Текст книги "Воровство и обман в науке"
Автор книги: С. Бернатосян
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)
Страсти по Роберту Гуку
«Наука подобна красивой, сварливой женщине. Если хочешь общаться с ней, то надо беспрестанно ссориться»
Исаак Ньютон
Исаак Ньютон более всех из плеяды великих личностей агрессивно относился к своим научным противникам. Сколько горьких минут и треволнений, переступая элементарные этические нормы, доставил он Лейбницу! А какими жаркими баталиями сопровождались споры по кардинальным научным вопросам между Ньютоном и такими талантливыми учеными, как Роберт Гук и Джон Флэмстид? Он настолько им досадил, что эти светила, в свою очередь, подхватив бациллу ньютоновой неприязни, столь же пошло и бурно начали выяснять отношения с Ольденбургом и Э.Галлеем.
С неприкрытой ненавистью каждый обвинял другого в воровстве, обмане и невежестве. Каждый поносил соперника как мог. В беспрецедентной схватке пришли в яростное столкновение величайшие идеи, оригинальные взгляды и неблаговидные устремления. Спрашивается, не слишком ли много насыщенных отрицательной энергетикой эпизодов вместил в себя столь короткий исторический период? Почему вдруг солидные, вроде бы и умнейшие люди того времени, как с цепи сорвавшись, стали уличать, оскорблять, осыпать грязными ругательствами и даже колотить один другого, до чего однажды докатились Ньютон и Флэмстид? Чем было вызвано такое ужесточение во нравах и взглядах?
По-видимому, тем, что XVII век, характеризующийся небывалым расцветом науки, пришедшим на смену длительному средневековому застою, был насыщен мощными потрясениями: что ни год-два, так крупное научное открытие! Это век Галилея, Кеплера, Гильберта, Декарта, Герике, Торричелли, Бойля, Гука, Гюйгенса, Ньютона, Лейбница… Шеренга великих имен, великих свершений. Не успевал один сделать открытие, как другой туг же его повторял, либо не подозревая о завершенной кем-то аналогичной работе, либо ловко пользуясь утечкой информации и багажом чужих досконально проанализированных идей.
Как же тут было не запутаться в приоритетах, тем более что система авторских прав не была еще как следует отработана, а система информационного обмена вообще выглядела крайне слабой и несовершенной. Вот и приходилось кому как бог на душу положит защищать права. Одна гора брала приступом другую. Великомасштабные распри то и дело потрясали мир. Вполне понятно, что в подобной борьбе разумов отдать предпочтение какой-то одной стороне и при этом не ошибиться, почти никому не удавалось. Нам же через столетия правильно расставить в ней акценты еще труднее.
Но все-таки, исходя из того, что "большое видится на расстоянии", попробуем, придерживаясь логики установленных фактов и сохранившихся документов, остановиться, оглянуться и понять, кому же действительно принадлежало первое слово в той или иной области познания, кто действительно был "на высоте", а кто выглядел отнюдь не лучшим образом. С этой целью предпримем для начала небольшое путешествие в 1675 год и поприсутствуем на заседании только что основанного Лондонского Королевского общества, где обсуждалась работа тридцатидвухлетнего кембриджца Исаака Ньютона "Теория света и цветов"…
Итак, заранее уверенный в успехе молодой ученый подробно излагает ее суть. Выдвинутые положения он подтверждает результатами блестящей серии экспериментов. Опыты со стеклянными призмами поражают собравшихся неожиданностью и новизной. Ему уже готовы рукоплескать, как вдруг поднимается приглашенный на заседание в качестве рецензента известный специалист в оптике Роберт Гук и все переворачивает вверх тормашками.
Он, не скрывая сарказма, во всеуслышание заявляет, что точность экспериментов не вызывает у него никаких сомнений, потому что до Ньютона… он проводил их сам, о чем, к счастью, успел сообщить в своем научном труде "Микрография". Внимательно ознакомившись с содержанием этой работы, нетрудно заметить, что там представлены те же самые данные только с иными выводами, в чем Гук готов прямо на месте убедить собравшихся, зачитав из нее кое-какие выдержки. Странно, что вышедшая десять лет тому назад она непостижимым образом ускользнула от внимания увлекшегося оптикой Ньютона. Ну, да бес с ним, этим плагиатом. Главное, что позаимствованным без спроса материалом Ньютон весьма неумело воспользовался, из-за чего пришел к ошибочному заключению о корпускулярной природе света. Другое заключение Ньютона относительно наличия в белом световом луче семи цветовых составляющих и объяснение невосприимчивости глазом этого явления из-за их непроявленности вообще не лезет ни в какие ворота. "Принимая этот вывод за истину, – съязвил возмущенный Гук, – можно с большим успехом заявить, что музыкальные звуки скрыты в воздухе до их звучания".
Сам Гук придерживался абсолютно иной концепции во взгляде на природу света. Он был убежден, что свет следует рассматривать в виде поперечных волн, а его полосовая окраска может быть объяснена только отражением преломленного луча от поверхности стеклянной призмы.
Представьте, как разъярился на своего рецензента Ньютон! В ответном слове он резко осудил Гука за непозволительный для ученого подобного ранга тон, а обвинение в плагиате назвал гнусной клеветой, продиктованной завистью к его особе и научным достижениям.
Гук, конечно, этой дерзости Ньютону не простил и, спустя время, разразился рядом гневных обличительных писем, на которые Ньютон не преминул откликнуться в том же духе. Все эти письма сохранились и были опубликованы. Читая их, просто краснеешь от стыда за этих деятелей науки. До такой распущенности, пожалуй, больше в ее истории никто никогда не доходил. Видимо, оба великих ученых считали, что мысль звучит убедительнее, когда она сопровождается крепким словцом.
Самое любопытное, что, вылив на головы друг друга словесные помои, но так ничего и не доказав один другому, соперники помирились. Так, во всяком случае, показалось из-за внезапно заглохшей ядовитой переписки. Именно что показалось! Через одиннадцать лет затишья с выходом в свет работы Ньютона "Математические начала натуральной философии" вражда возобновилась с новой силой. Первым открыл огонь Гук, который с пеной у рта стал настаивать на том, что сформулированный в этом труде Ньютоном закон всемирного тяготения на самом деле выведен им. У всех на глазах стал раскручиваться очередной виток взаимных претензий и угроз.
Обычно идейные схватки не обходятся без компромиссов. Эта же "встреча на ринге" имела бесчисленное количество раундов. Не идя даже на мало-мальские взаимные уступки, и Гук, и Ньютон бились, что называется, до победного конца, пока кто-то из них, измотанный мощными и весьма чувствительными ударами противника, не оказывался "в нокауте".
Путая борьбу идей со сведением счетов, оба настойчиво не желали понимать, что если первое приносит здоровые плоды, то второе – только гнилые. И опаснее всего, когда в сведении таких счетов, выдаваемых за научную дискуссию, преобладает стремление непременно выбить противнику "зуб мудрости". Они же только этим и были озабочены.
Понятно, что наглая выходка Гука вызвала в ученом сообществе настоящий шок. На что же он опирался, отрицая безусловное право Ньютона на одно из фундаментальных открытий в физической науке? Оказывается, опять на свою работу, датированную 1674 годом. Но самое удивительное, что Гук действительно предвосхитил в ней этот закон! Придя к умозаключению о том, что "все небесные тела имеют притяжение, или силу тяготения, к своему центру", он сделал вывод, что "все тела, однажды приведенные в прямолинейное и равномерное движение, продолжают это движение по прямой линии до тех пор, пока какие-либо другие силы не отклонят и не обратят это движение в движение по кругу, эллипсу или другой более сложной кривой линии".
Остановившись на этом, Гук по обыкновению махнул на проблему рукой и вглубь ее не пошел, занявшись другими научными вопросами. А ведь подкрепи он тогда свои мысли точными математическими расчетами, вполне вероятно, что закон всемирного тяготения стал бы известен науке гораздо раньше и под его именем.
Почему же Гук прохлопал гениальное открытие? Может он не вполне себе представлял, к чему дальнейшая работа может привести? Еще как представлял! Согласно его же собственным словам, "тот, кто разрешит эти проблемы, найдет определяющую причину величайших движений, которые имеются во Вселенной". Так что Гука подвела не его недальновидность, а свойственные его натуре разбросанность и неспособность многое из начатого доводить до конца. Башка то у него была лобастая и крепкая, и потому он не боялся разбивать ее всякий раз о новые ворота эпохальных научных проблем. Только вот ни разу не догадался приподнять запоры.
Он сам по своей вине упустил предоставленный ему талантом и судьбой шанс стать первооткрывателем одного из фундаментальных законов природы и подняться на пьедестал почета, по праву занятый Ньютоном. Отсюда его выходка и была воспринята как величайшая беспардонность по отношению к умеющему предельно четко организовать свой труд научному противнику.
В Гуке на сей раз и вправду заговорила черная зависть. Ведь по счету это был уже четвертый случай, когда из его рук ускользало грандиозное научное открытие. На заседании Лондонского Королевского общества он был абсолютно прав, споря с Ньютоном и настаивая на том, что свет состоит из поперечных волн. Но волновую теорию света Гук проморгал, как и закон всемирного тяготения. Да не только ее. Докопавшись до причин механизма распространения света, он безо всякой борьбы оставил последнее слово за голландцем Христианом Гюйгенсом. Как "принцип Гюйгенса" это открытие и вошло в учебные пособия по физике. С той же беспечностью Гук "подарил" своему коллеге по этому обществу Эдмунту Галлею идею о периодичности некоторых планет, наподобие кометы Галлея.
Не достало ему духа и для создания клеточной теории строения организмов, хотя он и представил на суд ученых в 1663 году неопровержимые экспериментальные подтверждения своей прозорливой идеи. Изучая под микроскопом собственного изобретения срезы различных растений (Гук, кстати, был первым, кто использовал микроскоп в качестве точного прибора для исследовательской работы), он, например, в одном кубическом дюйме пробковой ткани обнаружил и с педантичностью насчитал 127 миллионов 720 тысяч индивидуальных клеток. Какой же настойчивостью и редким терпением надо было обладать, чтобы сутки напролет, позабыв о еде и сне, просиживать за лабораторным столом, вычисляя какие-то неизвестные науке мельчайшие тельца, одинаково присущие каждому растительному организму!
Характерно, что, сделав из этих наблюдений важнейшее заключение о том, что все живое на земле состоит из таких первозданных строительных "кирпичиков", Гук опять остался в тени другого большого ученого. Почти через два столетия к таким же выводам пришел немецкий биолог Теодор Шванн, который и сформулировал клеточную теорию, признанную человечеством одним из выдающихся достижений в естествознании XIX века. Вот как обидел себя напоследок Роберт Гук! Но почему?
Почему этот великий неудачник, генерирующий столько ценных идей, вечно оставался "с носом" и позволял так легко обходить себя в самых дерзких начинаниях? Почему он вспоминал о них и начинал крушить кулаками воздух, сожалея об утраченных авторских правах, только задним числом? Почему, наконец, честь самых гениальных открытий он неизменно делил с менее прозорливыми соратниками и противниками, в числе которых нередко оказывался и Ньютон? Скорее всего, здесь сыграли роль определенные психологические комплексы и страстность его разносторонней натуры, проявляющейся в стремлении охватить мыслью абсолютно все. Трудяга Гук не учел одного, что самые тяжелые последствия на производстве возникают при нарушении нами самых примитивных правил техники безопасности. Он пренебрегал элементарной предосторожностью, разбрасываясь своими идеями направо и налево, и потому был вечно травмирован.
Слишком широкий диапазон его научных интересов в итоге обернулся против него самого. В результате этот перспективнейший физик, биолог и математик вошел в историю как создатель часового крючкодержателя, дождемера, ватерпаса, рефлекторного телескопа и прочих нужных вещей, но отнюдь не самых важных. Что же до фундаментальных открытий, то его авторство ограничилось всего одним законом физики, гласящим, что деформация упругости тела прямо пропорциональна приложенной к нему силе. Этот основной закон в теории упругости тел нам и известен как закон Гука. Досадно, что Гук, который был на голову выше своих современников, так мало достиг. Но ничего не поделаешь.
Вернемся, однако, к разговору о характерных для этого века научных разногласиях, приобретавших в борьбе за приоритет чуть ли не масштабы "космических войн", и коснемся имен, вообще непростительно забытых историей науки. Самой яркой звездой здесь окажется пионер "небесной механики" Иоганн Кеплер. Теперь можно с уверенностью сказать, что, не родись в это время на земле Кеплер, не была бы рождена и теория всемирного тяготения, за обладание которой позорно сцепились Ньютон и Гук. Еще в 1609 году Кеплер утверждал, что планеты взаимно притягиваются друг другом, чем обусловливаются особенности их движения и связь с явлениями природы. Так, по Кеплеру, планеты под воздействием Солнца двигаются не по круговой траектории, а по эллипсам, а из-за притяжения Луны к Земле в океанах и морях, например, попеременно происходят приливы и отливы. Никто не спорит, что Ньютон, использовав эти открытые Кеплером закономерности, "прыгнул" выше, но не была ли историками науки допущена этическая ошибка, когда закон всемирного тяготения назвали только "законом Ньютона", начисто забыв о "носителе идеи" – Кеплере?
А Флэмстид? Почему неоправданно забыли его? Разве вознесся бы Ньютон на такую небывалую высоту, если бы у него в качестве подспорья не оказались под рукой астрономические таблицы, так кстати составленные добросовестным коллегой по Лондонскому Королевскому обществу Джоном Флэмстидом? Характерно, что этими таблицами Ньютон воспользовался без спроса, впрочем, как и другими его работами.
Болезненный Флэмстид, добившийся редкой чести стать первым в истории Англии королевским астрономом, на основе собственных и очень точных наблюдений за вращением Луны вокруг Земли создал, например, немаловажную для науки теорию движения загадочного земного спутника – Луны. Именно его "лунная" теория дала возможность Ньютону на основе закона тяготения прийти к общей теории движения планет. Кроме того, Ньютон использовал в своих трудах флэмстидовы расчеты по определению их угловых диаметров. Это было еще в 1673 году, когда он приступил к своим "Началам…", которые увидели свет через четырнадцать лет. Имя Флэмстида в этом труде также не фигурировало.
Естественно, что обкраденный, а затем и оболганный Ньютоном Флэмстид был весьма раздосадован этими обстоятельствами. Разлегшись под яблонями, высаженными в райском саду руками Флэмстида, тот не додумался угостить его даже одним яблочком. И это притом, что касающаяся движения планет теория Ньютона была оценена наряду с законом о тяготении как революционный переворот в науке! Смертельная обида, которую Флэмстид никак не мог простить Ньютону, заставила его однажды изречь: "Это я добыл руду, из чего сэр Исаак выделил драгоценный металл".
Что и говорить, выпущенная стрела угодила прямо в "десятку". Правда, находчивый Ньютон тут же направил ее обратно со словами: "Я не только разработал добытую руду, но и изготовил золотое изделие". На это беспардонное остроумие Флэмстиду следовало бы ответить "К сожалению, не все то золото, что блестит". Ведь каждая золотая монета имеет и оборотную сторону. К тому же она бывает еще и низкой пробы.
Кто же Вы, сэр Исаак Ньютон?
Как это кто? – поспешат обидеться на такую нелепую, на их взгляд, постановку вопроса соотечественники выдающегося английского физика. И, захлебываясь от гордости, тут же примутся перечислять все принадлежащие ему открытия, начиная от пресловутых дифференциалов и заканчивая прогремевшей во все колокола теорией гравитации. Они также не преминут подчеркнуть исключительность Ньютона упоминанием о невысоком происхождении и соответственно скудных возможностях на пути к образованию. Право, когда сын бедного фермера собственным умом, а не деньгами и связями родителей, добивается звания магистра в престижном Кембриджском университете, а потом еще и руководит в нем тридцать два года подряд престижной кафедрой математики и физики, случай в истории науки не частый. Такая карьера, пожалуй, сродни только подвигу крестьянского отпрыска Михаилы Ломоносова, отправившегося в девятнадцатилетнем возрасте пешком за знаниями с северной окраины России, далеких Холмогор, в Москву.
В общем, мы услышим о Ньютоне все только самое хорошее, вплоть до тривиального анекдота об однажды сорвавшемся на его мудрую голову яблоке, которое породило в ней гениальную мысль о силе земного притяжения. А ют о том, сколько яблок раздора падало в ньютоновом саду, так что и яблоку упасть было негде, наши предполагаемые собеседники, скорей всего, даже не будут иметь представления. И уж не приведи Бог, намекнуть им на то, что общепризнанный гений не раз угощал человечество плодами просвещения, выращенными в чужих садах! Убьют прямо на месте. Ведь стараниями подобострастных авторов монографий человеческий образ Ньютона давно напоминает упаковку с рафинированным сахаром. Но на самом деле "сахаром" Ньютон никогда не был. И в этом нетрудно убедиться.
Если за двумя самыми большими и спелыми яблоками – дифференциальным исчислением и законом тяготения Исаак Ньютон удачно "слазил" в сады Готфрида Лейбница и Иоганна Кеплера, то в области исследования световых явлений ему удалось поживиться уже целым ящиком таких плодов. Он был сколочен из научных достижений многих предшественников и современников ученого. Эксперименты Гука – далеко не единичное заимствование, которое позволил себе честолюбивый Ньютон.
Напрасно связали с его именем историки науки классический опыт по разложению луча белого цвета на спектр с помощью призмы. На самом деле приоритетом Ньютона здесь и не пахло. Впервые этот опыт был поставлен профессором Пражского университета Яном Маркусом Марци. Состоялся он в 1848 году, за восемнадцать лет до того, как его повторил Ньютон. Кстати, Марци пошел дальше своего последователя, задействовав для выяснения природы непонятного оптического эффекта не одну, а несколько призм. Именно когда он прибег к помощи второй призмы, установив ее на пути уже пропущенного через первую призму луча, ему удалось наблюдать любопытное явление: преломляясь под различными углами и принимая разную окраску в самом начале, тот же самый луч не подвергался разложению на цвета при встрече со второй призмой. Из экспериментов Марци буквально напрашивались выводы, которые сделал позже Ньютон. Причем об опытах Марци он не мог не быть осведомлен хотя бы потому, что его оптические эксперименты чуть ли не в деталях совпадали с более ранними опытами чешского исследователя. Оказалось, что сам Марци отправил письмо с изложением методики экспериментов и полученных основных результатов Ньютону как большому авторитету в научном мире с просьбой дать оценку его работам.
Так что и тут Ньютон добрался до вершин славы в известной степени за чужой счет. Потому, наверное и доложил об итогах своей работы не сразу по ее завершении, а лишь через шесть лет после постановки эксперимента, в 1672 году. Марци к тому времени уже не было в живых, и возможность уличения в плагиате почти отпадала. Иные предположения вроде того, что Ньютон сомневался в точности полученных результатов и несколько лет их перепроверял, кажутся попросту смешными. Чего-чего, а уж самоуверенности ему было не занимать! Как и хитрости. Не просто ведь так ходили слухи, что Ньютон не отказывал себе в удовольствии частенько "подправлять" и собственноручные расчеты, если они не умещались в рамки его теорий.
Удивительно, но по следам Марци двигался и ярый противник Ньютона Роберт Гук. Он повторил ход его рассуждений по поводу природы света и пришел к аналогичной мыслительной концепции через семнадцать лет. Не Гук, а Марци первым догадался о том, что свет представляет собой быстро распространяющиеся волны.
Споры о природе света учеными XVII в. вообще велись с особым неистовством. Причем Ньютон почти всегда брал в них верх. Выдающийся физик современности Сергей Иванович Вавилов в посвященной жизни и творчеству Ньютона биографической книге отмечал, что "во всех спорах Исаак Ньютон неизменно выходил победителем, даже в тех случаях, когда он был совершенно неправ". И это соответствовало истине. Ньютон разносил в пух и прах практически все наиболее ценные новые научные идеи и физические теории, которые исходили от его противников. И хотя научная линия, которой он придерживался, была слишком прямолинейной, это ему не мешало гнуть ее в полемике слишком круто.
Особо ярым нападкам со стороны Ньютона подвергался закон двойного лучепреломления, установленный замечательным голландским ученым Христианом Гюйгенсом. Не желая оставаться в долгу, Гюйгенс, в свою очередь, всеми силами старался опровергнуть ньютонов закон всемирного тяготения, давая ему неверное истолкование и навязывая взамен свою ошибочную теорию. Такие "медвежьи услуги", постоянно оказываемые друг другу схлестнувшимися учеными, самым пагубным образом отражались на науке, сдерживая ее поступательное движение вперед. Они же искусственно препятствовали раскрытию граней их безграничных талантов во всей полноте. И этого не могли не чувствовать сами спорщики. Каждый из них как истинный ученый в глубине разума понимал, что любая научная концепция, как бы она ни была близка к истине, относительна. Тем не менее каждый стремился выдать свою за абсолют. Но долго ли можно продержаться на пределе возможностей, доказывая относительную правоту?! Ведь так немудрено и сорваться. Все они были из мира сего, и нервы у всех были не железные.
Сорвался и всепобеждающий Ньютон. Переживая очередной душевный кризис, он дошел до того, что едва ли не насовсем забросил свои научные занятия, а друзьям посоветовал не делать впредь никаких открытий, поскольку "можно превратиться в раба своих же взглядов". Когда же его чуть не "съели" за знаменитый опыт по разложению светового луча с использованием стеклянной призмы, то он впал в такое глубокое отчаяние, что поклялся вообще больше никогда не печатать своих трудов по оптике.
Хорошо хоть, что этому зароку воспротивилась его творческая натура, и после сорокалетнего безмолвия, не выдержав диалога с самим собой, Ньютон все-таки опубликовал свой фундаментальный и широко известный труд "Оптика", не на шутку всколыхнувший научное общество.
Таково было истинное лицо этого тщеславного и ранимого человека, обреченного историками науки веками носить слащавый и никому не нужный грим. Вряд ли бы этот грим пришелся по вкусу взыскательному англичанину. Ведь более всего в себе и других сэр Исаак Ньютон ценил индивидуальность.
