в сговоре с людьми, паслись лошади, коровы, овцы, и так же тихо в тени под деревьями лежало несколько человек.
Федор не сразу узнал Остапа, но тот уже издали заметил своего памятного собеседника и быстро пошел ему навстречу.
Молча пожав друг другу руки, улыбались, как старые знакомые, потом отошли в сторонку, сели в тени под старыми дубами и долго тихо о чем-то беседовали.
Сергунька, сгорая от любопытства, десятки раз обегая вокруг, старался уловить хоть что-нибудь, но до ушей его долетали только отдельные слова или малопонятные отрывки фраз.
Желание знать все до конца не давало ему покоя. Он уже хотел было подойти вплотную, но Федор и Остап поднялись и пошли к людям на поляне.
Сергунька широко раскрыл рот и восторженно слушал слова Федора, обращенные к мужикам. Ему не все было понятно, и поневоле больше всего интересовал необычный чужой выговор.
«Мабуть – кацап, – подумал довольный своей догадливостью мальчишка. – Кацап, а яка голова...».
– Ну как, товарищи? – хитровато улыбаясь, спрашивал Агеев. – Хорошо свое добро, как ворам, прятать от чужих дядек?.. А?.. В своем доме свое хозяйство открыто держать не можно!.. А?.. Придет враг, все заберет, все увезет!.. Да еще и вас с собой захватит, ежели что скажете!..
Федор остановился, как бы ожидая ответа, и, не дождавшись, прибавил:
– Не мне вам рассказывать, сами все знаете, на своей шкуре испытали!.. Верно?..
Рябое лицо Федора стало вдруг жестким. Темные глаза смотрели тяжело, властно, требуя ответа.
Крестьяне окружили Федора.
– Верно, знаемо.
– А вы що скажете? Що присоветуете?
– Вы городской, образованный, вы и скажите – що же ж делать, як быть.
Федор, выслушивая десятки вопросов, стараясь запомнить их, охватить единым ответом, долго молчал, потом, жестом остановив их, стал снова говорить.
– Дело не в том, что вот, мол, немцы пришли, что-то забрали и дальше пошли... Нет! Они пришли, чтоб уничтожить большевиков, чтоб вырвать обратно у народа советскую власть, чтобы вернуть помещикам землю, капиталистам собственность!.. Они пришли, чтобы навсегда закрепить здесь свою власть, а нас сделать рабами... Понятно?
– Ото ж. Розумием.
– На соби бачимо.
Пытливо глядя в глаза мужиков, Федор будто выяснял, действительно ли им все понятно.
– Им нужна, – продолжал он, – Украина, чтобы выкачать из нее продовольствие, сырье, все ее богатства. Товарищи, у нас в руках теперь есть тайный договор, который немцы заключили с Центральной радой. Рада призвала немцев, чтобы они уничтожили большевиков, и отдает им за это всю Украину и все, что у вас есть!.. За первые же три месяца они должны вывезти шестьдесят миллионов пудов хлеба, сто тысяч голов рогатого скота, сто тысяч лошадей, четыреста миллионов штук яиц, один миллион гусей, один миллион прочей птицы!.. Это для начала, а если их не прогнать, то сил никаких нехватит, чтоб их насытить...
Люди стояли ошарашенные, не роняя ни слова, растерянно поглядывали друг на друга.
Только Петро, недавно появившийся и жадно слушавший все, что говорит Федор, внезапно прервал молчание.
– Що, голопупы бисовы, чули?.. А?.. Хреста на вас не оставять!.. Усе снимуть, шаровар не оставять...
– Постой, Петро, погоди, – тихо остановил его Остап, – дай говорить, ты потом скажешь.
– Товарищи, – продолжал Федор. – По всей Украине ходит немецкий пан, берет мужика за горло, давит железной лапой!.. А где ему противятся – там сжигает целые деревни, расстреливает народ тысячами... Но Украина больше не хочет молчать!.. Украина восстает против врагов!.. По всем губерниям народ поднимается целыми волостями и бьет немцев, выгоняет их со своей земли!..
Федор на миг остановился и стал что-то доставать из узкой складки нательной рубахи.
– Товарищи, я... – сказал он, прищуриваясь, – я вам прочту то, что написал один большевик, – он развернул смятый клочок газеты, – этот большевик товарищ Сталин, комиссар по делам национальностей, лучший друг и сподвижник Ленина. Вот что он пишет: «Против иноземного ига, идущего с Запада, Советская Украина подымает освободительную отечественную войну, – таков смысл событий, разыгрывающихся на Украине...». Понимаете – оте-че-ствен-ную войну!.. Немцы захватили Украину, как семьсот лет назад захватили татары, и так же грабят ее, разоряют, так же убивают, сжигают, берут в плен, превращают в рабов!.. Товарищи, те времена прошли, теперь нас в рабов не превратят, украинский народ отстоит свою свободу, свою землю, свою батьковщину...
Долго еще говорил Федор...
Кончив, он сел на траву, снял фуражку и вытер большим платком вспотевшее лицо. Затем бережно сложил газетную вырезку и тихонько, точно боясь повредить ее, твердыми, плохо сгибающимися пальцами стал вкладывать в узенький разрез кожаного ремня.
Сергунька на миг скрылся между деревьями и сейчас же вынырнул оттуда с жестяной кружкой в руках.
– Дяденька, може воды хотите?
Федор рассмеялся:
– Ох ты, какой догадливый!
И сразу лицо его стало новым, неожиданным. Глаза стянулись в щелки, в углах набежали морщинки, рот растянулся в широкую, добрую улыбку.
Крестьяне окружили Федора – стояли, сидели, лежали на траве. Они засыпали гостя вопросами. Первое смущение от незнакомого человека прошло, И на слова Федора они отзывались крепкими словечками.
– Теперь другой пути нема, теперь тилько бить немца, тай годи!
– Сбросили одно ярмо, а теперь другое дамо надеть? Не бувать цему!..
– Як уси подымемся, то воны так побигуть, що задницы не побачишь.
– Хан воны сказятся, трясца их матери!
Детскими белесыми глазами восторженно смотрел на Федора худой тщедушный пастух Хвилько, брат Ганны. Радостно, как жеребенок, носился по траве, кувыркаясь и играя с лохматой деревенской дворнягой, потерявший свою суровость Сергунька,
Только Остап, опустив над глазами густые брови и зажав зубами люльку, стоял неподвижно чуть в стороне и упрямо о чем-то думал.
– Тут Остап вам кое-что расскажет, – говорил Федор, поднимаясь с земли. – А я поеду дальше...
Внезапно из-за деревьев показалась женская фигура. Даже Остап не сразу узнал в ней Ганну. От бега она раскраснелась, темные волосы рассыпались, расширенные глаза тревожно искали Остапа.
Узнав, она бросилась к нему, с трудом, переводя дыхание, обрывая слова, показывала рукой в глубину леса.
– Ну, стой, передохни... – останавливал ее Остап.
– Воны идуть сюды... Пиленко шлях казав... Зараз отдыхають... Сидять у ветряков... Тикайте, тикайте, воны зараз придуть...
Остап обернулся к подпаску.
– Сергунька, проводи дядьку до Перловки, покажь ему хату Коваля.
Он протянул руку Федору.
– Дуйте полным ходом.
– Ладно. Ежели что – держите связь, как сговорились.
– Добре.
Хвилько уже сгонял стадо. Без крика и хлопанья, тихо бегая за разбегающейся скотиной, он вместе с другими, замахиваясь хворостиной, собирал свое многоголовое хозяйство.
– Гони в Вороний... – тихо заметил Остап.
И в ту же минуту, приглушенно топая мягкими копытами, почти бесшумно, двинулось плотно сбившееся пестрое стадо по узкой лесной тропинке.
На краю поляны, у трех дубов остались только Остап и Ганна. Обняв ее и нежно гладя большой жесткой рукой ее волосы, он неторопливо говорил:
– Мовчи!.. Не плачь... Не так ще заживем... Иди Кривою Балкой до дому... Як сонце зайде – приду до хаты.
Он с минуту следил за быстро удаляющейся фигурой Ганны, спокойно раскурил погасшую люльку и, тихо направившись в глубину леса, сразу исчез между деревьев.
