Текст книги "Дикий горный тимьян"

Автор книги: Розамунда Пилчер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

7. ВТОРНИК

Томас Доббс в новых красных резиновых сапожках сидел на корточках у кромки воды, завороженный этим неизвестным ему доселе зрелищем, и оглядывал новый для себя мир немигающим взглядом бывалого мореплавателя. Никогда в своей короткой жизни ему не приходилось сталкиваться с чем-то таким большим, таким искрящимся, таким мокрым. Были здесь и другие развлечения: мелкие, разбегавшиеся в разные стороны волны озерной зыби, такие веселые, сверкающие на солнце; крики морских птиц, кружащих в зимнем небе над его головой, изредка проплывающие мимо лодки. Время от времени он набирал в горсть песок и бросал его в воду.

За спиной Томаса в нескольких метрах сидела на галечном пляже Виктория и наблюдала за ним. Она была в плотных вельветовых джинсах и трех свитерах, один из которых одолжила у Оливера. Она сидела, подтянув колени к груди и обхватив их руками, чтобы согреться. Было не на шутку холодно. Но в десять утра в феврале на севере Шотландии – почти на самом ее севере – странно было бы рассчитывать на более теплую погоду.

Назвать это пляжем можно было с большой натяжкой – всего лишь узкая полоска гальки, отделяющая стену гостиничного сада от воды.

Здесь пахло рыбой и дегтем, кругом валялся мусор, выброшенный с рыбачьих лодок, обрывки бечевы, рыбьи головы, некий лохматый предмет, который на поверку оказался старым гниющим ковриком.

«Край света», – сказал вчера вечером Оливер, когда «вольво» съехал с автострады и начал свой долгий спуск к морю. Но Виктории отсутствие людей доставляло удовольствие. Они заехали гораздо дальше на север, чем планировали, и так далеко к западу, что всего один неверный шаг – и можно свалиться в море. Но величественный пейзаж, свежесть, необычность цветов, прозрачный воздух – все это превратило утомительное путешествие в приятное приключение.

Вчера утром они проснулись в Озерном крае под шум проливного дождя. Но по мере приближения к Шотландии с запада налетел ветер и разогнал облака. Вчера после полудня и сегодня утром тоже небо было безоблачным, воздух холодным и колючим. Укрытые снегом макушки дальних холмов сверкали в лучах солнца как стекло, а воды морского залива отливали густой синевой.

Сверившись с картой, Виктория узнала, что залив, мимо которого они проезжали, назывался Лох Мораг. Небольшой городок с маленькими магазинчиками, с лодками, привязанными к волнорезу, с единственной гостиницей в центре под названием «Лох Мораг Отель» также назывался Лох Мораг. (Оливер заметил, что хозяина гостиницы и его жену, наверное, тоже зовут мистер и миссис ЛохМораг.) Построенный с единственной целью – обслуживать рыбаков и рыболовов (и, как гласила рекламная брошюра, постояльцам предоставляется все – от пресной воды до морской рыбалки), он был большим и безобразным, выстроенным из непонятного камня цвета печенки, с башенками, бойницами и амбразурами. Интерьер украшали выцветшие турецкие ковры и обои цвета овсяной каши, но в комнатах, где собирались постояльцы, приветливо горели в каминах торфяные брикеты, и, главное, люди были очень дружелюбны.

– Хочешь что-нибудь съесть, малыш? – приветливо спросила дама в розовато-лиловом платье, исполнявшая в это тихое время года обязанности официантки, барменши и регистратора отеля одновременно. – Может быть, яичко или овсяную лепешку? – Томас завороженно смотрел на нее. – Или булочку с вареньем?

В конце концов, они остановились на сваренном в мешочек яйце и яблоке, а гостеприимная хозяйка (миссис ЛохМораг?) отнесла все это в комнату на подносе и побыла с Томасом, пока Виктория принимала ванну. Когда Виктория вышла из ванной комнаты, миссис «ЛохМораг» и Томас играли с розово-белым ситцевым поросенком, которого они купили накануне перед отъездом из Лондона вместе с одеждой, зубной щеткой и ночным горшком. Виктория тогда хотела купить ему симпатичного медвежонка, но Оливер сказал, что Томас не любит плюшевые игрушки, и выбрал поросенка.

Поросенка с черными глазами-бусинками назвали Хрюшей. На нем были синие брючки с красными подтяжками. Томасу он понравился.

– Какой чудесный у вас сынок, миссис Доббс. Сколько ему?

– Два.

– Мы подружились, но за все это время он не произнес и слова. Вас это не волнует?

– Он неразговорчив.

– Но ему уже пора говорить. – Она усадила Томаса на колено. – Не ленись, малыш. Ну же, скажи «мама». Это нетрудно. Скажи хотя бы, как зовут твоего поросенка. – Она взяла игрушку в руки и повертела ею перед Томасом, заставляя поросенка танцевать. Томас улыбнулся.

– Его зовут Хрюша, – объяснила Виктория.

– Какое забавное имя. Томас сейчас скажет «Хрюша».

Но Томас так ничего и не произнес. Он и вправду был молчуном. Но это не умаляло его очарования. Скорее, добавляло. Он был таким жизнерадостным и непритязательным ребенком, что четыре дня путешествия с ним не доставили ничего, кроме удовольствия. Весь долгий путь на север он просидел на коленях у Виктории, теребя свою новую игрушку и глядя из окна на проезжавшие грузовики, на проплывавшие мимо поля и города, искренне радуясь всему новому, еще не виданному, и не пытаясь что-то сказать по этому поводу. Когда они останавливались перекусить или просто поразмять ноги, он присоединялся к ним, ел свою яичницу с ветчиной, пил молоко или жевал яблоко, которое Оливер очищал и резал на кусочки. Когда Томас уставал или скучал, он засовывал в рот большой палец, сосал его, с очаровательной уверенностью устраиваясь поудобнее на коленях у Виктории, и либо спал, либо напевал что-то себе под нос, прикрыв глаза шелковистыми темными ресницами, выделявшимися на круглых розовых щечках.

– Интересно, почему он все время молчит? – однажды спросила Оливера Виктория, когда Томас сладко спал у нее на руках и не мог слышать их разговора.

– Возможно, потому, что никто с ним никогда не разговаривал. Возможно, они слишком заняты были стерилизацией дома, вылизыванием сада и кипячением его игрушек.

Виктория была не согласна с Оливером. Такой спокойный и уравновешенный ребенок никак не мог вырасти в семье, где его обделяли вниманием. Напротив, его поведение, его добрый нрав указывали на то, что всю свою короткую жизнь он был окружен заботой и любовью.

Она сказала это Оливеру, и он тут же взъярился.

– Если они так безмерно заботились о нем, тогда почему он по ним не скучает? Вряд ли они так уж ему дороги – он ни разу не спросил о них!

– Он вообще ни о чем не спрашивает, – заметила Виктория. – И, скорей всего, именно то, что он ничего не боится и уверен в себе, доказывает, что он рос среди любящих взрослых. Никто его никогда не обижал, и поэтому он никого не боится. Поэтому он так хорошо ведет себя с нами.

– Ерунда, – коротко бросил Оливер. Ему ненавистно было любое доброе слово, сказанное об Арчерах.

Виктория знала, что сейчас он безрассуден и несправедлив:

– Если бы Томас все время ревел и требовал дедушку с бабушкой, капризничал, мочился в штанишки и вел себя так, как ведут себя большинство детей в подобной ситуации, ты бы тоже обвинял во всем Арчеров.

– Ты рассуждаешь, игнорируя логику, и впадаешь в порочный круг.

– А вот и нет, – ответила Виктория, не зная толком, что такое порочный круг с точки зрения логики, и поэтому не имея возможности продолжать спор. Она замолчала. Надо обязательно позвонить миссис Арчер, думала она. Или написать ей, или как-то еще сообщить. Оливер должен сообщить ей, что с Томасом все в порядке. Может быть, чуть позже.

Это была, пожалуй, их единственная ссора. В других отношениях вся эта безумная затея, которая, казалось, просто обречена была закончиться провалом, развивалась весьма успешно. Все шло как по маслу – было просто, легко, приятно. Зимние дороги пусты и без пробок; чудесный пейзаж за окнами, чистое небо – все способствовало наслаждению и радости.

В Озерном крае шел дождь, но они надели непромокаемые куртки и совершили длинную-предлинную прогулку с Томасом, как всегда веселым, на плечах у отца. В их спальнях в крошечном отеле на берегу озера приветливо горели камины. К пристани в конце сада были привязаны лодки. Вечером услужливая горничная посидела с Томасом, пока они ужинали при свечах запеченным лососем и бифштексами с кровью, которые никогда не знали, что такое морозильная камера.

Той ночью, лежа в мягкой темноте под теплыми одеялами в объятиях Оливера, она наблюдала за колыхавшимися занавесками – окно было слегка открыто – и ощущала на щеках прохладу влажного воздуха. Из темноты за окном доносился лишь плеск волн и скрип привязанных к стенке лодок, и что-то подсказало ей, что подобная идиллия не может продолжаться долго. Обязательно что-то случится. И все испортится.

Но ее опасения не подтверждались. Ничего плохого не случалось. Следующий день был еще лучше. Дорога бежала на север в Шотландию, и когда они пересекли границу, выглянуло солнце. После обеда впереди показались острые, покрытые снегом вершины Западного нагорья. У подножия Гленкоу они остановились в пабе; выпили чаю и съели домашние блинчики, обильно политые маслом. А дальше окрестности стали еще живописнее, и Оливер, сказав Виктории, что это место называется Лохабер, начал напевать песню «Дорога к островам».

«И конечно, мы поедем через Таммел, через Лох Ранох, через Лохабер…»

Сегодня они в Лох Мораге. Завтра или послезавтра будут в Бенхойле. Виктория потеряла всякое ощущение времени. Наблюдая за Томасом, она укуталась потеплее. Счастье, решила она, должно быть осязаемым. Этаким нечто, что можно взять в руки и спрятать подальше, как бы в коробочку с крышкой или бутылку с затычкой. Чтобы когда-нибудь, когда станет грустно, вынуть его, оглядеть, потрогать рукой, понюхать и снова стать счастливой.

Томасу надоело бросать песок в море. Он поднялся на ножки и огляделся по сторонам. Заметил сидевшую все на том же месте Викторию. Заулыбался и пошел к ней по замусоренному пляжу.

Сердце Виктории переполнилось нежностью. Она думала: если я так привязалась к Томасу за четыре дня, что же должна чувствовать миссис Арчер, которая даже не знает, где он находится?

Размышлять об этом было невыносимо. Она испуганно отогнала неприятную мысль подальше и протянула руки навстречу Томасу. Он дошел до нее, и она заключила его в свои объятия. Ветер, играя длинными волосами Виктории, пощекотал ему щечку, и малыш рассмеялся.

Пока Виктория с Томасом сидели на пляже, Оливер ходил звонить. Накануне вечером в Бристоле состоялась премьера «Гнутого пенса», и ему не терпелось узнать, что написали критики в утренних газетах.

Не то чтобы он места себе не находил – он знал: пьеса хороша, лучшая из тех, что он написал. Но нельзя сбрасывать со счетов некоторую непредсказуемость критиков, которая может застать врасплох. Ему не терпелось узнать, как прошел спектакль, как приняла пьесу публика, оправдала ли начинающая актриса Дженнифер Клей ожидания, которые они с продюсером на нее возлагали.

Он проговорил с Бристолем почти час, слушая цитаты из восторженных отзывов, доносившиеся с расстояния в шестьсот миль по гудящей телефонной линии. Критики из «Санди таймс» и «Обсервера», как ему было сказано, собираются приехать посмотреть спектакль в конце недели. Дженнифер Клей находилась на полпути к славе, и пара важных театральных деятелей с Уэст-Энда уже выразила некоторую заинтересованность пьесой.

– Короче, Оливер, по-моему, у пьесы есть все шансы стать гвоздем сезона.

Оливер остался доволен, но он бывал на репетициях и особенно не удивился. Закончив разговор с Бристолем, он позвонил своему агенту и услышал подтверждение сказанного. Более того, кто-то в Нью-Йорке проявил интерес к его пьесе «Человек во тьме», которая с успехом прошла прошлым летом в Эдинбурге.

– Тебя это интересует? – спросил агент.

– В каком смысле «интересует»?

– Поедешь в Нью-Йорке, если придется?

Оливер обожал Нью-Йорк. Один из его самых любимых городов.

– Я готов ехать, даже если не будет особой нужды.

– Как долго тебя не будет?

– Пару недель.

– С тобой можно как-то связаться?

– После четверга я буду в Бенхойле, в Сазерленде. В гостях у приятеля по имени Родди Данбит.

– Тот, что написал «Орлиные годы»?

– Тот самый.

– Какой у него номер телефона?

Оливер открыл свой кожаный еженедельник, полистал его.

– Криган, два, три, семь.

– Хорошо. Записал. Если будут какие-то новости, позвоню.

– Буду очень обязан.

– Ну, тогда счастливо, Оливер. Прими еще раз поздравления.

Агент положил трубку. Чуть помедлив, словно не желая прекращать такой значимый разговор, Оливер тоже положил трубку на рычаг, посидел какое-то время, глядя на телефон, и тут понемногу в нем стало нарастать чувство облегчения. Ну, вот и все. «Гнутый пенс» выпущен в жизнь, как выросший ребенок. Ребенок, зачатый в любви, появившийся на свет в нечеловеческих родовых муках, выкормлен, выпестован, выращен не без помощи угроз и уговоров, и больше Оливер за него ответственности не несет.

Все кончено. Он вспомнил о долгих, мучительных репетициях, об амбициях актеров, об их капризах и слезах. Чего только не было – и паника, и переписывание отдельных сцен, и отчаяние, и полное неверие.

По-моему, у пьесы есть все шансы стать гвоздем сезона.

Скорей всего, пьеса принесет ему немало денег. Может быть, он даже станет богатым. Но это лишь малая награда по сравнению с чувством облегчения и свободы, которые он сейчас испытывал при мысли, что все позади.

А что впереди?.. Он достал сигарету. Что-то ожидало его впереди, но он не был уверен, что именно. Он знал только, что его подсознание, то есть та его часть, где происходит творческая работа, уже наполнялось новыми персонажами. Людьми, живущими в каком-то определенном месте, ведущими определенный образ жизни. Голоса и диалоги. Диалоги выстраивались сами собой, жили своей жизнью. Слова, лица людей, произносивших их, уже существовали в его воображении.

Эти первые признаки появления новых героев делали ежедневное существование Оливера таким же насыщенным и драматическим, каким оно бывает у влюбленных. Именно это и было для него самым лучшим в писательстве – словно нервное ожидание перед поднятием занавеса в затемненном зале в самом начале спектакля: ты еще не знаешь, что будет происходить, но уже уверен – тебя ждет необыкновенное, волнующее зрелище, гораздо лучше того, что ты когда-нибудь видел.

Он поднялся с кровати, подошел к окну и распахнул его навстречу холодному утреннему воздуху. Чайки с криком кружили над трубой видавшего виды рыбацкого судна, уходившего в открытое море навстречу западному ветру.

На той стороне темно-синей воды высились покрытые снегом холмы, внизу под ним был садик отеля и узкая полоска пляжа. Он смотрел на Викторию и своего сына Томаса. Они не замечали, что он наблюдает за ними. Он видел, как Томас, устав играть с песком, поднялся и направился по пляжу к Виктории. Она протянула к нему руки, прижала к себе, и ее густые светлые волосы скрыли круглую румяную мордашку Томаса.

Сочетание этой умилительной сцены и его собственного состояния эйфории наполнило Оливера незнакомым чувством покоя. Он знал, что чувство это мимолетно; оно может продлиться день, или только час или два. Но вдруг ему показалось, что мир стал как-то светлее и радостнее; что самый незначительный эпизод может приобрести огромную значимость; что привязанность может превратиться в любовь, а любовь – затасканное слово – в страсть.

Оливер, закрыв окно, пошел вниз по лестнице сообщить им приятную новость.

8. ЧЕТВЕРГ

Мисс Риджуей, безукоризненный личный секретарь неопределенного возраста, без четверти девять утра уже сидела за своим столом, когда Джон Данбит появился из лифта на девятом этаже нового административного здания «Ридженси-хаус» и вошел в роскошные элегантные помещения, занимаемые корпорацией «Варбург инвестмент корпорейшн».

Когда он появился в дверях, она подняла голову, сохраняя как всегда вежливое и невозмутимое выражение лица.

– Доброе утро, мистер Данбит.

– Здравствуйте.

У него еще никогда не было секретарши, которую он называл бы полным именем, и иногда это официальное «мисс Риджуей» застревало у него в горле. Ведь они работали вместе уже несколько месяцев, и ему было бы гораздо легче и приятнее называть ее Мэри, или Дафной, или как-то еще. Но все дело в том, что он даже не удосужился узнать ее имя, к тому же в ее манере держаться было что-то настолько строгое и официальное, что у него не хватало смелости спросить, как ее зовут.

Иногда, глядя на нее, когда она сидела, положив одну красивую ногу на другую, и писала то, что он диктовал, безукоризненной скорописью, он старался представить себе ее частную жизнь. Может быть, она заботится о престарелой матери или любит делать добрые дела? Или ходит на концерты в Альберт-Холл? Или ездит в отпуск во Флоренцию? Или, подобно секретарше из какого-то фильма, снимает очки и распускает свои тусклые мышиного цвета волосы, принимая любовников и предаваясь необузданным страстям? Он был уверен, что никогда этого не узнает.

– Как прошла поездка? – спросила она.

– Хорошо. Вот только самолет опоздал вчера вечером. Нам пришлось задержаться в Риме.

– Вы получили телеграмму? Ту, что от вашего отца?

Она окинула взглядом его темный костюм и черный галстук.

– Да. Спасибо.

– Она пришла во вторник утром. Я подумала, вы захотите ее прочитать. Я тут же переправила копию в Бахрейн. Оригинал лежит у вас на столе вместе с личными письмами… – Джон прошел в свой кабинет, и мисс Риджуей поднялась со стула и проследовала за ним… – и вчерашним номером «Таймс», в котором было напечатано это сообщение. Я подумала, вы захотите прочитать его.

Она предусмотрела все. Он снова сказал «спасибо», открыл портфель, вынул отчет и двенадцать листов писчей бумаги, исписанных его аккуратных почерком, которые он написал в самолете, когда возвращался в Лондон.

– Пригласите одну из машинисток. Вице-президент хочет иметь этот материал как можно скорее. Когда придет мистер Роджерсон, попросите его позвонить мне. – Он взглянул на свой письменный стол. – А сегодняшний номер «Уолл-стрит джорнал»?

– Здесь, мистер Данбит.

– Мне нужна также «Файнэншл таймс». У меня не было времени купить ее. – Мисс Риджуей пошла к двери, но он окликнул ее. Она вернулась, и он дал ей еще несколько газет. – Если можно, найдите, пожалуйста, информацию о техасской компании под названием «Олбрайт»; она производит буровые работы в Ливии. И отправьте телекс шейху Мустафе Саиду, и это… и это…

– Это все? – спросила мисс Риджуей минуту спустя.

– Пока все. – Он улыбнулся. – Я буду вам очень благодарен, если вы принесете большую чашку черного кофе.

Мисс Риджуей понимающе улыбнулась.

– Сейчас принесу, – сказала она и вышла из кабинета, бесшумно закрыв за собой дверь.

Он сидел за своим полированным столом, раздумывая о том, с чего бы начать. На подносе с входящими лежала высокая стопка бумаг, письма были аккуратно скреплены с относящимися к ним документами и положены – он это знал – в порядке срочности, самые срочные наверху. Три личных письма вложены в середину его книги для записей. Промокательная бумага, как и всегда, свежая и абсолютно чистая. Тут же лежал вчерашний номер «Таймс».

Он взял трубку зеленого аппарата и позвонил по внутреннему телефону.

– Попросите мистера Гарднера.

Он прижал трубку подбородком к груди и в ожидании Гарднера открыл газету на последней странице.

– Говорит Джон Данбит. Он еще не пришел?

– Он пришел, но в данный момент его нет на месте. Передать ему, чтобы он вам позвонил?

– Да, пожалуйста.

Он положил трубку.

«ДАНБИТ. 16 февраля в Бенхойле, Сазерленд, на 68-м году жизни скоропостижно скончался подполковник Джон Ретбон Данбит, связист Камеронского полка шотландских горцев. Заупокойная служба в приходской церкви в Кригане в 10.30 утра в четверг, 19-го февраля».

Он помнил дядю: высокий, худощавый, настоящий отставной военный, с бледно-голубыми глазами, с носом, похожим на нос корабля. Его длинные ноги, которые легко взбирались на холм, поросший высоким, доходящим до колен вереском; его страсть к рыбалке и охоте на куропаток; его любовь к своей земле. Они никогда не были очень близки, но все равно Джон ощущал потерю, как и должно быть, когда уходит из жизни человек, с которым ты связан кровными родственными узами.

Он отложил газету, вынул телеграмму от отца и прочитал еще раз текст, который уже читал в Бахрейне два дня тому назад:

«ТВОЙ ДЯДЯ ДЖОК СКОНЧАЛСЯ ОТ СЕРДЕЧНОГО ПРИСТУПА В БЕНХОЙЛЕ В ПОНЕДЕЛЬНИК 16 ФЕВРАЛЯ ТЧК ПОХОРОНЫ КРИГАНЕ 10.30 ЧЕТВЕРГ УТРОМ 19 ФЕВРАЛЯ ТЧК БУДЕМ БЛАГОДАРНЫ ЕСЛИ СМОЖЕШЬ ПРЕДСТАВИТЬ МАМУ И МЕНЯ НА ПОХОРОНАХ ТЧК ОТЕЦ».

Он уже послал телеграмму из Бахрейна родителям в Колорадо с объяснением, почему не сможет выполнить просьбу отца. А также в Бенхойл для Родди с выражением сочувствия и такими же объяснениями, а перед отъездом из Бахрейна нашел время написать Родди еще и письмо с соболезнованиями, которое отправил почтой первого класса по прибытии в аэропорт Хитроу.

Остались еще два письма: одно, написанное от руки, другое – напечатанное на машинке. Он взял первое и стал его вскрывать, но вдруг остановился. Его внимание привлекли особенности самого написания. Написано старомодным пером авторучки, черными чернилами, прописные буквы выписаны очень четко. Он посмотрел на штамп и увидел «Криган» и дату – десятое февраля.

Он почувствовал спазм в животе. Кровь стынет в жилах, говаривал отец, когда Джон был маленьким и пугался чего-то незнакомого. Так вот как это бывает, когда кровь стынет в жилах.

Он вскрыл конверт и вынул письмо. Его подозрения подтвердились. Письмо было от Джока Данбита.

«Бенхойл

Криган

Сазерленд

среда, 9 февраля.

Дорогой Джон!

Твой отец пишет мне, что ты вернулся в Англию и работаешь в Лондоне. Я не знаю твоего домашнего адреса, поэтому пишу тебе на работу.

Прошло уже много времени с тех пор, как ты гостил у нас. Я просматривал записи в книге гостей, и кажется мне, это было лет десять назад. Я понимаю, ты очень занятой человек. Но если у тебя будет хоть несколько свободных дней и ты вспомнишь о нас, приезжай к нам на север и погости в Бенхойле. К нам можно лететь или доехать поездом с Юстонского вокзала в Лондоне до Инвернесса, а я или Родди там тебя встретим. До Кригана тоже ходят поезда, но очень редко, и можно потерять несколько часов. У нас была очень теплая зима, но, мне кажется, холода еще впереди. Лучше сейчас, чем весной, когда поздние морозы губят молодых куропаток.

Сообщи мне, что ты думаешь по этому поводу и когда тебе будет удобно навестить нас.

С нетерпением жду встречи стобой.

С наилучшими пожеланиями, любящий тебя

Джок».

Неожиданное, как снег на голову, прибытие этого экстраординарного приглашения; совпадение по времени; то, что оно было написано всего за несколько дней до рокового сердечного приступа, – все это очень взволновало Джона. Он откинулся на спинку стула и прочитал письмо от начала до конца, сознательно ища некий внутренний смысл между тщательно прописанными и присущими только Джоку высокопарными словами и оборотами. Но не нашел ничего.

Кажется, это было десять лет назад.

Да, десять лет назад. Он вспомнил себя восемнадцатилетним, когда обучение в веллингтонской школе было позади, а впереди его ждали все радости Кембриджа. Тогда он провел в Бенхойле часть летних каникул вместе с отцом. С тех пор он там не бывал.

Наверное, он должен бы чувствовать себя виноватым, что так долго не приезжал в Бенхойл. Но за это время столько всего произошло в его жизни! Кембридж, потом Нью-Йорк, Гарвард, а каникулы – либо в Колорадо на ранчо с отцом, либо в Аспене, на лыжном курорте. А затем в его жизнь вошла Лайза, и тогда все свое свободное время и силы он стал тратить на то, чтобы наладить семейную жизнь. Всячески ублажать и развлекать Лайзу, требовавшую удовольствий и роскоши, для которой (его жена ни минуты не сомневалась) она была создана. Женитьба на Лайзе означала конец отдыху в Колорадо. Жизнь на ранчо казалась ей скучной, а для катания на лыжах Лайза была слишком хрупкой и слабой. Она обожала солнце, и они отправлялись на остров Антигуа, на Багамы или на острова Вест-Индии, где Джон скучал по горам и старался сохранить физическую форму, занимаясь подводным плаванием или парусным спортом.

После развода он с головой ушел в работу, так что у него не было времени даже выехать за город. Именно президент компании обратил на это внимание, сделал ему строгое внушение и перевел в лондонское отделение. Этот перевод, сказал он Джону, будет не только повышением по службе, но и жизненно важной для него переменой. Работа в Лондоне не такая напряженная, как в Нью-Йорке, конкуренция не столь ожесточенная, внешние условия и окружение поспокойнее.

«У тебя будет возможность съездить в Шотландию, навестить Джока и Родди», – сказал отец, когда Джон сообщил ему о переводе в Лондон. Однако в Бенхойл он так и не выбрался. Всегда возникало то одно, то другое. И теперь ему вдруг пришло в голову: ведь он виноват, что так туда и не съездил. Но, по правде говоря, дело было в том, что Бенхойл, несомненно, чудесное место, не казался Джону слишком уж привлекательным. Он вырос в сердце Скалистых гор, а холмы и лесистые долины Сазерленда были для него слишком мирными, домашними. Там тоже можно половить рыбу, но разве ее сравнить с рыбной ловлей в притоках могучей Анкомпагры, которая протекала по отцовской земле. В Бенхойле была ферма, но и она не шла ни в какое сравнение с бескрайними просторами ранчо, а охота на куропаток с ее правилами, горскими обычаями и традициями, «раз прицелился – стреляй», оставляла Джона совершенно равнодушным.

Даже когда он был еще мальчиком, все в нем восставало против убийства зверей и птиц; он никогда не охотился на оленя или лося вместе с другими мужчинами, и ему казалось, что вовсе необязательно делать это только потому, что ты в Шотландии и все от тебя ожидают, чтобы ты отказался от своих привычек и убеждений, которые впитал с молоком матери. И, наконец, самая важная причина состояла в том, что ему казалось, дядя Джок не очень-то его любит. «Он просто очень сдержан и застенчив», – убеждал его отец, но как бы тот ни старался, Джон никогда не мог достичь взаимопонимания со старшим братом отца. Разговоры между ними, как ему помнится, всегда были похожи на скрип несмазанных колес.

Он вздохнул и положил письмо, а затем вскрыл конверт, продолжая раздумывать о письме дяди Джока. Он вынул единственный листок и увидел старомодную шапку на фирменном бланке и дату:

«Маккензи, Лайт и Даджион, поверенные

Присяжные стряпчие

Трейд-лайн, 18

Инвернесс

Вторник, 11 февраля

Джону Данбиту, эсквайру

Варбург инвестмент корпорейшн

Ридженси-хаус Лондон

Дорогой мистер Данбит!

По делу: Джон Ретбон Данбит, усопший.

Должен сообщить Вам, что, согласно завещанию Вашего дяди, Джона Ретбона Данбита, Вы наследуете поместье Бенхойл в Сазерленде.

Предлагаю Вам при первой возможности приехать в Шотландию и встретиться со мной, чтобы обсудить практические меры по управлению означенной собственностью и о ее будущем.

Буду рад видеть Вас в любое время.

Искренне Ваш,

Роберт Маккензи».

Когда мисс Риджуей вернулась в кабинет, держа в руках изящную чашку веджвудского фарфора с кофе, Джон неподвижно сидел за столом, опершись локтем на книгу для записей, подперев подбородок рукой.

– Вот ваш кофе, – сказала она.

Он взглянул на нее, и выражение его темных глаз было таким мрачным, что сердце ее дрогнуло, и она поспешила спросить, все ли в порядке и не случилось ли чего-нибудь.

Он ответил не сразу. Потом откинулся на спинку стула, уронив руку на колени, и сказал: «Да, случилось». И после долгой паузы, во время которой он не выказал никакого желания пролить свет на свой краткий ответ, она поставила чашку на стол и, закрыв дверь кабинета с присущим ей тактом, оставила его одного.