Текст книги "Школа корабелов"

Автор книги: С. Обрант

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

– Покорно благодарю, ваше превосходительство.

Путихов уходил от генерала с чувством досады на себя и презрения к Гурьеву. «Дурень, дурень, – бормотал он, – кого испугался, академишки, чиновника пятого класса! Да мой генерал его пальцем придавит. Вот дьявол, адмирала Кушелева припутал, будто и впрямь к нему вхож!»

Глава шестая
ПРАВДА СО ДНА МОРЯ ВЫНОСИТ

1

Первое знакомство Гурьева с отобранными для него учениками произошло в коридоре. Профессор разыскивал верхний класс, но с любопытством остановился подле группы подростков, толпившихся у стены. Широкоплечий юноша выводил на ней мелом какую-то формулу и что-то горячо доказывал товарищам. Семен Емельянович узнал в нем жертву экзекуции, освобожденную им из рук Апацкого. Приглядевшись, он без труда опознал и остальных трех «жалобщиков».

Между подростками шел жаркий спор. Они так увлеклись, что не заметили, как подошел профессор. Скользнув взглядом по исчерченной мелом стене, Гурьев прислушался к спору.

– Нет, господа, эта задача не так решается. Скорость надобно из левой части равенства в правую перенести.

Ученики разом повернулись. Перед ними стоял незнакомый седовласый человек, в голубом сюртуке, из-под которого выглядывала ослепительно белая манишка. Голос его звучал весело. Лицо незнакомца выражало добродушие, серые прищуренные глаза ласково улыбались.

– Нам учитель господин Апацкий так показывал, а другой учитель, господин Дейч, иначе велит писать. Вот мы и разбираемся, – объяснил Саша Попов. – А я вас где-то видел, судырь, только не могу вспомнить… Кажется, я вас встречал…

– Это не столь важно. Лучше скажи, голубчик, как мне найти верхний класс?

– Там сейчас стол накрывают, судырь.

– А куда девались ученики из этого класса, которые отобраны для занятий с профессором?

– Это же мы и есть, те ученики!

– Очень приятно, что это вы. Будем знакомы: профессор Гурьев Семен Емельянович.

– Профессор! – пронеслось среди воспитанников.

– Мы вас давно ждем, господин профессор! Мы по вашей книге всю арифметику выучили, – сообщил Ваня Осьминин. – Из-за этой книги мы с ним, то есть с Саней Поповым, в школу корабелов, можно сказать, попали.

– Любопытно послушать эту историю, – улыбнулся Гурьев, – но вы мне ее после расскажете. А сейчас объясните, – почему у вас урока нет? По расписанию с вами должен еще два часа заниматься мичман Апацкий.

– Совершенно точно, господин профессор. Токмо Апацкий сегодня еще не приходил, – ответил Яша Колодкин.

Разговаривая с воспитанниками, Гурьев заметил, что ноги у некоторых обмотаны тряпьем, у других обувь в очень жалком состоянии. Он спросил, почему они разуты. Подростки смущенно посмотрели на свои ноги.

– За два года одну пару сапог выдали, давно сносились, – сказал один из них.

Донесся стук тарелок. Через полуоткрытую дверь в коридор несло запахом прокисшей капусты и горелого масла. Кухонные работники проносили на деревянных подносах ломти черного хлеба, и ученики вожделенно на него посматривали. Профессор перехватил один из этих взглядов и почувствовал острую жалость к голодным и раздетым, с нарывами на шее и чесоткой на руках, самоотверженным юношам.

– Пусть, господа, кто-нибудь из вас сходит к господину Путихову и приведет его сюда, – попросил Гурьев.

Воспитанники неловко переминались, но никто не двинулся с места.

– Нам, господин профессор, строго запрещено подходить близко к квартирам учителей, – сказал тихо Попов, потупив глаза.

«Эко запугал вас титулярный советник, – подумал Гурьев. – Ну ничего, мы с него скоро спесь сгоним!»

– Голубчик, – обратился он к Попову, – сбегай-ка позови Путихова. Скажи, профессор Гурьев просит его пожаловать; иди, не бойся.

Пока Попов бегал за титулярным советником, Семен Емельянович выяснил знания учеников по математике. Саша вернулся и доложил, что Путихов сейчас придет, но прошло не менее получаса, прежде чем он явился.

– Господин профессор, давно ли изволили прибыть? – спросил он слащаво, протягивая Гурьеву руку.

От этого тона, от наглых глаз Путихова профессор испытывал таксе чувство, будто по телу его поползли тараканы. Пересилив неприязнь, он сдержанно спросил:

– Объясните, пожалуйста, господин титулярный советник, почему расписание нарушается? Хотелось бы также знать, – почему воспитанники разуты?

Евлампий Тихонович не был готов к ответу на подобного рода вопросы. Обозлившись, он вызывающе пожал плечами.

– Чего зря спрашивать, господин профессор? «Почему… почему». Не желаю я вам отвечать, ибо являюсь ответчиком токмо перед директором.

Гурьев вдруг сообразил, что не имеет никакого права допрашивать Путихова. Спрашивать нужно не с него, а с директора.

– Передай господину Катасанову, – сказал профессор, – что завтра в полдень приеду и разговор буду с ним вести о порядках в училище.

Поздно вечером Путихов рассказал генералу о грубом выпаде профессора против него и даже против самого директора. Евлампий добавил от себя много такого, чего Гурьев и не подумал бы сказать.

Генерал слушал Путихова молча, рисуя какой-то кораблик. Казалось, слова подчиненного его не трогают, лишь быстрее движение карандаша выдавало его раздражение.

– Скажи Гурьеву, – холодно заявил он, – что ранее чем через два – три месяца я беседу с ним вести не могу. На днях выезжаю в Ревель и Архангельск.

2

Ученики поднимали и опускали головы, переводя глаза от доски на тетрадь. Густо испещренная доска покрывалась новыми цифрами и буквами, которым, казалось, не будет конца.

Воспитанники покраснели от напряжения, стараясь поспеть за профессором. Гусиные перья скрипели и ломались. Юноши быстро точили их ножичками, боясь упустить хоть секунду времени.

Гурьев не любил задерживаться и нервничал всякий раз, когда ему приходилось повторяться. Ученики исписали несколько толстых тетрадей, но разобраться в хитрых математических выкладках были не в состоянии.

Знал ли об этом Гурьев? Конечно знал. После каждого посещения училища он возвращался домой расстроенный, с чувством горечи и досады в душе. Точные науки требовали повседневных повторений, решения множества задач и упражнений. Профессор предвидел, что ученики не скоро научатся записывать его лекции, а так как учебных пособий не существовало, то закреплять пройденный материал должны были с воспитанниками его помощники, специально подготовленные для этого. Училище обязалось дать ему этих помощников, но время шло, а Катасанов, очевидно, и не собирался выполнять условия Гурьева.

Охтенцы относились к профессору с величайшим почтением. И все же они начали потихоньку роптать на постоянную и чрезмерную гонку. Саша упорно защищал Гурьева, доказывал, что ученики недостаточно настойчиво трудятся, сам работал до полного изнурения, пытаясь проникнуть в смысл формул, но и он в конце концов сдался, убедившись в малой пользе таких занятий. Сегодня он решил поговорить об этом с профессором и выбирал только удобный момент.

Когда Гурьев стер с доски ряд цифр и принялся писать новые, Саша закрыл тетрадь и хлопнул по ней ладонью.

– В чем дело, Попов? – удивленно спросил Гурьев. – Почему ты прекратил работу?

– Потому что нахожу ее бесполезной, господин профессор.

Гурьев изменился в лице. Он стоял с мелом в одной руке и тряпкой в другой, не зная, сердиться ему или смеяться.

Отделавшись от первого чувства неловкости, Семен Емельянович подумал, что рано или поздно это должно было произойти. Своевременная откровенность Попова похвальна и поучительна. Как мог он забыть о том, что читает лекции не в Академии наук, не в учительской семинарии для студентов, а в школе корабелов, для начинающих подростков! Мало того, ведь он даже ни разу не побеспокоился узнать, много ли знаний остается в голове у воспитанников после его лекций.

– Пожалуйста, извините меня, господин профессор, – огорченно сказал Саша, увидев, как подействовали его слова на Гурьева, – я не посмел бы это сказать, но не хочу скрывать от вас правды. Мы ловим каждое ваше слово, оно нам дорого, очень дорого, и, к сожалению, многие из этих слов остаются для нас непонятными.

Семен Емельянович взглянул в серьезное, но по годам умное, лицо юноши. Он и ранее отличал Попова от других учеников, а сейчас почувствовал к нему большую симпатию.

– Тебе совсем не нужно извиняться, Попов, – сказал он. – Наоборот, мне бы следовало просить у вас, господа, прощения за низкий коэффициент полезного действия моих уроков. Видите, я говорю с вами, как с будущими инженерами, ибо я твердо уверен, что вы ими будете. Я занимаюсь с вами шесть часов в неделю, больше времени при всем желании уделить не могу. Меж тем наук нам нужно изучить очень много. Надо закончить алгебру, геометрию и тригонометрию, пройти дифференциальные и интегральные исчисления, гидравлику, аналитическую геометрию, прикладную механику, теорию корабля и разные другие науки. Вот почему я торопился, упустив, однако, из виду самое главное: закрепление пройденного. Эту работу должны были выполнять мои помощники. Училище обязано дать мне двух гардемаринов.

– А почему бы вам, господин профессор, самому не взять себе помощников, коль директор их не дает? – спросил Саша Попов. – Разве они обязательно должны быть гардемаринами? Взять, к примеру, студентов Ивана Гроздова и Михаила Аксенова – лучших помощников не найдете.

– Как ты сказал? Гроздова и Аксенова? Это друзья моего сына. Откуда ты их знаешь?

– Да они почти всех нас грамоте выучили, господин профессор.

– Молодец Попов! Толково придумал. Как советуешь, так и сделаем. И как это мне раньше в голову не приходило?

Вернувшись домой, Гурьев приказал сыну привести к нему студентов. Последние не замедлили явиться.

– Трижды на неделе я буду заниматься с вами на дому, – сказал Гурьев – А как успеете в математике настолько, что сумеете выдержать экзамены в Академии наук, исходатайствую вам звание адъюнкт-профессора, чин титулярного советника, шестьсот рублей жалованья в год и казенную квартиру с дровами и свечами.

Можно себе представить, как обрадовались студенты. Профессор был видным представителем русской науки. Учиться у него – какого счастья еще можно желать?

Оформление студентов встретило большие затруднения. Путихов категорически отказался это сделать. Гурьев сам составил бумагу, изложив в ней условия приема кандидатов в адъюнкты. Он сам решил свезти бумагу в адмиралтейств-коллегию, но прежде ее должен был подписать директор.

Отложив все дела, Семен Емельянович кинулся разыскивать Катасанова. Затратив на поиски два дня, он решился на крайнюю меру: ворвался в шесть часов утра в квартиру генерала, несмотря на протесты денщика.

Разбуженный шумом, Катасанов накинул халат и пошел узнать, в чем дело. При виде Гурьева он рассердился.

– Ох и беспокойный же ты человек, Семен Емельянович, шумишь, людей в столь ранний час будишь! Все семейство мое, чай, растревожил.

– Извини, Александр Семенович, не ради озорства я это сделал, а по нужде, коль скоро иначе тебя не изловишь. Разговор долгий будет, может в кабинет пройдем?

Расположившись в кабинете, Катасанов поспешил предупредить:

– Ежели ты о порядке в училище, заниматься сим делом не стану, недосуг мне.

– Недосуг? – вспылил Гурьев. – А мне есть время заниматься делами училища? Ох, зазнался ты, Александр Семенович, чинов больших нахватал, душу свою и талант на славу и выгоды выменял.

– Что, что? – Катасанов несколько минут раздумывал. Избегая смотреть в глаза собеседника, он подавленно сказал:

– Неведомо тебе, Семен Емельянович, сколь тяжки дела наши на флоте, а особенно в адмиралтействе. Мальчиком будучи, Павел от матери императрицы чин генерал-адмирала получил и великим знатоком флота себя мнит. Что было худого и доброго на флоте, – все расхаял и порешил различные реформы учредить. За всякое дело хватается столь поспешно, что разброд и смятение кругом идет. Сегодня не знаем, что завтра будет. Одно то самодурство его показывает, – продолжал Катасанов почти шепотом, – что повелел он охтенских плотников солдатами заменить. Прадедов этих плотников Петр на Охте поселил, цех им учредил и приказал искусство судостроения от поколения к поколению передавать. Искусников этих любая держава сманила бы, кабы пошли. А экономия от замены их солдатами боком выходит. Лес на корабли подрядчики сырой возят, казнокрадство повсюду… Строение судов втридорога обходится, а худо оно так, глаза бы мои не смотрели. Устал я, Семен Емельянович, повседневно зло лицезреть. Об одном мечтаю: «Благодать» достроить и в отставку податься.

Речь Катасанова не произвела на Гурьева ожидаемого генералом впечатления. «Зачем он все это мне рассказывает? – подумал профессор. – Уж не для того ли, чтобы отвести глаза от училища? Дескать, за большим злом маленькое не видно. Так ведь из малых и вырастает большое».

– А ты думаешь, генерал, у нас в Академии тишь да гладь? Кому ныне легко на Руси? Отчизну многострадальную вороги грызут, а мы с тобой руки сложим, на господа-бога уповая. Ты на себя посмотри, Александр Семенович, не крива ли у тебя самого рожа? Зачем учеников донельзя притеснил? Себе хоромы барские, а им клетушки чердачные?

Катасанов обиженно поднялся.

– Не прикажешь ли мне, генерал-лейтенанту, на чердак перебраться? Чудишь, право, профессор.

– Об этом мы в другой раз поговорим, – враждебно произнес Гурьев. – А пока бумагу подпиши, насчет помощников, как по условиям нашим договорено было. Пять месяцев ожидал, не дождался и сам отыскал. Студентов нужно немедленно утвердить в должности.

Прочитав бумагу, директор пожал плечами.

– Наобещал ты, профессор, своим студентам всякой всячины. Ты, значит, отдельно обучать их намерен?

– Да, у себя на дому, три раза на неделе.

– И какое же вознаграждение потребуешь за сие обучение?

– Никакого.

– Странно… Ну, что ж, коли так, в добрый час.

Ближайшие месяцы показали, что Гурьев не ошибся в выборе студентов. Гроздов и Аксенов оказались на редкость способными к математике. Вместе с воспитанниками они слушали лекции профессора и тщательно конспектировали их. Гурьев выделял в их записях главное, дополнял пропущенное и вычеркивал лишнее. Постепенно из этих конспектов составлялись отличные учебные пособия. Пользуясь ими, кандидаты в адъюнкты (как в училище прозвали студентов) успешно повторяли с учениками пройденный материал. Работы было много. Стремясь заслужить одобрение профессора, Гроздов и Аксенов отдавали все свои силы науке и держались в стороне от училищных дрязг.

С легкой руки Путихова, учителя звали студентов «подголосками Гурьева». Воспитанники также пытались применить к ним эту кличку, но Саша Попов и другие ученики верхнего класса быстро отбили охоту к насмешкам над адъюнктами.

Михаил Аксенов, высокий, плечистый, был вспыльчив до того что терял в гневе рассудок. Он частенько порывался пристукнуть Путихова, когда пьяный титулярный советник начинал извергать потоки брани на профессора и его помощников. Спокойному, молчаливому Гроздову стоило больших трудов сдерживать своего друга.

3

С приходом Гурьева уроки словесности в верхнем классе прекратились. Андрей Андреевич Редкозубов преподавал теперь в двух нижних классах. С новыми учениками он не сблизился и часто заходил отвести душу к охтенцам.

В воскресные вечера Попов, Осьминин и Колодкин приходили к Редкозубову на дом. Для Андрея Андреевича это были чудесные вечера. Он шутил, смеялся и пел вместе с молодежью, рассказывал о себе, о пережитом им в годы царствования покойной императрицы.

Наташа угощала всех чаем. Она припасала ворох свежих кренделей и бубликов, и голодные юноши без стесненья уплетали их, а отец и дочь радовались аппетиту гостей.

Говорили обо всем: об успехах эскадры Ушакова на Средиземном море; о разрыве с Англией и походе сорока тысяч донских казаков в Индию для освобождения ее от британского владычества; о публичных лекциях в Академии наук. Наташа принимала живое участие в беседе, а когда речь заходила о литературе, метко и остро высмеивала модные французские романы.

Саша диву давался, сколько русских и иностранных книг она знает.

Отец и дочь представляли в лицах сцены из трагедий Шекспира, а иногда Наташа одна читала на память отрывки из сочинений Карамзина, Радищева или Державина. Монологи Дездемоны и бедной Лизы вызывали у слушателей непритворные слезы. Они не сводили восхищенных глаз с девушки и готовы были слушать ее без конца.

С Поповым Наташа говорила мало, избегала садиться рядом, смотреть ему в глаза. Замечая это, Саша думал, что она все еще не забыла грубых слов, сорвавшихся у него с языка при первом знакомстве, и старался сдерживать и не выдавать растущего влечения к Наташе. Но обоих волновало предчувствие, что не сегодня – завтра с ними случится что-то необыкновенное, обоим хотелось хоть ненадолго остаться вдвоем.

Однажды, когда Андрей Андреевич вышел проводить воспитанников, Саша вспомнил, что забыл в гостиной книгу. Он вернулся за ней. Увидев Попова, девушка радостно улыбнулась и вся потянулась ему навстречу.

Взволнованный ее улыбкой, Попов смущенно взял книгу, но не уходил.

– Побудьте еще немного у нас, – предложила Наташа. – Ведь в училище вам еще рано возвращаться.

Саша неловко переступал с ноги на ногу.

– Спасибо, но… Мне нужно идти…

Наташа вспыхнула. С обидой в голосе она сказала:

– Извините, я не подумала о том, что вы можете спешить еще куда-нибудь, помимо училища.

– Я не спешу, – торопливо начал Попов, – никуда не спешу, но, видите ли… Я думал, что и без того мы бессовестно долго у вас сидели и надоели вам.

– Нисколько. Напротив, отец и я всегда рады вам. Скажу больше, после ваших визитов у папы много дней бывает отличное настроение. А знаете, Саша, в чем я себя постоянно упрекаю? В том, что до сих пор не поблагодарила вас.

– За что? – удивился Попов.

– За ваше участие, за совет, за помощь… – Слова у Наташи срывались горячо, поспешно, точно она боялась, что Попов уйдет, не дослушав ее до конца. – Я не могу выразить, как бесконечно благодарна вам за счастье, которое вы вернули в наш дом.

– Стоит ли вспоминать о том, что было. По крайней мере, уж я-то меньше других причастен к перемене в Андрее Андреиче. Добились ее вы, а потом воспитанники верхнего класса. И пользу-то эта перемена принесла больше всего нам, его ученикам, всей школе. Разве не Андрей Андреич снял училище с мертвого якоря, разве не он выхлопотал для нас профессора математики?

От слов Попова на Наташу повеяло таким теплом, такой подкупающей искренностью и сам он показался ей таким мужественным и благородным, что она, боясь выдать переполнившее ее чувство симпатии, отошла к камину.

– Это ты о ком, Попов? Обо мне? – услышала она веселый возглас Андрея Андреевича, незаметно вошедшего в комнату. – А я и не знал, что выполнял обязанности боцмана. Стало быть, говоришь, снял училище с мертвого якоря? Интересно, что сказал бы Путихов, услышав это.

Редкозубов рассмеялся и дружественно потрепал Сашу по плечу.

Попов пробыл недолго и ушел, испытывая тоскливое волнение от сознания, что безнадежно влюбился.

После этого вечера Саша не сразу смог войти в обычную колею. Образ Наташи неожиданно всплывал на уроках, мешал сосредоточиться на лекциях. Он почувствовал, что учение стало даваться ему гораздо труднее, чем Ване и Яше. И самым неприятным было то, что профессор Гурьев заметил его неуспехи в математике, рассеянность и отсутствие прежнего внимания.

«Надо покончить с этим», – внушал себе Саша. И, призвав всю силу воли, решительно отказался от встреч с Наташей.

Тихий, богобоязненный Алеша Соколов часами просиживал у окошка. Обычно он громогласно извещал о появлении на улице Наташи. Попов запретил ему отвлекать учеников, но Алеша уже не мог совладать со своей привычкой.

Как-то шел урок черчения. Изрядно выпивший Путихов вздремнул было за столом, и вдруг – голос Соколова:

– Ребята, Наташка вышла! Поклонники девушки повернулись к окну.

– Вот я тебе, болван, покажу Наташку! – заревел Путихов. – Марш к порогу! Пятьдесят… ик! – громко икнул титулярный советник, дергаясь всем телом.

Воспитанники приглушенно хихикнули.

– Так вы, мерзавцы, ик… ик! Еще смеяться? Весь класс выпорю! Две недели без обедов! Сдохнете с голоду, как собаки!

Евлампий вышел, стукнув дверью. Ученики растерянно смотрели друг на друга. Страх, не перед розгами – к ним они успели достаточно привыкнуть, – а перед наказанием голодом взволновал многих. Влача полуголодное существование, они очень страдали, когда лишались обедов на день или на два. Но две недели без обедов – такого еще не было.

Три дня воспитанники верхнего класса терпели, а на четвертый не вышли из спальни, оставаясь в койках. Гурьев, узнав о голодном бунте, поднял шум. Он крепко отчитал струхнувшего Путихова и приказал немедленно накормить учеников. Семен Емельянович разыскал Катасанова и доложил ему о чрезвычайном происшествии. Директор равнодушно выслушал его и спросил с неприязнью:

– Долго ли будешь надоедать, профессор? Условия твои выполнил, помощники у тебя есть, деньги тебе платят исправно. Чего тебе еще надо?

Гурьев закусил губу, едва сдерживая негодование.

– Подумал ли ты, генерал, прежде чем такое сказать! Деньги платят исправно… Уж лучше бы ты в лицо мне плюнул. Ты послушай, что в руководимом тобою заведении творится. Путихов, твоим именем прикрываясь…

Генерал, перебивая Гурьева, закричал:

– И слушать не хочу! Все, что скажешь, наперед знаю. Путиховым я весьма доволен, а если он тебе не по нутру и порядки не нравятся, что ж, я тебя не держу. Сыщем на твое место другого учителя.

Семен Емельянович пошатнулся, словно его ударили обухом по голове. Он не ожидал такого поворота дела.

– Стало быть, ты мыслишь, что Путихов ценнее для училища, нежели я? – спросил он растерянно.

– По мне лучше прямо идущая телка, чем шарахающийся бык!

Больше говорить было не о чем. Возвратившись домой, Гурьев сел писать записку об увольнении его из училища. Изломав несколько перьев, он набросал черновик, но в душу закралось сомнение, и он отложил бумагу в сторону.

«Нет, генерал, добровольно я с твоей дороги не сойду. Тебе тишь да благодать нужна. А куда правду на Екатерининском канале денешь? Правда со дна моря выносит».