Текст книги "Школа корабелов"

Автор книги: С. Обрант

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

3

Министр был занят и через управляющего канцелярией передал профессору, чтобы тот приехал в другой раз, но Семен Емельянович упрямо заявил, что не покинет канцелярию, пока не добьется аудиенции. Чичагов рассердился, однако приказал пустить профессора в кабинет.

– Ваше превосходительство, – без предисловий начал Гурьев. – Я вас долго не задержу. Имею срочную необходимость уволить учителя арифметики лейтенанта Апацкого и заменить его студентом Тенигиным.

– Коль скоро ты находишь это необходимым, возражать не стану. А утверждение мое письмом получишь.

Гурьев поблагодарил министра и поехал обратно в училище. Он сам объявил приказ Апацкому и повелел ему немедленно передать класс Тенигину; но лейтенант категорически отказался это выполнить.

– Не вы, господин профессор, меня принимали в училище, не вам и увольнять, – нагло заявил он. – Поглядим, что скажет по сему поводу его сиятельство, князь Гагарин. Как бы вас самого не погнали из училища.

– Убирайтесь с глаз, и чтоб больше я вас здесь не видел! – приказал Гурьев.

Два часа спустя Апацкий стоял перед директором и, задыхаясь от волнения и ярости, жалобно причитал:

– Ваше сиятельство, что же это такое? Потомственного дворянина, питомца морского кадетского корпуса заменяют каким-то мужиком, каким-то подлым студентом. Заступитесь, ваше сиятельство!

Узнав суть дела, князь рассвирепел. Апацкий был его глазами и ушами в училище.

Как посмел Гурьев без согласия директора увольнять учителя? Уволить лейтенанта, не поставив его, князя, даже в известность?!

– Успокойтесь, господин Апацкий, – глухо промычал он. – На сей раз Гурьев просчитался. Есть и у меня предел терпению.

– Я надеюсь, ваше сиятельство, что вы защитите меня. Он ведь нанес и вам пощечину. Все знали, что вы не давали на увольнение своего согласия.

– Да, да! Я сумею постоять и за себя, и за вас. Возвращайтесь в училище и продолжайте службу.

– Но ведь Гурьев уже подписал приказ, ваше сиятельство.

– Тем хуже для него. Идите, мой друг, даю вам слово, что завтра все повернется иначе.

В тот же день, поздно вечером, Гагарин разыскал Чичагова в английском клубе, затащил его в библиотеку и прямо приступил к делу.

– Павел Васильевич, выгони из училища этого беспардонного мужика.

– Какого мужика? – удивился министр.

– Профессора Семена Гурьева. Он, чай, не мне одному противен, а всему твоему департаменту.

– Он и мне порядком надоел, – усмехнулся Чичагов. – А как его уберешь, коль о нем по всему флоту слава идет, сам император ему милости разные оказывает?

– Пустое! – махнул рукой Гагарин. – Ныне император милостив, а завтра гневен. Сие от тебя, Павел Васильевич, зависит: куда пешку двинешь, там и встанет.

Чичагов, польщенный словами князя, рассмеялся.

– Чудак ты, право, князь! Как можно сие сотворить, коль и повода подходящего нет?..

– Повод у меня есть. Профессор без моего ведома и согласия уволил учителя лейтенанта Апацкого, а взамен его назначил студента.

– На это увольнение Гурьев у меня согласие испрашивал.

– И ты его дал?

– Дал.

– Письменно?

– Нет, изустно, но это все равно.

– Э, нет, не все равно, – возразил Гагарин. – Поскольку письменного согласия ты не давал, будем считать, что его не было. А есть ли таксе правило, чтобы инспектор классов к самому министру обращался? Сие и директору училища не должно быть дозволено.

Чичагов задумался. Он понимал, какой урон понесет училище с увольнением Гурьева. Но как отказать князю, супруге которого, Анне Петровне, он столь многим обязан?

…Вспомнился Чичагову 1797 год, холодная, сырая одиночная камера в Петропавловской крепости, уродливое, злобное лицо императора Павла и торжествующая улыбка Кушелева. Еще недавно этот царский фаворит был мичманом у отца Павла Васильевича, прославленного адмирала Чичагова. А теперь он сам полный адмирал, вице-президент адмиралтейств-коллегий. Это по его наговору император срывает с молодого Чичагова погоны, смешно топчет их ногами и кричит тонким, срывающимся голосом:

– Матросскую рубаху ему, мундир долой, долой!..

Чичагов хладнокровно вынимает из кармана кошелек.

– Ты что, ты что? – беснуется император.

– Мундир ваш, а деньги мои, ваше величество, – спокойно говорит Павел Васильевич, вызывая новую волну гнева.

– Отставки просишь, служить мне отказываешься! Сгною в крепости, крысами затравлю.

– За что, ваше величество? Не за то ли, что я мичману Гришке Кушелеву поперек дороги стал?

– Молчать! – орет Павел, дергаясь, как паяц на нитке. – Держать его в тюрьме со всеми строгостями. Сия камера для матроса Павла Чичагова чересчур просторна, перевести немедля в Алексеевский равелин.

Чичагов был похоронен заживо в каменном гробу. Давно уже стерлась для него грань между днями Мысли сливаются, и лишь одна сверлит мозг: скорей бы конец!

Освобождение пришло внезапно. Очаровательная Анна Петровна Лопухина-Гагарина, узнав о несчастье Чичагова, мимоходом заметила императору, что сожалеет об отсутствии в ее салоне Павла Васильевича. Этого было достаточно. Государь тотчас же освободил Чичагова и встретил его словами:

– Позабудем, что произошло, и останемся друзьями!

О нет, Павел Васильевич не забыл и никогда не забудет страшные месяцы своего заточения и всегда с благодарностью вспоминает о благородном заступничестве Анны Петровны.

Чичагов тряхнул головой, решительно поднялся и сказал:

– Уговорил ты меня, князь. Завтра состряпаю приказ об увольнении Гурьева, а причину какую-нибудь придумаю. Кого же тебе вместо профессора дать?

– Поставь инспектором классов корабельного мастера Лебрюна; человек премилый, европейского складу.

Министр чуть поморщился, но не возразил.

На следующий день Семен Емельянович ехал в училище в отличном настроении. Трясясь на одиночной гитаре-дрожках, он размышлял о том, что новый его труд «Основание динамики» получил всеобщее признание за границей; что шесть воспитанников первого отделения верхнего класса уже можно готовить к выпускным экзаменам; что талантливый, скромный и трудолюбивый студент Тенигин будет хорошим учителем.

Только профессор приступил к занятиям с первым отделением, как в класс с шумом ввалился князь Гагарин. Не обращая внимания на вытянувшихся в струнку воспитанников, он подошел к столу, за которым сидел Гурьев, и надменно произнес:

– Да будет вам известно, господин профессор, что училище не нуждается больше в ваших услугах.

Гурьев поднялся и изумленно посмотрел на князя.

– Как прикажете понимать, ваше сиятельство?

– Очень просто: вы уволены, – понимаете, уволены! Вот распоряжение его высокопревосходительства господина министра.

Дрожащими от волнения руками Семен Емельянович взял брошенную на стол князем бумагу. Она гласила:

«Поскольку инспектор классов профессор Гурьев приказал учителю Апацкому сдать класс студенту Тенигину без представления директору училища, лейтенанта оставить по-прежнему в должности. А как помянутый инспектор в письме своем ко мне пишет, что он по слабости здоровья не может отправлять должности своей и просит об увольнении от училища, то сим удовлетворяю его желание».

– Ошибка, должно быть, ошибка… – растерянно пробормотал Гурьев. – Я не писал министру, я не просил его освобождать меня по слабости здоровья.

– Меня это не касается! – усмехнулся директор и вышел из класса.

Семен Емельянович бессильно опустился на стул. Воспитанники замерли в различных позах. Тяжелое молчание нарушил Андрюша Поленов. Прерывающимся от волнения голосом он тихо спросил:

– Господин профессор, а как же мы? Как мы без вас останемся?

– Пропадем мы, господин профессор, – в тон Поленову сказал Иван Балашов.

– Господин профессор, – раздалось сразу несколько голосов, – не бросайте нас, будьте милостивы, уж мы так стараться будем.

– Домой к вам станем ходить, коль в училище заниматься не дозволят. Только бы увольнение разрешили да ваше на то согласие.

Семен Емельянович, тронутый искренним чувством привязанности к нему учеников, постарался их успокоить:

– Не оставлю я вас, родные мои. К самому государю пойду, напомню про сей перстень – подарок милостивого монарха, а в обиду вас не дам. Садитесь, будем продолжать урок.

4

Хлопоты Гурьева об аудиенции у императора не привели ни к чему. Даже министр наотрез отказал ему в приеме. Тогда Семен Емельянович написал прошение в ученый совет адмиралтейского департамента.

«Не имея в виду никаких недостойных меня выгод, – писал он, – я принял с должным уважением объявленное г-ном Гагариным увольнение. Но всегда следуя правилам чести, признаю себя в прискорбной необходимости представить департаменту: что не просил г-на министра увольнения из училища за слабостью здоровья, ибо, будучи здоров, почитаю недостойным отказываться быть полезным отечеству моему; что был училищу небесполезным, служа в оном близь семи лет, о том свидетельствуют награды монарха.

Как увольнение такого рода высшая власть предоставила рассматривать и утверждать самой себе, то до того времени прошу департамент позволить ходить ко мне учиться на дом первому отделению верхнего класса по вторникам и четвергам от 10 до 12 часов утра, потому что ученики сии, имеющие особую склонность к математике, усердно просили меня, чтобы я окончил с ними курс. За сей труд я никакой награды не прошу и не желаю».

Ученый совет нашел увольнение Гурьева законным, обучение на дому учеников не разрешил и направил переписку министру для доклада царю, а копию вручил Гурьеву.

Семен Емельянович два дня ожидал в приемной министра. Лишь на третий день управляющий канцелярией дал Гурьеву прочесть резолюцию императора: «Для прекращения впредь подобных бесполезных переписок, уволить его вовсе от департамента».

Гурьев молча, чуть сгорбившись, вышел на улицу. На набережной Невы он плотнее застегнул сюртук, хотя погода была жаркой. Не доходя до Зимнего дворца, профессор остановился. Вдруг он круто повернулся к реке и снял с пальца бриллиантовый перстень.

– Вот тебе, монаршья милость! – И швырнул перстень в воду.

Глава двенадцатая
РАСПЛАТА

1

Воспитанники училища корабельной архитектуры вышли из ворот своего дома. Стоял яркий солнечный день. Время приближалось к полудню. Под стук барабанов идти было легко и даже приятно. Затянутые в зеленые мундирчики с высокими стоячими воротниками, мальчики постепенно разомлели от жары и растеряли воинственный вид. На Мариинской площади они уже шли как попало, пользуясь тем, что оба преподавателя, Александр Андреевич Попов и Михаил Михайлович Аксенов, увлеклись разговором.

– Экой ты, право, Саша! Расскажи все по порядку, мне ведь все это интересно, – ворчливо говорил Аксенов, которому надоело вытягивать из Попова слова.

– Ну, рассказал я все сенатору Балле, бывшему нашему директору, и он, конечно, возмутился увольнением Гурьева.

– А дальше? Дальше что было?

– Гурьева, говорит, не вернешь, надо постараться заменить его достойным преемником. Тогда я сообщил ему, что инспектором классов назначен, но пока еще не утвержден, француз Лебрюн.

– А он что?

– Более чем удивился. «Неужели, – говорит, – у Чичагова поднимется рука подписать приказ о его назначении?» Хотел немедленно поехать в ученый совет департамента и к министру, но я ему отсоветовал.

– Почему?

– Прежде нужно было подыскать подходящего человека на должность инспектора классов. Подумали мы с ним и решили обратиться в Академию наук.

– Разумно! Академия дала Гурьева, почему бы ей не дать другого профессора?

– И мы так рассудили. Приезжаем на Васильевский, а академиков никого нет, обедают. Отыскали мы их в ресторации Луи, однако никто из них брать на себя новую обузу не захотел. И не потому, что слишком заняты, – никому не хотелось связываться с училищем, из которого незаслуженно выгнали Гурьева. Спасибо академику Захарову…

– Какому Захарову? Андреяну Димитриевичу, который главное адмиралтейство строит?

– Нет, Якову Димитриевичу, брату зодчего, профессору химии. Он напомнил академикам, какой труд вложил Гурьев в училище, и высказал мнение, что надзор за учебной частью не будет обременительным, ибо Семен Емельянович оставил доброе наследство: молодых способных профессоров Гроздова и Аксенова, тебя то есть.

– Ишь ты, и обо мне вспомнил!

– Да, и о тебе. «Они, – говорит, – сами воз потянут». Тогда академик Румовский, как почетный члеи адмиралтейств-коллегий, согласился взять на себя надзор за училищем, но с условием, что князь Гагарин ученой части касаться не будет. «Пусть, – говорит, – ученый совет департамента о том специальное постановление вынесет».

– Вот позор для Гагарина. И министр пошел на такое дело?

– Вынужден был пойти.

– То-то директор в училище не показывается. Зато Апацкий ходит гоголем. Ух, гадина! Кажись, удушу я его в конце концов! – с ненавистью произнес Аксенов.

Саша сбоку посмотрел на товарища и подумал, что при вспыльчивом характере Аксенова этого можно ожидать.

У нового адмиралтейства на Галерной улице Попов ускорил шаги и скрылся в воротах. Аксенов остановил передние ряды учеников, подтянул отставших и только собрался вести строй через ворота, как оттуда выскочил Попов.

– Михалыч, распусти на минуту воспитанников.

– Что случилось, Саша?

– Учеников в адмиралтейство не пускают.

– Быть этого не может!

– Коль не веришь, поди сам к дежурному офицеру.

– Присмотри здесь! – И Аксенов торопливо вошел в адмиралтейство.

Минут через десять он вернулся и сердито крикнул разбежавшимся ученикам:

– Во фрунт! Походной колонной по четыре – стройся! И мальчики снова зашагали по пыльным улицам полуденного Петербурга.

Преподаватели шли молча. Будущее училища рисовалось им в мрачных красках.

Сегодня начались первые неприятности, а сколько их еще впереди?

Тяжело вздохнув, Саша спросил:

– Что тебе сказал обер-лейтенант?

– Есть приказ министра не пускать посторонних. Ну, Лебрюн и распорядился насчет наших учеников.

– Лебрюн?

– Да! Мстит, должно быть, за то, что его к инспекторской должности не допустили.

– Какие же они посторонние? – возмущался Саша. – Им ведь практиковаться в адмиралтействе уставом предписано.

– И я о том же офицеру твердил, а он мне бумажку показал. Удивительней всего, что предписание написано рукой Евлампия Путихова. Я его руку хорошо знаю.

– Вот откуда ветер-то дует, – сообразил Попов. – Этот пакостник французу аккурат в пару пришелся.

Внезапно передние ряды строя пришли в замешательство. На повороте Благовещенской улицы, неподалеку от входа во флотский экипаж, сгорбившись и закинув руки к хлястику узкого, глухо застегнутого мундира, стоял насупившись генерал. Из-под его треугольной шляпы мрачно смотрели на воспитанников злые оловянные глаза.

– Стой! Кто фрунтом командует? Где офицер? – прогнусил генерал, подняв вверх тонкий костлявый палец.

Аксенов неторопливо подошел к генералу и отрапортовал:

– Команда воспитанников училища корабельной архитектуры возвращается из адмиралтейства, ваше сиятельство.

– Ты почему меня сиятельством величаешь? Разве тебе известно, кто я?

– К го же в Петербурге не знает графа Аракчеева, ваше сиятельство!

Уловив насмешку в словах офицера, Аракчеев растерялся. Ему показалось, что он ослышался.

– Как ты сказал, повтори!

– Точно так, ваше сиятельство!

– Да ты… – начал Аракчеев.

Недосказанное слово застряло в его горле, глаза изумленно забегали по сторонам.

– Почему мундир на тебе военный, а погоны чиновничьи? Кто ты такой?

– Титулярный советник Михаил Аксенов, адъюнкт сего училища.

Впалые щеки генерала дрогнули. Мутными, точно мертвыми, глазами он уставился на Аксенова.

– Вон ты кто… То-то команда под твоим началом словно сброд якобинцев… А сам ты как перед генералом стоишь, сукин сын! Пошто глаза отворотил? Я тебе их так заверну, что навсегда закроются.

Генерал размахнулся и жилистым кулаком ударил Аксенова по лицу. Михаил Михайлович побледнел, отер рукавом кровь, хлынувшую из носа, и шагнул к Аракчееву. Не помня себя от обиды, он вцепился левой рукой в большое мясистое ухо генерала, а правую вскинул над его головой.

– Остановись, Михалыч! Ради бога, остановись! – вскричал Саша Попов, хватая Аксенова за руку. Оттащив его от генерала, Попов подскочил к Аракчееву:

– Ваше сиятельство, чиновник сей от роду строю не обучался и за фрунт ответа держать не должен. В том моя вина, с меня взыскивайте.

Генерал выкатил оловянные глаза на смелого молодого офицера.

– А ты, скотина, пошто к этому арестанту в защитники лезешь? Бунт! В тюрьму! В кандалы, в Сибирь! – заревел вдруг Аракчеев, захлебываясь от бешенства.

Подбежав к воротам флотского экипажа, граф схватил висящий железный прут и неистово заколотил им по медному тазу. На шум прибежали начальник караула и дежурный офицер.

– Эй вы, забрать бунтовщика, живо! – повелительно произнес Аракчеев, указав на Аксенова. – Препроводить в крепость и передать коменданту, что негодяй осмелился поднять руку на генерала Аракчеева.

Неделю спустя Михаил Михайлович Аксенов был сослан в Сибирь на каторжные работы.

2

Училище посылало в адмиралтейский департамент одно письмо за другим, добиваясь отмены странного, ничем не оправданного распоряжения не пускать учеников в адмиралтейство.

Два месяца воспитанники болтались без дела. Гроздов часами простаивал в различных канцеляриях, разыскивал следы своих ходатайств, и в конце концов они привели его к Путихову.

Узнав об этом, Саша Попов предложил воздействовать на Евлампия Тихоновича иными средствами.

– Поручи это дело мне, Иван Петрович, уж я отобью охоту пакостить училищу.

– Что ж, я не против, – согласился Гроздов. – Только смотри, Саня, как бы из-за этого дрянного человечка в историю не влипнуть, как влип Аксенов. Впрочем, ты парень с головой, зря на рожон не полезешь.

Саша несколько дней выслеживал Путихова, пока не застиг его в трактире на Гороховой. Попов присел за его стол.

Путихов понял, что Саша пришел неспроста. Выдавив кривую улыбку, он спросил:

– Пошто пожаловал в сей храм зеленого змия? Не ждал я, Сашка, зреть тебя здесь.

Попов ничего не ответил и продолжал в упор глядеть в глаза Путихову. От его тяжелого взгляда Евлампию стало не по себе. Он поднялся, собираясь уходить, но Саша усадил его на место:

– Погоди, дело есть. Эй, целовальник, два кувшина вина!

– Довел господь с мальчонками собутыльничать, – ерзая на стуле, рассмеялся Путихов. – Давно ли я тебя, Сашка, розгами сек.

– Давно то было, а памятно, как я погляжу. Может, выпьем за эту память?

– Выпьем, – согласился подмастерье, осушая кружку водки. – Про дело сейчас будем говорить или опосля, как кувшин опорожним?

– Сейчас говори, только брехать не вздумай. Ты бумагу писал учеников в адмиралтейство не пускать?

– Я, – нагло признался Путихов. – Неси на меня жалобу хоть самому царю. Мне на то со шпиля наплевать.

– Это почему же наплевать? – закипая гневом, спросил Попов.

– Известно почему. Государь пришлет оную жалобу министру, а министр – моему хозяину Лебрюну, а тот мне передаст. А я ее иголочкой в дело, в дело… И похороним по первому разряду.

– Так! Стало быть, в дело, говоришь. А теперь слушай, что я скажу. Завтра ученики придут в адмиралтейство, и ты сам им ворота откроешь. А ежели еще чем училищу навредишь, – не жалобы, а самого себя хоронить придется.

– Ишь ты, генерал какой выискался! Права такого нету…

Путихов не договорил. Сильный удар свалил его со стула. Он попытался вскочить, но от нового удара вновь плюхнулся на пол и потерял сознание.

– Убивец окаянный! – завопил трактирщик. – Хватайте его, люди добрые!

– Молчи, старик, не шуми до времени! Этот чиновник сам упросил меня поучить его малость, – успокоил Попов трактирщика.

Попов разжал Путихову челюсти и вплеснул ему в рот водки. Евлампий закашлялся, широко раскрыл круглые красные, как у рыбы, глаза и с ужасом посмотрел на Сашу.

– Евлампий Тихонович, подтверди этим господам, что мы с тобой ученый разговор вели, – повелительно сказал Попов.

– Сие точно, – пробормотал Путихов.

– И еще скажи, все ли ты запомнил, о чем я говорил?

– Кажись все, господин офицер.

– Добро! Можешь продолжать пить, я еще за два кувшина заплатил.

3

… Академик Румовский посетил училище один-единственный раз. Убедившись, что дело идет по заведенному Гурьевым порядку, он счел свою опеку законченной и возложил учебную часть на Гроздова. Директор, князь Гагарин, также не обременял себя заботами об училище и только подписывал приказы, которые носил ему на квартиру лейтенант Апацкий. От него же он узнавал все новости и сплетни.

История с адъюнктом Аксеновым привела князя в восторг. Вдоволь насмеявшись над неудачливым учеником Гурьева, князь предложил Апацкому занять должность профессора вместо Аксенова.

Глаза лейтенанта сузились, точно растаяли от удовольствия. Мелькнувшую было мысль о том, что для этой должности нужны большие знания, он тотчас же прогнал и почтительно поклонился директору в знак согласия и признательности.

В училище был вывешен приказ о назначении Апацкого профессором математики и гидравлики, а копия приказа послана в адмиралтейств-коллегию. Здесь, однако, заметили, что лейтенант не имеет права занимать эту должность, так как не экзаменован в Академии. Завязалась усиленная переписка, в которую вмешалась Академия наук.

Директор училища доказывал, что Апацкий уже однажды экзаменован в морском кадетском корпусе и ему не обязательно снова проходить проверку. Ученые мужи с этим не соглашались и утверждали, что кадетский корпус не может дать профессорского звания, и должность дана Апацкому в нарушение всяких правил. Спор длился более трех месяцев, пока морской министр, по просьбе Гагарина, не прекратил его, действуя именем императора.

На учеников и учителей повышение Апацкого произвело удручающее впечатление. Его не любили все: одни – за жестокость, другие – за высокомерие, третьи – за показное всезнайство, прикрывающее невежество.

Лейтенант наглел с каждым днем. Возомнив себя инспектором классов, он без труда оттеснил тихого, погруженного в науку Ивана Петровича Гроздова и безраздельно распоряжался всеми делами. Издевательство над учителями, зверские расправы с учениками постоянно сопровождались его злобным криком: «Я из вас вышибу гурьевский дух! Все будете у меня по струнке ходить!»

Чтобы упрочить свое положение, Апацкий ввел строевые занятия. По задуманному им плану, это было одним из действенных средств повернуть училище в другое русло, придать ему характер захудалой военной школы, столь же далекой от высшего образования, как приходская школа от Академии. В новом расписании львиную долю учебного времени занимала шагистика, но вышибить гусиным шагом чувство любви и уважения к наукам, воспитанное Гурьевым в учениках, лейтенанту не удалось. Несмотря на усталость от муштры, они еще усерднее брались за книги и тетради.

Чем больше свирепствовал Апацкий, тем ожесточеннее становились воспитанники. Сплоченные ненавистью к нему, они противодействовали ему во всем. Пакостить ему сделалось всеобщей страстью. И каких только каверз не придумывали изобретательные подростки! Надевая шинель, лейтенант обнаруживал в ней несметное количество насекомых; поскользнувшись, он падал с лестницы, натертой жиром; стул, на который он садился, оказывался намазанным клеем либо краской; его чернильница кишела червями; из кивера ему пришлось вытряхивать, преодолевая отвращение, целый крысиный выводок; а однажды он вытащил из кармана мундира не то змею, не то ужа.

Нервы лейтенанта никогда не отличались крепостью, а сейчас были напряжены до предела. Малейший стук приводил его в трепет, у него пропал аппетит. Бессонница, которой он страдал с детства, усилилась, чередуясь с кошмарами, мучившими его каждую ночь. В минуты короткого сна Апацкий корчился, скрипел зубами, стонал и дико кричал, а когда просыпался от собственного крика, долго еще слышал иронический смех Наташи, пьяный лепет Редкозубова, торжествующий хохот Попова, спокойный, осуждающий голос Гурьева.

Утром лейтенант приходил в училище измученный, с желтым лицом, воспаленными глазами и выискивал жертву для расправы. Время от времени новоиспеченный «профессор» учинял массовые экзекуции, лихорадочно вглядываясь в лица воспитанников и рассчитывая найти в них чувство страха. Но чувство это лишь непомерно росло в нем самом. Явственнее слышались ему насмешки, все враждебнее и непокорнее казались глаза мальчиков, рассвеченные волчьими огоньками, все загадочнее становилась улыбка на губах у старших учеников.

Попова лейтенант избегал. Он еще не придумал, как отомстить ему, и не спешил с этим. Мысль, что соперник у него в руках, доставляла ему удовольствие. План мести должен быть четким и совершенно безопасным для самого Апацкого, – ведь молодой инженер отчаянно смел и надо держать себя с ним очень осторожно. Зато Гроздову лейтенант досаждал всячески. Молчаливый профессор терпеливо переносил оскорбления, а когда становилось невмоготу, скрывался в корабельной чертежной у Попова, куда Апацкий не смел входить.

Лейтенант не оставлял Гроздова и на уроках. Однажды Иван Петрович выводил на доске формулу дифференциального уравнения. Зашедший в класс Апацкий грубо оттолкнул его от доски и приказал ученикам по очереди повторить формулу.

Первый же воспитанник стер все с доски, постоял, подумал и растерянно уставился на лейтенанта.

– Господин профессор, я не понял, как она выводится. Не соблаговолите ли показать? – сказал он невинным тоном, протягивая Апацкому кусочек мела.

В классе раздался громкий хохот.

– Молчать! – багровея, зарычал Апацкий. – Ступай, скажи Мефодию, что я велел всыпать тебе пятьдесят розог.

– Помилуйте, господин профессор, за что? Нас учителя никогда не наказывали за то, что мы обращались к ним с вопросами, – послышался голос из задних рядов.

– Коли нас за каждый вопрос сечь будут, всю науку из нас вышибут.

Иван Петрович во время этой сцены стоял у окна, спиной к классу, и разглядывал грязные корки льда на канале. «Хоть бы не срамился перед учениками, – думал он, – вот вредный человек. Плюнуть бы ему в бесстыжие глаза и уйти…»

– Господин Гроздов, – услышал он скрипучий голос Апацкого, – продолжай урок. А ты, скотина, со мной пойдешь. Сам отсчитаю тебе полсотни розог.

Вечером у постели наказанного собралось много ребят. Мальчики таинственно шептались, расходились, приходили новые и тоже шушукались с серьезными и загадочными лицами. В последующие дни ученики были молчаливы и как-то странно поглядывали на Апацкого.

В субботу вечером лейтенант заступил на дежурство. Кроме него, в училище оставался только безропотно покорный матрос Мефодий, верный помощник и телохранитель Апацкого. Матрос сидел в комнатушке для служак, когда один из учеников принес ему штоф водки, полдюжины соленых огурцов и буханку хлеба.

– Это тебе прислал лейтенант, – сказал он и тотчас же скрылся.

Через час Мефодий уже храпел вовсю. Апацкий об этом не знал и спокойно писал очередное донесение князю Гагарину. Внезапно послышались шорохи, крысиный писк, мяуканье, душераздирающий крик. С замершим сердцем лейтенант выскочил из дежурной комнаты. В коридоре и классах было темно, и он наугад бросился в ту сторону, где кричали, но услышал позади себя хохот и жалобный плач.

Дежурный офицер заметался по коридору.

– Мефодий! Мефодий! – неистово орал он и, не поучив ответа, выбежал на лестницу. Здесь был полный мрак, лейтенант постоял, прислушался, тяжело дыша и вглядываясь в лестничную клетку. Ему почудилось, что он стоит на краю пропасти и кто-то крадется, чтобы его столкнуть. Апацкий поспешно открыл дверь в коридор. Он был ярко освещен. Сквозь стекла дверей в классах видны были сидящие за партами и прилежно занимающиеся ученики. Царила полная тишина.

Апацкий прошел в дежурную комнату.

– Что это было? – размышлял он вслух. – А может, вовсе ничего не было? Что, если у меня начались галлюцинации? Этак и с ума сойти недолго. К черту. Надо взять себя в руки, – бормотал он, силясь унять охватившую его дрожь.

Десять минут спустя к дежурному офицеру один за другим потянулись воспитанники верхнего класса.

– Господин профессор, покажите, пожалуйста, как вывести формулу?

– Господин профессор, второй день бьюсь над решением задачи по динамике. Никак не могу понять, – где здесь ошибка?

– На вас последняя надежда, господин профессор, – вздыхая говорил третий ученик, – исписал десять листов бумаги, и все напрасно. Не откажите в любезности, покажите, как взять этот интеграл.

Сначала Апацкий попросту отмахивался от ребят, потом затрясся от злобы. Схватив за шиворот одного из учеников, он вытащил его в коридор.

– В карцер тебя, злодей, в карцер! – ревел он. – Шкуру с живого спущу и собакам выброшу!

Громко стуча каблуками, из классов высыпали ученики. Окружив лейтенанта, они взялись за руки и завертелись в диком хороводе, скандируя:

– Неуч! Профессор экзекуций!

– Безграмотный чурбан!

– Митрофанушка!

Глаза лейтенанта полезли на лоб, в голове все смешалось. Инстинкт подсказывал ему: «Беги, скройся где-нибудь, запрись». Но он уже не владел собой и в бешенстве бросился на толпу. Его свалили, на голову и на ноги навалились десятки тел. Лейтенант рванулся, почувствовал острую боль в груди, потерял сознание.

Очнулся Апацкий в лазарете. Он с трудом поднял веки. В его глазах светилось безумие. Через три дня лейтенанта свезли в сумасшедший дом.