Текст книги "Гоголь в русской критике"
Автор книги: Сборник Сборник
Жанр:
Критика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 41 (всего у книги 50 страниц)
Н. А. Добролюбов
Александр Сергеевич Пушкин<Отрывок> *
<Отрывок>
…Мы ограничились только общими замечаниями о характере поэзии Пушкина, особенно лирической, которая представляет более возможности следить за направлением и духовным развитием самого поэта, и, перечитав его, мы можем сказать теперь с полным уважением к славному имени: Пушкин оказал благотворное влияние, обративши взор народа на дорогу, по которой должны были пройти другие. Он не высказал полного смысла явлений русской природы и жизни, но зато со стороны формы он сделал из них все, что можно было сделать, не касаясь внутреннего содержания их. И оттого-то после Пушкина уже не могло удовлетворять простое изображение предмета; от поэта потребовали, чтобы он дал смысл описываемым явлениям, чтобы он умел схватить в своих творениях не одни видимые отличия предмета, но и самый его внутренний характер. Вследствие этих требований явился новый период литературы, которого полнейшее отражение находим в Гоголе, но которого начало скрывается уже в поэзии Пушкина.
«Мишура». Комедия в 4-х действиях Алексея Потехина<Отрывок> *
…Отчего же мы смеемся над Софьей Павловной в ее мечтах о Молчалине, который проводит с ней целые ночи, вздыхая из глубины души и не позволяя себе ни слова вольного, а над Дашенькой не смеемся, когда она рассуждает о благородстве Пустозерова и предается ему? Отчего ни сам Пустозеров, ни даже Анисим Федорович не смешны для нас в комедии г. Потехина? Вина этого, нам кажется, лежит не только на таланте г. Потехина, но и на самом обществе нашем. Ведь Пустозеров нам страшен; ведь мы не можем презирать его, как Молчалина, Хлестакова и прочих, ведь мы не можем стать выше его настолько, чтобы совершенно заглушить в себе ненависть к нему и оставить место только для смеха. И вот отчего мы не умеем смеяться над ним. Оттого это, что, может быть, сегодня же вы найдете подобного Пустозерова в одном из своих школьных товарищей, из бывших друзей своих; оттого, что завтра, может быть, вы будете под влиянием этого человека и, будучи правы перед ним, по законной форме будете им осуждены, будучи близки к нему, вдруг будете нахально отвергнуты; оттого, что этот человек грозит вам стать смрадным и мрачным препятствием на вашей дороге всякий раз, как вы захотите сделать добро; оттого, что окружающие вас его хвалят, начальство возвышает, ваша жена, сестра, дочь влюбляются в него. Он возмущает самые святые ваши чувства, самые чистые убеждения, и на самом деле он опасен для них. Можно ли смеяться над ним после этого? Можно; но для этого надо найти в себе столько героизма, чтобы презирать и осмеивать все общество, которое его принимает и одобряет.
Но, с другой стороны, виноват и сам г. Потехин. Он воспитал в душе своей чувство желчной ненависти к тем гадостям, которые вывел в своей комедии, и подумал, что этого достаточно. Оттого комедия вышла горяча, благородна, резка, но превратилась в мелодраму. Самое комическое место в ней составляет рассказ старика Зайчикова, выписанный нами выше. Остальное как-то сурово и мрачно действует на душу читателя. Недурно, пожалуй, и это; но все-таки главное впечатление пьесы – нервическое негодование, которое не может быть так постоянно присуще нашей душе, как чувство ровного, спокойного презрения и отвращения, являющееся после смеха, например, над героями Гоголя. Что, если бы Пустозеров, не теряя всей своей гадости, был выставлен притом в комическом свете? Что, если бы вся пьеса, вместо сдержанно-озлобленного тона, ведена была в тоне комическом? Какое бы великолепное произведение имели мы и какой бы страшный удар был нанесен этим всем Пустозеровым, которые теперь не узнают себя в лице героя пьесы г. Потехина, имеющем действительно несколько пасквильный оттенок… Как сделать это, мы не умеем сказать, да и едва ли можно рассказать это, не показавши на деле. Гоголь обладал тайной такого смеха, и в этом он поставлял величие своего таланта. Посмотрите в самом деле, как забавны все эти Чичиковы, Ноздревы, Сквозники-Дмухановские, и пр., и пр. Но меньше ли от того вы их презираете? Расплывается ли в вашем смехе хоть одна из гадостей этих лиц? Нет, напротив, – этим смехом вы их только конфузите как-то, так что смущенные и сжавшиеся фигуры их так навсегда и остаются в вашем воображении как бы скованными во всей отвратительности. Для того, чтобы таким образом представить негодяев и мерзавцев, подобных Пустозерову, нужно стать не только выше их, но и выше тех, между кем они имеют успех, и даже выше всякой ненависти, всякого раздражения против тех и других. Возвышение до этой нравственной степени составляет первое и необходимое условие для комического таланта. Без него можно сочинить великолепную сатиру, желчный пасквиль, ряд раздирательных сцен, потрясающую диссертацию в лицах, – но нельзя создать истинной комедии. А делая лица, подобные Пустозерову, и положения, подобные любви Дашеньки, предметом серьезных драм, мы только делаем слишком много чести этим негодяям и слишком мало – всему современному нашему обществу.
Поденщина. Сатирический журнал Василия Тузова, 1769…<Отрывок> *
…Зато библиография вполне удовлетворяет у нас самым взыскательным требованиям (если не упоминать о «Библиографических записках», в которых она иногда сбивается с своего пути). Библиографы русские успели возвыситься до того научного величия, при котором мелки и ничтожны становятся обыденные интересы простых смертных. Библиограф русский, принимаясь за свой труд, отрешается от всего житейского; для него исчезают пространство и время, звания, полы, возрасты, все различия предметов; он носится в библиографических сферах, видя перед собою только буквы, страницы, опечатки, оглавления и не различая ничего более. Примеры и результаты подобной аскетической преданности своей науке и отрешенности от всего земного поистине достойны благоговейного изумления. Когда при вас говорят, напр<имер>, о Гоголе, то вам приходят на ум прежде всего «Мертвые души» и «Ревизор», оттого что вы преимущественно к этим его произведениям привязываете разные литературные и общественные интересы. Для библиографа никаких интересов подобного рода не существует! Для него важна его наука, требующая указания страниц, года, формата и т. п. Библиограф погрешил бы против своей науки, если бы «Мертвым душам» отдал преимущество пред «Развязкой ревизора» или «Перепиской». Он совершил бы страшное преступление, если бы «Мертвые души» предпочел «Гансу Кюхельгартену». Помилуйте, что за невидаль «Мертвые души»! А «Ганс» – библиографическая редкость… И так тверда у библиографов эта точка зрения, что один из них, составляя список сочинений Гоголя, действительно пропустил «Мертвые души», а другой библиограф, услышав об этом, сказал в оправдание своего собрата: «Один пропуск – не велика важность; нельзя же обойтись совсем без пропусков». Так сильно в библиографах отрешение от всяких интересов, посторонних для их науки!..
О степени участия народности в развитии русской литературы<Отрывок> *
…Вспомним, какие люди действовали у нас на литературном поприще в сороковых годах и до 1847 года включительно. Хотя в этом году Гоголь уже издал «Переписку», но все же он был жив, и надежды на него не покидали его почитателей. За Гоголем возвышался гениальный критик его, энергически громко и откровенно объяснивший России великое значение ее национального писателя. За Белинским высились еще два-три человека, возбуждавшие внимание публики к вопросам философским и общественным. Под их знаменем ратовала тогда литература против неправды и застоя; от них заимствовала она свою энергию и жизнь…
…Из новых же деятелей нет никого, кто бы по своему таланту и влиянию равнялся Гоголю или Белинскому. Теперь нет литературных вождей, подобных прежним: они исчезли один за другим, русская литература утратила их в самый год смерти Белинского или недолго спустя. Некоторые из них продолжали действовать и после, даже еще в бо̀льших размерах, чем прежде; но для большинства русской публики труды их оставались неизвестными в эти года. Так, Гоголь до конца жизни не переставал работать над своим созданием; но только немногие близкие к нему люди знали, какое произведение готовит он. До прочих едва доходили темные, неопределенные слухи о продолжении «Мертвых душ». Так было и с некоторыми из других литературных деятелей. Так и до сих пор, после смерти Гоголя и прекращения деятельности Белинского и некоторых его сподвижников, продолжается у нас отсутствие громкого имени, от которого приходила бы в движение литература, которым бы направлялась известным образом ее деятельность…
…Жизнь все шла вперед; мир действительности, открытый Пушкиным и воспетый им так очаровательно, начал уже терять свою поэтическую прелесть; в нем осмелились замечать недостатки уже не во имя отвлеченных идей и заоблачных мечтаний, а во имя правды самой жизни. Ждали только человека, который бы умел изобразить недостатки жизни с таким же поэтическим тактом, с каким Пушкин умел выставить ее прелести. За людьми дело не стало: явился Гоголь. Он изобразил всю пошлость жизни современного общества; но его изображения были свежи, молоды, восторженны, может быть, более, чем самые задушевные песни Пушкина.
…Более сил нашел в себе Гоголь, которого значение в истории русской литературы не нуждается уже в новых объяснениях. Но и он не смог итти до конца по своей дороге. Изображение пошлости жизни ужаснуло его; он не сознал, что эта пошлость не есть удел народной жизни, не сознал, что ее нужно до конца преследовать, нисколько не опасаясь, что она может бросить дурную тень на самый народ. Он захотел представить идеалы, которых нигде не мог найти; он, не в состоянии будучи шагнуть через Пушкина до Державина, шагнул назад до Карамзина: его Муразов есть повторение Фрола Силина, благодетельного крестьянина, его Уленька – бледная копия с бедной Лизы. Нет, и Гоголь не постиг вполне, в чем тайна русской народности, и он перемешал хаос современного общества, кое-как изнашивающего лохмотья взятой взаймы цивилизации, с стройностью простой, чистой народной жизни, мало испорченной чуждыми влияниями и еще способной к обновлению на началах правды и здравого смысла.
…Мы видим, что и Гоголь хотя в лучших своих созданиях очень близко подошел к народной точке зрения, но подошел бессознательно, просто художнической ощупью. Когда же ему растолковали, что теперь ему надо итти дальше и уже все вопросы жизни пересмотреть с той же народной точки зрения, оставивши всякую абстракцию и всякие предрассудки, с детства привитые к нему ложным образованием, тогда Гоголь сам испугался: народность представилась ему бездной, от которой надобно отбежать поскорее, и он отбежал от нее и предался от влеченнейшему из занятий – идеальному самоусовершенствованию. Несмотря на то, художническая его деятельность оставила глубокие следы в литературе, и от нынешнего направления можно ожидать чего-нибудь хорошего, потому что нынешние деятели начинают явно стыдиться своего отчуждения от народа и своей отсталости во всех современных вопросах.
Литературные мелочи прошлого года<Отрывок> *
…В гласных проявлениях общественной жизни России в последнюю четверть века произошло обстоятельство, довольно замечательное по своей странности: в этих проявлениях почти нисколько не отражалась внутренняя работа жизни. По газетам, по отчетам, по статистическим выводам, по официальным сведениям журналов, издаваемых разными ведомствами, по историческим исследованиям Фаддея Булгарина, по риторике и философии академика Ивана Давыдова, по одам графа Хвостова – можно видеть только одно: что «все обстоит благополучно». Между тем на деле далеко не все обстояло так благополучно, как можно было подумать, судя по официальным рапортам. Это хорошо знали и решились прямо сказать некоторые благородные и энергические люди, желавшие, чтобы жизнь нашла свое отражение в печатном слове всеми своими сторонами, хорошими и худыми, и всеми своими стремлениями, близкими и далекими. Изобразителем этих сторон явился Гоголь, истолкователем этих стремлений – Белинский; около них группировалось несколько десятков талантливых личностей. Все они дружно принялись за свое дело и явились пред обществом действительно передовыми людьми, руководителями общественного развития. Большинство, поклонявшееся тогда глубокомыслию барона Брамбеуса, учености Греча и Ивана Давыдова, патриотическим драмам Кукольника и т. д., туго поддавалось на убеждения энергических деятелей гоголевской партии; но, одушевляемые Белинским и лучшими из друзей его, эти люди неутомимо продолжали свое дело. Успех их был велик в обществе: к концу жизни Белинского они решительно овладели сочувствием публики; их идеи и стремления сделались господствующими в журналистике; приверженцы философии Булгарина и Давыдова, литературных мнений Ушакова и Шевырева, поэзии Федора Глинки и барона Розена были ими заклеймены и загнаны на задний двор литературы. Русское печатное слово действительно шло к тому, чтобы сделаться верным и живым выражением русской жизни. Но в 1848 году Белинский умер, многие из его друзей и последователей рассеялись в разные стороны, Гоголь в то же время резко обозначил перемену своего направления, и начатое дело остановилось при самом начале.
Темное царство<Отрывок> *
…Мы уже замечали, что общие идеи принимаются, развиваются и выражаются художником в его произведениях совершенно иначе, нежели обыкновенными теоретиками. Не отвлеченные идеи и общие принципы занимают художника, а живые образы, в которых проявляется идея. В этих образах поэт может, даже неприметно для самого себя, уловить и выразить их внутренний смысл гораздо прежде, нежели определит его рассудком. Иногда художник может и вовсе не дойти до смысла того, что он сам же изображает; но критика и существует затем, чтобы разъяснить смысл, скрытый в созданиях художника, и, разбирая представленные поэтом изображения, она вовсе не уполномочена привязываться к теоретическим его воззрениям. В первой части «Мертвых душ» есть места, по духу своему близко подходящие к «Переписке», но «Мертвые души» от этого не теряли своего общего смысла, столь противоположного теоретическим воззрениям Гоголя. И критика Белинского не трогала гоголевских теорий, пока он являлся пред нею просто как художник; она ополчилась на него тогда, когда он провозгласил себя нравоучителем и вышел к публике не с живым рассказом, а с книжицею назидательных советов…
Стихотворения Ивана Никитина<Отрывок> *
…Простые явления простой жизни, насущные требования человеческой природы, неукрашенное, нормальное существование людей неразвитых – мы не умеем воспринять поэтически: нам нужно, чтобы все это непременно облимонено было разными сентиментами и подсахарено утонченным изяществом, – тогда мы примемся, пожалуй, за этот лимонад. До Пушкина отвращение от всякого естественного чувства и верного изображения обыкновенных предметов простиралось до того, что самую природу старались искажать согласно извращенному вкусу образованной публики. Пушкин долго возбуждал негодование своей смелостью находить поэзию не в воображаемом идеале предмета, а в самом предмете, как он есть. Но сила его таланта, уменье чуять, ловить и воссоздавать естественную красоту предметов победили дикое упорство фантазеров, и в этом-то приближении к реализму в природе состоит величайшая литературная заслуга Пушкина. После него мы стали требовать и от поэзии верности изображений; после Гоголя это требование усилилось и перенесено от явлений природы и к явлениям нравственной жизни.
Забитые люди <Отрывок> *ЗАБИТЫЕ ЛЮДИ 1
< Отрывок >
…Г. Достоевский в первом же своем произведении явился замечательным деятелем того направления, которое назвал я по преимуществу гуманическим. В «Бедных людях», написанных под свежим влиянием лучших сторон Гоголя и наиболее жизненных идей Белинского, г. Достоевский со всею энергией и свежестью молодого таланта принялся за анализ поразивших его аномалий нашей бедной действительности и в этом анализе умел выразить свой высоко гуманный идеал. Идеал этот не принадлежал ему исключительно и не им внесен в русскую литературу. В виде сентенций о том, как «самый презренный и даже преступный человек есть тем не менее брат наш» и т. п., – гуманический идеал проявлялся еще в нашей литературе конца прошлого столетия, вследствие распространения у нас в то время идей и сочинений Руссо. Но эти привозные сентенции плохо тогда ладили с русской жизнью, и мало было людей, которые бы могли серьезно и глубоко ими проникнуться. Державин все воспевал ничтожество людей вообще и величие некоторых сановников в особенности; о правах же человеческих думал так мало, что умиленно восторгался тем, как ему —
И знать и мыслить позволяют!..*
Про Карамзина, конечно, нечего и говорить: чтобы видеть, до какой степени сознание общих человеческих прав и интересов было ему чуждо, довольно перелистовать его «Письма русского путешественника», особенно из Франции. У Пушкина проявляется кое-где уважение к человеческой природе, к человеку как человеку, но и то большею частию в эпикурейском смысле. Вообще же он был слишком мало серьезен, или, говоря словами эстетиков, слишком гармоничен в своей натуре для того, чтобы заниматься какими-нибудь аномалиями жизни. Он во всем видел только прекрасное и рисовал только поэтические стороны: прелесть роскошного пира, стройность колонн, идущих в битву, грандиозность падающей лавины, «благоухание словесного елея», пролившегося на него с какой-то «высоты духовной», и пр. и пр. Только Гоголь, да и то не вдруг, вносит в нашу литературу гуманический элемент: в «Старосветских помещиках» выразился он уже очень ясно, но, как видно, важность его не вполне оценил тогда сам Гоголь. По крайней мере «Ревизор» обработан в этом отношении довольно слабо, что и подало повод некоторым назвать всю комедию фарсом и все лица – карикатурами. Но чем далее, тем сильнее выказывалась у Гоголя гуманическая сторона его таланта, и даже вопреки своей воле, в ожидании светлых и чистых идеалов, он все изображал своим могучим словом «бедность, да бедность, да несовершенство нашей жизни». По этому-то пути направился и г. Достоевский…
Д. И. Писарев
Николай Яковлевич Прокопович и отношения его к Гоголю. П. В. Гербеля *(Современник, 1858 г., февраль) 1
Дорого русскому сердцу имя Гоголя; Гоголь был первым нашим народным, исключительно русским поэтом; никто лучше его не понимал всех оттенков русской жизни и русского характера, никто так поразительно верно не изображал русского общества; лучшие современные деятели нашей литературы могут быть названы последователями Гоголя; на всех их произведениях лежит печать его влияния, следы которого еще долго, вероятно, останутся на русской словесности. Все, что может объяснить подробности жизни Гоголя, условия, при которых он развивался, характер его, как частного человека, все, что было к нему близко и приходило с ним в соприкосновение, заслуживает нашего полного внимания. Статья Гербеля содержит в себе краткую биографию Н. Я. Прокоповича, лучшего друга и школьного товарища нашего великого поэта.* Прокопович вместе с Гоголем воспитывался в Нежинском лицее, подружился с ним в молодости и остался близок к нему на всю жизнь. Гоголь часто виделся с ним, когда жил в Петербурге, где Прокопович служил после окончания лицейского курса; во время разлуки они вели между собою постоянную переписку, откровенную, товарищескую беседу, которая бросает яркий свет на личность Гоголя как человека. За границею, в Париже, в Риме, Гоголь любил забывать на время свои заботы, душевные волнения и физические болезни, любил переноситься воображением в веселый кружок прежних товарищей. В письмах своих к Прокоповичу, проникнутых задушевным, теплым чувством, он часто вспоминает лицейские годы и с искренним участием расспрашивает о своих сверстниках. Гоголь видел в Прокоповиче замечательный творческий талант и в письмах своих часто уговаривает его взяться за перо; в литературных опытах Прокоповича действительно заметны проблески истинного таланта, но талант этот никогда не получил полного развития.* Прокопович довольствовался скромной должностью учителя, печатал мало и неохотно и решительно не оправдал тех надежд, которые возлагал на него Гоголь. Опыты его прошли незамеченными, и Прокопович как писатель решительно неизвестен в русской литературе. Зато имя его занимает важное место в биографии Гоголя; он помогал нашему поэту делом и советом; в отсутствие его он заведывал изданием его сочинений; ему поручено было высылать Гоголю деньги за границу; его спокойная веселость разгоняла при свидании меланхолию Гоголя; в доме Прокоповича собирался кружок нежинских товарищей, и в этом обществе Гоголь был весел, шутил и сочинял на общих знакомых разные песни и куплеты. В разлуке письма Прокоповича поддерживали в Гоголе веселое расположение духа и служили ему истинной отрадой на чужой стороне. В своей статье Гербель приводит целиком несколько писем Гоголя к Прокоповичу. Письма эти показывают нам, как тесны были их отношения. Гоголь с полной откровенностью говорит в них о своих нуждах, о своих планах и надеждах. Впрочем, в этих дружеских отношениях лучшая роль принадлежала не Гоголю. В большей части своих писем, особенно в тех, которые относятся ко времени печатания «Мертвых душ», Гоголь требует от Прокоповича разного рода услуг и одолжений; видимо злоупотребляет его дружеской предупредительностью и даже иногда, в случае какой-нибудь неудачи или ошибки Прокоповича, дает ему почувствовать свое неудовольствие в каком-нибудь косвенном намеке.* «Дельною перепискою» Гоголь называет только такую, в которой дело идет о «Мертвых душах» и об издании его сочинений; во всех письмах он говорит о себе, о своих нуждах и только изредка, для приличия, покровительственным тоном убеждает Прокоповича взяться за перо и развивать свой литературный талант. Гоголя в то время занимали чисто практические, промышленные интересы; в письмах, относящихся ко времени издания сочинений, целые страницы наполнены рассуждениями о шрифте, о бумаге, о цене. Более замечательны другие письма Гоголя, в которых он говорит о состоянии своей души, – письма, относящиеся к последующим годам его жизни, проникнутые унынием, болезненной грустью, полным недоверием к собственным силам. Приводим последнее его письмо, писанное за год до смерти и носящее на себе следы этого мрачного настроения духа:
На твое письмо не отвечал, в ожидании лучшего расположения духа. С нового года напали на меня всякого рода недуги. Все болею и болею; климат допекает. Куда убежать от него, еще не знаю; пока не решился ни на что. Рад, что ты здоров и твое семейство также. По-настоящему следует позабыть свою хандру, когда видишь, что друзья и близкие еще, слава богу, здравствуют. Впрочем, и то сказать: надобно знать честь. Мы с тобой, слава богу, перешли сорок лет и во все это время ничего не знали, кроме хорошего, тогда как иных вся жизнь – одно страдание. Да будет же прежде всего на устах наших благодарность. Болезни приостановили мои занятия «Мертвыми душами», которые пошли было хорошо. Может быть, болезнь, а может быть, и то, что, как поглядишь, какие глупые настают читатели, какие бестолковые ценители, какое отсутствие вкуса… просто не подымаются руки. Странное дело, хоть и знаешь, что труд твой не для какого-нибудь переходного… современной минуты, а все-таки современное неустройство отнимает нужное для него спокойствие. Уведоми меня о себе. Все же и в твоей жизни, как дни ее, повидимому, ни походят один на другой, случится что-нибудь не ежедневное: или прочтется что-нибудь, или услышится, или сама собой, как подарок с неба, почувствуется такая минута, что хотел бы благодарить за нее долго и быть вечно свежим и новым в своей благодарности. Адресуй попрежнему; в дом Талызина, на Никитском бульваре. Супругу и деток обними.
Твой весь Н. Гоголь.
Только в дружеском письме могло так полно обнаружиться состояние души нашего поэта. В каждом слове Гоголя видна болезненная внутренняя пустота, неудовольствие на себя и на других; видно, что в Гоголе уже совершился горестный переворот, вследствие которого он вдался в ханжество и отрекся от лучших своих произведений. Отсюда происходят жалобы его почитателей, которые, конечно, не могли понять его «Переписки с друзьями», показавшей в нем совершенную перемену основных убеждений. В статье Гербеля на первом плане стоит личность Гоголя, заслоняя собою личность Прокоповича. Это довольно понятно. Для биографии Прокоповича нет других материалов, кроме переписки его с Гоголем, к тому же сам Прокопович важен для нас только как друг великого поэта, и потому письма Гоголя, приведенные Гербелем, составляют главный интерес статьи, тем более что они напечатаны в первый раз и до сих пор не были известны.
