Текст книги "Дед умер молодым"

Автор книги: Савва Морозов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

Немирович согласился: «Ваша фирма, Савва Тимофеевич, любого кредита заслуживает...»

Ну, посмеялись и разошлись. А потом забыл миллионер об этой злосчастной «красненькой». Вспомнил только при следующей встрече с драматургом. Но денег в бумажнике не оказалось и на этот раз. Начал извиняться, корить природную свою рассеянность! Немирович успокоил: «Да пустяки, лестно мне держать в должниках богача... Впрочем, будет крайняя нужда в деньгах, сам к вам явлюсь, напомню...»

И явился. Да не один, вместе с другим давним знакомым Морозова – Алексеевым-Станиславским. Видел

Савва Тимофеевич, что невеселы оба гостя. Знал по московским слухам: задуман ими новый драматический театр, а денег не хватает. И финансовой помощи ждать неоткуда. Сама Варвара Алексеевна Морозова – тверская фабрикантша, вдова двоюродного брата Саввы, уж на что известная меценатка, и та отказала. Другие богатеи тоже проявили себя не больно щедрыми: Ушков раскошелился на четыре тысячи, Востряков – на две, Фирганг – тысчонку еле наскреб.

А Савву Морозова долго уговаривать не понадобилось.

– Значит, паевое товарищество артистов у вас? Что ж, вступаю в десяти тысячах. Одно только условие: чтобы не было над новым театром никакого «высочайшего покровительства» .

Так мануфактур-советник деликатно намекнул на августейшего генерал-губернатора московского, великого князя Сергея Александровича.

С этим носителем верховной власти – дядей царствующего императора, как, впрочем, и с родовитой дворянской знатью в Москве, – у Морозова сложились отношения, мягко выражаясь, натянутые*. Еще бы! В глазах вчерашних крепостников фабрикант – внук крепостного крестьянина – нувориш, выскочка. Про новый особняк Саввы Тимофеевича на Спиридоньевке, построенный на месте усадьбы господ Аксаковых, а еще раньше принадлежавшей поэту Ивану Ивановичу Дмитриеву, ходила по Москве едкая эпиграмма:

Сей замок навевает много дум,

И прошлого невольно станет жалко:

Там, где царил когда-то русский ум,

Теперь царит фабричная смекалка.

Все это как-то сразу вспомнилось Савве Тимофеевичу в тот вечер в Художественном театре на одном из первых представлений «Царя Федора». По сердцу, по душе, по разуму пришелся ему новый театр не только талантами актеров и режиссеров, но и гражданской смелостью. Впервые самодержец всея Руси был изображен на сцене не «божьим помазанником», а просто человеком, к тому же безвольным, почти слабоумным. Впервые в театральном представлении прозвучало осуждение властолюбия и тирании.

Буря зрительских восторгов постепенно стихала. В зале тускнел электрический свет. Стены московского «Эрмитажа», плохонького театрика, соседнего с летним садом, выступали в неприглядной своей наготе – пятнистые, обшарпанные, всякое повидавшие на своем веку.

Немирович сказал в обычном тоне добродушной усмешки:

– Итак – заседание дирекции. Вам, Савва Тимофеевич, по чину быть у нас главным распорядителем.

Станиславский поддержал:

– Гляньте-ка теперь на храм искусства не восторженным глазом зрителя, а по-хозяйски.

– Что ж, показывайте, посмотрим.

Все трое вышли из ложи и, дождавшись, пока опустеют гардероб и коридоры, стали осматривать здание. Начали с актерских уборных, переделанных владельцем «Эрмитажа» уже давно из простых садовых сараев. С места в карьер Константин Сергеевич показал на дыру в стене, закрытую листом фанеры:

– Тут, чтобы полочку повесить, начал я вколачивать гвоздь, ударил молотком раз-другой, а кирпич весь целиком так и выскочил. Сразу холодом потянуло – на дворе-то скоро зима. Намедни костюм повесил на стену, так он, представьте себе, примерз...

Немирович продолжал:

– С холодами поначалу мирились мы... Но пока мастеровые чинили трубы парового отопления, такой грохот во всем доме стоял, что репетиции проводить было невозможно. И электрическое освещение никуда не годится. Пока укладывали новые провода, артисты наши собирались на репетиции при свечах, а то и вовсе в потемках.

– Видать, хороший они народ, терпеливый, актеры ваши,– Морозов невесело усмехнулся,– мои рабочие бастовать бы начали...

– А запахи, ароматы в нашем храме искусства каковы? – Станиславский потянул носом,– Чувствуете, Савва Тимофеевич? То прокисшим пивом несет, то какой-то тухлятиной. Что значит театру быть в соседстве с увеселительным садом, с ресторанами и буфетами...

Немирович обратил внимание Морозова на фойе:

– Неуютно тут зрителям... Мебель – такое старье, что поневоле чехлами ее одели... Рамы оконные заново красили. Стены, как видите, сплошь белить пришлось, чтобы закрасить пошлейшие рекламные объявления... А занавеси были – этакая мещанская роскошь... Посрывали, заменили простеньким тюлем. В коридорах ковры постелили, чтобы не слышно было в зале топота ног...

– Ну, а про оборудование сцены и говорить нечего,– горестно вздохнул Станиславский,– такое убожество, бродячему балагану под стать, а не драматическому театру в большом городе.

Морозов молча соглашался со всем.

Поздним вечером, когда гасли фонари у театрального подъезда, вышли все трое на безлюдный уже тротуар Каретного ряда, зашагали вдоль ограды пустынного, закрытого на зиму сада.

– Для меня все ясно, господа,– Савва Тимофеевич, вздохнув, долго молчал. Когда подходили к Петровским воротам, он наконец вымолвил: – Новое здание надо вам, понимаю... Однако где его взять? Погуляем малость, дойдем до Камергерского. Есть у меня там на примете один домик... Тоже, с. позволенья сказать, храм...

Станиславский и Немирович не стали возражать. Пешая прогулка по ночной Москве успокаивала, давала нервам отдых, столь необходимый после многотрудного дня и шумного вечера в театре. Свернули с Петровки в Кузнецкий переулок, пересекли Большую Дмитровку, отмахиваясь от извозчиков. Чуть задержались, пропуская лихача, летевшего во всю прыть. Он правил по Камергерскому к ярко освещенному подъезду с приметной вывеской: «Кабаре-буфф ОМОН». Там бородатый швейцар с осанкой отставного генерала услужливо распахивал двери перед расфранченным гвардейцем и его дамой.

– Куда вы нас ведете, Савва Тимофеевич,– озабоченно спросил Станиславский, – не ужинать ли собираетесь в сем капище разврата?

– Что вы, Константин Сергеич,– успокоил Морозов,– нам, семейным людям, ужинать надлежит дома. А капище разврата советую снаружи пока осмотреть. Здание само по себе неплохое, может пригодиться нашему театру.

– Погодите, погодите,– сказал Немирович,– да ведь этот особняк Лианозову принадлежит.

– Знаю,– кивнул Савва Тимофеевич.– Однако известно мне от людей осведомленных, что мосье Омон собирается прикрывать свое злачное заведение. Вот и думаю: почему бы купцу Морозову не арендовать особняк у купца Лианозова?

– Да бог с вами, Савва Тимофеевич,– возразил Станиславский,– тут аренды будет мало, одно дело – кабаре и совсем другое – драматический театр.

– Да, перестройка понадобится солидная,– поддержал Немирович.

– Разумеется,– согласился Морозов,– однако, думаю, поможет нам в этом деле Франц Осипович Шехтель.

– Тот, что ваш спиридоньевский особняк сооружал? – поинтересовался Немирович.– Представляю, в какую копеечку обошлось вам палаццо.

– И я представляю по купеческому своему разумению,– кивнул Станиславский.

– Насчет копеечки, господа, это уж моя забота. Франц Осипович не только один из первых в Москве зодчих, но и личный мой друг, и театрал завзятый, и большой души человек...

Морозов замолчал, с наигранным почтением разглядывая швейцара, снявшего перед ним свой золоченый кивер. Ответил ему как давнему знакомому:

– Здорово, Пафнутьич, успехов тебе по службе...

– Спасибо на добром слове, Савва Тимофеевич,– швейцар поклонился, принимая чаевые.

– Однако к делу, господа, – продолжал Морозов, скользя рассеянным взглядом по новым и новым гостям ночного кабаре,– вернемся к нашим баранам. В наших силах, господа, превратить сей полупочтенный вертеп в храм искусства. Постараемся. По диплому я, как вы знаете, химик. Однако и в строительстве понаторел там, у себя, в Орехове. Вот и думаю: не откажет Шехтель взять меня себе в помощники, ежели решим мы с вами перестраивать этот особняк...– И вдруг, озабоченно глянув на карманные свои часы, произнес решительно: – Время позднее, пора и на боковую,– И, пожав руки обоим спутникам, остановил проезжавшего извозчика, легко вскочил в пролетку: – На Спиридоньевку, борода, за полтинник свезешь?

Извозчик натянул вожжи, обернулся к седоку, хитро прищурился:

– Маловато даете, Савва Тимофеевич, овес нынче, сами знаете...

– Насчет овса потолкуем по дороге. Поехали...

Не первый раз Константин Сергеевич и Владимир Иванович были гостями Морозова, но каждое новое посещение этого дома дополняло их восхищение творчеством Шехтеля. Гостей поражало и новое возрождение готики во внешних формах современного строения, и смелое использование чисто театральных световых эффектов во внутренней планировке. Переход из мрачноватого вестибюля в аванзал, пространство которого как бы расширялось громадным, во всю стену, стрельчатым окном, волновало как выход из кулис на сцену.

– Мне вспоминается Алупка, Воронцовский дворец,– заметил Немирович.

Зинаида Григорьевна улыбнулась Францу Осиповичу. Нетрудно было понять, что зодчий выполнял пожелания хозяйки.

Через гостиную в стиле «рококо» прошли в курительную. Темное дерево панелей и над ними панно работы Врубеля подсказали начало общей беседы.

– Врубель поразил меня как декоратор своими росписями еще в Киеве, и я рад, что удалось привлечь его к сотрудничеству,– сказал Шехтель.

– Композиция этой капеллы близка мне вашим с Врубелем деумвиратом.– И Немирович широким жестом пригласил всех подойти к живому панно – окну, выходящему в сад.

Оглядев собеседников, Савва Тимофеевич в раздумье произнес:

– Да, принцип «изнутри наружу», осуществленный Федором Осиповичем в нашем доме, думается мне, годится и для общественных зданий.

– Насколько я понял вас, милостивые государи,– начал Шехтель с немецкой чопорностью, – новый театр, как учреждение общественное, должен и внешним видом своим, и внутренним благоустройством удовлетворять чаяниям интеллигенции, соответствовать духу репертуара и творческому кредо труппы.

– Именно так, Франц Осипович,– кивнул Станиславский.– Нам нужны отнюдь не зрелищная парадность, не угодливость перед зрителем, – этого предостаточно в облике казенных императорских театров. Перво-наперво удобства для тех, кто служит зрителю своим искусством,– вот что требуется нам. Мы стремимся не ошеломлять зрителя, а воспитывать, не ублажать его, а будить в нем мысли. И потому в зрительном зале не должно быть ничего отвлекающего зрительское внимание от сцены.

– Разделяю ваши вкусы, господа. Никакой лепнины на потолке, никакой позолоты мебели, упаси бог от бархатной обивки лож. Кресла под мореный дуб, простые, строгие...

– И в фойе никаких роскошеств. Комфорт самый минимальный,– подсказал Немирович. – Зато на сценической площадке, в уборных артистов – максимум удобств, деловых удобств. Еще крайне важно инженерное оборудование. Да, да, не побоюсь этого слова применительно к театру.

– Понимаю, понимаю, – соглашался Шехтель,– вращающаяся сцена, световые эффекты... Боюсь, впрочем, что при нашей российской скудости в машинном хозяйстве тут не обойтись без заграничных заказов. А это немалые деньги. Как, Савва Тимофеевич, осилим?

– Сдюжим с божьей помощью,– Морозов пыхнул папиросой,– Машины купим за границей, а машинистов найдем у себя. Могу порекомендовать кое-кого из ореховских фабричных мастеров. Есть у нас такие – Левше не уступят. А по части электрической сам готов помогать. У меня, между прочим, еще с ребяческих лет страсть ко всяким иллюминациям, фейерверкам... Да, знаете ли, влеченье, род недуга...

И он смущенно улыбнулся.

Станиславский и Немирович озабоченно переглянулись. Какую цену заломит знаменитый зодчий? Но спросить напрямую как-то не решались. Не касался этого вопроса и Морозов. После томительной паузы он наконец вымолвил:

– Что же касается финансовой стороны дела, то...

Тут, Шехтель предупредительно поднял руку:

– Об этом, милостивые государи, говорить не будем. Заказ театра, украшающего ‘Москву, я почитаю за честь выполнить безвозмездно.

Станиславский и Немирович оцепенели. Морозов рассмеялся:

– Знай наших! Фамилия Шехтель иностранная, а размах у Франца Осиповича истинно русский, – И добавил, не скрывая торжества: – Насколько я знаю театр, господа режиссеры, неожиданная развязка – самое драгоценное в спектакле...

Права народная мудрость: скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Немало ушло времени на то, чтобы Шехтель разработал детальный проект нового театрального здания, а Морозов, арендовав дом Лианозова, дождался, пока кабаре Омона освободит помещение.

Но вот потянулись к парадному центру Москвы обозы с кирпичом, цементом, стальными балками. Вокруг здания бывшего кабаре поднялся забор. За ним начали расти строительные леса. Резким контрастом со сверкающими рядом витринами магазинов выглядело все это в глазах пестрой толпы прохожих, рекой лившейся между многолюдной Тверской и не менее оживленной Большой Дмитровкой. Праздные гуляки морщили носы от пыли, облаком поднимавшейся над забором, затыкали уши от непривычного шума. Мерно ухали паровые копры. Лязгал и скрежетал металл. Слышались хрипловатые озабоченные голоса, обрывки грубой мужицкой речи, оскорбительной для слуха франтоватых господ, шагавших с покупками от «Мюра и Мерилиза», от «Шанкса», фланирующих по переулку. Недовольно кривились на козлах надменные лихачи и кучера барских экипажей, когда случалось им в Камергерском придерживать рысаков, чтобы пропустить ломовых возчиков. Они подъезжали к стройке со всех концов огромного города, запружая и без того тесный переулок. И, конечно, недовольны всем этим беспорядком оставались городовые – блюстители уличного благолепия.

Доволен был, пожалуй, только один человек, ранним утром появлявшийся на стройке, уходивший отсюда поздним вечером, а иногда и вовсе остававшийся ночевать в тесной каморке рядом с наспех сколоченной конторой. Любил Савва Тимофеевич щегольнуть демократизмом, была у него такая слабость. Но не таким обладал характером, чтобы подчиняться кому-либо. Привык командовать с той самой, теперь уже давней поры, когда по праву наследования почти юношей принял от отца огромную Никольскую мануфактуру.

Разумеется, и на стройке в Камергерском чувствовал он себя хозяином, держась при этом правила: плох тот хозяин, который не умеет личным примером научить работника, вовремя похвалить, а то и приструнить.

В Орехово-Зуеве инженеры, мастера, фабричный люд привыкли встречать директора-распорядителя во всякое время дня, а иногда и ночью. Встречали то в ткацких цехах, где наметанным глазом осматривал он станки, примечая самую малейшую неисправность, придирчиво проверял качество ситцев, мадаполамов, молескинов, вельветов; то на прядильной фабрике, то в красильной, то на торфяных разработках, поставлявших Никольской мануфактуре топливо; то в конторе найма, у дверей которой всегда толпилась безземельная голытьба из деревень.

Не дивились ореховцы повседневному рабочему костюму хозяина: потертой куртке, а порой и охотничьим, выше колен, сапогам, темной блузе, перепоясанной ремнем, над воротом которой всегда белел мягкий отложной воротничок. Привыкли к тому, что бородка и усы, придававшие хозяину сходство со старьевщиком-татарином, всегда аккуратно подстрижены, благоухают дорогими духами. Но и аромат этот не мог заглушить стойкого застарелого запаха крепкого табака, исходящего от человека, который много и жадно курит.

Едучи в Москву, где находилось правление Никольской мануфактуры, или, скажем, во Владимир для встречи с губернатором, облачался Савва Тимофеевич в пиджачную тройку с иголочки, сшитую столичным портным – французом Делосом. И, выбирая галстук, один из доброй сотни, бросал иные на пол, наставительно замечая камердинеру. «Сей хлам, Ферапонт, пора изъять из употребления».

Компаньоны по театральной дирекции у Морозова в Орехове не бывали. А в Москве встречали его всегда подтянутым, подчеркнуто элегантным. И всегда спокойным, расположенным к шутке, но готовым на решения самые внезапные. Знали Станиславский и Немирович: хоть и ведет Савва Тимофеевич строгий счет каждому целковому, для хорошего дела не поскупится на тысячи. Так было в критический для театра период. После триумфа «Царя Федора» последующие спектакли не давали полных сборов. В театральной кассе оставались непроданные билеты, а касса дирекции пустела. Прямо хоть распускай паевое товарищество артистов, коли жалованье платить нечем. Собрались по сему поводу все пайщики. Выслушал Морозов финансовый отчет, поскучнел: долги... долги... Ясно стало ему: не осилить артистам повторных паевых взносов. Откуда быть капиталам у Москвина, Лужского, Качалова?

Помолчал, подумал, решил:

– Дублирование паевых взносов беру на себя... Сколько там всего? Постараюсь... А вас, милостивые государи Иван Михайлович, Василий Васильевич, Василий Иванович, должниками моими прошу себя не считать. Театр – не частная собственность фабриканта Морозова, а общая собственность труппы. Вашими талантами, вашим трудом он создан... – И, не слушая изъявлений благодарности, закончил шуткой: – Об одном прошу не забыть: как построим новое здание, чтобы мне контрамарки у вас не клянчить... Чтобы была для моей родни постоянная ложа... Ну, конечно, не такая, как у августейшей семьи в императорских театрах, поскромней. Только уж не в бельэтаже, в бенуаре желательно... Ладно?..

Хоть и далеко еще было до премьеры в новом помещении на Камергерском, Немирович все чаще заглядывал на стройку. Как-то ночью Владимир Иванович долго бродил меж кирпичных стен нового корпуса – не было еще там ни зрительного зала, ни сцены. Но работа спешная – торопились к открытию сезона – шла круглые сутки. В разных углах наперебой стучали молотки, топоры: одни звонко – по металлу, другие глухо – по дереву. В деревянной паутине лесов шипели дуговые фонари, Штукатуры отхлестывали стены известкой.

В поисках Морозова Немирович облазил все этажи строительной клетки, пока добрался до самого верха. Воздух под сырым потолком был спертый, пахло угаром.

– Вот он наконец,– обрадовался Владимир Иванович, выходя из люка и завидев приземистого маляра в холщовом халате, перемазанном краской,– Однако, Савва Тимофеевич, вас не сразу найдешь. Я по спине узнал, очень она у вас характерная, выразительная...

Маляр обернулся, сощурился:

– Здравия желаю, господин директор.

Левой рукой маляр прижимал к потолку деревянную линейку, в правой держал кисть, в то же время оживленно объясняя что-то стоявшему рядом юноше в потрепанной студенческой форме.

– Вот будущий инженер проходит у меня практику. Не по своей, правда, специальности,– пояснил Морозов Немировичу и обратился к студенту: – Вы как будто бы горняк, молодой человек?

– Точно так, Савва Тимофеевич.

– Не важно... Сегодня поможете мне по малярной части. Берите халат, начинайте...

Накрашенные серебристые линии, каждая шириной этак пальца в три, тянулись через весь потолок. Крайняя слева была только еще намечена угольным пунктиром. У студента с непривычки тряслись руки, линия ложилась неровно. Краска текла по рукам.

– Берите больше краски. Не нажимайте,– продолжал мануфактур-советник урок малярного ремесла.– Вот так... Теперь пойдет хорошо.

Сам он красил с увлечением. Отпустив правило, отступал назад и, наклонив голову набок, прищурившись, любовался своей работой, как художник удачным мазком на холсте.

Закончив свою линию, Морозов вытер о халат грязные руки, придирчиво оглядел потолок. И только после этого продолжил разговор с Немировичем.

– Как на ваш вкус, Владимир Иванович? По-моему, белое с серебром изящнее, чем с золотом. Не правда ли? Золото кричит... В зрительном зале должны быть спокойные краски, чтобы ничто не отвлекало внимания зрителя от сцены. Гражданский пафос может быть облачен и в форму лирическую. Как нельзя лучше отразит ваши творческие искания стилизованная волна на занавесе, задуманная Шехтелем,– И снова обратился к студенту: – Так-то, молодой человек. Для вас большая честь красить этот потолок... Единственный в мире театр... Вы бывали на наших спектаклях? – Потом, считая, видимо, урок законченным, он оставил студента продолжать работу и вместе с Немировичем начал спускаться по лесам.– Очень хорошо, что вы зашли, Владимир Иваныч, именно ночью. Днем такая суета. Пойдем в контору, потолкуем. Не только у вас ко мне, но и у меня к вам есть немало вопросов.

Светало, когда коллеги-директора вышли на пустынную Тверскую. Немирович подозвал дремавшего на углу извозчика.

Морозов, прощаясь, сказал:

– А я пешочком прогуляюсь, продышусь... Голова что-то тяжелая.– Но прежде чем зашагать по Газетному переулку к Никитской, напомнил: – Послезавтра жду вас и Константина Сергеича на Спиридоньевке. Покажу вам свои опыты по электрической части.

Огромный особняк по летнему времени пустовал. Супруга мануфактур-советника вместе с детьми жила в загородном поместье Покровском.

Встретил гостей усатый жгучий брюнет гвардейского роста в черкеске с газырями и кинжалом у пояса – черногорец Николай. Он был известен всей Москве своей экстравагантной внешностью.

– Прошу, господа, Савва Тимофеич приказали: как прибудете, в сад вас проводить.

Пошли в сад. Там под сенью вековых деревьев, украшавших когда-то еще аксаковскую и Дмитриевскую усадьбы, стояли театральные софиты, прожектор. По траве змеился толстенный кабель, протянутый от домика собственной электростанции, которая обеспечивала освещение особняка.

Морозов в белой сетчатой рубахе «грациоза», расстегнутой на широкой волосатой груди, стоял в окружении мастеров, одетых в синие рабочие халаты.

Поздоровавшись, Савва Тимофеевич представил гостям трех своих сотрудников. Каждого назвал по имени-отчеству. Сказал:

– Световые эффекты будут у нас самые разнообразные, как ни в каком другом московском театре. Сейчас вот с окраской стекол бьемся. Не получается у нас голубой цвет... Зато красный – о-го-го...– И скомандовал: – Включай, ребята!

Закатный пурпурный свет залил дорожки сада, сразу придав деревьям и кустарникам фантастический облик.

– Ну как, для сцены подойдет? – спросил Савва Тимофеевич.

Немирович и Станиславский согласились.

– А теперь, господа, приглашаю перекусить!

– Спасибо, Савва Тимофеевич, сыты.

– Тогда пройдем в химическую лабораторию. Она у меня в ванной комнате. Посмотрите, как я с красками колдую.

Оставив мастеров-электриков в саду, все трое зашагали к дому. Оттуда навстречу им торопился Николай:

– Барыня прибыли, Савва Тимофеич, просят к себе.

Морозов вздохнул:

– Пойдем поздороваемся с хозяйкой, господа.

Зинаиде Григорьевне, видимо, не терпелось встретиться с мужем. В легком кружевном платье, раскрыв цветастый зонтик от солнца, она выходила из боковой двери, ведущей в сад. Завидев Немировича и Станиславского, мгновенно сменила выражение лица: из сурового, недовольного оно стало приветливым, осветилось улыбкой.

– Какие гости у нас! Вот радость.

И после того как оба гостя почтительно приложились к ее руке, а муж чуть тронул губами щеку, сказала с обидой:

– Ты, Савва, совсем забыл и нас, и Покровское...

Савва Тимофеевич покраснел:

– Виноват, Зинуша, дел много... Но ничего. Сегодня вечерним поездом поедем.

Близкие друзья, даже на «ты»

Заочно они знакомы давно, еще с той поры, когда Алексею Пешкову – репортеру «Нижегородского листка» и «Одесских новостей» – было далеко до всероссийской известности писателя Максима Горького. Но уже тогда мануфактур-советник Морозов приметил зоркий глаз и острое перо журналиста, который с фамильярной почтительностью окрестил его «купеческим воеводой»^3.

Савва Тимофеевич усмехнулся добродушно: титул, не предусмотренный официальной табелью о рангах, ему польстил. Но усмотрел Морозов тут и некий намек на особенности своего характера: властолюбие, решительность. Подумалось: вот поди ж ты, сумел безвестный литератор, живущий на медные деньги, заглянуть в душу капиталиста, ворочающего миллионами, понял, что не только о своей личной корысти радеет текстильный фабрикант из Подмосковья, но и старается блюсти интересы всего сословия, которому надлежит вести Россию по стезе промышленного развития.

Однако нельзя было не усмотреть в газетном комплименте и немалую долю иронии. Сословие-то еще не осознало себя общественной силой, не имеет оно политического лица. И стало быть, «купеческий воевода» – нечто вроде самозванца, генерала без армии.

Так или иначе, но автор сих писаний – человек умный. В подобном мнении Савва Тимофеевич окончательно утвердился, следя за успехами Максима Горького. Молодой писатель радовал разносторонним и глубоким знанием русской жизни на всех ее «этажах» – от подвалов ночлежек до купеческих хором. Слово Горького выражало скорбь по поводу социальной несправедливости, звало к борьбе. Доброта писателя согревала сердце, давала пищу разуму. И над всем этим главенствовал Человек: любовь к человеку, гордость человечеством.

В библиотеке Морозова рассказы Горького в журналах и газетах, первые его книги соседствовали с произведениями Чехова, Бунина, Леонида Андреева, Скитальца. И, естественно, на горьковских пьесах остановил свой выбор Московский Художественный театр. Недаром в уставе товарищества артистов, безоговорочно принятом Морозовым при его вступлении в правление театра, предусматривался репертуар общественно-политический.

Следя за успехами Горького на литературном поприще, зная и о репрессиях, которым нет-нет да и подвергали писателя власть предержащие, Морозов все еще не был лично знаком с ним.

Особенно нравилось Савве Тимофеевичу то, что писатель не ищет какого-либо покровительства или защиты у него – человека влиятельного, как говорится, «принятого в сферах».

Морозову – московскому барину, одетому с иголочки и всегда по моде,– нравилась и подчеркнуто простонародная одежда Горького. Однако простонародная внешность писателя и подвела фабриканта, когда наконец встретились они случайно за кулисами Художественного театра.

Стоя с рулеткой в руках, в сюртуке, испачканном мелом, директор театра раздраженно говорил столярам:

– Нешто это работа?.. И не стыдно вам, ребятушки...– Потом, отвернувшись, в таком же приказном хозяйском

тоне обратился к выступившему из тени долговязому усачу: – А ты, дядя, что без дела стоишь... Давай помогай...

Но тут подошел к Морозову Немирович, представил усача:

– Наш новый автор, Максим Горький.

Морозов покраснел, вытер платком мел на рукаве, отряхнул сюртук, улыбнулся этак хитровато, по-татарски:

– Очень рад встрече с вами, Алексей Максимыч, не посетуйте на мое невежество... Любой штраф готов платить за свою оплошность...

– Ловлю на слове, Савва Тимофеич,– Горький тряхнул руку Морозова, излучаясь улыбкой, – штраф возьмут с вас, ваше степенство, юные мои земляки, ребята нижегородских окраин. Ситчиком бы для них разжиться к рождеству Христову.

– Сделаем,– кивнул Морозов,– Много ли ребят там у вас будет на елке? Ага... Стало быть, четыре тысячи аршин хватит... Наверное, и сластей надо? Можно и сластей дать...

Последнюю фразу Морозов произнес как-то так, что Горький не мог не подумать: «Однако и сам он, пожалуй, любитель покушать».

И – точно в подтверждение этой догадки – новый знакомый сказал:

– С утра ничего не ел... Хотите со мной? Через десять минут...

Решительно все в новом знакомом вызывало симпатию Алексея Максимовича. И веселый ласковый блеск глаз, и быстрота движений плотно сбитого крепкого тела, и властный голос, то и дело подававший команды рабочим. Все говорило об энергии и здоровье этого человека.

Когда новые знакомцы вышли из театрального подъезда, на улице уже зажигались фонари. Щурясь от их блеска, Морозов повел Горького к трактиру Тестова. Но мыслями своими все еще оставался в театре.

О Станиславском говорил с влюбленной гордостью:

– Гениальнейший ребенок...

– Ребенок? – переспросил Горький.

– Да, именно так... Присмотритесь к нему – и увидите, что меньше всего он актер, а что гениальный ребенок... Он явился в мир, чтобы играть людьми для радости людей. Существо необыкновенное.

Горький не возражал. Такая характеристика молодого, еще только входившего в славу артиста и режиссера представлялась молодому писателю очень меткой и, главное, доброжелательной. Было очевидно, что коммерческий директор новорожденного театра близок с его вдохновителями и организаторами, что не чужда ему – крупному дельцу – юношеская восторженность в отношениях с людьми искусства.

Однако едва Савва Тимофеевич вошел в ресторан, весь облик его стал иным – подтянутым, официальным, суховатым. Он прошагал через весь зал к укромному уголку, заказал два обеда, бутылку красного вина.

По всему было видно, что спутник Горького не только сильно проголодался, но еще и соскучился по застольному собеседнику и слушателю. И все же его первая фраза показалась Горькому привычно льстивой. Слышать такие фразы молодому, но уже известному писателю тогда случалось нередко.

Морозов говорил:

– Я поклонник ваш... Привлекает меня ваша актуальность. Для нас, русских, особенно важно волевое начало и все, что возбуждает его... «Мыслю, следовательно, существую». Не согласен я с Декартом в этой формулировке. Мышление – процесс, замкнутый в самом себе. Он может не перейти вовне, оставаясь бесплодным и неведомым для людей. Мы не знаем, что такое мышление в таинственной своей сущности, не знаем, где его границы... Я говорю: работаю, значит, существую. Для меня очевидно: только работа расширяет, обогащает мир и мое сознание.

Горький слушал собеседника внимательно: «Однако

почти марксистски мыслит этот капиталист... Или, может быть, он торопится развернуть перед писателем «свою культурность»?.. Нет, все-таки не так обстоит дело. Просто долго молчал этот человек о том, что волнует его, устал молчать и вот рад случаю поговорить».

За речью Морозова, льющейся легко, плавно, угадывалось сильное нервное напряжение. В его манере держать себя запомнилась привычка быстрыми движениями потирать коротко остриженную голову, часто улыбаться. И это гасило суховатый блеск его глаз, делало лицо мягче.

Оглядывая зал, Горький не мог не приметить, что многие из гостей ресторана наблюдают Морозова насмешливо и враждебно. Сквозь стук ножей и вилок можно было расслышать чей-то вопрос: «С кем это он?» Видимо,

круг знакомств московского богача интересовал многих.

А сам Савва Тимофеевич никак не реагировал на окружающих. Все свое внимание он концентрировал на собеседнике. Говорил горячо, убежденно:

– Теория Маркса близка мне по духу своей активностью. Вовсе не согласен я с теми, кто видит в ней только детерминизм, дескать, свобода есть осознанная необходимость, этакое, знаете, примирение с объективными условиями. Люди, думающие так, не правы, тысячу раз не правы. Маркс учит не мириться с объективными условиями, но активно воздействовать на них, изменять их. Маркса надо воспринимать именно как воспитателя воли.