Текст книги "Мэйв Флай (ЛП)"

Автор книги: С. Дж. Лид

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

Звонит телефон. Агентство хосписа.

На меня снисходит спокойствие или его подобие.

– Да, доктор. Это Мэйв. Спасибо, что ответили на мой звонок. Хильда до сих пор не пришла. Вы что-нибудь слышали?

Нет. Они занимаются этим вопросом. Они назначат мне другую медсестру как можно скорее. Даже сегодня.

– Ну, собственно, поэтому я и позвонила, – говорю я. – Вы были замечательны, но из-за этого казуса я решила перейти в другое агентство. Ничего личного, просто мне нужен самый лучший уход за моей бабушкой. Не могли бы вы прислать ее карты и протоколы ухода, я передам все это новой медсестре. Нет, вы ничего не сможете сделать, чтобы изменить мое решение.

Я заканчиваю разговор.

Старик моргает. Бульдог пускает слюни, толстые веревочные капли стекают на линолеум. Я дотягиваюсь до подола рубашки, берусь за него и задираю до подбородка, демонстрируя ему свои несвязанные груди. Старик издает какое-то слабое хрюканье или стон от неожиданного вида плоти. Бульдог фыркает, закрывает рот, облизывается, потом снова задыхается.

Я привожу в порядок рубашку, и тут входит ветеринарный фельдшер.

– Мама Лестера? – спрашивает она.

– Я... да, – говорю я, хотя утверждение кажется не только ложным, но и громоздким. – Это кот... Лестер... его имя.

– Точно, – говорит она.

Она не говорит мне, все ли с ним в порядке. Я слишком боюсь спрашивать.

Я следую за девушкой. Растрепанный пучок, фиолетовая и розовая одежда с разноцветными отпечатками лап. Как медсестры в больницах, так и сиделки на дому, эти серые, усталые, выжатые до нитки работники, работающие в поте лица, которые ежедневно приветствуют поток телесных жидкостей, (и не своих собственных) – самая неблагодарная из работ. И они надевают на себя карикатурную радужную мерзость, самую слабую попытку поднять настроение своим пациентам. Или, возможно, себе самим. Я не могу представить себе ничего более удручающего.

Лунатик с радужными пятнами приводит меня в комнату, где я жду и смотрю на маленький металлический столик. Однажды я уже приводилa сюда кота Лестера, и теперь я помню, как тот же самый специалист осматривал его на этом самом столе. Сжимал его маленькие кошачьи суставы, слушал его органы, ловко избегал взмаха когтями, когда вставляет ректальный термометр. Мне кажется, что если я останусь неподвижной и не буду думать о чем-то, то все будет в порядке. Если я не буду думать о худшем, то худшее не случиться.

Она никогда не простит меня.

Она никогда...

– Так, вы – мама Лестера!

В дверях стоит маленький человек. Снова бессмысленный порыв поправить его. Я не мама Лестера. Я не могу говорить. Я не двигаюсь.

– Скажу сразу, с ним все в порядке, – говорит ветеринар. – Но хорошо, что вы его привезли. Очень хорошо, – oн достает из-под руки манильскую папку, а из нее – три черно-белых изображения, которые он быстро прикрепляет к доске на стене. – Это, – говорит он, щелкая выключателем, освещающим все вокруг, – рентгеновские снимки Лестера.

От него слабо пахнет кукурузными чипсами. Его слова медленно впитываются. С котом Лестером все в порядке. Он не умрет.

Передо мной триптих кота в черно-белом изображении: длинный белый позвоночник, сероватые мешки органов. Его веретенообразные кошачьи лапы и череп. Один снимок снизу, согнувшись в почти прыжке, и по одному с каждой стороны. Трудно не восхититься совершенством кошачьей формы. Хищная грация, присущая даже домашним животным. И он живой.

Но, помимо завидного лика кота Лестера, в его брюшной полости отчетливо видны проксимальная, средняя и дистальная кости человеческого пальца. Все еще соединены. Все еще целы. В его кишечнике находится человеческий палец. Палец Хильды.

– Как видите, – говорит ветеринар, – его кишечник слегка проколот инородным телом, что объясняет кровавый стул. Если бы вы подождали с визитом, он мог бы и не выкарабкаться.

Я держусь очень спокойно. Он ждет, когда я заговорю, но в его молчании нет ничего обвинительного или подозрительного. Во всяком случае, я так не думаю.

– Вы сможете его убрать? – спрашиваю я. – Инородное тело?

– О да, мы подготовили его к экстренной операции, но нам нужно ваше согласие на стоимость и подпись на освобождении от ответственности.

– Конечно. Да. Все в порядке, – говорю я.

– Не хотите ли вы ознакомиться с расходами или с нашим протоколом реанимации?

– Нет, я подпишу все, что угодно, – говорю я. – Он... очень важен.

– Все они важны. Ну, тогда я просто отправлю нашего специалиста обратно.

Он оставляет рентгеновские снимки, прикрепленные к доске, с включенным светом, освещающим тело этого маленького хищного существа, о котором я и не подозревала, что оно так много для меня значит. Моя ответственность. Теперь он – моя ответственность. Тяжесть осознания этого факта оседает тяжелым, почти давящим грузом.

У двери ветеринар поворачивается и говорит:

– Лестер. Вы разрешаете ему гулять?

– Гм. Гулять?

– Я имею в виду на улице. Он ходит на улицу?

– Да, – говорю я. – Иногда.

Он кивает, один раз.

– Я знаю, что ему это, наверное, нравится, но кошки ввязываются в довольно странные вещи, когда они гуляют сами по себе. Я бы, может быть, ограничил это в будущем.

– Хорошо, – говорю я. – Конечно.

Он снова кивает и берется за ручку.

– Доктор, – говорю я. Он делает паузу и ждет. Я пытаюсь подобрать слова. – Это очень плохо? Я имею в виду... Вы уверены, что с ним все будет в порядке? – спрашиваю я. – Было много крови.

Он поджимает губы, одаривает меня выработанной карьерой ободряющей улыбкой.

– Это? О нет, это не много. После операции он будет в полном порядке. У нас тут бывают животные, которые просто брызжут кровью. Просто фонтаном. Как фонтан. Или из трубы. Я имею в виду, действительно... просто льется.

17

Из желудка кота Лестера извлекают обглоданный палец и предлагают мне забрать его домой в пакете, на что я соглашаюсь. Врач в радужном костюме смотрит на меня долгим взглядом, когда я забираю у нее пакет с костью пальца. Я улыбаюсь и благодарю их всех за помощь.

Я кладу обмякшее тело кота Лестера на маленькую кошачью кровать в комнате моей бабушки. Его конус не позволяет ему полностью прислонить голову к кровати, но он выглядит вполне нормально. Мне нужно давать ему лекарства два раза в день, пока они не закончатся, и ограничивать его в питании.

В агентстве Хильды я также получила инструкции по уходу за моей бабушкой. Страницы за страницами, в которых она задокументирована так, как будто она вообще не человек, а просто ряд протоколов. Я должна буду следить за ее показателями, давать лекарства, менять и чистить катетер и подстилку, мыть ее тело, периодически переворачивать, кормить через трубочку.

Я знала. Я знала, что это будет, но, возможно, и не знала. Я смотрю на свою бабушку, на эту женщину, к которой за все наши годы я ни разу не прикоснулась. Что бы она сказала на это? Я не могу ее спросить.

Я протягиваю руку и кладу ее на точку пульса на горле. Ее кожа прохладная, тонкая. Пульс слабый и неровный. Я тут же отдергиваю руку. Как от прикосновения к кукле в лианах, я чувствую укол, и мне не следовало этого делать. Как прикосновение к божеству, к раскаленному вулканическому камню. Не следует пытаться. Это неправильно.

Я снова перечитываю страницы – вдруг они каким-то чудом решили сдвинуть свои буквы и изменить то, что там написано. Но они этого не сделали, и это то, что ей нужно, чтобы остаться в живых. Чтобы остаться со мной. И я должна это сделать.

Я делаю длинный дрожащий вдох.

И я должна.

18

Год назад в баре «69» был вечер, до того как заболела моя бабушка. До того, как все начало меняться. В Маленьком Новом Орлеане, в соседнем оригинальном парке, между рестораном и магазином искусственной крокодиловой кожи находится бар «66», обозначенный только цифрой 66 над пустой дверью.Он был оформлен так, как можно было бы представить себе нью-орлеанское подпольное заведение в парке. Старинное, немного сексуальное, более красочное и свободное от явного брендинга, чем все, что может быть в нашем мире. Это единственное место в парке, где охрана и персонал позволят посетителю напиться. Ниже бара «66» находится бар, предназначенный только для сотрудников, который кто-то задолго до нас любовно окрестил «69». Это былo питейное заведение для всех сотрудников парка, оно былo менее экстравагантно оформлено, чем бар «66» наверху, но былo значительно более дикое.

Мы с Кейт заняли пару свободных мест рядом с Пиноккио и шотландской девочкой. По крайней мере, мне показалось, что это их персонажи, трудно запомнить всех без костюмов. У нас был тяжелый день; пришла женщина, чтобы рассказать о смерти своего ребенка, и она слишком сильно рыдала, чтобы уйти в положенное время. Прошел почти час, прежде чем появилась охрана и выпроводила ее. Затем был мальчик-подросток, который не только пригласил нас “покататься на нем вместо этих тупых оленей”, но и попытался выставить нас не в лучшем свете, расспрашивая нас об игровых консолях и самолетах, телефонах и социальных сетях. К счастью, появился "код V", и мы получили тридцать минут дополнительного перерыва. "Код V" означает, что нас облевали. В тот день, но не всегда, это был ребенок.

Рядом с нами сидел новый меховой персонаж, пот лип к его лбу, он раскачивался на своем сиденье и медленно потягивал лимонад, пытаясь восстановить силы. По другую сторону от нас – новая принцесса, безуспешно пытающаяся поговорить с одним из принцев на импровизированном языке жестов. Такое случалось с каждым из нас в какой-то момент. Голоса большинства принцесс намного выше нормального разговорного диапазона, а голосовые связки всегда изначально напряжены.

Мы заказали сладкие цветные напитки, те же самые, что подавали наверху, но в тонких пластиковых стаканчиках, и прислонились к стене в креслах, лицом друг к другу. По дороге мы пили из фляжек, и обе уже начали ощущать последствия. Кейт снова сидела на диете перед очередным прослушиванием, и ее лицо раскраснелось от алкоголя. Она выглядела расстроенной, ее все еще беспокоила плачущая женщина.

Через несколько столиков сидели наши сестры-двойники, те, что из другого парка. Мы с ними не связываемся, а они, как правило, не общаются с нами. Позади них одна из многочисленных уток целовалась с девушкой, которая, как мне кажется, играет бойскаута из фильма "с воздушными шарами". Предполагается, что мы смотрим все фильмы, обладаем энциклопедическими знаниями, которые позволят нам в любой момент вжиться в любую роль, о чем нас часто просят, но, честно говоря, меня это не беспокоит. Моя принцесса – единственная, кто достоин моего внимания, и у меня уже есть работа.

Правда в том, что все здесь любят эту работу... должны, в той или иной степени. Это изнурительный процесс, даже прослушивание. День начинается с пятисот человек, похожих на тебя, а заканчивается, после многочасового просмотра, только одним. Это и многомесячные тренировки в мехе, и насмешки других принцесс, это и работа над собой, и работа над своим телом, в костюмах, в позах, любой ценой сохраняя характер, часами сдерживая улыбку, говоря не своим голосом. Конечно, это отличная ступенька к актерской карьере, и многие идут в нее именно за этим. Но это нелегко. Это требует самоотдачи и любви к этому месту. Веры в него.

– Это было чертовски грубо, – сказала Кейт.

Я кивнула в знак согласия и сделала глубокий глоток. Мы обе были измучены.

Кейт собиралась пошутить на счет плачущей женщины. Это Кейт так делает, чтобы вернуть хорошее настроение, потерянное при сравнении своих страданий с большими страданиями других. Кто-то воспринимает это как жестокость, привычку школьной злюки, но это такой же механизм выживания, как и любой другой, причем эффективный. Кейт умело им пользуется.

Но она меня удивила. Когда она заговорила, то сказала:

– Ты когда-нибудь думала об этом? То есть действительно позволяешь себе думать об этом? Куда мы все уходим, когда все заканчивается.

Я изучала ее, пытаясь понять по ее позе и присутствию, о чьей смерти она могла думать, или это была только ее собственная смерть.

– Это беспокоит тебя сегодня, – сказала я.

– Я имею в виду, блядь... – сказала Кейт, проведя рукой по волосам. – Как будто она больше не была человеком. Как будто она была просто горем. И все. Как будто навсегда.

– Может быть, навсегда, – сказала я, хотя знала, что она права.

Кейт прислонилась головой к стене, ее глаза были стеклянными и страдающими. Я не часто встречала у нее такой взгляд. Да и видела ли я его вообще? Это было горе, печаль. Но по кому?

– Ты думала об этом? – спросила она. – Что будет, когда мы умрем? Если мы куда-то уйдем или вообще поймем, что происходит? Или если просто... – oна взмахнула рукой в отчаянном беспорядочном жесте. – Пуф! Ничего, – oна закрыла глаза и снова открыла их. – Ты думала об этом? – повторила она.

Я колебалась, потому что знала, что ей нужно, потому что было что-то в ее истории, чем она не поделилась со мной и могла бы поделиться в этот момент, но я также не лгу Кейт. Поэтому я дала ей единственный правдивый ответ, который у меня был.

– Нет, – сказала я. – Не совсем.

19

Я сажусь на переднее сиденье мятно-зеленого «Тандерберда» Кейт. Позднее полуденное солнце растягивает тени перед домом моей бабушки. Одержимая девушка, висящая на дереве, и монстр Франкенштейна прекрасно освещены.

– Что с тобой? – говорит Кейт.

– Длинный день, – говорю я. – Кот заболел. Я обидела свою бабушку. Я нарушила...

– Дом выглядит хорошо, – говорит она, кивая на мои украшения. Я изображаю улыбку и благодарю ее. Ее глаза ищут мое лицо. – Ладно, – говорит она. – Мы тебя сейчас вылечим.

Она ищет в своем телефоне песню, подключает ее к Bluetooth и увеличивает громкость. Она выбрала песню Дэвида Боуи 1980-го года «Scary Monsters (And Super Creeps)». Она выбрала ее для меня.

Мы спускаемся с холма и выезжаем на 405-ю трассу. Мы едем с опущенным верхом. Волосы Кейт развеваются на ветру, солнце в золотой час отражается от машин и тротуаров. Сверкающий город и дымчатое сине-серое небо. Подруга, которой я многим обязанa. И хотя мы не похожи и никогда не сможем быть похожими, между мной и этой девушкой на водительском сиденье так много общего, наше общее время в последние несколько лет связывает нас вместе, что этого почти достаточно, чтобы заставить меня забыть.

Почти.

* * *

Мы подъезжаем к Центру спортивных достижений "Тойота" в Эль-Сегундо, и знаки указывают нам, где припарковаться. Наши голливудские джентльмены гламура и стиля уступают место однообразным толстовкам, шортам и даже шлепанцам. Океанская соль проникает в воздух и в мой нос; я втягиваю ее глубоко в легкие. Чайки пикируют и ныряют над головой. Кейт выглядит взволнованной, возможно, немного встревоженной. Она проверяет свой телефон, но не находит того, что ищет.

Сегодняшний тренировочный лагерь не открыт для публики, но Кейт или Гидеон получили разрешение на наше посещение. На трибунах несколько жен или подруг, наполовину интересующихся происходящим на льду, один мальчик, который пристально наблюдает за происходящим. В самой нижней части трибун, где сидят ожидающие игроки, рыщут тренеры.

Половина игроков на льду одета в черное, половина – в белое. Арена просторна, воздух хрустящий и резкий. Я наблюдаю, как эти люди толкаются друг с другом, уклоняются, режутся, сражаются клюшками, как это обычно принято у мужчин.

Один из мужчин в черном меньше остальных и, кажется, повторяет танец, встав прямо перед лицом каждого из игроков, возможно... разговаривая, хотя, судя по непринужденным позам других мужчин, это кажется безобидным.

– Этого парня называют "зачинщиком", – говорит Кейт. – Или "вредитель". Это его работа – провоцировать драки. Находить слабые места и прощупывать их, чтобы заставить ключевых игроков других команд совершить какую-нибудь глупость, когда они будут играть по-настоящему. Обычно они не делают этого на тренировках, но некоторые из этих парней просто сумасшедшие. Кто знает.

Надо признать, что это просто невероятно – наблюдать, как эти огромные люди двигаются с такой скоростью и грацией, а удерживают их только два одиноких лезвия из остро заточенного металла. Я дрожу от холода арены, а Кейт объясняет мне правила. Я пытаюсь найти закономерности в их движениях, но это мир, о котором я ничего не знаю. Мне приходит в голову, как мало я делаю за пределами мест, которые так хорошо знаю, и я чувствую себя здесь... возможно, менее устойчиво. Я вышла из своего логова и вошла в другое. В другое, принадлежащее этим людям, этим поклонникам, Кейт.

Гидеон еще не вышел на лед.

Я завороженно смотрю на следы, которые оставляют под собой коньки, на то, как поверхность льда постоянно меняется в зависимости от их движений. Интересно, в каком-нибудь другом виде спорта это происходит? И, наверное, лед нужно заливать, или замораживать, или устанавливать, или как там это делается. Живая, меняющаяся поверхность. Замерзшее искусственное озеро и эти люди, которые им владеют.

Однажды я прочитала, что акулы считаются примером эволюционного совершенства. За четыреста пятьдесят миллионов лет они превратились в простых, эффективных, оптимальных хищников. Может быть, они и не превосходят некоторых млекопитающих, но кому нужен интеллект, когда есть отточенная и биологически совершенная машина для убийства?

В конце концов, начинают проявляться закономерности. Кажется, что большинство игроков избегают одного человека – колоссальной громадной фигуры в белом. При его приближении почти все соперники расступаются или отходят в сторону, оставляя его на свободе.

– Кто это? – спрашиваю я.

Кейт следит за моим взглядом.

– Этих ребят называют "силовиками", или иногда "крутыми", или "тяжелыми". Они в основном в команде, чтобы, когда он, – она наклонила голову, указывая на человека, который разевает рот, – затевает какую-нибудь хрень с другой командой, или если что-то начинается, то "силовик" заканчивает это.

– Он огромный, – говорю я.

– Да. Его тоже только что обменяли из Чикаго. Репутация у него просто сумасшедшая. Ему почти ничего не нужно делать, потому что его прошлые бои настолько легендарны, что парни не хотят даже приближаться к нему. Он будет любимцем публики. Гидеон тоже.

Ее тон непринужденный, но за ним скрывается ток неодобрения, возможно, ревность.

– Это всего лишь тренировочный лагерь, верно?

– Да, но они должны тренироваться, как в реальности, знать, из чего сделаны другие члены команды. У Гидеона есть друзья в других командах, и он должен быть готов расправиться с ними без раздумий. Игра – вот что важно. Победа.

Я понимаю это. Входит новый игрок, и Кейт кивает ему подбородком. На спине его черной майки четко написано: ГРИН. Значит, это Гидеон в форме. Он двигается с уверенной грацией, которая кажется мне... может быть, немного интригующей. Я думаю о нашем телефонном разговоре, о его предложении, о том, что может нас ожидать.

– Что он за игрок? – спрашиваю я.

– Он играет на левом фланге, но его можно назвать "снайпером". В основном, он забрасывает шайбу в ворота. Это Гидеон, любимец публики.

Она смотрит на каток, и ее лицо жесткое и задумчивое.

– Он всегда был так хорош в этом, – говорит она.

Глубоко запутанная паутина родственных чувств выползает из каждой ее поры. Конкуренты, товарищи по команде, друзья и не только. Его присутствие здесь делает ее более цельной, но и что-то еще. Интересно, что, по ее мнению, он мог бы отнять у нее?

– Ты его погуглила? – спрашивает Кейт.

Я поворачиваюсь к ней, но она не смотрит на меня.

– Нет, – говорю я.

Это правда.

– Я полагаю, если ты не ведешь какую-то тайную жизнь, ты ничего не знаешь о хоккее?

– Ага.

– Итак, у моего брата есть репутация. В этой игре существует множество социальных правил, а он начал свою карьеру, еще играя в Гарварде. Он не единственный, но многие из этих ребят приехали из маленьких городков в Канаде, Финляндии или Словении, никогда не учились в колледже, и в этом есть некая гордость и товарищество. У всех играющих парней есть негласные правила, и нет ничего хуже, чем вести себя так, будто ты лучше других. Гидеон хорошо справляется с этим. Например, раньше он занимался искусством, рисовал картины и прочее, но с его происхождением, если бы он выставлял такие вещи напоказ, это бы выделило его из толпы. Но сейчас... Я не знаю, что изменилось. Он стал другим с тех пор, как переехал сюда. А может быть, и раньше, и я просто впервые это вижу.

– Что ты имеешь в виду?

– Например, он купил этот огромный дом в Флэтс, когда остальные ребята живут в Южном заливе, по крайней мере, до начала сезона. И он получил огромный контракт. Глупо большой, а некоторые из них все еще платят взносы. Конечно, это не в его власти, но в последнее время он кажется мне немного... непостоянным. Я не знаю.

В ее словах звучит зависть, но также и озабоченность. Я снова поворачиваюсь ко льду, и мы оба смотрим, как он скользит по катку.

– Я никогда не рассказывала тебе. О Джареде... – говорит она.

Я поворачиваюсь и смотрю на нее. Она где-то далеко, но ее глаза прикованы к Гидеону. Я никогда не видела, чтобы Кейт держалась так спокойно. Не тренированная неподвижность, а та, которая возникает, когда тело ничего не позволяет, закрывается, чтобы ни одна вещь не могла проникнуть внутрь. Она работает ртом, как будто забыла, как им пользоваться. После долгой паузы она заговорила.

– Мой школьный парень. То есть, он был... как... моя первая и самая настоящая любовь. Я не знаю, это... В общем, не стоит вдаваться в подробности, но он был лучшим другом Гидеона и моей первой любовью, как я уже сказала. И... он умер.

Она заправляет волосы за ухо, и на лбу у нее подергивается мышца.

– Так что, это была ужасная вещь, через которую прошла я... и Гидеон тоже. Мы оба потеряли самого важного человека, и мы вместе оплакивали его. Я не знаю, были бы мы с Гидди близки или вообще друзьями в противном случае. Мы не были друзьями ни до этого, ни с детства. Но иногда нам трудно находиться в одной комнате, я думаю. Мне кажется, мы оба напоминаем друг другу о нем.

С той ночи в баре "69" я знала, что в прошлом Кейт была потеря, но поскольку она не рассказывала об этом, я не настаивала. Это связало воедино многие неувязки, включая вопрос о самодиагностируемой темноте Гидеона. Они оба пережили потерю, и оба в юности.

– Мне очень жаль, – говорю я.

Она сглатывает и снова проверяет свой телефон.

– Это прошлое, – говорит она.

На льду "зачинщик" что-то говорит и тут же застывает, явно сожалея об этом. Даже отсюда видно. Все на льду словно приостанавливаются. Кажется, что шутки перешли грань, что разжигание стало, ну... настоящим. Нападающий, получивший оскорбление, долго стоит на месте, а потом начинает целеустремленно катиться к меньшему. Тренер кричит на него. Разница в росте между ними составляет целый фут, тренер снова кричит, но огромный человек продолжает наступать. Все смотрят, и даже когда Гидеон забрасывает шайбу в сетку, никто, кроме него и вратаря, этого не замечает.

Нападающий хватает майку возмутителя спокойствия, отступает назад для замаха, и вдруг Гидеон уже не у ворот. Он там. Его тело бросается на них боком и вклинивается между ними, сбивая с ног меньшего по росту человека. С Гидеона слетает шлем, и он ловит огромный, бьющий по черепу кулак "силовика" в лицо. Его голова откидывается назад, и кто-то снова кричит. На льду кровь, а нападающий делает шаг назад и смотрит на тренера, который продолжает кричать. Большой человек поворачивается к Гидеону и приносит извинения. "Зачинщик" повторяет что-то снова и снова, похоже, тоже раскаиваясь.

Гидеон закрывает лицо, сгорбившись, а Кейт встает и стоит, напрягшись, рядом со мной.

После долгой паузы Гидеон встает прямо, обхватывает одной рукой спину силовика, а другой выбрасывает кулак в воздух с огромной кровавой улыбкой на лице. Тренер качает головой, а остальные ребята кричат вместе с ним.

Кейт садится обратно.

– И вот оно, – говорит она.

В нескольких словах Кейт столько чувств. Облегчение, разочарование, досада и покорность. Она чувствует, что постоянно находится на вторых ролях. Потому что Гидеон из тех людей, которым все может сойти с рук. Несмотря на дом, несмотря на деньги и неправомерность статуса, вот так просто он покорил их, возможно, навсегда.

– Может быть, он ревнует тебя, – говорю я.

Она поворачивается ко мне со взглядом, который говорит о том, что я дура и что она оскорблена тем, что я пытаюсь ее успокоить. Но я продолжаю, и я говорю серьезно.

– Ты можешь жить так, как хочешь. Тебе не нужно играть в глупые игры, чтобы завоевать людей, – говорю я. – Ты – это ты.

Она долго смотрит мне в лицо, потом тянется и сжимает мою руку, и, поскольку это она, я позволяю ей это, возможно, даже позволяю себе наслаждаться этим. В ее нежности есть какая-то форма милосердия, и за ней скрывается то же разочарование, которое она испытывает по отношению к Гидеону. Но оно смещено в мою сторону. Я подвела ее, сказав это. Я не оправдала ее ожиданий. И в одно мгновение я чувствую, что мы как будто находимся в разных мирах, как будто наши планеты столкнулись каким-то отдаленным чудом, но уже начинают возвращаться в свои дома, подальше друг от друга. И она тоже это чувствует. Она знает, что это так. Это слишком рано. Все происходит так быстро.

– Кейт... – говорю я.

Раздается свисток, и игра заканчивается.

20

Мы сидим в баре "Пещера «Кингз» внутри спортивного центра, и перед нами появляются напитки. Некоторые другие игроки пьют и едят за другими столиками, но большинство уже ушли, осунувшиеся, усталые, некоторые хромают.

Несколько крупных, только что принявших душ мужчин, некоторые в крови, все измученные, изможденные, голодные, хлопают Гидеона по спине. Несколько человек бросают на него косые взгляды. Происходит какая-то динамика, которую я не могу в полной мере разглядеть со стороны. Я не знаю, как долго они тренировались вместе до этого, как команда. Тем не менее, после сегодняшнего вечера, похоже, его приняла большая часть стаи. А наличие врагов – это всегда верный признак силы. Один не утруждает себя соперничеством с другим, малозначимым.

На краю бара девушки ждут, когда он заговорит с ними. Наверное, они пробрались сюда после тренировки. Он не обращает на них внимания.

Кейт, Гидеон и я сидим за высоким столом. Я почти чувствую, как от него исходит тестостерон и адреналин, даже после того, как он смыл с себя пот.

– Это было отличное шоу, – говорит Кейт.

– Не хочу разочаровывать фанатов, – говорит он.

– Кстати говоря, – говорит она, – не хочешь пойти разобраться с ними?

Она имеет в виду девушек, которые все еще не ушли. Звучит песня The Doors «People Are Strange». В октябре она играет повсюду и часто считается приуроченной к Хэллоуину. Я принимаю ее в канон. Музыка может сделать место своим, и в это время года, в течение одного месяца, моя музыка играет везде. Мир становится немного более моим. В баре висит несколько паутинок, а на барной стойке стоит светящийся пластиковый фонарик. Наверное, я слегка покачиваюсь в такт музыке.

Гидеон делает гримасу раздражения на свою сестру, что он, возможно, делал много раз за эти годы, и поворачивается ко мне.

– Не хочешь пойти куда-нибудь еще?

Его внимание ко мне в этот момент... тревожит. Он нарушил негласное соглашение о том, что мы общаемся только через Кейт, по крайней мере, пока она еще здесь.

– Мне и здесь хорошо, – говорю я.

Он бросает на Кейт взгляд, и она закатывает глаза.

– Мэйв будет тусоваться где угодно, где есть Хэллоуин, – говорит она.

– Хм... – Гидеон отпивает глоток пива и следит за тем, как Кейт рассматривает декорации. – Когда-то я узнал, откуда взялась вся эта история с фонарями, но сейчас не могу вспомнить.

– Так в Ирландии называли призрачные огни над торфяными болотами, – говорю я, снова обретая голос. – "Джек-фонарь" или "блуждающий огонек". Есть еще: "Скупой Джек", "Джек с фонарем".

– У Мэйв все источники – это русская литература или Reddit, так что не нужно обращать внимания.

– Прошу прощения? – говорю я.

– Извини, Wikipedia тоже.

Кейт обычно не обращает на меня свои укоры. Она расстроена из-за того, что я разочаровала ее в игре. Она не перестает проверять свой телефон. Я не хочу чувствовать это так сильно, как чувствую. Это ничего не значит. Я пытаюсь отмахнуться от этого.

У Кейт звонит телефон. Она тут же берет трубку. Судя по выражению ее лица, это тот самый звонок, которого она так ждала. Она нервничает, взволнована, надеется, боится. В ней столько чувств сразу, слишком много. Она встает и выходит из-за стола, направляясь в тихий уголок бара.

Теперь здесь только Гидеон и я. На нем черный свитер и черные брюки, а его зуб окровавлен и выбит под неправильным углом. Его придется выдернуть. Я чувствую себя не в своей тарелке из-за Кейт. От всего этого.

– Больно? – спрашиваю я.

– Я ничего не чувствую, – говорит он.

Это не влияет на звук его слов, но, возможно, на то, как он шевелит губами. Остальные зубы у него белые, ровные и красивые, но я подозреваю, что не все из них настоящие.

Он откинулся в кресле и наблюдает за мной, между нами висит ожидание того, на что я согласилась, встретившись с ним. Он выглядит хорошо. Трудно не реагировать на него вот так, окровавленного и торжествующего. Мощный и доминирующий на льду и здесь. Я не виню себя за телесную реакцию. В конце концов, для этого я и пришла.

– Итак, – говорит он.

Это слово повисает между нами – вопрос, обещание. И я думаю, что, возможно, это все-таки плохая идея. Я чувствую волнение. Беспокойство. Боль. Возможно, я...

– Святое дерьмо! Святое дерьмо-святое дерьмо-святое дерьмо!

Кейт вернулась, и ее энергия пронеслась над нами. Я поворачиваюсь к ней, слегка ошеломленная. Она подпрыгивает на носках рядом с нашим столом, прыгает на меня и крепко обнимает, даже когда я напряженно прижимаюсь к ней. Затем она набрасывается на Гидеона, прыгает вверх и вниз, обнимая его, и визжит. Когда ее лицо снова появляется, оно раскрасневшееся, такое яркое и полное радости, что она переполнена ею. Слезы текут из ее глаз, и она качает головой, глядя то на брата, то на меня. Ее грудь вздымается и опускается, и я почти чувствую, как колотится ее сердце.

– Блядь, – вздыхает она.

Она уходит от нас, идет к бару, возвращается с шестью рюмками. Она быстро выпивает три из них. Она тяжело сглатывает, делает гримасу боли от ожога, закрывает глаза и поворачивается ко мне. Она действительно плачет, трясет головой, слезы блестят на ее лице.

– Мэйв. Я получила. Это оно. Я получила роль. В кино. Настоящий, блядь, фильм. Не инди, не экспериментальный бред категории "Б". Я говорю о красной дорожке. "Оскарe". Фильмe с бюджетом в шестьдесят миллионов долларов.