Текст книги "В осколках тумана"

Автор книги: Саманта Хайес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

Джулия

Мне пришлось взять неделю за свой счет. Ладно, пусть это будет отпуск, говорю я им по телефону, как хотите. Но несколько дней я не смогу вести уроки. Объясняю, что отпуск нужен для ухода за мамой. Так и есть, но в последнее время столько всего свалилось, что при мысли о классе, переполненном шумными подростками, меня одолевает ужас.

– Меня подменит внештатный учитель, – говорю я маме, расчесывая ей волосы. – А что касается Бренны и Грэдина… – Я отчаянно надеюсь, что она отзовется. Попросит не отступать перед новым вызовом. – Наверное, им придется вернуться домой. – Я замолкаю, щетка замирает на середине длинных волос, но мама безучастно смотрит в зеркало, равнодушная к судьбе несчастных детей. – Это очень печально, – заключаю я.

Мне вовсе не хочется звонить в службу опеки и отдавать детей чиновникам. Я все еще надеюсь, что однажды утром мама проснется и примется готовить завтрак, звать коз, собирать простыни, сохнущие во дворе, и болтать как ни в чем не бывало. И я бы никогда не спросила, что случилось. Мы бы продолжили с того момента, на котором остановились.

Я понимаю, что нет никакого смысла говорить ей об этом.

– Так что, позвонить? Насчет Бренны и Грэдина?

Но и эта попытка безуспешна.

Представления Грэдина о реальности весьма размыты, а его сестра поразительно решительна и отважна. Мне будет не хватать их. Если бы они имели право голоса, то наверняка стали бы умолять не отсылать их. Несмотря на катастрофу, перевернувшую уклад Нортмира, здесь они чувствуют себя вольготно. Впрочем, им и бродяжничество было бы в радость по сравнению с жизнью в отчем доме. Мама успела мне рассказать их печальную историю.

Щетка в моей руке вновь замирает, потому что я осознаю, что забыла мамин голос.

– В конце концов их поселят в дешевой гостинице, рядом с домом родителей. Или отправят к другой опекунше. – Я разговариваю скорее с собой, чем с мамой.

Эти двое пережили немало, и новые потрясения вряд ли будут им на пользу. Нет, пускай живут в Нортмире, пока я смогу о них заботиться. В службе опеки не знают о том, что мама заболела, надо попросить Дэвида, чтобы он не распространялся об этом.

На моих губах появляется улыбка – невесомая, как седые мамины волосы.

– На прошлой неделе у меня было свидание с твоим врачом.

Я не сообщила ей эту новость в тот день, когда мы ездили в больницу, но теперь, после того как Дэвид пригласил меня на ужин к себе домой, я поделилась бы радостным известием даже с козами, выкажи они желание слушать.

Мама вдруг резко вдыхает воздух и приоткрывает рот.

– Ну же, говори, – подстегиваю я.

Она кашляет, и в глазах ее опять застывает безразличие. Мама смотрит куда-то через плечо. Тело ее обмякло, словно кашель забрал у нее все силы. Я опускаю голову. Как заставить ее говорить?

– Миссис Мэри Маршалл?

– Да, – отвечаю я за нее.

– Дата рождения?

– Двенадцатое февраля тысяча девятьсот сорок девятого года.

– Адрес?

– Ферма Нортмир, Бэк-лейн, Уизерли.

– Как зовут ее врача?

– Доктор Карлайл, – медленно отвечаю я, смакуя имя, – Дэвид.

Медсестра уводит маму. Ее провожают в комнату для переодевания, и я думаю о том, сумеет ли она когда-нибудь сама надеть больничный халат. Она оглядывается на меня за секунду до того, как медсестра задергивает занавеску. Мне следовало быть рядом, чтобы ей помочь.

– Джулия, до чего же я рад тебя видеть! – раздается сзади голос Дэвида.

Я оборачиваюсь, к щекам приливает краска. Я улыбаюсь, несмотря на тревогу за маму. Хоть бы ресницы накрасила.

– Что ты здесь делаешь? – Вопрос мой звучит так, словно я недовольна.

Приподнимаюсь на цыпочках, целую его в щеку. Я не собиралась этого делать, но на секунду мне становится легче. Да и ему, похоже, понравилось.

– Я же врач, Джулия. А это больница. – Он улыбается, и я изображаю беззаботность. – По понедельникам я принимаю больных.

– О! – Мой взгляд устремлен на занавеску в конце коридора, за которой находится мама.

– Я работаю с беременными несовершеннолетними. Эта тема меня особенно волнует.

– Вот как? – Я слушаю рассеянно. Маму вот-вот засунут в трубу, а она ненавидит замкнутые пространства. Я разрываюсь на части. Остаться с Дэвидом? Или побежать к маме?

– Все происходит конфиденциально. Мы консультируем девушек, помогаем принять решение, предлагаем убежище.

– Маму сейчас сканируют. – Я его почти не слушаю.

– Джулия. Сейчас ты ничего не можешь сделать. Остается только ждать. – Дэвид кладет мне руку на спину. – Все будет хорошо. Давай выпьем чего-нибудь горячего, посидим, поговорим. Я побуду с тобой, пока она не выйдет оттуда в целости и сохранности. Согласна?

Запах, исходящий от него, дурманит, и я покорно соглашаюсь. Дэвид уводит меня от кабинета МРТ и ведет в столовую для сотрудников. Там он покупает мне кофе.

– Скажи, что самое худшее? – спрашиваю я. – Какой результат, по-твоему, самый ужасный и безнадежный? Может, тогда, получив реальные результаты, я подумаю, что все не так уж плохо.

Дэвид спокоен, мой мрачный настрой, похоже, его не огорчает.

– Должен признаться, случай твоей матери – настоящая загадка. – Он смотрит в сторону. – Могу лишь сказать, что хочу ей помочь. Я всей душой хочу, чтобы она снова заговорила. Есть столько…

– Дэвид, скажи, какой диагноз самый худший?

Он смотрит на меня, вздыхает.

– Опухоль мозга. Повреждение первичного слухового центра головного мозга, – например, в результате травмы головы. Удар, результатом которого стали патологические изменения и поражение тканей речевых центров мозга. Аневризма сосуда мозга. Возможно, сейчас она ее не убьет, но в случае кровотечения…

– Пожалуйста, хватит… – Я вскидываю руки. Не верю. Я не хочу, чтобы маму положили в гроб и похоронили еще до того, как она сдаст анализ. – Ладно, а лучший результат, на который можно надеяться?

– Если не выявятся патологические изменения. Мы все на это надеемся, Джулия. – Дэвид тянется над липким столом и берет меня за руку. – Я с нетерпением жду нашего свидания…

Да, будет огромным облегчением хотя бы один вечер не думать о маме.

– Так ты умеешь готовить? – улыбаюсь я. – Надеюсь, когда я приду к тебе в гости, меня ожидает пир, а также буйное веселье, насколько…

– Насколько это доступно для старика, да? – Взгляд Дэвида серьезен. Но тут же на его лице расплывается улыбка. Интересно, зачем он называет себя стариком? Ведь он вовсе не старик!

– Для зрелого мужчины, – поправляю я. Честно говоря, меня это даже возбуждает. – По-моему, это здорово, – признаюсь я, краснея, потому что у нас было всего одно свидание и легкий, словно бабочка, поцелуй. Вряд ли он считается.

– Пойдем, – нежно говорит он. – Посмотрим, может, они уже закончили. Наверное, Мэри немного растеряна.

Мы снова идем длинными коридорами. Меня вдруг осеняет.

– Раз уж я здесь, то, пожалуй, надо навестить Грейс Коватту. Ты слышал об этом случае?

В душе я надеюсь, что Дэвид пойдет со мной.

– Надо быть глухим и слепым, чтобы не слышать, – замечает Дэвид и добавляет: – Прости. Бесчувственно с моей стороны. Ужасный случай. – Он сокрушенно качает головой.

– Интересно, как продвигается расследование? – вопрошаю я.

Иногда Эд рассказывает о своей работе. Поразительно, как много информации можно извлечь из невидимых глазу пятнышек и крупинок.

– Грейс так и не заговорила, и пока им больше нечем заняться. Полиция прочесала то место, где я ее нашла, но ничего не обнаружила.

Надо бы позвонить Эду, расспросить на правах родственницы. Пусть почти бывшей.

– Ну вот, видишь? С ней все в порядке, – говорит Дэвид, кивая.

Мама стоит посередине длинного белого коридора. Она смотрит в одну сторону, потом в другую. Она не знает, куда идти.

– Дэвид, – я трогаю его за локоть, – как мама вела себя, когда приходила к тебе на прием? Не показалось, что ее что-то беспокоит? Что-то более серьезное, чем нарыв на пальце? – Я давно хотела задать ему этот вопрос.

Дэвид какое-то время размышляет.

– Да вроде нет. Если бы я заметил что-то необычное, я бы расспросил ее. Она больше молчала, немного нервничала, пожалуй, но многие люди не любят ходить к врачам. Она и пробыла-то у меня всего пару минут. Словно ей не терпелось уйти.

– Да, это на нее похоже, – соглашаюсь я, припомнив, с каким трудом уговорила ее сходить к врачу, когда она заболела бронхитом.

Я бегу к ней по коридору, обнимаю и подталкиваю в сторону Дэвида. Мама невесома, она будто парит в паре дюймов над полом.

– Доктор Карлайл пришел узнать, как у тебя дела. Очень мило с его стороны, правда?

Вдруг мамина рука – хрупкая и тонкая – превращается в связку мускулов. Ее глаза расширяются. Она реагирует. Шея, плечи напрягаются, в походке появляется твердость, и мне кажется, она вот-вот заговорит: «Здравствуйте, доктор. Спасибо, что пришли. Вы столько для меня сделали».

После чего мама, все еще облаченная в больничный халат с открытой спиной, разворачивается и энергично удаляется по коридору. Я и опомниться не успеваю, как она исчезает за поворотом. Следующие полчаса я мечусь по больнице, разыскивая ее.

Мама обнаруживается у палаты Грейс. Она стоит у окна, отделяющего девушку от остального мира, вычерчивает что-то пальцем по стеклу, затем безвольно роняет руку.

Грейс медленно поворачивает голову. И в ту минуту, когда я увожу маму прочь, ее ничего не выражающие глаза встречаются с мамиными и между ними будто проскакивает какая-то искра.

– Сейчас у нас нет времени, чтобы посидеть с ней, – шепчу я маме, вдруг осознав, что она и Грейс заперты в одинаковом молчаливом мире, хоть и находятся в противоположных концах жизни. Интересно, что они пытались друг другу сказать?

В машине я пристегиваю маму ремнем и направляюсь к Дэвиду, который беседует у крыльца с невропатологом мистером Рэдклиффом.

– Нам нужен точный результат. – Голос Дэвида тверд. – Мэри Маршалл…

– Дэвид, – перебиваю я, – мы уезжаем. Мама нашлась в травматологическом отделении.

Он быстро поворачивается, улыбается, и мое сердце тает, как таяло когда-то от улыбки Марри.

– Ты говорил о маме? Результаты уже готовы?

Мистер Рэдклифф и Дэвид растерянно смотрят на меня, словно не решаясь объявить ужасную новость.

– Рентгенологу нужно просмотреть десятки снимков. Мы узнаем, что происходит в мозгу Мэри, через день или два. Я в этом деле не специалист, но мы с Энди давно знакомы, и он, без сомнения, сообщит мне, если появятся новости. Верно, Энди? – Дэвид, приподняв брови, смотрит на мистера Рэдклиффа, и на секунду повисает напряженная пауза. – Я верю, что результаты будут самыми обнадеживающими.

– Посмотрим, – отвечает мистер Рэдклифф.

– Дэвид, ты позвонишь мне, если что-то узнаешь?

– Даю слово. – Он наклоняется, чтобы меня поцеловать, и пасмурный день наполняется солнечным светом.

Мэри

Я слышала, что, умирая, человек летит по длинному туннелю, в конце которого сияет нестерпимо яркий свет. А мой туннель темный и шумный. Это самое страшное место, где мне приходилось бывать, не считая того, другого. Тут нет ни ангелов-хранителей, ни арф, ни труб. Только лязг и рев огромной металлической машины. Меня засунули внутрь. Всосали, будто в коктейльную соломинку.

Мне дали наушники с музыкой и сказали, что обследование длится чуть дольше получаса. Чтобы время бежало быстрее, я считала в такт музыке. Добралась только до сорока трех, когда меня перестали занимать цифры и жалкая мелодия, – возможно, мысли сбились с курса из-за сильных магнитных волн, пронзающих мое тело. Перед зажмуренными глазами вся жизнь пронеслась, словно на пленке. Говорят, так бывает после смерти. В молодости я была хорошенькой. О да, очень хорошенькой, и фигура прекрасная, и я это сознавала. Я пользовалась успехом. А может, мне так казалось. Если бы вы взглянули на меня тогда, зная, в кого я превращусь, вы бы вряд ли поверили, что это один и тот же человек.

Взять хотя бы волосы. Они спускались ниже лопаток и привлекали не меньше внимания, чем фигура. Волосы укрывали мое лицо, стекали по плечам. Скромница пополам с блудницей. А одежда – она не столько скрывала мое тело, сколько выставляла напоказ – пурпурные, желтые и коричневые мини-платья с глубоким вырезом и сапоги до колена. Я была красавицей, это точно, и радовалась жизни, хотя мои мечты не сбылись. В восемнадцать лет я отчаянно хотела поступить в университет, стать зоологом, или морским биологом, или врачом, или адвокатом, или преподавателем какого-нибудь редкого языка.

Я была умна, даже слишком умна, но, хотя училась я отлично, студенткой так и не стала. Я подала документы в Кембридж, который находился в двух шагах от дома. Меня отвергли на первом же этапе, вычеркнули из списка. Я пыталась объяснить им, что они теряют, ведь это, должно быть, ошибка, потому что я лучше Руперта, Тарквина, Джереми и всех остальных, которым после окончания школы места в университете были обеспечены. Двери Кембриджа с грохотом захлопнулись перед моим носом.

В середине шестидесятых в престижных университетах еще не практиковали систему квот для деревенских девочек-отличниц. Тыкве следовало оставаться тыквой. Возможно, они боялись, что я вломлюсь в это последнее прибежище аристократов в резиновых сапогах, благоухая навозом. Или забеременею.

И вот я со своими высшими баллами по математике, физике, биологии и английскому осталась без надежд на будущее. Я говорила на трех языках, с детства читала классику, штудировала с дедушкой древнегреческий и латынь, прекрасно танцевала. Потерпев неудачу в Кембридже, я подавала документы еще в дюжину других университетов. Меня никуда не приняли.

Отец предложил поступить на курсы секретарш. Мама намекнула, что на ферме ей требуется помощница, и, поскольку я умею водить трактор, в страду без меня не обойтись. Кроме того, сказала она, вскоре я наверняка познакомлюсь с хорошим парнем, у которого есть своя ферма, и он сведет меня с ума.

Я решила на время оставить мечты об университете и переехать в город. Если бы я продолжала жить дома, на ферме в Нортмире, затерявшейся меж каналов, на лоскутном одеяле зеленых, золотистых и коричневых полей, мне бы пришлось час ездить на автобусе до Кембриджа. Но я была твердо настроена найти работу, иначе в течение года неизбежно превратилась бы в чью-то жену. А у меня были другие планы: начать работать, подкопить денег, учиться, а через год снова подать документы в университет. Они не смогут вечно меня игнорировать.

Автобусы ходили в город редко, и, если мне повезет и я найду работу, дорога съест большую часть моей зарплаты. Кроме того, я не хотела оставаться дома. Жизнь в Нортмире меня не привлекала. В городе было очень весело – ведь на дворе стояли шестидесятые, – а я мечтала как следует повеселиться.

Я продолжаю считать… Пятьдесят пять, пятьдесят шесть, пятьдесят семь… Вдруг в наушниках раздается голос лаборанта:

– Миссис Маршалл, расслабьтесь. Вы услышите сильный шум, но скоро все закончится. Пожалуйста, не двигайтесь.

Мисс Маршалл, беззвучно поправляю я.

Свобода, независимость и развлечения плохо уживались с сожалением, гневом и завистью к студентам, что наводняли город, шагали по его улицам, прижимая к груди стопки книг. Ведь я не принадлежала к их числу. Иногда я тоже прогуливалась по городу, нагрузившись пачкой книг, демонстрируя миру, что я – из числа счастливчиков, изучающих в Кембридже медицину или естественные науки. Я заходила в модное кафе и, жуя сэндвич, горбилась над книгой, меня было не отличить от студентов, собиравшихся там. Часто я бывала и в городской библиотеке, где отыскивала самые зубодробительные книги. Особенно полюбилась мне психология, и я читала все, что попадалось. Я ничем не отличалась от студентов и пару раз даже подумывала, а не проскользнуть ли на лекцию, хотя бы для того, чтобы проверить: заметят меня или нет?

Мне было восемнадцать, и я выглядела вполне естественно, бродя по колледжу Ньюнхэм, вслед за группой девушек заворачивая в студенческую столовую. Нет, меня интересовала не еда, а компания, мой аппетит подстегивала недоступность знаний. О да, меня терзал голод. Я алкала образования. Но двери передо мной были закрыты. Годы шли, я становилась старше, и мое притворство уже бросалось в глаза. Из подростка я превратилась в двадцатилетнюю девушку, шестидесятые перетекли в семидесятые, и никто больше не принимал меня за студентку. Со стопкой книг под мышкой, в очках с простыми стеклами я больше не казалась студенткой, скорее меня принимали за учительницу или секретаршу, а быть может, видели во мне ту, кем я и была с тех пор, как окончила школу. Официантку.

Внезапно в ушах раздается оглушительный грохот, точно где-то рядом стучит отбойник, шум такой сильный, что не спасают наушники, я ощущаю его всем телом. Это аппарат вгрызается в меня, пытаясь разузнать, что со мной такое. Мне доступно, как ребенку, объяснили, что с помощью магнитного поля сфотографируют мое тело, дабы посмотреть, не заболела ли я и какая проблема у меня в мозгу. Они полагают, что раз я не разговариваю, значит, совсем отупела.

Им невдомек, что я прочитала десятки учебников и прекрасно знаю, что ядра атомов водорода в моем теле отклоняются под воздействием магнитного поля. Радиоволны рассеивают ядра больных клеток, и, когда поле отключается, ядра занимают прежнюю позицию, испуская при этом сигналы. Затем эти сигналы регистрируют, анализируют и преобразовывают в снимки моего мозга.

Если бы меня спросили, я бы объяснила, что они не там ищут. Я бы все сказала, если бы могла говорить.

В начале семидесятых я снимала крошечную квартирку. В одиночку. Иногда мне было скучно, но я не хотела делить жилье с другими девушками. Я была замкнута, серьезна, целиком сосредоточена на том, чтобы пробиться в науку, но это вовсе не значит, что развлечения были мне не по душе. Очень быстро я обзавелась друзьями, а уж вечеринки в Кембридже устраивали чуть ли не ежедневно.

Студенты из Королевского колледжа и Корпус-Кристи обожали кафе «Делисио». Это было не первое место моей работы. Меня уже успели выставить из нескольких заведений – слишком уж много я мечтала, читала и записывала в блокнот. Но в «Делисио» мне очень нравилось, и я старалась изо всех сил, чтобы меня не уволили. К нам заглядывали не только студенты, в обеденный перерыв заходили бизнесмены и преподаватели. Я с удовольствием обслуживала этих людей, прислушиваясь к их разговорам.

– Вы готовы сделать заказ, сэр? Кстати, мне кажется, что в середине платоновской «Апологии Сократа» говорится о том, как осужденный противостоит суду. К сожалению, у него нет ни единого шанса.

Они заказывали спагетти и мясные тефтели, и я накладывала им огромные порции.

– Тебе что, негде жить? – спросил владелец кафе Эйб через неделю после моего появления.

– Есть, но здесь мне больше нравится, – ответила я, складывая полотенца.

Моя смена закончилась двадцать минут назад. Я улыбнулась Эйбу, дабы убедить, что я самая обычная девушка, а не какая-то чудачка со странностями и клиентов не распугаю. Сказала, что мне просто нравится здесь. Нравится быть среди образованных людей. Что мечтаю стать такой, как они, и мне кажется, что, если вертеться поблизости, я нахватаюсь хоть каких-то знаний.

– Ну, надеюсь, ты будешь чувствовать себя здесь как дома, – сказал Эйб.

С того дня он платил мне сверхурочные и щедро делился чаевыми.

Через три месяца я уже была старейшей работницей в кафе. Обычно Эйб нанимал студентов, которые попросту не выдерживали сумасшедшего темпа. Я же не только старалась изо всех сил, но предложила слегка модернизировать интерьер и даже уломала на авантюру, на новое меню, и вскоре была у Эйба на хорошем счету.

А еще через какое-то время я удостоилась титула менеджера. Это означало, что отныне на груди у меня будет красоваться бейджик с именем и посетители смогут называть меня Мэри. И один человек, с которым я обменяюсь парой остроумных фраз, принимая заказ на омлет с беконом, или вручая сдачу, или вытирая лужицу чая, быть может, запомнит меня.

Мэри Маршалл, девушка с длинными светлыми волосами из кафе «Делисио». Я точно помню, что он приходил к нам несколько раз. Молодое лицо, белые зубы. Один зуб рос слегка криво, и оттого улыбка казалась обаятельно плутовской. У него была чудесная кожа, а темно-русые волосы спадали на лицо длинными небрежными прядями.

Иногда он приходил один, но обычно вместе с компанией студентов, и от их сумок с книгами, раздутого самомнения и излишков знаний в кафе мигом становилось тесно. Я их всех обожала и всегда обслуживала сама.

Особенно его.

В первый раз он сунул пятидесятипенсовик в карман моего фартука.

– Отличный чай, – сказал он голосом, который мог соперничать с голосом любой кинозвезды. И со значением прищурился, словно это я была чаем.

– Спасибо, – наконец выдавила я. – Хотите еще? – Чайник задрожал в моих руках.

Он кивнул. Его друзья вскоре ушли, а он остался. Пил чай из белой фарфоровой чашки, время от времени оглядывал кафе, наблюдал за тем, как я работаю. Я чувствовала его взгляд на своей спине, видела, как он смотрит на меня в большое зеркало в позолоченной раме. Он просидел почти два часа, и все это время пил чай, и каждый раз, когда я подливала ему еще, всовывал мне в руку монету. Я принесла еду, когда мне показалось, что он проголодался, и вытерла стол, чтобы он мог разложить учебники.

– «Анатомия» Грэя?

– Да, я учусь на первом курсе медицинского факультета, – ответил он. И его стремительная улыбка осветила мою жизнь. Стоило ему протянуть руку, и я почувствовала, что принадлежу другому миру, куда он меня приглашал. Его миру. – Меня зовут Дэвид. Приятно познакомиться с тобой и твоим чайником.

Дело было в 1976 году, и я с самого начала поняла, что лето будет длинным и жарким.

– Миссис Маршалл, мы закончили. Сейчас вынем вас из машины. Расслабьтесь. Все прошло прекрасно. – Невидимый человек по-прежнему разговаривает со мной как с несмышленышем.

У меня кружится голова, а медсестра, которая присматривала за мной, ушла на перерыв. Никто не замечает, что мне нужно в туалет, никто не помогает мне слезть с кушетки.

Выхожу из комнаты с прибором и обнаруживаю, что в кабинете никого нет. Они взяли то, что хотели, и забыли про меня, словно о пустой шелухе, из которой гигантский магнит высосал жизнь. Если бы все было так просто.

Я стою в коридоре и вдруг вижу перед собой Джулию. Всплеск цвета в белом туннеле. Но рядом с ней мрачная темная тень. Я тычусь в одну сторону, в другую. Выхода нет, но за долгие годы я успела к этому привыкнуть.

– Доктор Карлайл пришел узнать, как ты себя чувствуешь. Очень мило с его стороны, правда? – Джулия берет меня за руку и тащит туда, куда я не хочу идти.

Я снова молодая женщина, и, не успев понять, что происходит, я шагаю по коридору прочь, как мне следовало сделать тридцать лет назад.