Текст книги "Гунны"
Автор книги: Семен Розенфельд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)
XXII
Шли к станции Коренево, лежащей между городами Рыльск и Суджа и образующей вместе с ними прямую линию фронта, на которой столкнулись: с запада – немцы, и с востока – соединенные партизанские отряды.
Отряд Остапа Оверко находился в тылу немецких частей, дерущихся против партизан, но ни Остапу, ни Федору не было ясно, что делать – надо ли пробиваться на соединение с своими или лучше действовать именно в тылу неприятеля?
И то, и другое было чрезвычайно трудно. На всех путях, на всех дорогах и станциях, во всех городах, местечках, селах кишмя кишели немцы и гайдамаки, носились белогвардейские карательные отряды, путалась между ногами державная варта.
По нескольку раз в день налетали на небольшие части, вступали в бой, с налету опрокидывали врага и неслись дальше. В Высоком разбили артиллерийский обоз и, захватив с собой сколько могли снарядов, помчались дальше. Под Конотопом, у Поповки, сожгли железнодорожный пакгауз с военными грузами. Но, спешно уходя, потеряли орудие и часть зарядных ящиков.
Под Александровкой, после того как партизаны сожгли состав с прессованным сеном и понеслись дальше по своему пути, Остап внезапно обнаружил, что вдогонку несется эскадрон немецкой кавалерии.
Надо было в несколько минут решить, что делать. С артиллерией от эскадрона не уйти. И свернуть с дороги тоже нельзя: размытые дождем проселки, дорожки и тропинки превратились в густое липкое месиво, страшное, как болото.
Остап тихим голосом приказал:
– Рассыпаться цепью... Повернуть орудия... Пулеметы тоже... Двум пулеметчикам сойти с дороги в стороны... Ждать тихо – не галдеть, не курить... Как подойдут близко, совсем близко – бить по прямой пушками, пулеметами, ружьями...
На разбитой дороге, в темноте осенней ночи, не миновав шума и крика, быстро воздвигли род походной крепости. Возникла плотная стена телег и тачанок с торчащими мордами пулеметов, с грозно высунутыми тонкими стволами орудий. Фланговым пулеметам придавали большое значение – Петро и Федор сами спустились по обеим сторонам дороги и засели в грязных, наполненных водой канавах.
И сейчас же, точно враг ожидал – когда же, наконец, все будет готово, недалеко на разбитом шоссе послышался топот копыт, частый и равномерный стук железа о камень, быстро надвигающийся шум стремительного движения.
Шум надвигался все ближе и ближе, темная масса вырастала из черноты ночи почти у самой крепости, но невидимая крепость молчала, как мертвая.
И вдруг плотную темноту черной украинской ночи прорезал сноп круглого пламени, и под ним, словно из-под ног, грохнул удар подземного грома, И сразу же, где-то совсем близко, рядом, с боков, сверху, снизу, торопливо, настойчиво, неустранимо застукало: «Та-та-та-та... Та-та-та-та...»
И снова подземный гром с красно-черным жалом пламени и дыма грохнул в синеву на миг освещенной ночи, озарив толпу вздыбленных, упавших, уносящихся коней.
Сквозь грохот орудий, стук пулеметов и ружейные выстрелы, сквозь крики партизан доносились стоны и вопли неприятеля, паническое ржание лошадей, какой-то еще странный шум.
После каждого выстрела Петро кричал из канавы:
– Ще разок!!.
И покрывал свои слова пулеметной очередью.
Опанас бил без передышки. Через ровные промежутки грохот и пламя вырывались в темноту, освещая дорогу и рассеянный эскадрон.
– Бей вправо; вон за ту будку! – кричал Остап. – Вон куда они сбились!..
– Есть вправо! – менял прицел Опанас и давал сам себе команду: По будке!.. Шрапнелью... Огонь!..
Сергунька подносил ленты Федору и Петру и каждый раз, возвращаясь, кричал Горпине и Ганне:
– Ще, ще!.. Давай больше!..
Но больше уже не понадобилось.
Встреченный неожиданным огнем орудий и пулеметов, сдавленный размытыми полями, эскадрон, потеряв большую часть своего состава, панически бежал по той же дороге обратно.
Убедившись, что неприятель разбит, Остап приказал сниматься.
Быстро продвигались вперед, готовые к встрече с новой частью. Решили полностью повторить операцию – впереди стена из тачанок, орудий и пулеметов, с боков пулеметы и цепи.
Но встреч больше не было.
Серый рассвет раскрывал туманные поля, наполненные водой канавы, одинокие кусты. В полумраке нерастаявшей ночи лица партизан казались иссиня-желтыми, глаза впалыми. Орудия и тачанки, грохоча, не мешали дремать уставшим людям. Даже верховые, измученные многими бессонными ночами, укачиваемые мерным шагом лошадей, иногда засыпали, потом просыпались, недоуменно оглядывались и снова засыпали.
Остап и Федор тихо переговаривались между собой.
– Теперь восстают крестьяне почти везде... – рассказывал Федор. – В Топоровской волости, Сквирского уезда, крестьяне сожгли весь помещичий хлеб, организовали большой отряд и ушли... В Каневском – спалили Лазуровскую экономию... В Звенигородском, в Шполе, в Лебедине, в других местах – крестьяне поднялись целыми селами, организовали отряды, здорово немцам насолили...
– Як ты все упомнишь!... – удивлялся Петро. – Где и шо и як...
– Нет, всего не упомнить... Тут никакой головы нехватит...
– А що в Киеве? – спрашивал Остап.
– В Киеве весело... – рассказывал Федор. – Народу – не протолкнуться... Фабрикантов, заводчиков, банкиров, помещиков – сколько угодно!.. Из Москвы, из Петрограда, из всех средних губерний столько их понаехало, что деваться некуда... Делать им нечего, денег еще много, – вот и гуляют целые дни по Крещатику, кутят целые ночи. Офицерья столько, что куда ни глянешь – одни погоны... Служат немцам и гетману... Сволочь продажная... Пошли в гайдамацкие полки, в карательные отряды, в контрразведку, в сыщики, в холуи...
– А что – рабочие?.. – спрашивал Остап. – Скоро поднимутся?..
– Настроение пролетариата – хоть сейчас поднимайся... Но положение тяжелое... Все в подполье. Кругом – безработица, люди разрозненные, голодные, бессильные. Военно-полевые суды, расстрелы, виселицы, тюрьмы, концентрационные лагери... Очень много гадят меньшевики, эсеры... Но к зиме, думаем, полностью окрепнем...
– Без городских рабочих трудно... – тихо говорил Остап. – Одной деревне не справиться... Если б все сразу, и тут и там, – тогда сила большая, тогда власть наша...
– Верно, – соглашался Федор, – совершенно верно. К этому дело и подвигается... А пока много городских рабочих идут в партизанские отряды... А в Донбассе большие массы рабочих пошли под командой луганского слесаря Ворошилова под Царицын.
– Ось это здорово!.. – горячо восторгался Петро. – Ось это – да!.. Это армия!..
– А що там наши гайдамацки полки, которые из пленных составлены? – вспомнил Остап свою часть, с которой прибыл из Германии.
– А, синежупанники, – рассмеялся Федор. – Это очень занятное дело... Ну, многие, конечно, вроде тебя, поразбежались... Но в целом полки, хоть реденькие, все-таки остались... Захотели их немцы послать бороться с большевиками, с партизанами, охранять помещичьи экономии. Ну, конечное дело, отказались они... «Ага, – подумали немцы, – значит сами вы тоже такие?.. Большевики?.. Ладно!..» И – приказ: «Немедленно сдать оружие!..» А синежупанники: «Нет, не сдадим». – «Нет, сдадите!» – «Ни хрена подобного!!» Немцы начали стрелять. Те отвечают. Пошла перепалка... Видят немцы – скандал. Народ весь в городе кипит, возмущается – «неужели будут целые полки украинцев расстреливать?...» Ну, думали, думали, решили в городе не стрелять. Приказали им: «Выступить за черту города!» – «Пожалуйста, сделайте ваше одолжение. Уйдем». Так они и прошли через весь город с обозами, кухнями, пулеметами... А куда ушли, что с ними стало – не знаю, не скажу...
Верстах в пятнадцати в стороне от станции Ворожба, недалеко от маленькой деревни, остановились утром на отдых.
И сейчас же вокруг отряда стали появляться крестьяне, взволнованно рассказывающие о больших событиях где-то совсем близко.
От беженцев узнали, что бои идут у станции Коренево, но кто с кем сражается, какие там части, каково положение – никто толком сказать не умел.
Какой-то молодой крестьянин посоветовал:
– Поближе к Ворожбе, вон по той дорози – село Дьяковка... Живут там железнодорожники... у них все узнаете...
– Узнать бы можно, – отсоветовал другой парень, – колы б там не было немцев... Там и пушки, и броневики, и конники...
– Добре... – порешил Остап. – Надо зараз выступать... По дороге все узнаем...
Пока поили коней у колодца, пока кормили их овсом из брезентовых кормушек, пока подправлялись сами – время шло, а когда отряд двинулся к перекрестку дорог, навстречу ему побежал сухощавый, черный, с воспаленными глазами человек и, задыхаясь, кашляя, замахал еще издали руками.
– Стойте, стойте, товарищи!
Он остановился, отдышался и быстро, точно боясь, что его не дослушают, заговорил:
– Товарищи! Мне надо поговорить... Кто здесь старший?
– Ну, к примеру, я, – ответил Остап.
– Товарищи, я железнодорожник... Со станции Коренево... В Ворожбе застрял со вчера... Только здесь вам нельзя оставаться... На станции уже знают о вас... Вероятно двинут части... Я поеду с вами, все расскажу...
Его посадили в бричку, повернули обратно, чтобы ехать другой дорогой, и двинулись резвой рысью.
И картина событий стала совершенно ясной.
Десятого сентября немцы и гайдамаки неожиданно окружили повстанческий отряд и, застав его врасплох, разгромили штаб, взяли в плен командира отряда и человек пятнадцать партизан. Всех их на глазах селян расстреляли. Заодно расстреляли, перепороли, увели многих мирных крестьян и сожгли их дворы. В ответ на это несколько партизанских отрядов, соединившись, ночью тринадцатого сентября взорвали мосты в тылу у немцев и захватили станцию Коренево.
– Но, товарищи, там партизанам не удержаться, хотя и говорят, что их скопилось несколько тысяч с орудиями и пулеметами!.. Немцев еще больше. Вчера туда гнали конницу, четвертый Егерский полк, части пятой артиллерийской бригады... Сейчас грузят эшелон в шестьдесят вагонов и готовят новые составы...
Железнодорожник взволнованно и торопливо, словно учитывая каждую секунду, высказывал свои соображения:
– Надо действовать в тылу... Обязательно в тылу... Это им страшнее прямого боя...
– Есть тут поблизости мосты?.. – тихо спросил Остап.
– Вот, вот!.. Об этом речь... Есть мост, и большой, над оврагом...
– Какая охрана?
– Обыкновенная... Несколько человек... Иногда больше, иногда меньше...
– Когда этот эшелон пройдет мост?..
– Думаю... Погрузят к вечеру... У ближайшего моста, значит – часов в восемь-девять...
– Добре...
Уже синие сумерки переходили в темную гущу сентябрьского вечера, когда отряд остановился в ста саженях против железнодорожного моста. Вдали за мягким поворотом пути хрипло загудел старый паровоз, и воздух вызвездило красноватыми точками искр.
– Он, он, он!.. – закричал железнодорожник. – Другого сейчас не может быть!.. Он!..
Но взрыв еще не был подготовлен.
– Бей прямой наводкой! – тихо сказал Остап Опанасу.
– Верно... – согласился Федор. – Может выйдет, может нет, а рискнуть надо...
– По мосту!.. Прямой наводкой!.. Два патрона!! Огонь!!!
Один за другим два снопа света, двойной грохот прорвали темноту, и сразу же, где-то совсем близко, повторились, как верное эхо, как огненное отражение в черной воде.
Зеленый фонарик на мосту погас, и мишень исчезла.
– Есть!.. – закричал кто-то.
– Есть... – тихо повторил Остап. – Бей дальше!..
Снова вспыхнули и рявкнули два грома и снова повторилось в темноте, будто кто-то их удачно передразнивал.
Из-за поворота выползли три огромных желтых фонаря. Становясь все больше и ярче, они несли с собой быстро нарастающий глухой гул, лязг, стук.
Внезапно осветив гибельный провал, обломки повиснувших перил, блеск скареженных рельсов, паровоз тревожно заревел, но было уже поздно... И вдруг три огромных ярких глаза коротко качнулись, замигали и, погаснув, с грохотом полетели в овраг. Вслед за паровозом туда же один за другим рухнули с трехсаженной высоты десятка два вагонов.
Глухие крики и стоны понеслись из темной глубины провала.
Тогда из черноты поля, вырываясь вместе с комом пламени и дыма, методически, одна за другой по уцелевшим вагонам забухали две партизанские пушки.
Шесть пулеметов с установленных вдоль дороги тачанок ровной отрывистой очередью били по вылезающим из вагонов немцам, не давая им опомниться. Конная шеренга неустанно стреляла пачками по той же цели.
Оттуда слышны были яростные слова незнакомой свирепой команды, звуки сигнала, отдельные выстрелы...
– Хватит!.. – крикнул Остап на ухо Петро. – Шуми сбор!.. Треба уходить!..
– Есть уходить!.. Станови-и-сь!!! Стро-о-йсь!..
Через минуту размашистым аллюром пошли по сырой, утоптанной дороге.
Свернув затем влево, отряд пошел на север, к Рыльску, уходя от непосредственного немецкого тыла у станции Коренево.
В полночь остановились у реки Сейм и здесь заночевали.
Где-то невдалеке на востоке часто вспыхивали синие зарницы и глухо бухали орудийные выстрелы.
XXIII
Под утро на самодельном плоту переправились через Сейм и снова продолжали продвигаться на север, стремясь обойти левый фланг немецкого фронта Рыльск – Коренево – Суджа – Сумы – Белополье.
Шнидтке, давно ставший в отряде своим человеком, убеждал партизан:
– Немецки народ не хошет война. Немецки народ... эти... как это говорится по-русски... э-э-э... его...
– Надули?
– Вот, вот... Надули... Его обманывайт... Но теперь он все понимайт... И он скоро пойдет домой... Вот вы будете скоро видайт...
Чем дальше шли партизаны, тем чаще встречали знакомую картину грабежа, разрушений, убийств, пожаров. На всех путях сталкивались с толпами беженцев, уходящих куда глаза глядят, увозящих в телегах домашний скарб, усталых ребят, немощных стариков. За телегами шли испуганно-мычащие коровы, блеющие овцы, бежали, высунув пересохшие языки, лохматые деревенские собаки.
Группы беженцев тянулись одна за другой, и никак нельзя было понять, куда они идут, где думают остановиться, что ждет их вдали от их сел, от их земель, от родных хат, теперь сожженных и разоренных неприятелем...
Вдали, на востоке от дороги, черно дымились брошенные пепелища, над ними кружились стаи жадных птиц, где-то неустанно грохали орудия, изредка ветром доносило едва слышное постукивание пулемета и винтовок...
«Война... – вглядываясь в горизонт, думал Остап. – Война... А кто воюет? Воюют немецкие генералы с украинским народом. Народ не отдает генералам своей земли, не отдает своей свободы».
Остап оглядел отряд.
«Вот он, народ... Никто его насильно не мобилизовал, никто его не понуждал, никто не требовал... Он сам поднялся, сам взял оружие в руки, сам пошел в свое народное войско, когда увидел врага на своей земле... Это воюет народ, сам народ воюет против иностранного нашествия...».
Кругом видны были следы борьбы народа с неприятелем. Вот далеко в обе стороны на всех столбах обрезаны телефонные и телеграфные провода, вот лежат поперек перекрещивающейся дороги три обгорелых грузовика и кругом разбросаны разбитые толстые ящики из-под патронов. Вот большая площадь почерневшего поля со следами сожженных скирд, а чуть в стороне, у пожелтевшего кустарника, лежит тело немецкого офицера, видимо, в панике брошенного без погребения...
– Это наши поработали туточки, – удовлетворенно осматривал следы схватки довольный Петро. – Видать, сбоку, из-за той могилы выскочили!
– Четвертого Егерского полька... – осматривал убитого офицера немецкий солдат Карл Шнидтке. – Лейтенант... Видно, из запас... Отшень пожилёй...
– Ему бы сидеть за конторкой или за кассой, – вслух раздумывал Федор, – а его, беднягу, послали к чорту на кулички с партизанами воевать!..
– Вот и повоевал...
Внезапно навстречу отряду появился, словно отражение в зеркале, такой же точно партизанский отряд и точно так же, от неожиданности или из обычной предосторожности, сразу остановился, будто врос в землю.
Потом, смеясь, крича, шумно приветствуя друг друга, партизаны сошлись вплотную.
Все в этом отряде было как у Остапа – впереди командир, в свитке, в картузе, опоясанный красным шарфом, перекрещенный на груди пулеметными лентами, завешанный винтовкой, маузером, шашкой, биноклем, офицерской сумкой и лимонками. И рядом, чуть-чуть поодаль – помощник командира, матрос в черном бушлате, в бескозырке с лентами и надписью «Алмаз», вооруженный не меньше начальника, плюс – необычайной красоты, элегантный стэк, явный трофей, отнятый в бою у франтоватого кавалерийского офицера. И дальше – конные крестьяне с винтовками за спиной, с чудовищными, всех форм и размеров, шашками, саблями, палашами, в мятых, рыжих, лохматых, потускневших ножнах. И еще дальше привычные, обязательные, совершенно неизбежные тачанки с пулеметами, патронами, медикаментами и продовольствием. За ними – одинокое короткоствольное горное орудие и снова конница. И над всем – у первого за командиром конника – огромное красное знамя, бережно прикрытое черным клеенчатым чехлом.
Все было точно таким же, как в отряде Остапа. Глядя друг на друга, люди словно видели себя в огромном зеркале, поставленном посреди дороги.
Выяснилось, что встречный отряд под командой Степана Михайленко, упорно теснимый из Прилукского уезда, хотел сейчас так же, как и отряд Остапа, обойдя левый фланг фронта Рыльск – Коренево – Суджа, выйти к советской границе, но всякий раз наталкивался на большие силы немцев, нагнавших сюда целые дивизии, и сейчас шел обратно.
– От Глухова до Рыльска, – говорил Михайленко, – все равно як стена. Там не пробиться. И здесь мы сейчас – як в мешке. Нам зараз одна путь осталась – рысью обратно, и прямо к Кореневу. Там большие бои. Говорят, нашим дуже трудно. А мы – с тылу. Пойдешь?
– Пойдем!.. – сказали в один голос Федор, Остап и Петро.
– Ну, добре. Колы трое в одно слово, то буде гладкая дорога. Така примета есть.
Пропустив под взаимные приветствия отряд, с трудом развернувшись на узкой дороге, пошли обратно, резвым аллюром приближаясь к новой цели.
На речке Сейм сожгли баржу с военными фурами, двуколками и прессованным сеном, отправляемым на ближний фронт. По ту сторону реки сбросили в воду приготовленную для отправки партию пшеницы и овса. Ближе к Кореневу захватили двух конных связистов, отняли пачку трехверсток и важное донесение о том, что «ввиду разрушения железнодорожного полотна, отправленные пехотные части прибудут пешим порядком с заметным опозданием».
– Вот, спасибо тебе, Карлуша, – благодарил Федор немца, – без тебя было б трудно.
По пути еще раз разрушили полотно железной дороги, сорвав саженей десять рельс вместе со шпалами, и быстро влетели в район деревни Снагости, не дойдя верст семи-восьми до станции Коренево. Здесь уже третьи сутки шел бой, и в руках соединенных партизанских отрядов находились двенадцать деревень, наполовину разрушенных немецкой артиллерией.
Остап и Михайленко, разделив свои отряды, налетели на тыл и фланг немецкой пехоты, разбили и рассеяли их цепи, разнесли пулеметные гнезда и, захватив стоящую в упряжке легкую двухорудийную батарею, прорвав вражескую линию, ворвались – прямо в лоб – на позиции ошарашенных, пораженных их появлением соединенных партизан.
Их встретили криками изумления и приветствий, взлетающими шапками, стрельбой в воздух.
Вооруженные крестьяне казались еще более утомленными и измученными, чем в отрядах Остапа и Михайленко. Рваные и грязные одежды, большие соломенные брили, почерневшие обросшие лица, воспаленные от бессонницы и ветра, запавшие глаза и пересохшие, будто опаленные порохом и пожарами, темные губы. На многих широкие белые повязки с красными растекающимися пятнами – следами свежих ранений.
А вокруг все поле было усеяно серыми трупами убитых немцев вперемежку с чернеющими телами партизан. На дорогах лежали опрокинутые двуколки, разбитые, без колес, тачанки, высились разбухшие туши огромных лошадей.
– Семьсот человек, трясця их матери, полегло их тут в два дня... – рассказывал пожилой партизан. – В одном Снагости перебили душ двести...
– Тут нашего брата собралось десять тысяч!.. – гордо рассказывал другой. – Десять тысяч!..
– А мабуть и больше... – поддержал третий.
– А мабуть и больше... – согласился второй.
– На Коренево шли густым сплошняком, як тая хмара...
– Верно... Всю степь закрыли...
– Немец как вдарит оттуда!.. – рассказывал первый, пожилой партизан, гудя низким баском и лохматя бороду. – С пушек, с пулеметов, с винтов!.. Ну, думаем, теперь пропали!.. Так и режет, так и косит!.. Ну нет!.. Не такой мы, браток, народ!.. Не-ет!.. Как всей громадой шли, так на гадов и налетели!.. Ох, и вой же стоял, ох, и грохотало же кругом!.. Передние ряды сразу, как колосья, полегли, а которые подальше – теи врассыпную. Кто куда, будто крысы от кота!.. Наших тоже немало легло, но станцию взяли!.. Враз взяли!.. А уж оттуда – и вправо, и влево, тоись и на Рыльск, и на Суджу, и опять же – тут кругом!.. Зараз сами бачите!.. Большую силу тут опрокинули, дуже большую!.. От мы якой народ!.. – заключил он, горделиво расправив бороду. – Украински партизаны!..
Штаб объединенной партизанской армии стоял в Кореневе. Туда и отправились оба отряда.
Здесь кишмя-кишел вооруженный народ, шумно передвигались батареи, скрипели обозы, дымились походные кухни, прибывали и отбывали воинские части. От станции во все стороны тянулись провода полевого телефона, мчались верховые связисты, подходили под конвоем группы пленных, стояли телеги с больными и ранеными.
В штабе, утопая в махорочном дыму, за письменными столами сидели вооруженные партизаны, носились, звеня шпорами, быстрые ординарцы, стучали машинки и телеграфные аппараты, звенели телефоны. В дыму трудно было разобрать лица штабистов, сразу нельзя было понять, с кем надо говорить.
Нетерпеливый, горячий Михайленко почувствовал себя в штабе, как рыба, выброшенная волной на песок. Зеленые глаза его зло глядели на письменные столы, машинки, аппараты, лица штабистов.
– Пидемо!.. – потянул он Остапа за рукав. – Мы як-небудь и без штабов разчухаемся...
– Постой, – строго заметил Федор, – надо получить указания.
– Мне не надо!.. – все больше сердясь, огрызнулся Михайленко. – Без указов обойдусь.
И направился к выходу.
– Стой!.. – нагнал его Федор. – Подчиняйся дисциплине!.. Что ты здесь анархию разводишь?..
У Михайленко свело челюсти и побелели губы. Зеленые глаза его стали еще зеленей и вспыхнули огнем безудержного гнева. Он рванулся к Федору, сделав рукой движение, чтобы хватиться за кобуру.
– Постой ты, скаженый! – вырос между ним и Федором огромный Остап. – Погоди, слушай меня...
– Пусти!.. – пытался еще вырваться Михайленко, – сам без вас повоюю... Не треба мне штабов!
Но Остап, ласково обняв его, успокаивал:
– Не бесись, Степан... Теперь весь курс дела переменяется... Теперь без штабов нельзя...
– В чем дело, товарищи? – обратился из-за стола какой-то бородатый партизан, и Остап сразу, по голосу, по интонации, узнал одного из тех, кто в Киеве рассказывал весенней ночью об Украине, о немцах, о гетмане.
– Видите ли... – приблизился к нему Федор.
И вдруг, коротко вглядевшись друг в друга, оба одновременно рассмеялись:
– Федор!..
– Николай!..
Они дружески расцеловались и сразу приступили к делу.
– Откуда?
– Вот, видишь... Не узнаешь его?..
– Нет.
– Тот самый гайдамак... Помнишь, в Киеве... У казармы...
– Ну?..
– Он, Остап Оверко, такой отряд поднял – первый класс!
Остап смущенно подал руку.
– А я вас сразу опознал... По голосу...
– А это, – продолжал Федор, – товарищ Михайленко, тоже командир отряда... Тоже, можно сказать, первый сорт... Сейчас доложу об них обоих – какие будут ваши приказы?
– Садись! Коротко докладай! И вы, товарищи командиры, садитесь. Не на что? Ну, уж простите – придется маненько постоять.
Быстро, на ходу, на полуслове схватывал бородатый все, что говорил Федор. Он смотрел внимательными, понимающими, хотя и очень усталыми, воспаленными глазами и, слушая, часто повторял местное: «Добре... добре...», изредка срываясь на свое «ладно».
Через полчаса вышли из штаба, а через три, дав короткий роздых людям и лошадям, вышли из Коренева, взяв направление на северо-восток.
