Текст книги "Семья Тибо (Том 2)"

Автор книги: Роже Мартен дю Гар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 41 страниц)

– Но, – пояснил он, – это дает возможность производить отбор клиентуры, – понимаешь? Сократить ее и этим выгадать время для работы.

Гардеробная представляла собой чудо изобретательности и комфорта. Антуан, снимая халат, в то же время любезно отворял и затворял полированные створки шкафов.

– Здесь все под рукой, по крайней мере, не теряешь зря времени, повторял он.

Он надел домашнюю куртку, Жак обратил внимание на то, что брат одевался значительно изысканнее, чем раньше. Ничто не бросалось в глаза, но черный жилет был шелковый, ненакрахмаленная рубашка – из тонкого батиста. Эта скромная элегантность была ему очень к лицу. Он казался помолодевшим, более гибким, не потеряв, однако, своей крепости.

"Как он, по-видимому, хорошо чувствует себя среди всей этой роскоши, подумал Жак. – Отцовское тщеславие... Аристократическое тщеславие буржуа!.. Ну и порода!.. Честное слово, можно подумать, что они считают признаком превосходства не только свой капитал, но и привычку хорошо жить, любовь к комфорту, к "доброкачественности". Это становится для них личной заслугой! Заслугой, которая дает им общественные права. И они находят вполне законным то "уважение", которым они пользуются! Законной – свою власть, порабощение других! Да, они находят вполне естественным "владеть"! И считают также вполне естественным, чтобы то, чем они владеют, было неприкосновенным и защищалось законом от посягательства со стороны тех, кто не владеет ничем! Они щедры – о да, несомненно! До тех пор, пока эта щедрость остается дополнительной роскошью; щедрость, составляющая часть излишних расходов..." И Жак вызывал в своей памяти полное превратностей существование своих швейцарских друзей, которые, будучи лишены избытков, делили между собой потребное для жизни и для которых помощь друг другу грозила опасностью остаться без самого необходимого.

Тем не менее, глядя на ванну, просторную, как небольшой бассейн, и сверкающую, он не мог подавить в себе легкого чувства зависти: у него было так мало удобств в его трехфранковой комнатушке... В такую жару чудесно было бы принять ванну.

– Вот здесь мой кабинет, – сказал Антуан, открывая одну из дверей.

Жак вошел в комнату и приблизился к окну.

– Но ведь это прежняя гостиная? Правда?

Действительно, старую гостиную, где целых тридцать пять лет в торжественном полумраке г-н Тибо восседал в семейном кругу, среди гардин с ламбрекенами и тяжелых портьер, архитектору удалось превратить в современную комнату, светлую и просторную, строгую без чопорности и теперь залитую светом, падающим из трех окон, освобожденных от готических цветных стекол.

Антуан не ответил. На письменном столе он заметил письмо Анны и в недоумении, – так как думал, что Анна в Берке, – поспешил его вскрыть. Как только он пробежал записку, брови его нахмурились. Он увидел Анну в ее белом шелковом пеньюаре, приоткрытом на груди, в обычной обстановке квартирки, где происходили их свидания... Непроизвольно взглянув на часы, он сунул письмо в карман. Это было совсем некстати... Тем хуже! Как раз тогда, когда ему хотелось спокойно провести вечер с братом...

– Что? – переспросил он, недослышав. – Я никогда здесь не работаю... Эта комната служит только для приема больных... Я обычно сижу в своей прежней комнате... Пойдем туда.

В конце коридора появился Леон, шедший к ним навстречу.

– Нашли письмо, сударь?

– Да... Принесите нам что-нибудь выпить, пожалуйста. В мой кабинет.

Этот кабинет был единственным местом во всей квартире, где чувствовалось немного жизни. По правде говоря, здесь отражалось скорее возбуждение многообразной и беспорядочной деятельности, чем серьезная работа, но этот беспорядок показался Жаку привлекательным. Стол бы завален целым ворохом бумаг, регистрационных карточек, блокнотов, вырезок из газет, так что на нем едва оставалось место для писания; стеллажи были заставлены старыми книгами, журналами с вложенными закладками; здесь же валялись в беспорядке фотографические карточки, пузырьки и фармацевтические препараты.

– Ну, теперь давай сядем, – сказал Антуан, подталкивая Жака к удобному кожаному креслу. Сам Антуан растянулся на диване среди подушек. (Он всегда любил разговаривать лежа. "Стоя или лежа, – заявлял он. – Сидячее положение годится для чиновников".) Он заметил, что взгляд Жака, обведя комнату, на минуту задержался на статуэтке будды, украшавшей камин.

– Прекрасная вещь, не правда ли? Это произведение одиннадцатого века, из коллекции Ремси.

Он окинул брата ласковым взглядом, внезапно принявшим испытующее выражение.

– Теперь поговорим о тебе. Хочешь папиросу? Что привело тебя во Францию? Бьюсь об заклад, что репортаж о деле Кайо39

[Закрыть]!

Жак не ответил. Он упорно смотрел на будду, лицо которого сияло безмятежным спокойствием в глубине большого золотого листка лотоса, изогнутого в виде раковины. Затем перевел на брата пристальный взгляд, в котором был какой-то испуг. Черты лица Жака приняли столь серьезное выражение, что Антуан почувствовал себя неловко: он тотчас же решил, что какая-то новая трагедия разрушила жизнь младшего брата.

Вошел Леон с подносом и поставил его на столике около дивана.

– Ты мне не ответил, – продолжал Антуан. – Почему ты в Париже? Надолго ли?.. Что тебе налить? Я по-прежнему сторонник холодного чая...

Нетерпеливым жестом Жак отказался.

– Послушай, Антуан, – пробормотал он после минутного молчания, неужели вы здесь не имеете никакого представления о том, что готовится?

Антуан, прислонившись головою к валику дивана, держал в обеих руках стакан чаю, который он только что налил, и, прежде чем пригубить, жадно вдыхал запах ароматного напитка, слегка отдающего лимоном и ромом. Жаку была видна лишь верхняя часть лица брата, его рассеянный, равнодушный взгляд. (Антуан думал об Анне, которая его ждала; во всяком случае, надо было сейчас же предупредить ее по телефону...)

У Жака явилось желание встать и уйти без всяких объяснений.

– А что же именно готовится? – обратился к нему Антуан, не меняя позы. Затем, как будто нехотя, взглянул на брата.

Несколько секунд они молча смотрели друг на друга.

– Война! – произнес Жак глухим голосом.

Издали, из передней раздался телефонный звонок.

– Неужели? – заметил Антуан, сощурившись от папиросного дыма, евшего ему глаза. – Все эти проклятые Балканы?

Каждое утро он просматривал газету и знал, довольно смутно, что в данный момент существует какая-то непонятная "натянутость дипломатических отношений", которая периодически занимает правительственные канцелярии держав Центральной Европы.

Он улыбнулся.

– Следовало бы установить санитарный кордон вокруг этих балканских государств и предоставить им возможность перегрызться между собой раз и навсегда до полного истребления!

Леон приоткрыл дверь.

– Вас просят к телефону, – объявил он таинственным тоном.

"Просят – это значит: звонит Анна", – подумал Антуан. И хотя телефонный аппарат находился под рукой в этой же комнате, он встал и направился в свою официальную приемную.

С минуту Жак пристально смотрел на дверь, в которую вышел его брат. Затем решительно, будто вынося безапелляционный приговор, он произнес:

– Между ним и мною – непреодолимая пропасть! (Бывали минуты, когда он испытывал бешеное удовлетворение от сознания, что пропасть действительно "непреодолима".)

В кабинете Антуан поспешно снял трубку.

– Алло, это вы? – услышал он горячее и нежное контральто. Беспокойство в голосе еще усиливалось резонансом микрофона.

Антуан улыбнулся в пространство.

– Вы очень кстати позвонили, дорогая... Я как раз собирался вам телефонировать... Я очень огорчен. Только что приехал Жак, мой брат... Приехал из Женевы... Ну да, совершенно неожиданно... Сегодня вечером, только что... Поэтому, конечно... Откуда вы звоните?

Голос продолжал, ластясь:

– Из нашего гнездышка, Тони... Я тебя жду...

– Ничего не поделаешь, дорогая... Вы меня понимаете, не правда ли?.. Мне придется остаться с ним...

Так как голос больше не отвечал, Антуан позвал:

– Анна!

Голос продолжал молчать.

– Анна! – повторил Антуан.

Стоя перед великолепным письменным столом, склонив голову над трубкой, он переводил рассеянный и беспокойный взгляд со светло-коричневого ковра на нижние полки книжных шкафов, на ножки кресел.

– Да, – прошептал наконец голос. Последовала новая пауза. – А что... а что – он долго у тебя останется?

Голос был такой несчастный, что у Антуана в душе все перевернулось.

– Не думаю, – ответил он. – А что?

– Но, Тони, неужели ты думаешь, что у меня хватит сил вернуться домой, не побыв с тобой... хоть немножко?.. Если бы ты видел, как я тебя жду! Все готово... Даже закуска.

Он засмеялся. Она тоже принужденно рассмеялась.

– Ты видишь? К ужину накрыто. Маленький столик придвинут к окну... Большая зеленая ваза полна лесной земляники... твоей любимой... – Помолчав немного, она продолжала быстро, с гортанными нотками в голосе: – Послушай, мой Тони, неужели это правда? Неужели ты не мог бы прийти сейчас, сию минуту, всего на какой-нибудь часок?

– Нет, милая, нет... Раньше одиннадцати или двенадцати ночи невозможно... Будь благоразумна...

– Только на одну минуточку!

– Неужели ты не понимаешь?..

– Нет, я прекрасно понимаю, – прервала она поспешно грустным тоном. Ничего не поделаешь... Какая досада!.. – Опять молчание и затем легкое покашливание. – Ну так знаешь что? Я буду ждать, – продолжала она с невольным вздохом, в котором Антуан почувствовал всю горечь согласия.

– До вечера, милая!

– Да... послушай!

– Ну что?

– Нет, ничего...

– До скорого свидания!

– До скорого свидания, Тони!

Антуан прислушивался еще в течение нескольких секунд По ту сторону телефона Анна тоже напрягала слух, не решаясь повесить трубку. Тогда, быстро оглянувшись вокруг, Антуан прижал губы к аппарату, подражая звуку поцелуя. Затем, улыбаясь, повесил трубку.

XV. Воскресенье 19 июля. – Разговор братьев о внешней политике 

Когда Антуан вернулся в комнату, Жак, не покидавший своего кресла, с удивлением заметил в лице брата новое выражение – следы переживаний, сокровенный, любовный характер которых он смутно угадывал. Антуан положительно преобразился.

– Прости, пожалуйста... С этим телефоном нет ни минуты покоя...

Антуан подошел к низенькому столику, на котором оставил свой стакан, отпил из него несколько глотков, затем снова растянулся на диване.

– О чем это мы говорили? А, да! Ты говоришь: война...

У Антуана никогда не было времени интересоваться политикой; да не было и желания. Дисциплина научной работы заставила его свыкнуться с мыслью, что в общественной жизни, как и в жизни организма, все является проблемой, и проблемой нелегкой, что во всех областях познание истины требует усидчивости, трудолюбия и знаний. Политику он рассматривал как поле действия, чуждое его интересам. К этой вполне рассудочной сдержанности присоединялось естественное отвращение. Слишком много было скандальных разоблачений на всем протяжении мировой истории; и это утвердило в нем мнение, что известная доля безнравственности присуща всякому проявлению власти, или по меньшей мере – что та сугубая порядочность, которой он как врач придавал первостепенное значение, не считалась обязательной в области политики, а быть может, и не была там столь уж необходима. Поэтому Антуан следил за ходом политических событий довольно равнодушно, вкладывая в это равнодушие долю недоверия; эти вопросы волновали его не больше, чем, скажем, вопрос правильной работы почтового ведомства или ведомства путей сообщения. И если во время чисто мужских разговоров, например в кабинете его приятеля Рюмеля, Антуану, как всякому другому, случалось высказать свое мнение по поводу образа действий какого-нибудь стоявшего у власти министра, он это делал всегда с определенной, умышленно ограниченной, утилитарной точки зрения – как пассажир в автобусе выражает одобрение или порицание шоферу, в зависимости только от того, как тот действует рулем.

Но поскольку Жак, видимо, к этому стремился, Антуан ничего не имел против того, чтобы начать разговор с общих фраз по поводу политического положения в Европе. И, желая нарушить упорное молчание Жака, он совершенно искренне продолжал:

– Ты действительно считаешь, что на Балканах назревает новая война?

Жак пристально посмотрел на брата.

– Неужели же вы здесь, в Париже, не имеете ни малейшего представления о том, что творится в последние три недели? Не видите надвигающихся туч?.. Речь идет не о малой войне на Балканах – на сей раз вся Европа будет втянута в войну. А вы продолжаете жить как ни в чем не бывало!

– Ну, уж ты скажешь!.. – скептически возразил Антуан.

Почему он вдруг вспомнил жандарма, который приходил к нему как-то зимним утром, как раз когда Антуан собирался идти к себе в больницу, приходил, чтобы изменить мобилизационное предписание в его военном билете? Антуан вспомнил теперь, что даже не полюбопытствовал посмотреть, каково его новое место назначения. После ухода жандарма он бросил билет в первый попавшийся ящик, – даже хорошенько не помнил куда...

– Ты как будто все еще не понимаешь, Антуан... Мы подошли к такому моменту, когда катастрофа может оказаться неизбежной, если все будут вести себя, как ты, предоставив событиям идти своим ходом. Уже сейчас достаточно малейшего пустяка, какого-нибудь нелепого выстрела на австро-сербской границе, чтобы вызвать войну...

Антуан молчал. Он был слегка ошеломлен. Кровь бросилась ему в лицо. Слова Жака как будто нечаянно попали в какое-то скрытое больное место, которое до сих пор не давало определенно о себе знать и потому он не мог его нащупать. Как и многие в это памятное лето 1914 года, Антуан смутно ощущал себя во власти некой лихорадки, всеобщей, заразительной, – может быть, космического характера? – которая носилась в воздухе. И на несколько секунд он поддался власти тяжелого предчувствия, не в силах противиться ему. Однако он тут же преодолел эту нелепую слабость и, как обычно, бросившись в другую крайность, почувствовал потребность возразить брату, хотя и в несколько примирительном тоне.

– Конечно, я в этих делах гораздо менее осведомлен, чем ты, – сказал он. – Однако ты не можешь не признать вместе со мной, что в цивилизованных странах, подобных странам Западной Европы, возможность всеобщего конфликта почти невероятна! Во всяком случае, прежде чем дело дойдет до этого, потребуется очень резкий поворот общественного мнения!.. А на это нужно время... месяцы, может быть, годы... а там возникнут новые проблемы, которые отнимут у сегодняшних проблем всю остроту... – Антуан улыбнулся, успокоенный своими собственными рассуждениями. – Знаешь ли, ведь эти угрозы совсем не так уж новы. Помню, еще в Руане, двенадцать лет назад, когда я отбывал воинскую повинность... Никогда не было недостатка в предсказателях всяческих несчастий, как только речь заходила о войне или о революции... И самое интересное, что симптомы, на которых эти пессимисты основывают свои прорицания, обычно бывают вполне достоверны и, следовательно, вызывают тревогу. Только вот в чем дело: по причинам, которые либо вовсе не принимаются во внимание, либо просто недооцениваются, обстоятельства складываются иначе, чем это предусматривалось, – и все устраивается само собой... А жизнь течет себе помаленьку... И всеобщий мир не нарушается!..

Жак, упрямо нагнув голову с упавшей на лоб прядью волос, слушал брата с явным нетерпением.

– На этот раз, Антуан, дело крайне серьезно...

– Что именно? Эта перебранка между Австрией и Сербией?

– Эта перебранка – лишь повод, необходимый, может быть, спровоцированный инцидент... Но следует иметь в виду все те обстоятельства, которые уже в течение многих лет вызывают глухое брожение в умах за кулисами вооруженной до зубов Европы. Капиталистическое общество, которое, как ты, по-видимому, считаешь, столь прочно бросило якорь у мирных берегов, на самом деле плывет по течению, раздираемое когтями жестокого, тайного антагонизма...

– А разве не всегда так было?

– Нет! Или, впрочем, да... может быть... но...

– Я прекрасно знаю, – прервал его Антуан, – что существует этот проклятый прусский милитаризм, побуждающий всю Европу вооружаться с ног до головы...

– Не только прусский! – воскликнул Жак. – Каждая нация имеет свой собственный милитаризм, оправданием которого служит ссылка на затронутые интересы...

Антуан покачал головой.

– Интересы, – да, конечно, – сказал он. – Но борьба интересов, какой бы напряженной она ни была, может продолжаться до бесконечности, не приводя к войне! Я не сомневаюсь в возможности сохранения мира, но вместе с тем считаю, что борьба является необходимым условием жизни. К счастью, у народов существуют теперь иные формы борьбы, чем вооруженное взаимоистребление! Такие приемы годны для балканских государств!.. Все правительства, – я подразумеваю правительства великих держав, – даже в странах, имеющих наибольший военный бюджет, явно сходятся на том, что война – наихудший выход из положения. Я только повторяю то, что говорят в своих речах ответственные государственные деятели.

– Само собой разумеется! На словах, перед своим народом, все они проповедуют мир! Но большинство из них все еще твердо убеждено в том, что война является политической необходимостью, время от времени неизбежной, и что, если она случится, из нее следует извлечь наибольшую пользу, наибольшую выгоду. Потому что всегда и везде в основе всех бед кроется одна и та же причина – выгода!

Антуан задумался. Он только было собрался пустить в ход новые возражения, как брат уже продолжал:

– Видишь ли, в данный момент Европой верховодят с полдюжины зловещих "великих патриотов", которые под пагубным влиянием военных кругов наперебой толкают свои государства к войне. Вот этого-то и не следует забывать!.. Одни из них – наиболее циничные – прекрасно видят, к чему это поведет; они хотят войны и подготовляют ее, как обычно подготовляются преступления, потому что эти господа уверены в том, что в известный момент обстоятельства сложатся в их пользу. Ярко выраженным представителем этого типа людей является, скажем, Берхтольд в Австрии. А также Извольский40

[Закрыть] или, скажем, Сазонов41

[Закрыть] в Петербурге... Другие не то чтобы хотят войны, – почти все ее опасаются, – но безропотно принимают войну, потому что верят в ее неизбежность. А такая уверенность – самая опасная, какая только может укорениться в мозгу государственного деятеля! Эти люди, вместо того чтобы всеми силами стараться избежать войны, думают лишь об одном: на всякий случай как можно скорее увеличить свои шансы на победу. И всю деятельность, которую они могли бы посвятить укреплению мира, они направляют, как и первые, на подготовление войны. Таковы, по всей вероятности, кайзер и его министры. Возможно, что примером может служить также и английское правительство... А во Франции это, несомненно, – Пуанкаре42

[Закрыть]!

Антуан вдруг пожал плечами.

– Ты говоришь – Берхтольд, Сазонов... Я ничего не могу тебе возразить, их имена мне почти незнакомы... Но Пуанкаре? Ты с ума сошел! Кто во Франции, за исключением нескольких полоумных вроде Деруледа43

[Закрыть], станет теперь мечтать о военной славе или о реванше? Франция по всей своей сущности во всех социальных прослойках является глубоко пацифистской. И если бы, паче чаяния, мы оказались вовлечены в общеевропейскую передрягу, одно можно сказать с уверенностью: никто не посмеет предъявить Франции обвинение в том, что она к этому стремилась, или приписать ей хотя бы малейшую долю ответственности за случившееся.

Жак вскочил как ужаленный.

– Возможно ли? И ты до этого дошел?.. Просто невероятно!..

Антуан окинул брата тем уверенным цепким взглядом, каким он обычно смотрел на своих больных (и который всегда внушал им полное доверие – как будто острота взгляда является признаком безошибочного диагноза).

Жак, стоя перед Антуаном, пристально смотрел на него.

– Твоя наивность просто приводит меня в недоумение! Тебе следовало бы просмотреть заново всю историю Французской республики!.. Ты считаешь, что можно серьезно утверждать, будто политика Франции за последние сорок лет это политика миролюбивого государства? И что она действительно имеет право протестовать против злоупотреблений со стороны других стран? Ты считаешь, что наша ненасытность в колониальных вопросах, в частности наши виды на Африку, не содействуют в значительной мере развитию аппетита у других? Не дают другим постыдного примера аннексий?..

– Не горячись! – остановил его Антуан. – Наше проникновение в Марокко, насколько мне известно, не носило противозаконного характера. Я прекрасно помню конференцию в Алхесирасе44

[Закрыть]. Европейские державы мандатом по всей форме уполномочили нас – нас совместно с Испанией – предпринять усмирение Марокко.

– Этот мандат был вырван силой. И державы, преподнесшие его нам, надеялись, в свою очередь, воспользоваться этим прецедентом. Как ты думаешь, например: рискнула бы Италия наброситься на Триполитанию или Австрия на Боснию, не будь нашей марокканской экспедиции?..

Антуан скорчил недоверчивую гримасу; он не был настолько осведомлен в этом вопросе, чтобы возражать брату.

Впрочем, последний и не ждал возражений.

– А наши союзы? – продолжал он напористо. – Неужели ты думаешь, что Франция заключила военный договор с Россией, чтобы доказать свои миролюбивые намерения? Вполне ясно, что если царская Россия пошла на союз с республиканской Францией, то сделала это лишь в надежде, что в нужный момент она сможет вовлечь нас в свою игру против Австрии, против Германии! Как ты полагаешь: неужели же Делькассе45

[Закрыть], агент английской дипломатии, способствовал укреплению мира, добиваясь окружения Германии? В результате брожение умов, быстрое развитие и усиление мощи пресловутого прусского милитаризма, о котором ты говоришь. В результате – во всей Европе рост военных приготовлений, возведение укреплений, военное кораблестроение, строительство стратегических железных дорог и так далее... Во Франции за последние четыре года десять миллиардов военных кредитов, в Германии восемь миллиардов франков. В России – шестисотмиллионный заем у Франции на создание железных дорог, которые позволят ей перебросить свою армию к восточной границе Германии.

– "Позволят"! – пробурчал Антуан. – Когда-нибудь, может быть... В далеком будущем...

Жак не дал ему продолжать.

– Весь континент охвачен лихорадочной гонкой вооружений; происходит разорение стран, вынужденных тратить на военный бюджет те миллиарды, которые должны были бы идти на улучшение условий жизни общества... Бешеная скачка, прыжок прямо в пропасть! И за нее мы, французы, должны нести свою долю ответственности. А мы пошли еще дальше! Неужели же Франция, чтобы убедить мир в своем миролюбии, не нашла ничего лучшего, как ввести в Елисейский дворец патриотически настроенного лотарингца46

[Закрыть], которого Баламуты-националисты47

[Закрыть] поспешили сделать символом военщины и избрание которого подняло дух фанатиков реванша, оживило в Англии надежды промышленников, радующихся возможности сломить немецкую конкуренцию, а в России позволило разыграться аппетитам империалистов, все еще мечтающих о захвате Константинополя?

Жак был, казалось, до такой степени бессилен совладать с охватившим его волнением, что Антуан расхохотался. Он твердо решил не поддаваться и сохранить бодрое настроение. Он не желал, чтобы этот разговор стал чем-то большим, чем просто умозрительные рассуждения, некая шахматная игра, где пешками являются политические гипотезы.

С иронической усмешкой он указал Жаку на кресло, с которого тот в волнении вскочил:

– Сядь на место...

Жак бросил на него недобрый взгляд. Но все же засунул кулаки в карманы и опустился в кресло.

– Из Женевы, – продолжал он после минутного молчания, – я хочу сказать – из той интернациональной среды, в которой я вращаюсь, мы видим на расстоянии лишь общие линии европейской политики: оттенки сглаживаются. Так вот, издали сразу видно, что Франция катится в объятия войны! И на этом пути, что там ни говори, избрание Пуанкаре президентом республики знаменательное событие.

Антуан продолжал улыбаться.

– Опять Пуанкаре! – заметил он иронически. – Конечно, я знаю его лишь понаслышке... В палате депутатов, где люди очень требовательны, он пользуется всеобщим уважением... В министерстве иностранных дел – тоже: Рюмель, который служил в его канцелярии, отзывается о нем как о благородном человеке, добросовестном, рачительном министре, честном политике, считает его сторонником порядка, противником всяких авантюр. Мне положительно кажется нелепостью предполагать, что такой человек...

– Постой! Постой! – прервал его Жак. Он вытащил руку из кармана и лихорадочным движением несколько раз отвел прядь волос, падавшую ему на лоб. Он явно с трудом сдерживался. Несколько секунд он сидел потупившись, затем вновь поднял глаза. – Мне на многое хотелось бы возразить тебе, и я просто не знаю, с чего начать, – признался он. – Пуанкаре... Надо же делать различие между человеком и его политикой. Но для того чтобы понять его политику, нужно прежде раскусить человека... Всего человека в целом!.. Не забывая даже и того, что за этим воинственно настроенным крикуном кроется приземистый офицер их стрелкового полка, толстозадый и нервный, который всегда чувствовал пристрастие к военному делу... "Сторонник порядка"... "Благородный человек"... Пусть так. Лояльность. Верность. Верность упрямца. Говорят даже, что он добр. Возможно. В большинстве своих писем он подписывался "Преданный вам..." – и это не только условность: он действительно любит оказывать услуги, он всегда готов выступить против несправедливости и взять на себя защиту обиженных.

– Ну что ж, все это крайне симпатично! – заявил Антуан.

– Постой же! – прервал его Жак с нетерпением. – Я имел возможность довольно близко ознакомиться с личностью Пуанкаре в связи с одной статьей, появившейся в "Фаниль". Прежде всего он гордец, который ни перед чем не склоняется, ни в чем не уступает... Умен? Безусловно!.. Ум трезвый, логичный, без полета, без гениальности... Невероятное упорство!.. Соображает быстро, но недальновиден; память исключительная, но главным образом на мелочи... Все это характеризует образцового адвоката, каким он, в сущности, и остался: он ловче владеет словами, чем управляет мыслями...

Антуан возразил:

– Если он не представляет собой ничего особенного, то чем же объясняются его политические успехи?

– Его трудоспособностью, которая действительно исключительна. Кроме того, компетентностью в области финансов, что редко встречается в парламенте.

– А также, вероятно, его безукоризненной честностью. В правительственных кругах это всегда удивляет и импонирует...

– Что касается его успехов, – продолжал Жак, – то можно предполагать, что они оказались совершенно неожиданными для него самого и что они мало-помалу возбудили до крайности его честолюбие. Ибо он стал честолюбив. И по многим признакам чувствуется, что он не отказался бы сыграть в данный момент историческую роль. Вернее – он не отказался бы стать тем, кто заставит Францию сыграть историческую роль; не отказался бы придать Франции новый престиж, который был бы тесно связан с его именем... Но самое опасное – это его концепция национальной чести – тот религиозный смысл, который он влагает в понятие патриотизма. Впрочем, это вполне объясняется его лотарингским происхождением, – тем, что он провел всю молодость на территории, совсем недавно отторгнутой от нас... Он вышел из той местности и принадлежит к тому поколению, которое в течение уже многих лет живет надеждой на реванш, мечтая о возвращении потерянных провинций...

– С этим я вполне согласен, – сказал Антуан. – Но можно ли отсюда делать заключение, что он стремится к власти для того, чтобы начать войну?..

– Имей терпение, – возразил Жак. – Дай мне кончить. Несомненно, если бы два с половиной года тому назад, когда он принял портфель председателя совета министров, или, скажем, полтора года тому назад, когда он был избран президентом республики, кто-нибудь явился к нему и сказал: "Вы хотите вовлечь Францию в войну", – он возмутился бы до глубины души, причем совершенно искренне. А между тем вспомни-ка, при каких условиях в январе тысяча девятьсот двенадцатого года он стал главой правительства! Кого он сменил? Кайо... Кайо, который только что перед тем помог Франции избегнуть войны с Германией и даже поставил первые вехи прочного франко-германского сближения. Именно за эту политику мира он и был свергнут националистами. И если Пуанкаре удалось стать на его место, то я не скажу – потому, что он хотел начать войну, но все же потому, что от него можно было ожидать, что по отношению к Германии он будет проводить национальную политику, то есть политику, диаметрально противоположную слишком примирительной политике Кайо. Доказательством этого служит тот факт, что Пуанкаре немедленно воскресил из мертвых старика Делькассе, сторонника "окружения" Германии, с тем чтобы назначить его послом в Россию!.. И когда через год он сделался президентом республики, какому большинству он был обязан своим избранием – финансовой буржуазии, которая, как некогда Жозеф де Местр48

[Закрыть], считает, что война является естественной биологической потребностью, прискорбной, но периодически необходимой... Эти люди, без сомнения, не шевельнули бы пальцем, чтобы спровоцировать реванш, и все же гипотеза войны их подзадоривает; при случае они согласились бы пойти и на этот риск. Мы с тобой в свое время имели возможность достаточно близко присмотреться к этим ископаемым представителям реакционной буржуазии на званых обедах у отца!.. Не говоря о том, что у всех этих старых французских партий правого направления, более или менее примирившихся с республикой, существует затаенная мысль, что успешная война дала бы победоносному правительству диктаторские полномочия, благодаря которым удалось бы в корне пресечь подъем социалистического движения и даже очистить страну от республиканской демагогии. Они лелеют мечту о милитаризованной, дисциплинированной Франции, о Франции торжествующей, сверхвооруженной, опирающейся на обширные колониальные владения, о Франции, перед мощью которой присмиреет весь мир... Прекрасная мечта для патриотов!

– Однако с тех пор как Пуанкаре находится у власти, – рискнул вставить слово Антуан, – он не перестает заявлять о своих миролюбивых намерениях.

– Ах! Я готов, пожалуй, признать, что он вполне искренен, – ответил Жак, – хотя известные цели, на которые направлена мирная экспансия, быстро становятся военными целями, если не удается достичь их дипломатическим путем. Но не следует забывать одно обстоятельство, которое может иметь неисчислимые последствия: всем известно, что уже в течение многих лет Пуанкаре ослеплен своей уверенностью в двух вещах. Во-первых, что конфликт между Англией и Германией неизбежен...