Текст книги "Дед умер молодым"
Автор книги: Савва Морозов
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)
Перечитав последнюю фразу несколько раз, Савва Тимофеевич отметил про себя: «Не больно складно, тяжеловато. Но верно по сути своей... И насчет Европы, Америки подпущено очень даже к месту...»
Дальше, дальше...
«Указав выше на необходимость специальных мер в фабричном законодательстве, мы считаем своей обязанностью заявить правительству, что установление нормальных отношений между рабочими и промышленниками, улучшение быта рабочих, наконец – преуспеяние в России самой промышленности, победа ее на мировом рынке немыслимы без соблюдения еще следующих общих условий:
Во-первых. Установить равноправность всех и всякого перед прочным законом, сила и святость которого не могла бы быть никем и ничем поколеблена.
Во-вторых. Полная неприкосновенность личности и жилища должна быть обеспечена всем русским гражданам.
В-третьих. Необходима свобода слова и печати, так как лишь при этом условии возможны: выяснение рабочих нужд, улучшение быта и правильный успешный рост промышленности и народного благосостояния.
В-четвертых. Необходимо введение всеобщего обязательного школьного обучения с расширением программы существующих народных школ и установлением упрощенного порядка для открытия всяких учебных заведений, библиотек, читален, просветительных учреждений и обществ...
В-пятых. Существующее законодательство и способ его разработки не соответствует потребностям населения и русской промышленности... Необходимо в выработке законодательных норм участие представителей всех классов населения, в том числе лиц, избранных промышленными рабочими. Участие тех же представителей необходимо и в обсуждении бюджета, ибо последний является могущественнейшим двигателем в руках государства при разрешении промышленных вопросов страны».
Таков сохранившийся в архивах до наших дней документ, который Савва Тимофеевич Морозов замышлял, видимо, как некую политическую платформу после событий
' ЦГАМ, ф. 342, оп. 8, д. 1169, л. 187-190.
9 Января, как некую программу конституционных реформ, направленных против самодержавия. Прежде чем дать ход докладной записке, следовало обсудить ее сначала в кругу пайщиков Никольской мануфактуры, а потом и среди остальных московских промышленников.
Вопрос о вмешательстве государственной администрации в отношения между рабочими и фабрикантами поднял Морозов и в своем выступлении в Московской городской думе. Как гласный Думы, он осудил злоупотребления вызовами полиции в случае забастовок. Речь его, однако, вызвала лишь недоумение у большинства слушателей, для которых такое решение рабочего вопроса было наиболее привычным и удобным.
Права народная мудрость: «Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается...»
Маменька Мария Федоровна приняла сына у себя на Трехсвятительском в зимнем саду. Тут восседали в глубоких креслах ближайшие ее советники, самые доверенные лица: Иван Андреевич Колесников и Александр Михайлович Вагурин. Здороваясь с ними, целуя ручку родительнице, Савва Тимофеевич подавил усмешку: «Чем не римский триумвират... Но вот беда: главный-то триумвир, Юлий Цезарь, представлен, так сказать, в женском роде...»
Однако Цезарь, как ему и положено, оказался грозен.
Без улыбки разжимая бледные губы, едва цедила маменька:
– Умен ты, Савва Тимофеевич, во все стороны умен. Читали мы втроем этот твой трактат или прожект, как уж правильно назвать – и не знаю, читали и диву давались: все-то ты знаешь, обо всем подумал.
Колесников и Вагурин согласно кивали, сохраняя на лицах полное бесстрастие.
– Однако, Саввушка,– продолжала Мария Федоровна,– много на себя берешь. Не нашего, не купецкого разума дело – государство переустраивать.
«А, старые песни, – Савва Тимофеевич хотел было возразить: – На то мы и граждане, обязаны за свое отечество радеть». Но сдержался.
Савва Тимофеевич нередко укорял себя в том, что помыслами своими и симпатиями он далек от матери. Понимал, что, будучи людьми разных поколений, не находит ни он, ни родительница общего языка в таких, скажем, делах, как воспитание детей, общественная благотворительность. Но с уважением относился сын к деловым свойствам матери, к несомненной ее торгово-промышленной хватке, к умению находить сложные ходы-выходы, когда речь идет о выгодах и собственной фирмы, и всего сословия. А тут, изволите ли видеть: «Не купецкое это дело – государство переустраивать».
«Ясно. Старых обычаев держится, смиренное благочестие хочет показать. А в глубине-то души просто боится рабочим волю давать».
Спорить с родительницей, убеждать ее, очевидно, было бессмысленно.
Мария Федоровна тем временем раскрыла журнал правления Никольской мануфактуры и, протянув его Вагурину, начала диктовать, то и дело поглядывая на Колесникова, как бы спрашивая его одобрения: достаточно ли ясно выражена мысль. Так родилась в журнале запись, определившая во многом дальнейшую судьбу Саввы Тимофеевича:
«1905 года сего 9 февраля. Слушали заявление директора правления Саввы Тимофеевича Морозова о необходимости подачи совместно с другими фабрикантами докладной записки по фабричному вопросу, представив содержание ее в копии.
Ознакомившись с ее содержанием и не разделяя изложенного в ней взгляда директора правления, М. Ф. Морозова, И. А. Колесников и А. М. Вагурин от подписи таковой отказались, предоставив ему, Савве Морозову, право, если он найдет нужным, подписать докладную записку на его личную ответственность, как директора, заведующего фабриками, о чем составлен настоящий протокол.
Члены правления: М. Ф. Морозова, Савва Морозов, И. А. Колесников, А. М. Вагурин»1.
– Есть ли у тебя к нам вопросы, Савва Тимофеевич? – строго спросила сына Мария Федоровна.
Сын пожал плечами:
– Все ясно, маменька, – спасибо за науку, за ласку...
– А у нас к тебе, сынок, есть. И вопросы очень важные... Из Орехова нынче Сережа Назаров уже два раза телефонировал. Шумит там фабра... Как выбрали новых старост, все смутьяны головы подняли. Не сегодня завтра забастуют. Вечерним поездом тебе туда отбывать, не опоздай смотри.
' ЦГАМ, ф. 342, оп. 6, д. 1169, л. 186.
– Еду, еду...
– Там уж разберетесь, Савва Тимофеич, какая нынче стачка, экономическая или политическая, по вашему научному определению,– съязвил Вагурин.
А Колесников, как и положено главному финансисту фирмы, подвел бухгалтерскую черту:
– Все едино: убытки миллионами обернутся.
Перед тем как забастовали 22 тысячи ткачей, прядильщиков, ремонтников, строителей, прошли выборы фабричных старост: из 35 человек, избранных на эти общественные должности рабочими, 18 принадлежали к социал-демократам. Сергей Александрович Назаров, наблюдавший за выборами как представитель правления, конечно, не мог располагать такими точными сведениями, но классовое чутье и опыт администратора его не обманывали.
– Ждите теперь приятных сюрпризов от фабры,– нашептывал он своим коллегам – пайщикам и членам правления.
В самом деле, теперь уже выдвигались такие требования: на 30 процентов повысить расценки, до восьми часов в сутки сократить рабочий день, допустить рабочих к участию в прибылях наравне со служащими, иначе говоря, дважды в год – к рождеству и пасхе – выдавать им наградные.
– Вот и доигрался Савва Тимофеевич, вот и дождался от них благодарности,– мрачно бубнил Назаров в трубку, в третий раз вызвав по телефону из Орехова Москву, Большой Трехсвятительский.
– На меньшее, чем встреча с господином директо-ром-распорядителем, эти смутьяны не согласны.
Уже самый тон Назарова звучал провокационно. Он явно иронизировал над Морозовым, ставил под сомнение его директорский авторитет в глазах рабочих.
В тот же вечер Морозов поездом выехал в Орехово.
«Как логически ясно было все еще вчера, наедине с бездонной чернильницей, в содружестве с листом. Да, сколь жестоким оказался сегодняшний день, когда проект докладной записки очутился запертым в долгий-долгий ящик на Трехсвятительском. И самое обидное, самое нелепое в конце концов то, что его, Савву Морозова, командируют в Орехово отнюдь не с миссией доброй воли... Ему поручают рабочих отнюдь не защищать, а приводить в покорность. Ему, значит, предстоит изворачиваться, хитрить, вместо того чтобы вести дело начистоту. Его хотят загнать в угол...»
Выйдя с перрона, сев в ожидавший его экипаж, увидел сразу нескольких городовых. Целый наряд блюстителей порядка патрулировал Никольскую – главную улицу поселка. Кто же это своей властью распорядился в Орехово-Зуеве в его отсутствие? Зачем и кому это понадобилось? Сдерживая нарастающий гнев, Савва Тимофеевич сказал кучеру:
– На дачу вези.
Гостиная загородного дома выглядела очень уютно. В камине потрескивали березовые дрова, горевшие ровным пламенем, на столе фыркал самовар, за морозными узорами на окнах проглядывали деревья сада, за ними – черное зимнее небо с большими яркими звездами. Все вокруг выглядело так, будто и нет на свете никаких больших городов, дымящих фабрик, толп, шумящих на улицах, городовых со свистками, верховых казаков.
Однако чувство обиды, стыда, тревоги, владевшие Морозовым с памятного «кровавого воскресенья», не проходило. Оно еще более усиливалось пониманием собственного безвластия. Угнетало постоянное бесцеремонное вмешательство в его, Морозова, хозяйские споры с рабочими, в дела, которые он привык решать без посредников.
Страсть до чего хотелось Савве Тимофеевичу приструнить самовольных фабричных администраторов, чтобы потом уж потолковать по душДм, по совести со старостами.
«Да, да. Утро вечера мудренее. За ночь много надо будет обдумать».
Но завтрашнего дня дожидаться не пришлось. Старосты явились на хозяйскую дачу поздно вечером.
Савва Тимофеевич поздоровался со знакомыми за руку, некоторых назвал по имени-отчеству, всем предложил приветливо:
– Садитесь, милостивые государи...– И усмехнулся укоризненно: – Однако поздновато пожаловали. С какой это радости?
– Радостей у нас и в заводе нет, Савва Тимофеевич,– язвительно и степенно ответил кряжистый усач,– а днем ходить по гостям нам некогда – на твою милость работаем.
– Ладно шутки шутить... Сейчас, ежели желаете, чайку попьем, а о делах потолкуем завтра.
Желающих чаевничать с хозяином не нашлось. Старосты один за другим поднимались со своих мест.
Хмурыми, недовольными выглядели они и на следующий день в директорском кабинете, слушая Морозова.
– Требования у вас большие, серьезные, понимаю. Но и вы должны понять: тут одной моей доброй воли мало. Надо еще пайщиков, членов правления спросить, что они решат...
– Это заранее нам известно – отказ... А тебе, хозяин, не к лицу хитрить... Тебе мы верим, то есть верили до сих пор...
Кому принадлежали эти обидные слова, Савва Тимофеевич не запомнил, но себя сдержать не смог. В гневе встал с кресла, шагнул к двери, сказав на ходу:
– Тогда письменно все разъясню, не обессудьте...
Дверь за директором закрылась мягко, без стука. Рабочие продолжали сидеть в тягостном молчании, переглядываясь.
В кабинет стремительно шагнул чиновник, судя по мундиру, весьма высокого ранга. Рявкнул начальственно:
– Что за сборище? Почему сидите, когда с вами разговаривают? Встать!
Никто не шелохнулся. Но вот в раскрытой двери за представительной фигурой вице-губернатора Сазонова показались полицейские. Волей-неволей пришлось рабочим выходить из кабинета, осторожно пробираться меж блюстителями порядка.
Морозов был готов плюнуть в лицо, надавать пощечин Назарову. Ведь конечно же обращение во Владимир, приезд оттуда в Орехово-Зуево вице-губернатора с изрядной свитой городовых были организованы им, самовлюбленным Сергеем Александровичем, доверенным лицом главной пайщицы, Марии Федоровны. Но стыдно выносить сор из избы, недопустимо перед посторонними людьми выворачивать наизнанку всю кухню Никольской мануфактуры, представлять на всеобщее обозрение семейные интриги. Нельзя позорить именитую в России фамилию, которую сам он, Савва Морозов, старался носить с достоинством. Волей-неволей надо сдерживать свои чувства, соблюдать приличия. И молчать, сознавая свое безвластие! И подчиняться власти, которую не уважаешь!
Однако формально носителем власти оставался все же он, директор-распорядитель. Родственники подталкивали его на конфликт с рабочими, на него взваливали всю ответственность.
Этот день ознаменовался официальным началом стачки.
А на следующий – на стенах цехов и казарм, на заборах появились печатные уведомления дирекции, подписанные С. Т. Морозовым:
«Требование наградных рабочим не может быть удовлетворено по нижеследующим причинам: в силу параграфа 91 Устава товарищества Никольской мануфактуры наградные за истекший 1903—04 год принадлежат служащим. Выдача наградных из какого-либо другого капитала по Уставу не является возможной.
Вопрос о том, чтобы рабочие принимали участие в отчислениях от прибылей, будет возбужден на ближайшем общем собрании пайщиков товарищества, причем я обязуюсь его поддерживать в смысле, желательном для рабочих... Рожающие работницы будут получать по 10 рублей в качестве вспомоществования за время, потерянное при родах. Вспомоществование за время болезни будет повышено.
Расценки пересматриваются при участии старост».
Еще через день рабочие повторили требование о выдаче наградных. Дирекция ответила: «Исполнено быть не может».
Улицы, дворы казарм в Орехово-Зуеве заполнялись толпами озлобленных людей. *Хоть порядок нигде не нарушался, власти посчитали нужным отрядить сюда войска: шесть пехотных рот из Владимира и сотню казаков из Москвы. Несмотря на то что ореховский исправник Безобразов еще 13 февраля телеграфировал владимирскому губернатору: «Морозов от вызова войск отказался»13, Назаров, действуя самочинно, вступал в прямой контакт с военными и полицейскими.
Красноречива сухая хроника событий февраля 1905 года в Орехово-Зуеве:
15-го предложено всем рабочим стать к станкам.
17-го началось увольнение.
18-го был объявлен набор новых рабочих, но в контору найма не явился ни один человек.
Пожалуй, никогда прежде Савва Тимофеевич не чувствовал себя столь беспомощным в родном Орехове. Противно было ему заходить в помещение конторы, где круг лые сутки толкались вооруженные люди. Они звякали шпорами, скрипели ремнями, откровенно презирая фабричных «шпаков». Кабинеты бесцеремонно использовались как ле тучие штабы, службы, караулки.
Не хотелось директору-распорядителю и нос показы вать на улицу – там в любой момент надо отвечать на поклоны знакомых, ловить на себе укоризненные взгляды рядовых ореховских обывателей: «Что ж, мол, если уж сам Савва Тимофеевич, за которым годами шла слава справедливого хозяина, теперь бессилен, откуда же фабричному народу ждать защиты?», «Да, «умыл руки» Савва, как Понтий Пилат в давние времена, отошел в сторону от людей, которые всегда ему верили. И потому поспешил уехать в Москву».
И потому отнюдь не справедливым сознавал он себя в эти тяжкие февральские дни.
Орехово-зуевская забастовка, осаждаемая солдатами, казаками, усиленными народами городовых, была теперь от него в доброй сотне верст. Мысленно представляя себе обстановку, сложившуюся в «наследственной своей вотчине», Савва Тимофеевич чувствовал себя будто в осажденной крепости и на Спиридоньевке, хотя особняк его и охранялся весьма бдительно не только живописным черногорцем Николаем, но и околоточным. Тот всякий раз становился во фрунт, когда из решетчатых ворот вылетал рысак, запряженный в легкие санки. Впрочем, выездом пользовалась обычно хозяйка, по-прежнему совершая ежедневные визиты к друзьям и знакомым, сдержанно отвечавшая на расспросы о здоровье супруга. Сам же хозяин предпочитал либо с утра уходить из дому пешком, либо отсиживаться в кабинете, даже не всегда отвечая на вызовы по телефону.
Понимал Савва Тимофеевич: не столь уж беспочвенны поползшие по Москве слухи о его тяжелом нервном переутомлении, которое того и гляди может перейти в психическое заболевание. Не сомневался он, что иные доброжелатели намекают при этом на дурную наследственность, от которой сошла с ума, покончила самоубийством старшая сестра Александра Тимофеевна Назарова. Еще втихомолку потому злорадствовали собратья по сословью, что общепризнанный «купеческий воевода» не сумел поладить со своим фабричным народом и, мало того, оказался вроде бы в ссоре и с пайщиками, и с родной своей матушкой – главной хозяйкой Никольской мануфактуры. Словом, было у Саввы Тимофеевича достаточно причин для бессонницы и головных болей, гнетущего, всевозрастающего чувства одиночества. Хотелось ему вдруг самоутвердиться, грохнув кулаком по столу, рявкнуть этак зычно: «Я царь еще!» – или что-нибудь в этом роде из реплик Ивана Грозного, Бориса Годунова (какого государя именно, Савва Тимофеевич точно уж не помнил).
Откуда же, однако, повести речь, с какой трибуны? Да, пожалуй, солиднее Московского биржевого комитета не найдешь. Разосланные комитетом приглашения на Всероссийское совещание промышленников приняли горнозаводчики Урала и Юга, машиностроительные фирмы Петербурга, промышленники Центральной России и Поволжья. Председателем совещания по традиции прошлых лет, установившейся еще на Нижегородской ярмарке, избрали Савву Морозова14. Были в этом и дань почтения к предпринимательской его деятельности как главы крупнейшей в Центральной России текстильной фирмы, и чисто человеческие симпатии. Так или иначе, Савва Тимофеевич почувствовал себя снова на коне... Правда, ненадолго...
Ибо, как говорится, «с чужого коня среди грязи долой». Докладную-то записку в комитет министров, свой замысел – введения демократических свобод, он на съезде обнародовать не решился. Не только потому, что 9 февраля подписать ее отказались члены правления Никольской мануфактуры, во главе с маменькой Марией Федоровной, но и потому, что совещание предпринимателей 10 – 11 марта почти совпало с окончанием забастовки в Орехово-Зуеве,– рабочие сняли свои требования, отступили под нажимом хозяев.
В те дни Мария Федоровна, вызвав к себе сына, молвила в тоне глубокой материнской печали:
– Устал ты, Саввушка, иди отдыхай. Не по плечу тебе нынче директорствовать.
А когда сын возразил, начал было спорить, прикрикнула:
– И слушать не хочу... Сам не уйдешь – заставим.
Под опеку возьмем как недееспособного. Доктора да адвокаты помогут нам... Уходи подобру-поздорову, не срамись перед всей Россией!
После такой беседы с матерью не хотелось Савве Тимофеевичу и рта раскрывать на совещании перед коллегами. От чьего имени мог бы он теперь говорить?
Тяжелый удар по честолюбию нанесла жизнь привыкшему к власти человеку.
Немногого стоило теперь и недавнее выступление Моро-зова-гласного в Московской городской думе с предложением отказаться от вызова войск против забастовщиков, за свободу рабочих собраний и союзов.
И новым ударом – уже не в спину, а в лицо – стало в эти самые дни откровенное объяснение дома с женой
Зинаида Григорьевна перво-наперво выразила беспокойство долгим отсутствием мужа (как утомительны эти совещания), затем сказала озабоченно:
– Тут, Савва, опять приходил один из этих людей,– она подчеркнула – э т и х.—Я велела его не пускать. Знаю, опять деньги у тебя клянчат.
– А у тебя, Зина, что* за выражения? Эти люди – мои друзья...
– Друзья, пока ты им нужен. А вот обанкротишься, так сразу отвернутся.
– Ты, Зина, этих людей не знаешь,– устало возразил Морозов.
– Знаю превосходно. Да они сами открыто заявляют о себе. Если не читал еще, почитай. Вроде бы за ум взялись, а все еще грозят властям.
И Зинаида Григорьевна протянула мужу «Обращение Московского комитета РСДРП к орехово-зуевским рабочим» в связи с прекращением забастовки.
Савва Тимофеевич читал про себя:
«Стачка кончилась. Наши требования не исполнены. Но мы не побеждены. Да и нет силы, способной сокрушить силу сплоченности и сознательности пролетариата...
Прежде чем бороться с фабрикантами, надо добиться политической свободы, при которой только и возможна успешная борьба пролетариата с капиталистами-эксплуататорами...
На насилие можно отвечать только силой...
Вступайте же в ряды борющегося пролетариата под знаменем социал-демократии.
Вооружайтесь и учитесь обращаться с оружием, чтобы восстать в одно время со всем пролетариатом России... вступить в последний решительный бой с царским правительством.
Долой самодержавие!»15
Отложив листовку, Морозов сказал жене:
А хорошая у тебя, Зина, почтовая связь с Ореховым, и агентура там, видать, толковая...
Зинаида Григорьевна упрямо тряхнула головой:
– Каждому свое, дорогой супруг. Твои друзья деньги с тебя тянут, и весьма большие... Я своим куда меньше плачу, дешевле они обходятся морозовской фирме...
– Эх, Зинуша,– Савва Тимофеевич тяжело вздохнул,– будто на разных языках мы с тобой разговариваем. Ты вот злорадствуешь, что хозяева ненавистную фабру к ногтю взяли. А мне этой хозяйской победы над рабочими людьми стыдно, да, скажу по совести, стыдно...
Зинаида Григорьевна, пунцово-красная, потеряла обычную сдержанность:
– Ну, Савва, ты решительно не в своем уме! Надо тебе лечиться.– Немного поостыв, она заговорила мягче: – Ты, Савва, нужен не только своим так называемым друзьям, которые любят тебя за деньги, за богатство. Ты перед детьми своими в долгу, перед обществом, перед Россией.
Громкие, решительные слова находила в своем лексиконе Зинаида Григорьевна – женщина властная и, конечно, умная. Но сколь чуждой вдруг представлялась она мужу в такие часы семейных дискуссий, каким одиноким тогда сознавал себя Савва Тимофеевич.
Чего стоили врачебные консультации под председательством известного в Москве психиатра и невропатолога Григория Ивановича Россолимо, если в итоге обмена мнениями доктора единогласно приговаривали его, Савву Морозова, человека действия, к обязательному, по их мнению, уходу от дел, к отрешению от общественной жизни. А она кипела вокруг, требовала его, морозовской, энергии, ума, смелости, решительности, готовности рисковать.
«...Долг перед детьми, перед обществом, перед Россией... Разве не любил он своих четверых ребят, старший из которых еще в гимназии, а младший пищит в колыбели?
Разве не мечтает он вырастить всех четверых достойными гражданами Отечества – интеллигентными, честными, справедливыми? Неужели отдаст он своих детей на воспитание людям, чей кругозор ограничен жадностью собственничества и безнаказанностью насилия?
Долг перед обществом? Да чего оно стоит, это общество, порабощенное царем? Куда годится самодержавный строй, давно изживший себя, способный не служить человеку, а только подавлять в людях достоинство!
Долг перед Россией? Какой Россией? Да можно ли дальше мириться с тем, что Родина миллионов талантливых людей погрязла в невежестве, опозорила себя бездарной войной, стала синонимом неволи в глазах всего человечества.
Нет, надо стараться идти вперед с новой Россией. Она пока только рождается... Но рождается! Не может быть в том сомнения! Значит, надо не скорбеть о потерянной славе русского оружия после падения Порт-Артура, а радоваться тому, что каждое новое военное поражение расшатывает устои трона. Не осуждать Ивана Каляева, чья бомба в клочья разметала по Кремлю вчера еще всесильного великого князя, а благоговеть перед подвигом революционера, пошедшего на виселицу!»
...Тем более тяжело, будучи уверенным в грядущей революции, сидеть сложа руки, пассивно ждать, вместо того чтобы самому в этой революции участвовать. Ведь, конечно, уже участвует в ней милый Коля Шмит... Или другой Николай – Бауман! Тот, по слухам, в тюрьме сейчас. Обидно. Однако такой и там не пропадет!..
А Леонид Красин, «электрический инженер» Никольской мануфактуры?
Милый он человек, в сущности... Савва Тимофеевич тепло вспоминал его нежданный-негаданный визит на Спиридоньевку. Как-то ранним утром (еще в феврале дело было) принес хозяину красинскую визитную карточку верный страж особняка черногорец Николай.
– Очень просят принять... Дело, говорят, срочное. Сами-то так встревожены, лица на них нет...
И впрямь, Красин, всегда элегантный, подтянутый, невозмутимый, выглядел на этот раз необычно бледным. Рассказ его не касался дел на электростанции. О другом шла речь в то раннее утро.
Регулярно бывая в Москве на квартире писателя Леонида Андреева, у которого в последние дни заседали московские большевики – члены ЦК, он обычно приезжал к нему от Курского вокзала на извозчике.
– А вчера, представьте себе, Савва Тимофеевич, примечаю необычный пейзаж на Ямской улице...
– Хорошо вы сказали, Леонид Борисыч,– перебил Морозов, – пейзаж улицы, яркий у вас язык...
– Ладно, бог уж с ними, с пейзажем и языком,– торопливо продолжал Красин.– Вижу, подозрительный какой-то народишко толчется у андреевского дома. И окна ярко освещены, да... Ну, проехал дальше и пошел ночевать к брату. И, знаете, правильно поступил. Все наши московские чекисты арестованы были вчера вместе с Андреевым.
– Ясно, Леонид Борисыч,– Морозов вздохнул,– в Орехово вам теперь ни ногой... А я чем могу помочь?
– Становлюсь снова нелегальным, за границу, в Швейцарию надо уезжать. Выпишите, пожалуйста, бумагу мне на завод Броун-Бовери. Как раз время подходит третью турбину принимать.
После недолгого раздумья Морозов ответил:
– Вы правы... Таким срочным отъездом можно будет объяснить в Орехове ваше внезапное исчезновение...
И, достав фирменный бланк Никольской мануфактуры, набросал несколько строк: служебное поручение инженеру Красину. Спросил:
– Сегодняшним числом датировать?
– Лучше вчерашним, Савва Тимофеевич.
Красин добавил с усмешкой:
– Ну, хозяин, не поминайте лихом нерадивого работника...
И два человека, всегда прежде сдержанные в общении, даже суховатые, вдруг крепко обнялись16.
Долго смотрел Морозов в окно, провожая взглядом Красина, быстро шагавшего по улице, в этот час еще пустынной. И потом, проводя дни свои в одиночестве, вспоминал не раз то утро.
Где-то Красин теперь, в марте? Успел ли перейти границу?
И позвонил камердинеру:
– Ферапонт, одеваться!
Зинаида Григорьевна остановила мужа у выходных дверей. Остановила встревоженная. Обычно в столь ранние часы Савва Тимофеевич выходил на прогулку только в сад.
– Куда это ты собрался?
– На Остоженку, Кондратьева проведать.
– С чего это вдруг?
– А с того, Зинуша, что болен Василий Михайлович, третью неделю в постели...
О нездоровье Василия Михайловича Кондратьева, главного механика Никольской мануфактуры,– жестоко простудился он, когда гасили пожар на разработках торфа, – было известно и раньше. Но о том, что он болеет на московской своей квартире, Зинаида Григорьевна не знала. И теперь произнесла сочувственно:
– Обязательно навести, от меня поклонись...
Савва Тимофеевич думал о другом. Болезнь болезнью, со всяким может случиться. Но виноват он, Морозов, перед Кондратьевым, давним своим сотрудником и добрым знакомым, по-человечески виноват...
Прогулка пешком по бульварам – от Никитских ворот до Пречистенских – одно удовольствие. И получаса не прошло, как Савва Тимофеевич, прошагав по внутреннему двору доходного дома Варваринского общества, звонил в квартиру номер 61. Дверь открыла сама хозяйка Елена Гавриловна, миниатюрная сухонькая блондинка:
– Батюшки, какой гость!..
– К тому же и незваный.– Морозов поцеловал руку хозяйке, шагнул в переднюю, потрепал по курчавой русой голове Женю,– паренек надевал ранец, собираясь в гимназию.
В двери столовой, служившей хозяину также и кабинетом, показался Василий Михайлович в накинутом на плечи халате:
– Извините, Савва Тимофеевич, мое неглиже...
– Помилуйте, Василий Михайлович, что за счеты. На Клязьме случалось мне наблюдать вас и в костюме Адама.
– Да уж благодатное на Клязьме было житье,– поддержал шутку Кондратьев, вздохнув с грустинкой.
Сели пить утренний кофе. Слово за слово перебрали всех общих знакомых. Но о фабричных делах молчали. После долгой паузы Морозов произнес с усилием:
– Я, Василий Михайлович, знаете, зачем к вам пришел, не только о здоровье справиться. Прощенья у вас прошу.
Крупное, заросшее давно не бритой бородой лицо Кондратьева выразило недоумение:
– Вы у меня? За что же, Савва Тимофеевич?
– За грубость мою, за бестактность...
– Помилуйте...
– Нет, уж это вам меня осуждать или миловать.
Изменив обычной своей манере служебного почтения
к хозяину, Кондратьев сказал покровительственно, как старший младшему:
– Инженеру Красину по молодости лет надо бы еще поучиться у меня. А вы его на мое место назначили, вроде бы мне в укор. Что ж, Савва Тимофеич, в этом деле господь вам судья.
Хотел было Морозов сказать, что рад бы снова призвать Кондратьева ведать электростанцией, поскольку Красин нынче, как говорится, «в нетях», но вовремя сдержался. Вид у Василия Михайловича был такой болезненный, что неуместно и намекать ему о какой бы то ни было работе вообще. Заговорили о сыновьях: какие у кого наклонности. Морозовский наследник Тимоша еще далек от гимназического аттестата зрелости, но уже в университет собирается на физико-математический факультет.
– А я Евгения своего химиком мечтаю образовать, только вряд ли дотяну до его студенческой поры,– Кондратьев вздохнул и посмотрел на Морозова сочувствующим, оценивающим взглядом,– про себя знаю: в богатыри не гожусь... Да и у вас, Савва Тимофеевич, вид неважнецкий. Вам бы отдохнуть, за границу съездить.
– Собираюсь поближе к лету. Куда-нибудь на воды или на Лазурный берег.
Не предполагал тогда Морозов, что московская газета с черной траурной каймой, извещающая о смерти и похоронах инженер-механика Кондратьева, догонит его во Франции.
А Василий Михайлович, изнуренный болезнью почек, поглощенный своим недугом, и представить себе не мог глубину нервного расстройства Морозова. По поводу некоторой сумрачности его настроения думал: «Что ж,
трудно в конце концов крупному промышленнику сохранять деловую невозмутимость, ежели фирма терпит миллионные убытки от забастовки...» И сказал как бы в утешение:
– Что поделаешь, Савва Тимофеич, годов тому двадцать назад вашему батюшке тоже тяжко пришлось...
– Да, да, конечно,– Морозов рассеянно смотрел в окно на проталины в снеговом покрове крыш низеньких домиков – они сбегали от Остоженки под гору,– на далекий лед Москвы-реки, заметно сереющий под весенним солнцем. Произнес как бы про себя: – Два десятилетия – срок солидный. Мы с вами и поседеть малость успели, и полысели. Казалось бы, за это время промышленному сословию кое-чему научиться пора, поумнеть. Фабричный-то народ многому научился. Партия у них теперь есть, так и называется: Российская социал-демократическая рабочая партия. Прокламации, листовки ихние, наверное, попадались и вам. Все там толково объяснено. Спокойно так, по-научному, хоть и грубовато, конечно... А мы – хозяева, вкупе с властями, на что рассчитываем? Только на силу. На острастку, как мамаша моя изволит выражаться. Пугаем фабричный люд солдатней, казаками. Мало того, харчевые лавки позакрывали в Орехове. Не удивлюсь, если и там могут повториться питерские события.
