Текст книги "Семья Тибо (Том 2)"

Автор книги: Роже Мартен дю Гар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 41 страниц)

– Но ты сам как будто только что утверждал то же самое...

– Нет. Я не говорил: неизбежен. Я сказал: угрожает... Во-вторых, что Германия, в особенности после Агадира, имеет намерение напасть на Францию и неустанно к этому готовится. Вот две его навязчивые идеи, и он от них не отступится. А так как, с другой стороны, он убежден в том, что только сила, внушающая страх, может обеспечить мир, то ты представляешь себе, какие выводы он из этого делает: если Франция имеет еще кое-какие шансы предотвратить нападение Германии, то только при условии, что она будет внушать ей все больший страх. Следовательно, необходимо вооружаться до крайности. Следовательно, необходимо стать несговорчивым, агрессивным... Как только это поймешь – все становится ясно; вся деятельность Пуанкаре начиная с тысяча девятьсот двенадцатого года – как внутри страны, так и за ее пределами – оказывается совершенно логичной!

Антуан, растянувшись на подушках, мирно покуривал свою папиросу. Он удивлялся волнению брата, но слушал его очень внимательно. Впрочем, голос Жака постепенно успокаивался, как бурный поток, возвращающийся в свое русло. В этой области, в которой он хорошо разбирался, Жак как бы получил временное превосходство над братом и чувствовал себя вполне уверенно.

– Да, что я, точно лекцию тебе читаю! Смешно! – сказал он вдруг, пытаясь улыбнуться.

Антуан дружелюбно взглянул на него.

– Да нет же, продолжай...

– Так вот, я говорил тебе: как внутри страны, так и за пределами ее. Начнем, пожалуй, с внешней политики. Она провокационно-агрессивна – и в этом есть преднамеренность! Пример: наши отношения с Россией. Германия морщится по поводу франко-русских соглашений? Ну и пусть себе! В той войне, которой опасается Пуанкаре, помощь России необходима нам, чтобы оказать отпор германскому нашествию; поэтому, не щадя чувств Германии, мы открыто укрепляем франко-русский союз! Таким образом, мы подвергаемся страшному риску, потому что играем на руку панславизму, воинственные намерения которого в отношении Австрии и Германии ни для кого не являются тайной. А Пуанкаре и в ус не дует! Он, пожалуй, предпочитает подвергнуться риску быть втянутым в авантюру, чем опасности постепенного ослабления уз, связывающих Францию с ее единственной союзницей. И для проведения этой политики он нашел услужливых помощников: Сазонова, русского министра иностранных дел, и Извольского, царского посла в Париже. Послом в Петербург он отправил своего приятеля Делькассе, который с давних пор держится одних с ним взглядов. Директивы: постоянно подогревать воинственные замыслы России и тесно сблизиться с нею для проведения политики силы. Ничто не было упущено из виду. В Женеве у нас есть вполне надежный источник сведений. Со времени своей первой поездки в Петербург, два года назад, в качестве председателя совета министров, Пуанкаре не переставал поддерживать завоевательные планы России. А недавняя его поездка49

[Закрыть] – поездка, которой надвигающиеся события могут придать колоссальное значение, – послужила ему, вероятно, для того, чтобы убедиться на месте, в контакте с главными зачинщиками, насколько все подготовлено и можно ли рассчитывать, что соглашение вступит в действие по первому сигналу!

Антуан приподнялся на локте.

– Все это лишь предположения, а не факты! Ведь так?

– Нет, ты не прав; у нас слишком хорошо проверенные сведения... Будет ли Пуанкаре одурачен русскими, или он заодно с ними – это несущественно. Факт тот, что русская политика Пуанкаре может смутить кого угодно. А между тем она вполне логична! Это политика человека, который твердо убежден в возможности войны в Лотарингии и которому необходимо, чтобы русские войска заняли Восточную Пруссию... Ведь надо понимать роль, которую играет в Париже какой-нибудь Извольский, – если не с одобрения, если без поддержки, то, во всяком случае, с согласия Пуанкаре! Имеешь ли ты понятие, какие суммы из секретного русского фонда предоставляются нашей прессе для военной пропаганды во Франции? Имеешь ли ты понятие о том, что эти миллионы рублей, служащие для подкупа французского общественного мнения, расходуются не только с циничного согласия французского правительства, но при его фактическом ежедневном участии?

– Неужели? – скептически заметил Антуан.

– Слушай дальше: известно ли тебе, кем распределяются русские субсидии между крупнейшими французскими газетами? Нашим собственным министерством финансов!.. Мы, живущие в Женеве, имеем тому веские доказательства. Кстати сказать, такой человек, как Хозмер, – австриец, хорошо осведомленный в европейских делах, – твердит, что со времени последних балканских войн почти вся пресса в западноевропейских странах содержится за счет держав, заинтересованных в войне! Вот почему общественное мнение в этих странах пребывает в полном неведении преступного антагонизма, который за последние два года раздирает страны Центральной Европы и балканские государства и делает войну неизбежной в глазах тех, кто умеет видеть!.. Но оставим в покое прессу... Это еще не все... Посмотрим дальше... Тема "Пуанкаре" неисчерпаема! Я гае могу тебе объяснить все сразу, с пятого на десятое... Перейдем к внутренней политике. Она идет параллельно внешней. Это вполне логично. Прежде всего – усиленное вооружение, к великой выгоде металлургических концернов, закулисное могущество которых огромно... Трехлетний срок военной службы...50

[Закрыть] Следил ты за прениями в палате? За выступлениями Жореса?.. Затем – воздействие на умы. Ты говоришь: «Никто во Франции теперь уже не мечтает о военной славе...» Разве ты не замечаешь того патриотического, воинственного возбуждения, которое за последние месяцы охватило все французское общество и главным образом молодежь? Здесь опять-таки я ничего не преувеличиваю... И это также дело рук Пуанкаре! У него свой план: он знает, что в день всеобщей мобилизации правительству нужно будет опереться на раскаленное добела общественное мнение, которое не только одобрит его действия и пойдет за ним, но еще будет превозносить его и толкать вперед... Франция тысяча девятисотого года, Франция после дела Дрейфуса была слишком миролюбиво настроена. Армия была дискредитирована, ею никто не интересовался. Безопасность вошла в привычку. Необходимо было пробудить национальную тревогу. Молодежь, в частности буржуазная молодежь, представляла собой необычайно благодатную почву для шовинистской пропаганды. Результаты не заставили себя ждать!

– Молодые националисты действительно существуют, этого я не отрицаю, прервал его Антуан, который имел в виду своего сотрудника, Манюэля Руа. – Но ведь их незначительное меньшинство.

– Это меньшинство увеличивается с каждым днем! Очень беспокойное меньшинство, которое только и мечтает о том, как бы поступить в армию, носить знаки различия, потрясать знаменами, участвовать в военных парадах! Сейчас по малейшему поводу устраиваются манифестации перед статуей Жанны д'Арк или перед статуей Страсбурга51

[Закрыть]! А ведь это так заразительно! Человек толпы – мелкий чиновник, торговец – не может до бесконечности оставаться безразличным к этим зрелищам, к этому фанатическому исступлению... Тем более что пресса, руководимая правительством, обрабатывает умы в том же направлении. Французскому народу исподволь внушается, что он находится под угрозой, что его безопасность зависит от силы его кулаков, что он должен уметь показать свою мощь, примириться с напряженной военной подготовкой. В стране умышленно создается то, что вы, медики, называете «психозом»: психоз войны... А когда в народе разбужено это всеобщее беспокойство, это лихорадочное возбуждение и страх, его без всяких усилий можно толкнуть на любое безумие!..

Вот тебе полный отчет. Я не говорю, что в один из ближайших дней Пуанкаре объявит войну Германии. Нет, Пуанкаре не Берхтольд. Но чтобы сохранить мир, нужно считать его возможным... А Пуанкаре, – исходя из той точки зрения, что конфликт неизбежен, – задумал и осуществил политику, которая не только не устраняет шансы войны, а увеличивает их! Наше вооружение, происходящее наряду с русскими приготовлениями, как и следовало ожидать, устрашило Берлин. Немецкие военные круги поспешили воспользоваться случаем, чтобы ускорить и свои приготовления. Укрепление франко-русского союза вызвало в Германии безотчетный страх перед "окружением" – настолько сильный, что немецкие генералы поспешили открыто заявить, будто из создавшегося положения есть только один выход – война; некоторые утверждают даже, что ее необходимо начать как превентивную!.. Все это в значительной мере дело рук Пуанкаре! В результате дьявольской политики Извольского Пуанкаре Германия действительно стала такой, какой Пуанкаре ее себе представлял: агрессивной, хищной нацией... Мы вертимся в заколдованном кругу. И если через три месяца Франция окажется вовлеченной в европейскую войну – войну, которую Россия терпеливо вынашивала, которую Германия, может быть, легкомысленно "допускала", чтобы воспользоваться благоприятными обстоятельствами, – то Пуанкаре останется с торжеством воскликнуть: "Вот видите, под какой угрозой мы находились! Видите, как я был прав, стремясь иметь возможно более мощную армию и возможно более надежных союзников!" – не подозревая того, что благодаря своим психологическим ошибкам, своим русским симпатиям и своей политике пессимистически настроенного пророка он является, вопреки всякой вероятности, одним из виновников этой войны!

Антуан решил дать брату выговориться; но в глубине души он находил его выпады довольно-таки непоследовательными. Он улавливал в них некоторые противоречия. Его логический и трезвый ум восставал против аргументации, которая в своей совокупности казалась ему слабой и бессистемной. Антуан был близок к тому, чтобы усомниться в осведомленности своего младшего брата, взгляды которого казались ему, как всегда, поверхностными, иногда даже ребяческими. Великодушие, и неосведомленность, и некомпетентность... Если действительно в настоящее время над горизонтом нависла смутная угроза, то Пуанкаре, преобладающей чертой которого, даже на президентском посту, оставалась активность, прекрасно сумеет вовремя рассеять надвигающиеся тучи. Ему вполне можно было довериться: он уже проявил задатки крупного политического деятеля. Рюмель преклонялся перед ним. Было бы нелепостью предполагать, что здравомыслящий человек, подобный Пуанкаре, может желать реванша; и еще большей нелепостью было бы думать, что, не желая войны, он старался сделать ее неизбежной только потому, что считал ее возможной или вероятной. Детские фантазии! Достаточно самого элементарного здравого смысла, чтобы уяснить себе, что Пуанкаре, а вместе с ним и все государственные деятели Франции должны, напротив, всеми силами стремиться к тому, чтобы не дать втянуть страну в ненужную ей авантюру. По целому ряду причин. И прежде всего потому, что Пуанкаре лучше, чем кто-либо, знает, что ни Россия, ни Франция на сегодняшний день еще не готовы к тому, чтобы с успехом сыграть свою партию. Рюмель говорил об этом еще совсем недавно. Впрочем, Жак ведь сам молчаливо признал неудовлетворительным состояние транспорта и стратегических путей сообщения в России, поскольку для устранения этого недостатка Россия сделала шестисотмиллионный заем. Что касается Франции, то закон о трехлетней военной службе, признанный необходимым, чтобы довести численность армии до уровня германской, был только что принят и не дал еще результатов... Однако Антуан не располагал достаточно точными данными, чтобы окончательно опровергнуть все утверждения брата, как ему того хотелось бы. Поэтому он счел за лучшее не возражать. Сами события рано или поздно докажут Жаку всю его неправоту – ему и всем его швейцарским друзьям, этим лжепророкам, под влиянием которых он находится.

Жак сидел молча. Он как будто вдруг страшно устал. Вынув носовой платок, он обтер себе лицо, шею, затылок.

Жак чувствовал, что его пламенная импровизация нисколько не убедила брата. И ему было понятно почему. Он отдавал себе ясный отчет в том, что беспорядочно, без всякой последовательности, глупо пускал в ход аргументы совершенно различного порядка – политические, пацифистские, революционные, представлявшие собой в большинстве случаев смутные отголоски словопрений "Говорильни". В эту минуту он мучительно ощущал недостаточную осведомленность, которую Антуан молча ставил ему в вину.

Всю неделю, проведенную в Париже, он потратил главным образом на то, чтобы собрать сведения о настроениях французских социалистов, и больше интересовался тем, как они реагируют на угрозу войны, чем проблемой ответственности европейских держав.

Его беспокойный взгляд блуждал по комнате, перебегал с предмета на предмет, ни на чем не задерживаясь. Наконец Жак остановил его на лице брата, который, закинув руки за голову и глядя в потолок, лежал совершенно неподвижно.

– По правде говоря, – продолжал Жак срывающимся голосом, – я сам не знаю, почему я... Конечно, многое можно было бы сказать на эту тему – и сказать лучше, чем могу это сделать я... Допустим даже, что я несправедлив к Пуанкаре... что я преувеличиваю долю ответственности Франции... Это все несущественно! А важно то, что война надвигается! И необходимо во что бы то ни стало предотвратить опасность!

Антуан недоверчиво улыбнулся, что привело Жака в бешенство.

– Вы, все вы... преступно беспечны в своем спокойствии!.. – воскликнул Жак. – Когда класс буржуазии решится наконец открыть глаза и увидеть все обстоятельства в настоящем свете, то, вероятно, будет уже поздно... События назревают. Возьми газету "Матэн" за сегодня, девятнадцатое июля. В ней пишут о процессе Кайо. В ней пишут о летних каникулах, о морских купаниях, о рыночных ценах. Но на первой полосе есть статья, не случайно помещенная здесь, которая начинается словами, заряженными динамитом: "Если вспыхнет война..." Вот до чего мы дошли!.. Запад – точно пороховой погреб. Стоит где-нибудь вспыхнуть искре!.. А люди, подобные тебе, говорят: "Война?.." таким тоном, каким ты только что это сказал... Можно подумать, что в ваших умах это слово звучит так же просто, как и на ваших устах... Вы говорите "война", и никто из вас не думает, что это значит – "неслыханная бойня", "миллионы невинных жертв"... Ах, если бы только ваш ум на миг вышел из оцепенения, вы все, как один, поднялись бы, – и ты первый! – чтобы что-то предпринять, чтобы бороться, пока еще есть время!

– Нет! – твердо ответил Антуан. В течение нескольких минут он хранил молчание. – Нет! – еще раз повторил он, не поворачивая головы. – Я никогда!

Как ни был он, помимо своей воли, смущен вопросами, затронутыми братом, Антуан ни за что не хотел позволить беспокойству овладеть его душой, разрушить упроченное существование, которое он себе создал и на котором было основано его жизненное равновесие.

Он слегка выпрямился и скрестил руки.

– Нет, нет и нет! – твердил он с упрямой улыбкой. – Я не из тех, кто поднимется, чтобы вмешаться в мировые события... У меня есть свое собственное, вполне определенное дело. Я тот человек, который завтра в восемь часов утра должен быть на месте, у себя в больнице, и должен помнить, что у номера четвертого – флегмона, а у номера девятого – перитонит... Ежедневно мне приходится иметь дело с десятками несчастных малышей, которых необходимо спасти... Так вот, я и говорю "нет!" всему остальному!.. Человек, у которого есть профессия, не должен отвлекаться от нее и соваться без толку в такие дела, в которых он ровно ничего не смыслит... У меня есть профессия. Мне приходится решать точные, вполне определенные задачи в хорошо знакомой мне области, и от них часто зависит человеческая жизнь, иногда судьба целой семьи... Теперь ты понимаешь? У меня есть дела поважнее, чем щупать пульс Европы!

В глубине души Антуан считал, что те, кому вверяется управление государством, должны, в силу самого их призвания, быть знатоками своего дела, специалистами во всех сложных вопросах международной политики, и люди несведущие, вроде него самого, могут на них спокойно положиться. Слепое доверие, которое он питал к французскому правительству, распространялось и на правителей других стран. Антуану было присуще врожденное чувство уважения к специалистам.

Жак присматривался к брату с каким-то новым чувством. Ему вдруг пришло в голову, что вся пресловутая уравновешенность Антуана, которой он некогда восхищался как великим достижением разума, как победой рассудка над противоречиями мира сего и которая всегда внушала ему смешанное чувство раздражения и зависти, – была просто-напросто самозащитой деятельного ленивца, одного из тех, что суетятся, можно сказать, из спортивного интереса, ради самоутверждения. Или, вернее, – не была ли уравновешенность Антуана счастливым результатом того, что он избрал для себя ограниченное, в сущности, довольно узкое поле деятельности?

– Ты говоришь: "военный психоз", – продолжал Антуан. – Ерунда! Я не придаю, как ты, столь важное значение этим психологическим факторам... Политика, по существу, имеет дело с вполне конкретными явлениями, и благородные порывы чувствительных душ заслуживают тут еще меньшего внимания, чем где бы то ни было. Таким образом, даже если те опасности, которые ты предрекаешь, окажутся вполне реальными, мы не в силах ничего изменить. Абсолютно ничего. Ни ты, ни я, ни кто бы то ни было!

Жак стремительно вскочил.

– Это неправда! – воскликнул он в порыве возмущения, который ему на этот раз не удалось обуздать. – Как? Перед лицом такой угрозы склонить голову и продолжать копаться в делишках в ожидании катастрофы? Это просто чудовищно! К счастью для народа, к счастью для всех вас, есть люди, которые не дремлют, люди, которые не задумаются завтра же отдать свою жизнь, если это понадобится, чтобы предохранить Европу от...

Антуан наклонился вперед.

– Люди? – спросил он заинтересованный. – Какие люди? Ты?..

Жак подошел к дивану. Возбуждение его несколько улеглось. Он смотрел на брата сверху. Глаза его сияли гордостью и доверием.

– Известно ли тебе, что на свете существует двенадцать миллионов организованных рабочих? – произнес он медленно, с расстановкой, лоб его покрылся каплями пота. – Известно ли тебе, что международное социалистическое движение имеет за собой пятнадцать лет борьбы, совместных усилий, солидарности, непрерывных успехов? Что в данное время имеются значительные социалистические фракции во всех европейских парламентах? Что эти двенадцать миллионов приверженцев социализма распределяются примерно на двадцать различных стран? Что более двадцати социалистических партий образуют с одного конца света до другого непрерывную цепь, объединенную братскими чувствами? И что основной идеей, связывающей их, главным пунктом их соглашения является ненависть к милитаризму, непреложное решение бороться против войны, какова бы она ни была, откуда бы она ни возникла, потому что война – это всегда ухищрение капиталистов, за которое народ...

– Кушать подано, – объявил Леон, появляясь в дверях.

Жак, прерванный на полуслове, вытер пот со лба и снова сел в кресло. Как только слуга исчез, он пробормотал как бы в заключение:

– Теперь, Антуан, тебе, может быть, стало понятно, зачем я приехал во Францию...

В течение нескольких секунд Антуан молча смотрел на брата. Изогнутые брови над глубоко посаженными глазами сошлись, образовав напряженную складку, выдававшую сосредоточенность его мысли.

– Вполне понятно, – произнес он каким-то загадочным тоном.

Наступило молчание. Антуан спустил ноги с дивана и сидел, подперев голову ладонями, уставившись взглядом в пол. Затем слегка пожал плечами и встал.

– Пойдем-ка обедать, – сказал он, улыбаясь.

Жак, ни слова не говоря, последовал за братом.

Он был весь в поту. Посредине коридора ему вспомнилось, что рядом ванная комната. Соблазн был слишком велик и победил его колебания.

– Послушай! – внезапно сказал он, покраснев, как мальчишка – Может быть, это глупо, но мне безумно захотелось принять ванну... Сейчас же... до обеда... Можно?

– Черт возьми! – воскликнул Антуан, развеселившись. (Как ни нелепо это было, но у него возникло ощущение, что он берет какой-то маленький реванш.) – Ванну, душ – все что тебе угодно!.. Пойдем.

Пока Жак плескался в ванне, Антуан вернулся в кабинет и вытащил из кармана записочку Анны. Он перечел ее и тут же разорвал: он никогда не хранил женских писем. Внутренне он улыбался, но улыбка была почти неуловима на его лице. Усевшись на диван, Антуан зажег папиросу и снова растянулся на подушках.

Он размышлял. Не о войне, не о Жаке, даже не об Анне, – о самом себе.

"Я раб своей профессии – вот в чем беда, – думал он. – У меня недостает времени на размышления... Размышлять – это не значит думать о своих больных и даже вообще о медицине; размышлять – это значит задумываться над окружающим миром... На это у меня нет свободного времени... Мне казалось бы, что я отнимаю время от своей работы... Вполне ли я прав? Верно ли, что мое профессиональное существование – это и есть жизнь? И в этом ли вся моя жизнь? Не уверен... Я чувствую, что под оболочкой доктора Тибо скрывается еще кто-то, а именно – я сам... И этот "кто-то" задавлен... с давних пор... быть может, с той самой минуты, как я выдержал свой первый экзамен... В тот день – трах! – мышеловка захлопнулась. Человек, которым я был, человек, существовавший во мне до того, как я стал врачом, человек, который и сейчас еще живет во мне, – это как бы зародыш, уже давно переставший развиваться... Да, пожалуй, со времени первого экзамена... И все мои собратья живут так же, как я... Может быть, и все занятые люди? Как раз лучшие из людей... Потому что именно лучшие всегда жертвуют собой, уходят с головой в профессиональную работу, поглощающую все силы... Мы напоминаем свободных людей, которые вдруг продались бы в рабство..."

Его рука вертела в глубине кармана небольшую записную книжечку, с которой он никогда не расставался. Машинально он вытащил ее и рассеянным взглядом пробежал страничку записей на завтрашний день, 20 июля, всю испещренную именами и пометкам".

"Без глупостей! – резко оборвал он себя. – Завтра я обещал Теривье навестить его дочурку в Со52

[Закрыть]. А в два часа начинается мой прием..."

Антуан раздавил в пепельнице окурок и потянулся.

"Доктор Тибо опять появляется на свет божий, – подумал он, улыбаясь. Ну что же? В конце концов, жить – это значит действовать! А не разводить философию... Размышлять над жизнью? К чему? Давно известно, что такое жизнь: нелепая смесь чудеснейших мгновений и жесточайшей скуки! Приговор произнесен раз и навсегда... Жить – это вовсе не значит снова и снова ставить все под вопрос..."

Энергичным движением Антуан поднялся с дивана, вскочил на ноги и быстро подошел к окну.

– Жить – это значит действовать! – повторил он, рассеянно оглядывая пустынную улицу, мертвые фасады домов, покатые поверхности крыш, на которые полосами ложились тени от труб. Антуан продолжал машинально вертеть в руке записную книжечку, спрятанную на дне кармана. "Завтра – понедельник: пожертвуем морской свинкой для малыша номер тринадцать... Много шансов за то, что прививка даст положительную реакцию. Скверная история. Потерять почку в пятнадцать лет... А потом эта несчастная дочурка Теривье. Мне не везет в этом году со стрептококковыми плевритами. Подождем дня два, и если не будет улучшения – придется делать резекцию ребра. Да что там! – резко оборвал он ход своих мыслей, спуская приподнятую было штору на окне. Честно исполнять свою работу – разве это уж так мало?.. А жизнь пусть себе бежит своим чередом!.."

Антуан вернулся на середину комнаты и закурил новую папиросу. Забавляясь созвучием слов, он стал мурлыкать, точно повторяя припев песенки:

– Пусть жизнь себе бежит... А Жак пусть рассуждает... Пусть жизнь себе бежит...

XVI. Воскресенье 19 июля. – Жак обедает у брата; семейная беседа за столом 

Обед начался чашкой холодного бульона, который оба брата выпили молча, в то время как Леон в белой официантской куртке сосредоточенно разрезал дыню на мраморной доске закусочного столика.

– У нас будет рыба, немного холодного мяса и салат, – объявил Антуан. Это тебя устраивает?

Вокруг них заново отделанная столовая со своими гладкими, обшитыми деревянной панелью стенами, с зеркальными окнами и длинным закусочным столиком, занимавшим противоположную окнам стену, казалась пустынной, мрачной и величественной.

Антуан, по-видимому, совершенно освоился с этой торжественной обстановкой. В данную минуту лицо его выражало самую сердечную доброжелательность. Искренне радуясь свиданию с братом, он терпеливо ждал возобновления разговора.

Но Жак молчал, стесненный неуютностью этой комнаты, тем, что два их прибора были нелепо разделены всей длиной стола, за которым с успехом могло бы разместиться человек двенадцать гостей. Присутствие слуги еще усугубляло ощущение неловкости: каждый раз, когда Леон менял тарелку, ему приходилось, чтобы дойти от стола к буфету и обратно, дважды пересекать половину огромной комнаты; и Жак невольно следил искоса за плавными движениями этого белого призрака, скользившего по ковру. Он надеялся, что Леон, подав дыню, наконец удалится. Но слуга задержался, наполняя стаканы. "Новые замашки", – подумал Жак. (В прежнее время брат его едва ли согласился бы пользоваться чьими-либо услугами и наливал бы себе сам, по своему вкусу.)

– Это "Мёрсо" тысяча девятьсот четвертого года, – пояснил Антуан, подняв свою рюмку, чтобы убедиться в прозрачности янтарного вина. – Оно прекрасно идет к рыбе... Я нашел с полсотни бутылок в погребе. Но это были последние отцовские запасы.

Украдкой он теперь внимательнее присматривался к брату. Он чуть было не задал ему один вопрос, но удержался.

Жак рассеянно глядел на улицу. Окна были открыты. Поверх домов небо было розоватое, с перламутровым отливом. Сколько раз в детстве в такие вечера он любовался этими фасадами и крышами, этими окнами с решетчатыми ставнями, с потемневшими от пыли шторами, этими зелеными растениями в горшках, выставленными на балконах!

– Скажи мне, Жак, – неожиданно обратился к нему Антуан. – Как твои дела? Хороши? Ты доволен?

Жак вздрогнул и удивленно посмотрел на брата.

– Что же, – продолжал Антуан ласково, – счастлив ты, по крайней мере?

Принужденная улыбка промелькнула на губах Жака.

– Ну, знаешь ли... – пробормотал он, – счастье – это не приз, который удается при случае сорвать... По-моему, это прежде всего природное предрасположение. Возможно, что у меня его нет...

Он встретился глазами с братом: тот смотрел на него, как врач на пациента, Жак уставился в тарелку и умолк.

Ему не хотелось возобновлять прерванный спор, а между тем мысль его продолжала работать в этом направлении.

Отцовское серебро – овальное блюдо, на котором Леон подавал ему рыбу, соусник с изогнутой ручкой, напоминавший старинный светильник, – привело ему на память прежние семейные обеды.

– А что Жиз? – внезапно спросил он, как будто вдруг вспомнив о ней после нескольких месяцев полного забвения.

Антуан подхватил мяч на лету:

– Жиз? Она все там же... Как будто счастлива. Изредка пишет мне. Она даже приезжала сюда на пасху, провела здесь три дня... Средства, которые ей оставил отец, позволяют ей теперь вести более или менее независимый образ жизни.

Этим намеком на завещательное распоряжение г-на Тибо Антуан смутно надеялся вызвать разговор на тему об отцовском наследстве. Он никогда не принимал всерьез отказ брата. При участии нотариуса он произвел раздел всего состояния на две равные доли; затем поручил своему биржевому маклеру вести дела Жака, пока тот не изменит своего нелепого решения.

Но Жак думал совсем о другом.

– Она все еще в монастыре? – спросил он.

– Нет. Она даже уехала из Лондона. Она живет теперь в его пригороде, в Кингсбери, в монастырской школе; если я верно понял, это своего рода пансион, где много молодых девушек, таких же, как она.

Жак уже начинал раскаиваться, что так неосмотрительно затронул этот вопрос. Воспоминание о Жиз больно отозвалось в его сердце. У него было слишком много оснований считать, что он один в ответе за добровольное изгнание девушки, за ее бегство прочь от всего, что могло ей напомнить о прошлом и о ее обманутых надеждах.

Антуан продолжал, снисходительно посмеиваясь:

– Ты ведь ее знаешь... Такая жизнь подходит ей как нельзя лучше... Это своего рода община без строгого устава, где время делится между благочестием и спортом... – Он повторил с еле заметной неуверенностью: – Она как будто счастлива.

Жак поспешил отвлечь брата от этой темы:

– А Мадемуазель?

(В одном из своих писем прошлой зимой Антуан сообщил ему об отъезде старой мадемуазель де Вез в богадельню.)

– Сказать по правде, о Мадемуазель я имею лишь косвенные сведения через Адриенну и Клотильду.

– А они все еще здесь?

– Да... Я их оставил у себя, потому что они хорошо уживаются с Леоном... Они аккуратно навещают Мадемуазель в первое воскресенье каждого месяца.

– Где же это?

– В Пуэн-дю-Жур. Помнишь, Убежище для престарелых, куда Шаль поместил свою старую тиранку-мать, совершенно при этом разорившись? Нет? Ты не знаешь этой истории? Одна из самых замечательных об этом неподражаемом господине Шале...

– Ну, а сам он, что с ним сталось? – спросил Жак, невольно рассмеявшись.

– Шаль? Жив и здоров! Содержит на улице Пирамид магазин технических новинок. Уверяет, что у него было с малых лет призвание к этому делу. Впрочем, кажется, он весьма преуспевает... Если будешь проходить мимо, по-моему, стоит зайти. У него презабавный компаньон. Вместе они составляют пару, достойную пера Диккенса!

Оба дружно расхохотались. На миг как бы восстановилась их нерасторжимая братская близость.

– Что касается Мадемуазель... – продолжал Антуан после минутного молчания, он вдруг, казалось, смутился и хотел непременно объяснить Жаку все обстоятельства дела. – Понимаешь ли, – сказал он добродушным тоном, который непривычно звучал в ушах Жака, – мне никогда не приходило в голову, что Мадемуазель может провести остаток своей жизни вне нашего дома... Знаете что, Леон, – поставьте салатник на стол, мы сами возьмем себе... Это кресс-салат, – пояснил он Жаку, в ожидании ухода слуги, – будешь его есть с холодным мясом или после?

– После.

– Я буду с тобой вполне откровенен, – продолжал Антуан, как только убедился, что они остались одни. – Я никогда не шевельнул бы пальцем для того, чтобы расстаться с нашей бедной старушкой. Но признаюсь, что своим упорным желанием уехать она оказала мне огромную услугу. Ее присутствие в доме значительно осложнило бы новый уклад моей жизни... Мадемуазель вбила себе в голову, что должна переехать в Убежище для престарелых, когда окончательно убедилась в том, что Жиз намерена остаться в Англии. Жиз предлагала тетке увезти ее с собой и поместить где-нибудь поблизости от себя... Так нет же, она заладила одно: Убежище... Ежедневно к концу завтрака она скрещивала на столе свои худые, как у скелета, руки и начинала разводить рацеи, тряся своей маленькой головой: "Я уже не раз говорила тебе, Антуан... В моем теперешнем состоянии... Я никому не хочу быть в тягость... В шестьдесят восемь лет, при моем состоянии..." Ты ее себе представляешь? Сидит согнувшись в три погибели, подбородок на скатерти, сметает сморщенными ладонями крошки со стола... и повторяет дрожащим голосом: "В моем теперешнем состоянии..." Я отвечал: "Хорошо, хорошо, там видно будет. Потом поговорим..." Видишь ли, – что греха таить? – это так упрощало многие вопросы... В конце концов я согласился... как ты считаешь, может, я был неправ?.. Впрочем, я принял меры к тому, чтобы все обошлось как можно лучше... Прежде всего уплатил самую высокую цену, чтобы она могла устроиться с полным комфортом. Сам выбрал для нее две смежные комнаты, велел их заново отремонтировать и перевезти туда всю обстановку ее прежней комнаты, чтобы она не чувствовала себя выбитой из колеи. При таких условиях ведь не похоже, что, поместив в Убежище, я вышвырнул ее за порог, как ненужную вещь? Тебе не кажется? Она устроилась совсем как старушка, пользующаяся собственными доходами и живущая в семейном пансионе...