Текст книги "Долгая ночь (сборник)"
Автор книги: С. Попова
Соавторы: Виль Рудин,Борис Синявский,В. Костин,Юрий Пыль,Борис Этин,Г. Грабко,Ф. Шумов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)
Зачавкала грязь, затрещали кусты, казалось, сквозь чащу продирается медведь. Из болота появился Сенька. Николай зажег фонарик:
– Живой, Сенек?
– Ага, живой-живой... – Он говорил почему-то шепотом, оглядываясь на болото и прижимая левую руку к глазу. – Там он, Мишка. Иду я, а он стоит... Как врежет мне кулачищем.
– А где он сейчас? – Николай не знал, то ли плакать, то ли смеяться.
– Не знаю. Куда-то смылся, однако...
Николай внимательно осмотрел Сенькино лицо. Ну точно – балбес! Это он на сук в потемках напоролся, как еще глаз себе не вышиб! Да и сам хорош: нашел, кому верить.
– Ладно, не переживай: глаз целый. Спасибо тебе, а теперь шагай домой!
У дома Кутепова по-прежнему все было тихо. Но вскоре показалось, что в доме тихонько скрипнула дверь. Сашка замер, прошептал:
– Ты видишь что-нибудь?
Они до рези в глазах вглядывались в темноту, но ничего не заметили.
Еще с полчаса было тихо, потом слышно хлопнула дверь в соседнем доме.
– Хозяйка корову доить пошла, – сказал Сашка. – Вон, над горой видишь, небо посветлело...
– Не рано ли еще?
– Это нам с тобой рано, а у них тут хозяйство.
Было уже видно, когда женщина с ведром молока возвращалась от стайки к дому. Николай не удержался:
– Доброе утро, хозяюшка.
– Вы все еще здесь? Оголодали, поди, – засмеялась женщина. – И чего вам не спится?
– А вам? – спросил Николай.
– У меня работа.
– И у нас работа, – с вызовом ответил Саша.
– Да какая же это работа – по ночам шлындать? А жены, поди, сидят дома, ждут... – Женщина прошла в дом, а потом вернулась, неся в обеих руках по большой эмалированной кружке с парным молоком.
– Попейте, страдальцы. А то до солнца не дотянете! – и женщина лукаво улыбнулась. – А насчет работы – простите. Это мне просто жен ваших жалко. Да и чо его сторожить, Мишку-то. Подурил, выспится и будет как муха, знаем мы его...
– Ну, ну, мог бы уже и давно проспаться, а он что-то все молчит...
Роса мелкой сыпью покрыла траву, бревна, осела на тулупе. От болота тянул холодный низовик.
В начале седьмого, когда окончательно рассвело, Николай пошел искать мать учительницы, которую Мишка, видимо, и не думал отпускать. Черт неугомонный! Все еще не накуражился.
Старуха сидела на лавке у окна старого рубленого барака, у ног ее играли два маленьких пацана.
Выслушав Николая, старуха что-то наказала мальцам по-шорски и встала: пойдем!
Подошли к дому Кутепова. Старуха решительно открыла калитку и смело шагнула к крыльцу. Закричала по-русски:
– Миша-а! Пусть Полина деньги бросит из окна! Парнишкам молоко и хлеб купить, а деньги у нее. Пусть бросит, а я подберу. – Старуха сделала еще шаг.
И тут вдруг неправдоподобно громко грохнуло Мишкино ружье. Старуха с испуга присела, прикрыла голову руками.
Николай от калитки прыгнул к ней, подхватил под мышки, отбросил назад, к ограде.
Сашка, выхватив пистолет, кинулся к ограде:
– Пригнись, пригнись, Николай!
Тот обернул злое лицо:
– Не стреляй, Саша! Не стреляй! Тут он нас не тронет. – Обнял потрясенную женщину: – Извини нас, мамаша. Видишь, какой стервец! Иди, иди к внукам, мы уж сами...
Николай понимал, что зря затеял всю эту историю. Вот тебе и не злой дядя Миша! Убил бы старуху – с него, видно, станется! И чего лютует?
На выстрел сбежались люди – узнав, что ничего страшного не случилось, покачали головами, подивились мишкиному упрямству и разошлись. А вскоре подошла милицейская машина. Приехали Горелин, Бадайкин и Эдуард Михин, еще один оперуполномоченный угрозыска. Николай доложил, что Кутепов продолжает отсиживаться.
– Значит, не сбежал? – Горелин искоса глянул на тулуп, распластавшийся на бревнах.
– Сидит себе, товарищ капитан. – Докладывать, как прошла ночь, не хотелось.
– И не высовывался? – удивился Горелин.
– Да нет, недавно стрелял. В мать учительницы...
– А ты куда смотрел? – нахмурился Горелин.
Николай смутился, потом решительно сказал:
– Брать его надо, товарищ капитан, что тянуть. И пробраться к дому ничего не стоит. Вон с той стороны, с болота, пока Кутепов калитку караулит. Вы тут отвлеките его, а я обойду дом с болота. Я там ночью был...
Горелин с минуту подумал:
– А что – это мысль. Давай попробуем.
С задней стороны дома Кутепова тянулись сени без окон, если не считать небольшого отверстия под верхом сеней. Самым простым и безопасным для Николая оказалось взобраться на пологую крышу сеней и с нее спрыгнуть сразу на крыльцо дома.
Не прошло десятка минут, как вся опергруппа очутилась во дворе. Кутепов, конечно, догадывался о маневрах милиционеров, но толстую дверь дробью не прошибешь, оставалось одно: бить через окна.
Он затаился, не отвечая на окрики. Почему-то молчала и учительница.
Вдоль стен работники милиции подобрались под самые окна. Николаю и Эдику Михину достались те два окна, что смотрели на болото. Горелин громыхнул в дверь:
– Кутепов, выходите! Дом окружен! Выходите, Кутепов!
Раздался выстрел, и в одном из окон разлетелись стекла.
Снова наступила тишина. Поднималось солнце, в округе запахло полынью. По траве прыгали кузнечики. Один из них уселся на завалинке прямо против Николая и, словно прислушиваясь, шевелил усами.
– Эдик... – тихо позвал Михина Николай. – Если он бросится в наши окна, кидаемся на него вместе, чтобы не сообразил что к чему.
– А если он из ружья в упор врежет?
– Не должен... – неуверенно ответил Николай. – Что он, совсем дурак?
– А кто же? Дурак и есть. Да еще пьяный...
И тут Горелин вдруг приказал в дом пока не лезть и вообще без него ничего не предпринимать. Через минуту хлопнул дверкой машины и уехал.
Согнувшись, Николай пробрался под окнами к Бадайкину – тот остался за старшего, – спросил с досадой:
– Чего это он?
– Не знаю. – Бадайкин был зол. – Сказал только, что не намерен подставлять нас под пули. Поехал, наверное, за шефом.
– Что же будем делать?
– У тебя есть предложения?
– Есть. Давай разом устроим шум по всем окнам. Будто в дом решили ворваться. Возьмем камни – и по стеклам... Да еще пальнем вверх для страха. Ей-ей, не выдержит Кутепов. Он же тоже ночь не спал – не железный, поди...
Бадайкин молчал.
– Что скажешь?
– А что говорить? Думаю...
Николай знал эту черту в характере Бадайкина. Тот никогда не перебивал собеседника, не вклинивался в рассказ со своим «да-да» или «ну-ну», потому нельзя было понять, соглашается ли он с говорящим или вообще его не слышит.
Наконец Бадайкин вздохнул:
– Чего прятаться будем? Горелина ждать – полдня пройдет.
– Ну, решили. Я сейчас остальных предупрежу...
Минуту спустя Бадайкин крикнул:
– Кутепов, берегись! – и выстрелил в воздух.
По окнам хлестанули камни. Зазвенели и посыпались стекла. В доме грохнуло, словно упало что-то тяжелое – дверь распахнулась, на крыльцо выскочил Мишка Кутепов – растрепанный, плачущий, ружья в его руках не было.
– Не надо убивать! Сдаюсь я!
Бадайкин прыгнул на крыльцо:
– Что же ты, дурень, упирался? Сразу бы так!
Пока Бадайкин застегивал наручники на запястьях Кутепова, Николай бросился в дом: что с учительницей? Почему она-то молчит? Не выходит?
В углу комнаты, на самотканом половике лицом вверх лежала молодая женщина с черными косами. Глаза ее были широко открыты. С ходу Николай подумал: «Пьяна, что ли?» Но тут же понял: убита... Что же ты, подлец Мишка, наделал? Николай разом остановился: нет, нет, трогать ее нельзя. Тут дело следователей.
В сенях, рядом с дверью, валялось Мишкино ружье, – на столе в кухоньке разбросаны патроны. В углу блестела темным стеклом бутыль с брагой...
Кутепов сидел на корточках у крыльца и, держа в стянутых наручниками руках сигарету, жадно затягивался. Глаза его были устремлены в одну точку.
Николай проследил его взгляд. В собачьей конуре возились два толстых черных щенка. Собаки не было видно. Он удивился, что щенки не визжали, не просили есть. Видимо, Кутепов ночью все же выходил, накормил их. Не тогда ли и скрипнула дверь?
Бадайкин сидел рядом на ступенях крыльца и что-то писал в блокноте. Саша Табачников вынес из дома бутыль, стал выливать в огороде брагу. Мужики от забора кричали:
– Чо делаешь, чо делаешь-то? Ай, добро пропадат!
У стены дома одиноко гудел шмель.
Николай подошел к Кутепову, окликнул: – Эй, Кутепов!
Тот медленно поднял погасшие глаза.
– Учительницу ты убил?
Кутепов молча кивнул.
– За что?
– Сам не знаю. Пьяный был.
И тут прибежала мать учительницы – почуяло ее сердце неладное, а как взглянула на милиционеров, поняла – нет в живых дочери. Рванулась к Кутепову, кричала, мешая русские и шорские слова:
– Ты что наделал? Что наделал, дурья голова? Тебе жить нельзя! Дай я плюну тебе в глаза!
Николай обеими руками держал старую женщину:
– Нельзя так! Нельзя! Арестован он, под суд пойдет!
– Что мне ваш суд! – кричала убитая горем мать. – Может, он велит Полине стать живой? Может, мамку ребятам вернет?
Кутепов безучастно мусолил сигарету, не сводил неживых глаз с возившихся у собачьей конуры щенков.
Успокаивая женщину, Николай спросил:
– Отец-то ребят где?
– Где, где? В шахте, в ночной смене, скоро придет. Лучше увозите Мишку, а то худо будет.
– Вот он придет, его накормить надо, да и ребята ждут – иди, мать, домой, иди.
К удивлению Николая, старуха, плюнув в сторону Кутепова, тихонько пошла прочь...
Подкатил милицейский газик, скрипнул тормозами. Горелин и начальник горотдела выскочили, навстречу им бросился Бадайкин, доложил:
– Товарищ майор! Кутепов сдался! В доме убитая женщина, Шадычакова Полина Евсеевна. Застрелена Кутеповым, когда пыталась помешать Кутепову стрелять в его жену. Нужен прокурор.
Майор Бажин, начальник горотдела, выслушал молча, кивнул, обернулся к Горелину:
– Видишь, как все обернулось? А ты говорил: «удерживает насильно». Убил, гад! Отправляй Кутепова, а обратным ходом пригласи прокурора и следователя. Мы пока будем здесь.
Николай стоял в сторонке, думал: ну вот и все, сейчас отправят с Кутеповым, а через час-другой буду дома, еще, наверное, застану Валю. И вдруг перед глазами снова возникла Полина Шадычакова с большими черными косами. А муж ее с ночной смены возвращается...
И когда Горелин скомандовал: – Щапов, Табачников, Кутепова в машину. Едем! – Николай обратился к майору:
– Разрешите мне остаться. Ее муж с шахты вернется – поддержать.
По травянистой тропке Кутепова вели к машине. Толпившиеся соседи молча и осуждающе смотрели ему в спину.
Б. Синявский,
журналист
ВАМ НЕ БОЛЬНО?
Агафонов дернул ручку в третий раз с такой силой, что кольнуло в локте: дверь подъезда была заперта изнутри. Он чертыхнулся и побрел к телефонной будке.
– Старичок, – полился из мембраны привычно бодрый и напористый Костин голос, – забыл, пардон, предупредить: там код набрать надо. Погоди, я спущусь.
– Да что ты бегать будешь? Давай код, сам справлюсь.
– Иди, иди, я мигом. А пока спускаюсь, ты бы за пивком сгонял. Погребок прямо в нашей хате, с торца. Там с утра чешское было... Прихвати десяток. Ко мне народ придет, пообщаемся...
Дверь, щелкнув хитрым запором, выдохнула спертый запах многоквартирного подъезда. Костя, изображая интерес, отстранился:
– Да ты весь на элеганте! Подкадрить решил кого в городе-герое?
Агафонов усмехнулся: его темно-синий польский костюм не стоил и половины Костиных вельветовых брюк.
Квартира оказалась на пятом этаже. Костя распахнул входную дверь, гостеприимно посторонился:
– Проходи, смотри, как существует рядовой аспирант.
Аспирант существовал неплохо. Поначалу Костя, как и все, жил в общежитии, потом снял квартиру и обитал один в двух комнатах, что шикарно даже для Москвы.
Небрежно разрезав шпагат на большом пакете, переданном ему Агафоновым, Костя вытащил два кожаных пиджака и, энергично встряхнув ими, крикнул:
– Ланька, смотри, для тебя кожа, как по заказу.
Из кухни вышел парень. Он взял один из пиджаков и презрительно сморщился:
– Монгольский?
– Похоже...
– Пусть его Чингисхан носит, – Ланька отбросил пиджак в сторону. – А этот? – он скользнул взглядом по этикетке.
– Не видишь? Телячья кожа, высший сорт. Суоми.
Парень вывернул пиджак подкладкой, внимательно осмотрел и отбросил все с той же брезгливой миной.
– Ты что? – набычился Костя.
– Ношеные вещи не беру.
– Тебе, собственно, никто и не предлагал еще.
– Да я так. Посмотрел, сказал... – Ланька глянул на запястье, сверкнувшее вороненой сталью японских часов «Сейко». – Попылил я. Да, чуть не забыл... – задержался он на пороге. – У тебя «Каин» есть?
– Есть.
– Какой?
– Черный и хиты.
– Мне «Джаз» нужен.
– Этого нет.
– Ну давай тогда. Пошел я.
– Бог дает. У него работа такая, – Костя щелкнул замком.
– Зовут как-то по-кошачьи, – кивнул вслед ушедшему парню Агафонов.
– Откликается, значит, нравится. Не геморрой, в конце концов, не на всю жизнь, – сегодня Ланька, завтра Ванька.
Костя порылся в бумаге, из которой только что вынул пиджаки.
– Моя Лидуха ничего больше не передавала?
– Нет, пакет только. А что – еще надо было? Забыла, может?
– Забыла! С ней случается! Кожа мне эта до фени, парень один попросил сдать. Я капусту жду, за диски должны... Черт, вчера же созванивался, сказала – с тобой отправила...
Костя зло отбросил пустой пакет к порогу, похлопал по карманам висящих на вешалке пиджаков и из одного вынул пачку десяток, перетянутую розовой резинкой.
– Надо же придумать, – куда сунуть...
Пересчитав купюры, Костя достал кожаный портмоне, заправил в него деньги и повернулся к Агафонову:
– Бросай бутылки в холод и проходи.
Резко, требовательно зазвонил телефон.
– Володя, – крикнул из кухни Костя, – послушай, кто там.
– Кистинтин? – поинтересовался мягкий баритон.
– Нет, нет... Пригласить? – Агафонов положил трубку, заглянул на кухню. – К тебе. Просили встретить.
– Старичок, не в службу... Сгоняй открой им, я тут пока с креветками разберусь.
Пришли двое – плотный средних лет мужчина с бородкой метелочкой и молоденькая девушка, худенькая и беловолосая.
– Ирок, лапушка! Сто лет тебя не видел, – заголосил Костя. – Как жизнь?
– Плохо.
– Что такое?
– Мнительность замучила.
– Кофе на ночь не пей. Знакомьтесь, – Костя кивнул в сторону Агафонова, – друг детства. Володя, а это Ирочка и надежда отечественной науки Валерий Михайлович. Лапушка, иди, помогу раздеться...
Агафонов внизу еще, едва только открыл гостям, почувствовал, что между ним и субъектом в бородке взаимопонимание вряд ли возможно.
– Кока, – прогудел Валерий Михайлович, – не будем трогать науку... И не приставай к ребенку. Что-то долго ты с ее плащом возишься...
– Сразу и заметят, не дадут взрослому человеку красивую девочку в руках подержать.
– Ты, небось, ради гостей и бутылку выкатишь? – Валерий Михайлович шагнул в комнату.
– Почему нет, когда да... Можно виски заморского, можно пивка – «Световар» есть, креветочки.
– На виски глаз ложу, и с пивцом... Только ты, наверное, креветки варить не умеешь – диссертацию не по ним пишешь...
– Обижаете... – Костя щелкнул тумблером на усилителе. – Что поставить?
– Ты же знаешь, – Валерий Михайлович погрузил тело в застонавшее кресло, – ну и мебеля у тебя, музыки не надо.
– Поставь, Костя, Иглесиаса или итальянцев, – протянула, по-московски растягивая гласные, Ирина.
Костя бросил взгляд на бородача.
– Ну, если женщина просит... – развел тот руками.
Собеседником Валерий Михайлович оказался еще худшим, чем можно было полагать. Фразы он выкатывал плотно, одну за другой, не давая никому вклиниться. Рокотал баритоном, разминая пальцами креветок, подливая в стакан пиво; при этом высоко поднимал бутылку, взбивалась пена и ложилась рваными хлопьями на его усах.
...Валерий Михайлович прихлопнул по столу ладонью, словно поймал в воздухе последнюю фразу и припечатал ее.
– Дело в том, что мы самая безалаберная нация на свете...
Агафонова так и подмывало сцепиться с «надеждой отечественной науки»: Валерий Михайлович раздражал, в его словах сквозило что-то сквалыжное, похожее на кляузу.
«Сидит вот круглый человек, пьет пиво и скорбит, – размышлял Агафонов. – Лишенец. Бедолага. Все проблемы – полчаса до работы на метро ехать надо».
– Хвалимся тем, что изобрели паровоз, а сделать – кишка тонка, пришлось покупать у немцев. – Валерий Михайлович повесил на усы очередную порцию пены.
Агафонов не выдержал:
– Паровоз, кстати, не мы, а англичане изобрели.
– Да ты никак грамотный? – Валерий Михайлович уставился на Агафонова, как будто только теперь его и увидел. – Надо быть не грамотным, а сообразительным. Вот ты, – ткнул он пальцем, – ты сидел?
– Как это? – опешил Агафонов.
– Как положено. Согласно кодексу.
– Да вы что?
– Ах, не сидел? Ну, ничего. – И добавил по-английски: – Будем надеяться на лучшее.
– Надеюсь, этого не будет, – тоже по-английски ответил Агафонов, ответил автоматически, хотя, может, и в пику бородатому, судя по произношению, тот языка не знал, а просто пижонил.
– Вот, – Валерий Михайлович бросил слово так, словно уличил в неприличном, – спикаем...
– Володя английский в школе будь здоров сечет, – пояснил Костя.
– Ах, так! Мы есть учительница? Тогда ясно, откуда у нас комплексы. Школы поовдовели, а работать в бабском коллективе...
– А что, скажите, плохого в бабском? Может...
Но Валерий Михайлович досказать не дал – стал просто топтать:
– Да-а-а... Делать вид, что работаешь, когда делают вид, что тебе платят, это...
– Да если хотите знать... – Агафонов запальчиво повысил голос.
– А вот этого не надо, – Валерий Михайлович расстегнул пуговки жилета и откинулся, почти лег на мягкие валики. – Обсуждать проблемы среднего образования я не намерен и воспоминания рыцаря школьного журнала мне ни к чему. Кока, неси своего длинного парня, трахнем мы его[1]1
Гость предлагает распить имеющуюся у Константина бутылку виски «Long John». – Прим. Tiger’а.
[Закрыть], а то тут товарищ нервничает.
– А виски на пиво ничего?
– Неси, неси, да и колбаски порежь, тараканы эти надоели, – он отмахнул от себя коричневую горку креветок. – Надо чего посущественнее пожевать. Правда, кутенок?
Ира, когда ее тронули за плечо, вынырнула из своих дум, отпила пиво, которое в ее стакане, казалось, не кончится никогда, провела тонкой рукой по бороде соседа.
– Правда. И поставь, Костя, поновее что-нибудь, это я у тебя слышала...
Костя перещелкнул тумблеры магнитофона, выскользнул на кухню, загромыхал тарелками.
– Говорим красиво... – Валерий Михайлович пододвинулся вплотную. – Добрыми быть хотим, толстовцы сиволапые. От доброты сопливой весь вред и идет. Знаешь, какая самая полезная сказка для детей?.. Колобок. Его съели, а знать, что съесть могут – полезно, жизни вообще верить нельзя. Есть и бить надо уметь обеими руками, а такому только злой научить может... Ты какую фарцу гонишь?
– В смысле?..
– В смы-ы-ысле... – передразнил Валерий Михайлович, – смысл везде ищете... Чем фарцуешь, спрашиваю, – штанами, дисками?..
– С чего это вы?..
– Испугался. Действительно, как это мы, с нашими чистыми лапками и вдруг фарца? Видишь красоту? – Он кивнул на висящие по стенам японские календари. – Четыре, и все на будущий год. Зачем их столько? Долго им тут висеть?
– Откуда я знаю...
– Все ты знаешь. Неделю повисят, и толкнет их Костя, как найдет нужного человека, так и толкнет. Косте, как и фирмачам из «Чори», не красота нужна, а деньги, капуста, так сказать. Все на продажу... На стене висит просто товар. Ты бы к гостям, конечно, убрал, постеснялся...
– Я-то тут при чем?..
– Именно, ни с какого боку... Тебе чистым остаться надо. Черт те что... Жену толком одеть не могут, а рассуждать... То, чем Костя живет, тебе удобно не замечать, а прислониться не прочь. Самому рогом пошевелить – ни ума, ни духу, а на чужие – будьте любезны. А откуда это все? Послушай, – Валерий Михайлович дохнул в лицо Агафонову. – Ведь вы ничего не умеете. Ни украсть, ни покараулить. Посмотри, какие сейчас ребята цепкие! Если не можете за ними бежать, так хоть под ногами не путайтесь... А что это с нами? – сделал он издевательскую паузу. – Что это с нашим личиком? Вам не больно?
...Правую руку выбросило, как долго сдерживаемую пружину. Туда, между усами и бородой, где шевелились яркие, словно накрашенные, губы. Валерий Михайлович врезался затылком в стену, прямо в календарь с полураздетой японкой. Глаза его широко раскрылись, зрачки отразили полкомнаты: большие катушки «Акай», зажженную люстру, перепуганную Ирину, потом все исчезло, потонуло в темно-синей волне животного страха...
– Что, клопа давишь?
Агафонов вздрогнул – он не слышал, как вернулся Костя.
– Проводил?
– В лучшем виде. Сразу мотор схватили, да им и недалеко, – Костя включил магнитофон, который, пока хозяина не было, отдыхал. – Оценил звук?
– Еще бы...
– Брал не кота в мешке, по каталогам заказывал. Я от низов торчу. Слышишь, как пукают? Упругие такие, круглые, как кольцо резиновое...
Костя продолжал что-то говорить, нахваливая аппаратуру. Нажал какую-то кнопку, и по черной панели усилителя побежали огоньки маленьких красных лампочек... Агафонов, весь еще взвинченный, перебил:
– А ведь он сволота, твой Валерий Михайлович! Он хоть кто есть?
– Руководитель мой научный, кафедрой заведует.
– А Ира?
– Понравилась? Могу телефончик дать. Только она на дому не принимает, ее выводить надо.
Костя отправился мыть посуду.
Плавная, прилизанно-красивая музыка успокаивала, но и она не могла увести от пережитого.
– Слушай, – Агафонов насилу дождался возможности продолжить разговор. – Что тебе перед ним шею гнуть?.. Не защитишься, что ли?
– Не лез бы не в свое, – оборвал Костя. Взяв со стола пачку пластинок, он стал устанавливать их на место, но вдруг повернулся. – Чего боюсь, спрашиваешь?.. Его-то я не боюсь, с ним у нас соглашение вполне джентльменское: я знаю, что мне от него надо, он знает, что может иметь от меня. А бояться, старичок, надо... Шпаны подростковой, например. Если встретят толпой в темноте – изувечат ни за что. Стадо людское; попадись под ноги – задавят. Кричи-не кричи, по живому пройдут. И еще... Сколько тебе лет-то?
– Как это сколько? С тобой вровень – тридцать шесть.
– Ну и что собираешься делать дальше?
– Мало ли... Дочку поднять еще надо...
– Дочку поднять, шкап купить... – Костя подсел на диван, от него пахнуло выпитым, стало заметно, что он захмелел. – Ровесников своих, старичок, бойся. Вот кого. Самые страшные люди те, кому сорок или около. Пацан по дури своей считает, что у него все впереди, старик притерся к тому, что имеет, а у сорокалетнего последний шанс... И мне свое взять надо... Успеть...
– Мало ты успел? Диссертацию заканчиваешь. – Агафонова несколько озадачила Костина откровенность. – А что еще надо?..
– Все! – Костя вскочил. – Все мне надо! Мир наш слоистый, как пирог... В осадок выпасть – раз плюнуть, а карабкаться – ногти пообломаешь. Одному бутылка «Агдама» – праздник, другому в «Жигулях» тесно. В один слой я влез, дальше грести надо... На второй день после свадьбы теща мне заявила: «Ты думай – Лида жить должна соответственно». Квартиру нам соорудила в соседнем подъезде... Ох и баба! Ей бы развернуться! Думать я, конечно, научился... И жить... Ты в ювелирном бывал когда?
– Что мне там делать?
– Тебе, конечно, нечего. Разве только накопишь пару сотен на стекляшку в золоте Катерине к совершеннолетию. Я как-то забрел к открытию, там перстенек выложили. С бриллиантом. Двадцать тысяч. Пока на цену глаза пялил, подошел дядя, положил на прилавок чек и опустил нежно завернутую коробочку в карман. Купил, как банку шпрот... Попробуй такого съешь... В «Жигулях» можно и в драпе ездить, но если парень крутит баранку «Мерседеса», то на нем и кожа японская, и «рэнглер» последний...
Костя сходил на кухню, принес бутылку пива.
– Как там баба моя?
– Лида? Нормально, да я почти у нее не бываю.
– Плохо, что нормально и плохо, что не бываешь. Да ладно. Мне, старик, думать надо, как в Москве зацепиться.
– Защититься, может, по лимиту пропишут.
– Нелюдь пусть ждет лимита... Прописка – не проблема. Сходи под венец и все. Ира и возьмет недорого за услугу...
– Как это – под венец? А Лида, Лешка?
– Пацана я обеспечу. Мне бы его забрать, чтобы без исполнительного. Такие бумаги не в почете...
– Вы что, разводитесь? – поняв, куда клонит Костя, спросил Агафонов.
– Разводитесь... Говоришь, как тетка... Думать надо... Старичок, я тут два года... все мы живые... Зацепку бы мне... Лидочка, она ведь ручная... Ты всегда ей нравился. Мог бы и на амбразуру для друга, а героизм, как известно, у нас без внимания не остается...
Агафонов не сразу и сообразил, что ему предлагают, а когда понял, похолодел. Тут же отбросил дурные подозрения: да ну, шутит Костик, друг детства...
Кончилась кассета, Костя встал поставить другую. Агафонов, подождав, когда он закончит возиться у магнитофона, поднялся:
– Пойду я... Мне добираться еще...
– Куда спешишь? Оставайся, места хватит.
– Да нет, пойду...
У порога Костя придержал за рукав:
– Не бери в голову... Шутка – понятие широкое. Ты загружаться в столице сильно будешь? Пакетец я хотел тебе подбросить. Не волнуйся, я тебя и к самолету доставлю, и за вес лишний заплачу. Прихватишь?
– Да, конечно.
Лифт вызывать Агафонов не стал. Мысли, которые крутились в голове, требовали, чтобы их меряли шагами.
Открыв дверь подъезда, он шагнул в темноту. На землю упал мелкий осенний дождь. Тонкая жесть палого тополиного листа, утром еще гремевшая на асфальте, раскисла и тянулась за ногами грязными, липкими лохмотьями...
Николай Михайлович Алексеев проснулся, как от толчка. Такое с ним последнее время случалось все чаще и чаще – засыпал быстро, как в яму проваливался, но потом сон сдувало. Мог проснуться и в два, и в три. Чем тише и глубже была ночь, тем обидней оказывалось вынужденное бодрствование. Из темноты возникали и лезли в голову мысли, они продолжали прожитый день, возвращали в дела и заботы по-хозяйски смело и напористо.
Алексеев скрывал свое состояние от жены, пытался незаметно принимать снотворное, но жена быстро догадалась о его ночных бдениях, поворчала, неодобрительно и в третьем лице поминая тех, кто сам свое здоровье губит.
– Беды себе захотел? Иди лучше на завод работать – смену кончил, станок остановил и свободен. Нельзя же так.
Он знал, что жена выговаривает просто, чтобы не молчать. Понимает, что ни на какой завод он не пойдет, да и работал он уже на заводе, и там, кстати, находил дела, которые сменой не кончались. Потом рекомендовали его на юрфак, считай, по комсомольской путевке пришел на теперешнюю работу. Стал именоваться инспектором уголовного розыска.
Николай Михайлович тихо, стараясь, не разбудить жену, встал и прошел в другую комнату.
Сережка спал на диване, скомкав во сне и одеяло, и простыни. Вот для кого бессонница – понятие более чем абстрактное: его только уложи, а потом пушками не добудишься. Николай Михайлович включил настольную лампу, сдвинул к краю стола Серегины учебники – у них с сыном который год ведется шутливая баталия за обладание единственным столом – кто быстрее займет.
Полистал тетрадки – похоже, Сережка вчера так и не закончил домашнее задание, а утром телефон раскалится. Теперь ухарцы эти наловчились по телефону задачи решать. Не успеет сын сесть за стол, как кто-нибудь звонит уже: «Сережка, ты еще не решил?» Алексеев ворчит, но в глубине души доволен – головой сын пошел в деда: любые задачи с ходу берет, вот только лень-матушка... Мог бы круглым пятерочником быть, на каждом родительском собрании только об этом и разговоров. Да и не контролирует его никто, все времени не хватает. А должно хватать: в таком возрасте от них многого можно ожидать. Кто мог подумать, например, что самое крупное дело по фарцовщикам, которое, похоже (тьфу, тьфу, не сглазить) к концу близится, начнется с таких же пацанов? Привела однажды инспектор детской комнаты милиции Анна Петровна Назарова подростка лет четырнадцати, а потом, без него уже, рассказала, чем он промышлял – показывал сверстникам за деньги журнал «Пентхауз». Потом журнальчик этот вывел на группу, которую Алексеев отрабатывал давно, – к трем парням из студии звукозаписи. За одно то, что пацанам продавали такие журналы, удушил бы Николай Михайлович холеную тройку собственными руками, да жаль, законом не дозволено! У него против этой пакости свои методы. Полгода ушло на эти методы – пока прощупал, откуда товар, кто его привозит, в каких количествах, какие у поставщиков связи. И вот связались нити. Оформил Николай Михайлович себе командировку в Москву. Конечно, арест произвести могут и московские коллеги, но очень захотелось сделать это самому, посмотреть обстановку, в которой жил все это время человек, доставивший столько хлопот...
Задумавшись, Алексеев и не услышал, как в комнату вошла жена.
Ольга, ничего не говоря, прошла к креслу, села, подперла голову руками и уставилась на мужа. Алексеев сколько мог помолчал, потом все же не выдержал:
– Ну чего ты, спала бы себе...
– Хочу посмотреть на инспектора Варнике за работой...
Николай Михайлович подошел к жене, прижал к себе ее голову и тут же почувствовал тепло человека, который минуту назад спал, покоем и тихой радостью повеяло на него!.. Он всегда, с самого начала знал, что жена его – женщина необыкновенная. Иначе бы не женился. Но по-настоящему ее оценил лишь недавно, после дела Орлова. Хотя, казалось бы, какое отношение может иметь скромная учительница к его делам?
...В баре, в самом центре города, произошло убийство. Наглое, дерзкое, на глазах у многих посетителей. Казалось бы – работы на три дня, но не тут-то было: свидетели вдруг стали уходить от показаний, а самый главный свидетель – бармен Торгунаков – вообще скрылся. Почему так происходило, выяснилось довольно быстро: и Торгунакову, и другим свидетелям угрожали. Николай Михайлович вскоре испытал это и на себе – ему позвонили и предложили разумнее вести дело, иначе инспектору придется бросать работу и ходить за своим сыном – провожать его в школу, встречать, да и то вряд ли это поможет... Николай Михайлович порекомендовал абоненту обратиться к психотерапевту и положил трубку.
Только через полгода он узнал, что подобный звонок был и Ольге, только ей предлагали еще и пять тысяч. Откровенно сказать – Алексеев удивился, когда узнал об этом: где Ольга нашла в себе силы не только бросить трубку, но и не сказать мужу о звонке? Он вспомнил об этом и сейчас.
Ольга мягко отстранилась.
– Что у тебя опять?
– Фарцовка.
– Спекулянты?
– Я ж говорю – фарцовщики.
– Какая разница?
Николай Михайлович промолчал. Действительно, какая Ольге разница, кем он занимается, спекулянтами или фарцовщиками, ей и те и другие на одно лицо.
– И из-за этой ерунды ты не спишь? Из-за того, что надо поймать кого-то, кто продал пару сапог?
– Я никого не ловлю. Это совсем по-другому называется...
Ольга примирительно погладила его по руке и умолкла, но вопрос ее пробудил у Алексеева желание выговориться.
