Текст книги "Воровство и обман в науке"
Автор книги: С. Бернатосян
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)
Как возникают научные антипатии?
Наш знакомый Генри Кавендиш имел обыкновение относиться к своим коллегам – не менее титулованным, знаменитым и плодотворным в научном плане, чем он сам, с чувством интеллектуального превосходства и явным высокомерием. Заносчивость и чванство Кавендиша, которыми он был пронизан буквально «до костей», в научных баталиях не играли ему на руку, поэтому чисто интуитивно, дабы не разгорелся очередной скандал, Кавендиш старался избегать контактов с коллегами и большую часть своей жизни провел в затворничестве, намеренно изолировав себя от остального мира.
Известен забавный случай, произошедший со знаменитым Александром Гумбольдтом, специально приехавшим в Лондон из Германии, чтобы встретиться с Кавендишем для обсуждения результатов научной работы. Кавендиш с присущей ему пренебрежительностью отклонил его просьбу о встрече, но "великодушно" разрешил пользоваться сшей огромной домашней библиотекой. Правда, при условии, что не будет обеспокоен беседами.
Подобно Кавендишу к затворничеству прибегали и другие ученые, которые желали оградить свое творчество от чужого глаза и, спрятавшись, как черепаха в панцирь, уйти от возможных конфликтных ситуаций. Но сколь целесообразно такое затворничество? Даже при самой высокой взыскательности человек сам себе судьей быть не может, и, лишенный возможности сопоставлять и сравнивать свои мысли с мыслями других людей, он никогда не сумеет узнать "цену" своих достижений, тем более определить их практическую пользу. Взгляд со стороны, хоть добросердечный и нежный, хоть откровенно испепеляющий, необходим для формирования объективной точки зрения на состоятельность открытия или изобретения. Как бы ни был талантлив и даже гениален Генри Кавендиш, многие из его замыслов не воплотились и остались "за кадром" истории. И в этом состояла, может быть, не столько вина, сколько беда Кавендиша, которого начинало лихорадить из-за одной мысли о публичной научной схватке. "ком" этот ученый оказывался по отношению прежде всего к себе самому, но тем самым он невольно причинил вред и обществу, когда сокрыл самые ценные идеи в своем личном архиве по чисто личным причинам, чем их же и предал.
Любое значительное открытие рано или поздно начинало служить человечеству, если его автор предпочитал "угол овалу", шел на бой с "открытым забралом", наплевав на собственную репутацию и заботясь только о будущем своего детища. Иногда это было даже нарочито спровоцированное столкновение во имя торжества идеи. Конфликтность, свойственная творчески одаренным людям, их стремление вырваться из порочного круга научных догм и изживших себя представлений вполне естественно вызывала ожесточенное сопротивление "старой" научной школы, представители которой шли на все, лишь бы "осадить" новатора и создать ему невыносимые условия для исследовательской работы. Такие "бунтари" не находили понимания и вызывали раздражение даже у близких им людей. Своим в хорошем смысле упрямством, нежеланием идти на компромиссы, принципиальностью и правдолюбием, доходящим до самоотречения, они, безусловно, давали повод для "охоты на ведьм", становясь объектами всеобщих нападок и изощренной травли. "Бунтарь" представлял собой мишень, в которую с стреляли все кому не лень, целясь прямо в "яблочко", ибо он неординарными суждениями нарушал покой "успокоившихся" и вносил диссонанс в их налаживаемую годами жизнь.
Рассматривая консерватизм в науке с этой точки зрения, можно предположить, что приверженцы мировоззренческого "болота" выступали даже не столько против новых научных идей и взглядов, хотя именно такой взгляд довлеет в существующей литературе, сколько против их авторов, творчески одаренных, но крайне неудобных личностей, нарушающих их личный "покой и порядочек". Поэтому в качестве первоочередной выдвигалась задача защиты науки не от вредоносных идей, а от людей, их породивших. Отсюда и произрастало желание преследовать, унижать, выкорчевывать и втаптывать в грязь тех, чье научное превосходство угрожало "старой гвардии" персонально. И обычно наиболее тяжелая аварийная обстановка складывалась там, где и тем, и другим приходилось работать под "одной крышей". Инакомыслящие в этих условиях воспринимались коллективом хуже бельма на глазу.
Как хищник выпускает свои когти, завидев жертву, так некогда Леопольд Кронекер выискивал пути "утопить" коллегу по Берлинскому университету Георга Кантора, когда тот рискнул обнародовать свою новаторскую теорию множеств. Пустив в ход административные полномочия, Кронекер не только добился свертывания исследований, проводимых Кантором в, университете, до и довел своего сослуживца до сильного нервного расстройства. Скорее всего, у Кронекера вызвала возмущение и неприязнь не теория множеств как таковая, сколько независимая личность Кантора, стремящегося выйти из-под обременяющего контроля ученых-надсмотрщиков.
Французский астроном Урбен Леверье после назначения его в 1854 году на должность директора Парижской обсерватории, стал одного за другим увольнять сотрудников только из-за их интеллектуального превосходства и неподчинения его "авторитетному" мнению. Противоборство между директором и сотрудниками обсерватории сделалось для обоих сторон, несмотря на вмешательство высокопоставленных чиновников, настолько неуправляемым, что в высших правительственных кругах сформировалось следующее убеждение: "Обсерватория невозможна без Леверье, а сам Леверье невыносим в обсерватории".
Из-за таких извращенных отношений в научном коллективе между руководством и рядовыми сотрудниками страдала, в конечном счете, наука. И прав был великий Гельмгольц, когда говорил, что "по усиливающейся грубости противников можно, в известной степени, судить о масштабах собственного успеха".
Подобные аномальные отношения еще больше охватили поле научной деятельности в современную эпоху, когда отдельные личности, сделавшие в свое время для прогресса немало ценного, взяв бразды правления в собственные руки, как заядлые функционеры, начали использовать власть в качестве орудия подавления молодых талантов. Трудно подсчитать, какой огромный урон был нанесен их действиями науке и становлению новых перспективных научных дисциплин. Термин "академические игры" в интеллектуальной среде давно уже сделался синонимом беспринципности, рвачества, разгильдяйства, протекционизма, закулисных интриг и склок.
Печальный опыт руководства советской биологией "народным академиком" Трофимом Лысенко тому самый ярчайший пример. Вот уж кто действительно был либо тяжело психически больным человеком, либо отъявленным преступником. А возможно, это был такой же "гибрид" в науке, как и его лжеучение. Николай Иванович Вавилов вместе с подвижниками оказался бессилен против этого мутанта, жертвами которого стали умнейшие биологи. Ведь Лысенко поддерживала такая же "мутированная" власть. Противостоять ей возможно, только закрыв амбразуру собственным телом. Но все ли гении способны на такой беспрецедентный героизм? Даже тот, кто имеет семь пядей во лбу, далеко не всегда имеет право вписываться в историю науки с большой буквы.
Гениальному мыслителю Галилео Галилею не хватило, например, духа устоять под нещадным шквальным огнем дилетантов и власть предержащих. Душа оказалась слабее разума, и Галилей пошел на поводу души. Находясь на абсолютно верном пути, этот мощный мыслитель предпочел борьбе смирение и, будучи убежденным в правильности своих концепций о вращении Земли вокруг своей оси и вокруг Солнца, все-таки отказался от собственных выводов. Не станем судить его за мягкотелость. Кто знает, что бы сделали мы, находясь на его месте? По-рыцарски отдали жизнь за минуты блаженства, соприкоснувшись с истиной и познав всю сладость обладания, или предпочли забыть о ней, пустив "единственную" по рукам, лишь бы самому не оказаться растерзанным? На великие поступки отваживаются действительно великие люди. И скорее всего, именно из опаски заронить сомнения в величии Галилея у миллионов людей его биографы придумали иную версию его судьбы, чем та, что имела место быть. Эта "спасительная" версия стала кочевать из одной книги в другую, убеждая наивных читателей в том, что Галилей после проигранного им судебного процесса произнес победную фразу: "А все-таки Земля вертится!" Теперь уже достоверно известно, что Галилей ничего подобного не говорил. Тем не менее в этот сознательный обман недобросовестные историки умудрились втянуть все человечество! Но разве сфальсифицированные ими "смягчающие обстоятельства" могли бы смягчить вину Галилея для него самого?
Внутренний конфликт Галилея развивался по возрастающей, раза три, по крайней мере, достигая апогея. Он далеко не беспрекословно принимал удары судьбы и не так просто сдался столпам инквизиции. Травля человека, глаза которого "увидели в этом мире больше, чем все человеческие глаза за все ушедшие столетия смогли увидеть", первый раз была доведена до победного конца, когда Галилей признал появившееся в 1616 году учение Коперника и стал распространять его по миру, но вдруг неожиданно замолчал на целых 16 лет. Так сильно подействовали на него угрозы со стороны римской католической церкви.
Но Галилей нашел силы преодолеть этот страх. Бунтующие совесть и разум одержали верх над попыткой религиозного насилия, и в 1632 году ученый издал свой фундаментальный труд "Диалог о двух главнейших системах мира, птолемеевой и коперниковой". Со страстью античного Прометея восстал он против произвола в науке и снова открыто высказал свою неизменившуюся точку зрения на систему мироздания. "Диалог…" тут же по пал в "черный" список запрещенных книг, и начался новый виток беспощадных гонений. Около трех месяцев Галилей пытался сопротивляться судьбе, но в итоге все же пал на колени и в таком мерзком для самого себя виде произнес вырванные властями из горла слова самоотречения.
Поступая так, он, безусловно, осознавал, что тем самым отрекается не только от собственного учения, но и от науки в целом, что его принудительный выбор означает двойное предательство. Казалось бы, все: Галилей сломлен и окончательно скомпрометирован в глазах прогрессивной научной общественности. Однако это обстоятельство только разожгло огонь, полыхавший в груди "отступника". Два года несчастный гений мучительно пытается выражать свои взгляды посредством "Бесед". О чем же говорит это уникальное научное произведение, изданное в Голландии в 1638 году? Да о том, что Галилей все еще не сдался обстоятельствам, хотя это были уже его предсмертные годы и ученый к тому времени почти ослеп. Озлобленный Рим не простил Галилею этот дерзкий поступок, даже когда тот умер, и только через 343 года снял "вето" с его работ, когда новый римский папа в 1979 году официально признал образ мыслей великого итальянца допустимым и правильным, "оправдав" его противостояние иному образу мышления. Католическая церковь наконец-то отпустила "грех" средневековому мудрецу. Но вот отпустится ли грех тем, кто сжег на корню галилееву жизнь?
Конечно, конфликт Галилея с его веком не сопоставим с разногласиями, которые "возмущают" ученую среду конца XX столетия, где в процессе творческой деятельности также сталкиваются "лбами" взаимоисключающие идеи и разбиваются лбы исследователей. Спросите любого современного ученого, есть ли у него враги, и он с готовностью назовет десятки имен своих коллег, вызывающих у него самые недобрые чувства, вплоть до презрения и ненависти. А перечислив тех, кто ему неугоден, непременно обоснует эти чувства расхождениями в научных взглядах или каким-нибудь другим возвышенным мотивом, на деле ничего не имеющими общего с истинной причиной их возникновения.
Вероятно, именно такие, исходящие из личных симпатий и антипатий, конфликты, имел в виду Резерфорд, когда говорил, что "каждая наука проходит стадию, когда за недостаточной достоверностью знания ученые вынуждены заменить доказательства и опровержения верой или неверием". Другой из корифеев науки, советский физиолог Василий Васильевич Парин пытался в этом отрицательном явлении искать целесообразность: "Нельзя представить себе, что развитие научного познания проходило без сучка и задоринки".
Да, истина всегда рождается в борьбе мнений, в жестком противостоянии. Жаркие творческие дискуссии давно не имеют ничего общего с кострами инквизиции, но и сейчас, редко правда, не исключена возможность "погореть" или оказаться на коленях. Как избежать такого исхода в научной судьбе? Наверное, как бы ни были лично дороги зашиваемая точка зрения, концепция, гипотеза, как бы не хотелось взирать на горизонты науки только со "своей" колокольни, надо научиться говорить себе "нет" и обладать достаточной трезвостью, чтобы объективно оценивать как собственные работы, так и труды другого человека, избравшего отличный от твоего исследовательский путь, и ни под каким видом не связывать провозглашаемые им принципы с его личностью: дескать, не устраивает его позиция, значит, не устраивает и он сам. Ну, а что касается цели творчества – научной истины, то точно так же, как и в "мрачные" времена, нужно иметь юлю идти вперед и уметь ради истины отказываться от сугубо индивидуального суждения. Потребуется посторониться и пропустить вперед других, чтобы глобальная проблема оказалась решенной наилучшим образом, без раздумий сделать это, не деля своих коллег на "лепших" друзей и "врагов". Потому что, как утверждал один из зарубежных научных светил, "даже ничтожнейшее приближение к более ясному пониманию своей и чужой позиции есть величайшее достижение".
Из-за недопонимания этой простой и очевидной вещи талантливый Макс Дельбрюк абсолютно не воспринял гениальности Лайнуса Полинга. Неприязнь между обоими творцами то и дело достигала "точки кипения". Люди, близко знавшие обоих ученых, кстати, лауреатов Нобелевских премий, объясняли её их различным подходом к вопросам научного творчества. Каждый из них имел свое представление о целях исследовательской деятельности и свой специфический стиль работы, хотя в какое-то время они даже бились над решением одной и той же задачи. Если для Полинга существовал только тот "кусочек" науки, которую он сам создал (хотя он и создал достаточно много), то Дельбрюка отличала масштабность охвата проблемы, которую тот стремился разрешить посредством использования знаний из самых различных областей.
Особенностями склада мышления и своеобычным исследовательским подходом объяснялась и сильная антипатия Абрама Федоровича Иоффе к Исааку Ньютону и Максу Планку. Нью «и был ему не мил из-за того, что, по мнению Иоффе, он "не заявил ничего такого, чего бы до него не заявил Галилей". Если же говорить о Планке, то Иоффе имел на него всего один "зуб": он пребывал в абсолютном убеждении, что… закон распределения энергии при излучении абсолютно черного тела по всей логике вещей должен был принадлежать не Планку, а Людвигу Больцману.
Этого высоко ценимого Иоффе ученого, кстати, на полном основании можно причислить к жертвам той самой "войны не рвов", характера которой мы уже касались. Больцман еще в 1884 году пришел к выводу, что энергия черного излучения всегда пропорциональна абсолютной температуре, взятой в четвертой степени. Но научные круги того времени и без этого закона уже были взбудоражены выдвинутой ранее Больцманом кинетической теорией газов. Их яростные нападки на Больцмана охватили два десятилетия и привели к тому, что у ученого начала развиваться настоящая мания преследования. В 1906 году под влиянием очередного витка болезни Больцман окончательно свел счеты с жизнью. Нелюбящее его консервативное большинство дождалось-таки этого трагического конца, не задумываясь что в лице Больцмана потеряла физическая наука!
Да разве это была только одна человеческая драма? На протяжении всей истории то там, то здесь раздавались голоса, дружно обвинявшие одного исследователя в шарлатанстве, другого – в очковтирательстве или надувательстве коллег. Безусловно, эти беспочвенные, безнравственные, неэтичные и неправомерные выпады одних против других воспринимались очень тяжело честными и порядочными по складу характера учеными. Время отбрасывало эти обвинения в сторону, их несостоятельность подтверждалась всем дальнейшим ходом развития науки. А "затоптанные и оплеванные" новаторские идеи все равно рано или поздно занимали свое достойное место в ее храме. То есть все происходило, как представлялось крупному итальянскому мыслителю Средневековья Томмазо Кампанелле, почти по Евангелию: "Современность постоянно распинает своих благодетелей, но они воскресают на третий день или на третье столетие".
Иными словами, справедливость в каждом отдельно взятом случае все-таки торжествовала. Но гораздо чаще по отношению к идеям, чем к их авторам, которые либо преждевременно уходили из жизни, либо замыкались в себе и постепенно "оледеневали", распространяя дыхание искусственного холода на новые поколения творцов.
Крушение веры проявлялось по-разному. Например, с избытком нахлебавшись горечи из ядовитой чаши, подносимой ему противниками волновой теории света, Христиан Гюйгенс свою ценнейшую книгу "Космотеорос", развивающую положения этой теории, решил вообще не публиковать, лишь бы оградить себя от новых мучительных конфликтов. Согласно пословице о пуганой вороне, "которая и куста боится", поступил и первый разработчик основ неевклидовой геометрии (1818 год) математик Карл Гаусс, который самоустранился от их "защиты" и "сдал" занятые им передовые позиции в науке исключительно из страха вновь быть ни за что избитым. Гаусс предчувствовал, что своей новой геометрией он может навлечь на себя шквал необоснованных обвинений и невыносимых издевательств. Больше того, ради личного покоя он отказался от собственных оригинальных идей, чтобы потом, обеспечив свою безопасность, трусливо подглядывать (и ни разу не заступиться!), как его бывшие научные противники со звериным неистовством станут рвать на части Бойаи и Лобачевского, рискнувших отстаивать те же "дикие" взгляды, от которых он преступно отрекся. Не выдержав психологического напряжения, сдал свои позиции и Бойаи. Только один Лобачевский не свернул с намеченной дороги, продолжая рьяно защищать свои воззрения. И был вознагражден за свою стойкость: несмотря на "адские муки", его "новая геометрия" в конце концов была признана состоявшейся. А говорят еще, что один в поле не воин. Смотря ведь кто этот один!
Кстати, по поводу неевклидовой геометрии Лобачевского, известный русский математик М.В. Остроградский однажды пренебрежительно бросил: "Работа выполнена с таким малым старанием что большая часть ее непонятна". Да и другие маститые ученые, кроме набравшего в рот воды Гаусса, были склонны видеть в выкладках Лобачевского всего лишь предмет для язвительных шуток и острот. Только ли общей косностью объяснялось такое резкое неприятие идей Лобачевского и Гаусса современниками? Только ли из страха перед этой воинствующей косностью Гаусс пошел на то, чтобы свои гениальные заметки сделать по существу "записками из подполья"? Ведь только через полвека после смерти математика, в 1908 году, когда в Геттингене решили издать полное собрание сочинений Гаусса, человечество узнало из включенного в это собрание гауссовского дневника о его работах в области неевклидовой геометрии.
Великий мыслитель, которому, казалось, нечего было терять в научном плане – настолько был высок его авторитет в математических науках, – вдруг стыдливо спасовал перед великой идеей, полностью утратив свою былую творческую независимость. И фактически отказался от масштабного открытия. Странно? Да. Но это произошло. И не с одним только Гауссом. В истории науки и до, и после было немало случаев, когда исследователи по разным соображениям добровольно отрицали свой приоритет на то или иное изобретение. Что же, им можно теперь лишь посочувствовать. Ведь о них, так же как о Галилее, не скажешь: выигрывает – проигравший. Они проиграли все, но ничего при этом не выиграли.
Месть «по-ученому»
Однажды в Геттингене молодой Нильс Бор на удивление слабо выступил с кафедры. А недовольных и раздосадованных его научным докладом коллег осадил неожиданной фразой: «Я выслушал здесь столько низкопробных выступлений, что мое прошу принять как месть».
Еще оригинальнее повел себя "отец кибернетики" Нойберт Винер, которого в сороковых годах нашего столетия пригласил прочитать в Торонтском университете лекцию известный польский физик-теоретик Л.Инфельд. Поскольку выступление Винера было посвящено основам кибернетики и общим законам преобразования информации в сложных системах управления, в аудитории, как говорится, яблоку было негде упасть. Однако это не помешало в набитое битком помещение протиснуться и научным противникам Винера. С первых же минут лекции они всячески старались сорвать ее то неуместными вопросами, то язвительными комментариями.
Винер сделал несколько попыток успокоить "провокаторов", но у него ничего не получилось. Тогда Винер, не теряя самообладания, спокойно спустился с кафедры и направился к Инфельду, сидящему в последнем ряду. И знаете что было дальше? Совершенно хладнокровно Винер в буквальном смысле прошептал ему на ухо всю свою лекцию и затем также хладнокровно удалился. Этой "выходкой" Винер убил сразу двух зайцев: посадил в лужу недоброжелателей и ни на йоту не подвел Инфельда, который организовал эту встречу.
Смех смехом, но подобные ожесточенные дискуссии сопровождали новую развивающуюся науку на каждом шагу. Причем нередко смех заканчивался слезами, поскольку размежевание и крайняя поляризация взглядов, порождаемые сопротивлением старых представлений и теорий новым, приводили к самым серьезным и драматическим для многих конфликтам. Как внешним, так и внутренним. Ведь научные соперники были весьма изобретательны на всякие каверзы по отношению друг к другу. Так что Винер в такой вот "неординарной" ситуации проявил не только завидную находчивость, но и показал силу своего характера, достойно отразив "запрещенные,'удары и продемонстрировав готовность преодолеть любые препятствия, лишь бы защитить ценную идею от зарвавшихся наглецов и скептиков. Однако не всем прогрессивно мыслящим ученым удавалось, не потеряв ни одной пуговицы, миновать "огни, воды и медные трубы", да еще при этом и дальше использовать в полемике с консерваторами "джентльменский" набор средств. Иногда приходилось защищать новые научные воззрения, расплачиваясь с недругами той же монетой, которую они сами чеканили. И надо сказать, что знание, ради которого платилась любая цена, того стоило. Тот же Винер, характеризуя цели научного противостояния, писал: "Важна битва за знание, а не победа. За каждой победой, то есть за всем, что достигает своего апогея, сразу же наступают "сумерки богов", в которых само понятие победы растворяется в тот самый момент, когда она достигнута".
За ценой не стояли, вплоть до того, что, сражаясь за будущее науки, некоторые мировые величины даже теряли собственные… носы. Как известно из достоверных источников, такая трагикурьезная история произошла однажды со знаменитым астрономом Тихо Браге, который, не удовлетворившись результатом "аудиторной" полемики, решил продолжить научный поединок, вооружившись боевой шпагой и вызвав своего самого ярого соперника на рыцарскую дуэль.
Да какую в принципе эпоху не возьми, несовместимость научных взглядов всегда давала о себе знать и постоянно служила причиной беспощадных распрей между исследователями самого разного толка. С одной стороны, "петушиные бои" на поприще науки выявляли крайне недобропорядочных ученых мужей, которые, изнемогая от зависти и злорадства, только и знали, что старались наносить особо чувствительные удары своим идейным противникам, с другой – высвечивали созвездия истинных творцов, отмеченных благородством натур и беззаветной самоотверженностью на пути поиска научной истины. Среди последних были как свои герои, так и свои жертвы. "Война нервов" в истории науки наряду с описанием блестящих побед хранит немало страниц поражений и отступлений, которые очень часто заканчивались подлинными трагедиями, безо всякой примеси юмора. В ее результате незаурядные математики Я.Бойаи и Г.Кантор, физик-самородок Ю.Р. Майер были повержены, например, в такое глубочайшее депрессивное состояние, что дальнейшие научные занятия для них стали просто невозможными! И если бы одни они!
КОВАРСТВО ИЛИ РОЗЫГРЫШ?
Чего только ни придумывали и на какие только уловки ни шли консерваторы и скептики, чтобы досадить авторам новаторских идей «по полной программе»! Более десяти лет выяснял механизм поглощения углекислого газа из воздуха зелеными листьями растений французский агрохимик и ботаник Жан Буссенго. После изумительных по точности многочисленных экспериментов Буссенго, проанализировав их результаты, к 1850 году установил, что растения способны забирать из воздуха даже самые ничтожные примеси углекислого газа.
Однако сделанные им выводы абсолютно не устраивали французского физика и химика Анри Реньо, который был известен своими тоже очень точными и надежными измерениями физических величин практичски всех важных газов, жидкостей и твердых тел. Что же учудил этот признанный экспериментатор, чтобы доказать беспомощность размышлений Буссенго? А вот что. Тайком от него и других ботаников Реньо… старательно дышал над демонстрационным объектом буссенговских исследований – виноградной лозой!
Продолжая экспериментировать, изумленный Буссенго день ото дня наблюдал странную картину: виноградная лоза отчего-то не "поедала", как раньше, углекислый газ. А на свету даже и выделяла его, правда, в незначительных количествах. Сколько ни ломал над невероятным явлением Буссенго голову, причины происходящему так найти и не мог. Пришлось прибегнуть к помощи другого авторитетнейшего химика Жана Дюма. Совместными усилиями они снова проверили и перепроверили полученные данные. Итог был все тот же – виноградная лоза продолжала выделять углекислый газ, полностью опровергая выдвинутую Буссенго теорию поглощения этого газа разнообразными представителями флоры. Вообразите теперь состояние обоих ученых, когда были раскрыты "козни" Реньо! Но, как говорят, нет худа без добра! Реньо своим коварным розыгрышем, в противовес его научным соперникам, науке оказал далеко не "медвежью" услугу. По словам любимого ученика Буссенго К.А. Тимирязева, этот розыгрыш повлек за собой дополнительную "неожиданную проверку" первоначально полученных экспериментальных результатов и лишний раз подтвердил неопровержимость сразу же сделанных на их основе теоретических обобщений.
В битвах за истину, как видите, использовались любые средства: и безобидная нечаянная шутка, и вероломно подброшенная в самый разгар научных страстей головоломка, и даже заранее продуманная оригинальная месть. Причем план мести «по-ученому» обычно возникал в великих умах как последняя попытка защиты прогрессивных взглядов от агрессивного окружения. Изредка к нему прибегали ради личной эмоциональной разрядки. Причем эта месть была тем оригинальнее, чем ярче была индивидуальность «борца за справедливость», и тем изощреннее, чем настойчивее велась на него атака со стороны гонителей. Так или иначе эти смешные и печальные моменты в жизни карателей и «мучеников науки» имели самую тесную связь с психологией научного творчества. В этом смысле прежде всего они интересны и нам.
«Я ПРЕДОСТАВЛЮ ДЕЛО СУДУ ПОТОМСТВА»
Великий естествоиспытатель Карл Линней своим добродушным характером расположил к себе очень многих людей своего времени. Но наряду с поклонниками его таланта, преданными учениками, друзьями и единомышленниками он также умудрился нажить и немало врагов в ученой среде, поскольку всегда шел на шаг впереди в постижении непостижимых загадок природы. По натуре всегда спокойный и уравновешенный он взял себе за правило по возможности не отвечать на непредвиденные наскоки подстегиваемых завистью соперников и резкую критику научных оппонентов. Когда же знаменитого шведского ботаника удивленные его невозмутимостью коллеги спрашивали, отчего он не предпринимает никаких попыток защитить себя, а также разработанную им классификацию мировой флоры, то он с неизменной улыбкой отвечал: «Я никогда не поднимал стрел, которые пускали в меня враги. В естественной истории нельзя ни защитить ошибки, ни скрыть истины. Я не буду защищаться, а предоставлю дело суду потомства». Но случалось, конечно, что чаша терпения переполнялась, и тоща Линней отступал от своей «мягкой» линии и весьма жестко мстил тем, кто особенно старался помешать его научной деятельности и навредить ему самому.
Особенно сложно складывались взаимоотношения Линнея с известным на весь мир зоологом Ж.Л.Л. Бюффоном. И все потому, что Бюффон "горой" стоял за кардинально противоположную линнеевскому мировоззрению идею об изменчивости видов под влиянием определенных условий окружающей среды. Язвительность и высокомерие своего неистового научного врага Линней решил… увековечить. Он назвал одно из самых ядовитых растений семейства гвоздичных "бюффонией". Другого злющего оппонента – Пизона – ботаник наказал аналогичным образом, олицетворив его с очень колючим растением, которое окрестил именем "пизонтея".
Не менее "тонко" отомстил Линней своему ученику Бровалю, который предал его в самый критический момент их совместной борьбы за идею систематизации и классификации представителей растительного мира. Через ботанический "именослов" он отразил всю картину падения Броваля в собственных глазах по ходу развития их взаимоотношений. Когда ботаники дружили и не сомневались в порядочности друг друга, а главное были научными "единоверцами", Линней одно из растений семейства пасленовых назвал "броваллией", тем самым прославив имя своего любимца. Стоило Бровалю начать резво подниматься по служебной лестнице, как его успех в научной карьере тут же был отражен в ботанике словосочетанием "броваллия возвышенная". А когда "возвысившийся" Броваль, используя свое высокое служебное положение, которым, кстати, был в значительной мере обязан Линнею, стал бессовестно участвовать в стычках, организуемых против бывшего учителя, то новая разновидность броваллии была названа остроумным Линнеем "броваллией отчужденной".
Вот как оригинально мстил ученым за малейшие отступления от норм научной морали, обходясь при этом "малой кровью", честный и бескомпромиссный Карл Линней. Сохранившиеся до наших дней названия отдельных видов растений раскрывают нам сущность научных и чисто человеческих конфликтов, возникавших между учеными при становлении и развитии ботанической науки, куда красочнее и убедительнее, чем некоторые историографы и специалисты по психологии научного творчества. Выраженные таким ют необычным способом его симпатии и антипатии к отдельным ученым безо всякой лишней морализации показывают нам, что допустимо для истинного служителя науки, а что нет. Современников Линнея не зря восхищал его стиль ведения научных споров и то олимпийское спокойствие и самообладание, которые он умел сохранять в самых острейших ситуациях. Величайший французский просветитель Жан Жак Руссо признавался, что, если бы он хоть чуточку был способен подражать Линнею в его умении полемизировать, то имел бы куда больше свободного времени для работы и душевного отдыха.
