Текст книги "Венецианская маска. Книга 2"
Автор книги: Розалинда Лейкер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)
– Так ты, значит, продолжаешь свои контакты с моими врагами! – взревел он.
– Элена – не враг тебе! И никогда не была врагом и не будет! – отпарировала Мариэтта. – У нее по отношению и ко мне, и к тебе никаких намерений, кроме добрых, быть не может!
Доменико, встав из-за стола, обошел его и, схватив Мариэтту за плечи, заставил ее встать.
– Где вы с ней встречаетесь? Может быть, в Оспедале? Или у этой твоей Адрианны? А может быть, в кафе?
– Не буду я тебе ничего говорить! – почти кричала Мариэтта. – Если тебе это нужно, то выясняй сам. Ведь у тебя полно шпионов! Так вот пусть они и скажут!
– Я же просил тебя о том, чтобы ты прервала отношения с Эленой, просил, помнишь, об этом? Это может быть очень опасным для всех нас, для нашего дома!
– Насколько я помню, – язвительно возразила она, – не просил, а приказал мне. Это была не просьба.
– Значит, приказал, я должен был именно приказать. А теперь прошу – не встречайся с ней больше.
– Буду! И ты мне не запретишь!
– Нет, запрещу! – выпустив ее, он отступил на шаг, тяжело дыша. – Да стоит мне лишь намекнуть Филиппо, что наши жены тайком от нас встречаются, он ей такое устроит, он примет самые жесткие меры. И аналогичный шаг готов сделать и я.
– Нет! Нет, ты не понимаешь, в чем дело! – теперь Мариэтта уже кричала. Видя, что он повернулся, чтобы уйти, она в отчаянии бросилась к его ногам, взметнув шелк платья, и пыталась обнять его за ноги, чтобы не дать ему уйти. – Он и так ее мучает! И без твоих вмешательств. Ее жизнь – сплошной ад! Он убьет ее, если узнает! Неужели ты ничего не понимаешь?
Видя ее рыдающей у своих ног, он смягчился. Склонившись, он взял за плечи и нежно поднял ее и обнял. Мариэтта уткнулась ему в плечо. Доменико ласково стал гладить ее по голове.
– Не плачь, дорогая. Не бойся, не стану я выдавать твою молодую синьору. Мне уже приходилось слышать, насколько жестоким может быть Филиппо по отношению к женщинам. Но ты должна понять, что все, кто связан с Челано, будь то узы крови или брака – враги для меня, понимаешь? Даже если они – твои подруги. Ну, скажи мне на милость, как я могу ей верить? Как?
Мариэтта подумала о ребенке, о мирно спавшей в своей кроватке Елизавете.
– Ты не понимаешь, что говоришь, – в тихом отчаянии произнесла она, прижавшись щекой к его вышитому серебром сюртуку.
– Все понимаю.
– Но Элена действительно искренне желает защитить тебя. – Она подняла на него залитое слезами лицо. – Она собрала целое дело, целую папку записей о том, что ей удалось выяснить, и это спасет тебе жизнь.
Доменико недоверчиво взглянул на нее.
– А с чего бы это ей проявлять ко мне такую лояльность?
– Да потому, что Филиппо Челано ей никто. Дело в том, что она собиралась выйти замуж за Марко, а не за Филиппо. И никогда в жизни не пошла бы за него по своей воле.
– В таком случае, вполне возможно, что именно по причине своей любви к умершему Марко она чувствует свою связь с ними, с Челано. Пойми, я не хочу ставить под сомнения ее добрые намерения по отношению к тебе, но никак не могу поверить в то, что они таковыми же остаются и по отношению ко мне.
– Значит, как я понимаю, у меня нет никакого способа убедить тебя словами? – сделала Мариэтта отчаянную, последнюю попытку воззвать к его разуму.
Он молча погладил ее по щеке и нежно взял за подбородок, легонько поцеловав в губы.
– Нет, Мариэтта, – ответил он.
И глядя в это, такое дорогое ей и такое неумолимое лицо, Мариэтта знала, что скорее умрет, чем допустит, что ему когда-нибудь станет известна правда о происхождении Елизаветы.
ГЛАВА 12
С кончиной дожа Венеция окунулась в помпезную атмосферу погребения и всеобщей скорби – зрелище настолько масштабное, что собрало необозримые толпы как приезжих, так и местных зевак. Казалось, весь город обрядился в черный бархат и парчу. И почти вслед за этим все вдруг очертя голову бросились в подготовку к торжествам по поводу коронации нового дожа – город снова заблистал великолепием золототканых гобеленов, спускавшихся с балконов. Везде лихорадочно закупались маски к предстоящему празднеству, заказывались пышные, дорогие наряды, а гостиные и большие залы дворцов спешно готовились для банкетов, балов и прочих торжеств.
И Мариэтту тоже захлестнула эта предпраздничная неразбериха – все же, как никак, ее отец – коренной венецианец, и она с радостью отдалась подхватившему ее блеску и великолепию процессии, когда состоялось первое официальное восшествие дожа на Бучинторо, сопровождавшееся торжественным звоном колоколов и хоровым пением. Мариэтта была знакома с дожем, встречалась с ним прежде на разного рода официальных мероприятиях, поскольку он как представитель семьи Манин, давних знакомых Торризи, в свое время вращался в правительственных кругах, и Доменико не раз приходилось иметь с ним дела. Но, несмотря на эти обстоятельства, ее муж не скрывал своего недовольства по поводу этого назначения.
– Став дожем, вероятно, этот человек проявит себя с лучшей стороны, нежели тебе кажется, – высказала предположение Мариэтта, когда они с Доменико после завершения коронации направлялись домой.
В ответ Доменико лишь мрачно покачал головой.
– Лодовико Манин слишком поддается чужому влиянию, чтобы занимать столь высокий и ответственный пост. Конечно, он очень обаятельный, приятный в общении человек, но слабенький человечек. В такие времена Венеции необходима совершенно другая личность на посту дожа.
Услышав это, Мариэтта подумала про себя, что если Доменико, будучи сенатором, окажется в роли советника дожа, он непременно сумеет указать тому верное направление.
Мариэтта продолжала видеться с Эленой втайне от мужа. Она считала, что имеет на это полное право, дав ему обещание, что не станет допытываться, где он бывает, с кем встречается и куда в очередной раз собирается отправиться по делам службы. Он по-прежнему противился этим встречам, но не стал прибегать ко всякого рода дознаниям и нравоучениям, поскольку доверял здравому смыслу своей супруги и умению держать слово. Но Мариэтта понимала, что не порывая с Эленой, она лишалась его полного и абсолютного доверия к ней самой и, как следствие, возможности быть в курсе его ближайших планов.
Елизавета тем временем росла и расцветала. Девочка всегда выглядела веселой, радостной, готовой смеяться до упаду; ее волосы, локонами спускавшиеся вниз, приобретали оттенок матовой меди. К двум годам она хорошо говорила, и стоило Доменико показаться во дворце, как она тут же увязывалась за ним, а иногда, едва заслышав его голос где-нибудь наверху, тут же преодолевала лестницу, отправляясь на его розыски. Она единственная во дворце в любое время допускалась в рабочий кабинет Доменико, когда он сидел там над какими-нибудь важными бумагами. Ее капризы оставались заботой няньки, так как и Мариэтта, и Доменико баловали ее. Девочка уже подавала признаки некоторого тщеславия, самовлюбленности. Самой любимой игрой было: отец подкосил ее к большому зеркалу и давал полюбоваться своим отражением. Он не видел в ней недостатков, его больше волновал выбор очередного подарка, и уже на третий свой день рождения она получила пони.
Доменико никогда не возвращался из поездки – короткой ли, долгой ли – без какого-нибудь подарка для Мариэтты, теперь к этому прибавилась традиция привозить что-то и для Елизаветы. Из своего долгого вояжа в Санкт-Петербург он привез для Мариэтты золотую шкатулочку, покрытую цветной эмалью и усыпанную драгоценными камнями, открыв которую, она обнаружила на ярко-розовой бархатной подкладке парюру с изумрудами и бриллиантами, изготовленную лучшими ювелирами императрицы. Этот великолепный набор драгоценных камней был подарком ей в день рождения дочери, но поскольку она знала, что получила его без достаточных на то оснований, она никогда не надевала его, пока он сам не настоял на этом, несмотря на то, что Мариэтте украшение очень нравилось.
– Тебе не нравится подарок? – спросил однажды Доменико у жены.
– Нравится, даже очень, – ответила она.
Доменико почудились грустноватые нотки в ее голосе, но виду он не подал. Чтобы как-то угодить ему и не вызвать настороженности, она решила все же надеть парюру, когда они в тот же вечер собирались пойти в оперу, но потом она так и осталась лежать на долгие месяцы в той самой золотой шкатулке, в которой она была вручена ей.
Однажды в опере произошло нечто из ряда вон выходящее: Мариэтта и Доменико лоб в лоб столкнулись с Эленой, шествовавшей в сопровождении нескольких ее знакомых вверх по главной лестнице. Обычно такого не происходило и произойти не могло, но случилось так, что Элена выронила случайно веер, и двое молодых людей из ее сопровождения, стремясь показаться в ее глазах галантными кавалерами, наперегонки бросились вниз по лестнице на поиски этого самого веера. Повернувшись в их сторону, Элена вдруг увидела, что ей буквально наступали на пятки поднимавшиеся по лестнице Доменико и Мариэтта Торризи. Ей бы отвернуться тогда, как это было принято в подобных ситуациях, но Элене еще ни разу не доводилось видеть Доменико так близко, и на несколько мгновений ее пристальный взгляд был устремлен на него. Мариэтта могла лишь догадываться о том, что творилось сейчас в симпатичной маленькой головке ее подруги – Элена во все глаза смотрела на человека, который, сам того не подозревая, холит и пестует ее родное дитя. В следующее мгновение Доменико и Мариэтта были немало шокированы, когда Элена отвесила каждому из них в отдельности поклон, одарив их весьма любезной улыбкой.
– Я желаю вам приятно провести вечер, синьор и синьора Торризи, – именно этими словами Элена сопроводила знаки внимания.
Мариэтта затаила дыхание, и, вероятно, не она одна, поскольку другие, а народу здесь было более чем достаточно, были изумлены не меньше этой беспрецедентной сценой обмена любезностями на глазах почти у всей Венеции. Доменико, который оставался безмолвным еще секунду или две, потребовавшиеся ему для того, чтобы прийти в себя, вперив в Элену жесткий взгляд своих серых глаз, поклонился ей в ответ в полном соответствии с этикетом.
– Мы рады приветствовать вас, синьора Челано.
В этот момент Элене подали оброненный ею веер. После этого синьора Челано и чета Торризи разошлись по собственным ложам. Как только Мариэтта опустилась в позолоченное бархатное кресло в своей ложе, она устремила взгляд, полный признательности, Доменико.
– Я благодарна тебе за это маленькое проявление учтивости на лестнице. Но сама Элена, наверняка, благодарна тебе еще больше.
– Я не желаю обсуждать это, – холодно и отстраненно произнес Доменико.
Мариэтта закусила губу: Если бы Доменико знал, какие страдания выпали на долю несчастной Элены, он не стал бы корить себя за те несколько слов вежливости, которые этикет обязывал его произнести там на лестнице. Филиппо обращался с ней отвратительно. Интимная жизнь двух супругов превратилась в сплошной кошмар. Обычно Филиппо без стука заявлялся в ее спальню, жестоко и эгоистично овладевал ею, после чего начинались вошедшие у него в привычку укоры и упреки в ее бесплодности и никчемности. Раз или два он доходил до того, что чуть было не задушил ее в припадке своей безудержной ярости, и она была вынуждена долго скрывать синеватые кровоподтеки на шее, повязывая пышные газовые шарфики. А другие дамы, не зная и не ведая, в чем было дело, приняли это за новую моду и стали подражать ей, повязывая себе такие же, и не прошло и месяца, как этот аксессуар стал криком сезона, и Элена в очередной раз подтвердила свою репутацию законодательницы мод. Вскоре дверь ложи раскрылась, и Доменико поднялся, чтобы приветствовать своих друзей, которых он пригласил сюда на вечер. Мариэтта вздохнула с облегчением при мысли, что ей более не придется сегодня вступать в очередную, не очень приятную перепалку со своим супругом. Небольшое происшествие, случившееся в опере позже, явно не располагало к тому, чтобы она продолжала дуться на Доменико. А произошло следующее: как обычно, галерка были битком забита пришедшими в оперу гондольерами, которым дозволялось бесплатно присутствовать на спектаклях в ожидании своих хозяев или тех, кто нанял их на этот вечер. И именно в этот вечер на них вдруг нашла охота посоревноваться в вокальных талантах с певцами, занятыми в сегодняшнем спектакле и выступавшими на сцене. Среди гондольеров оказалось достаточно много обладающих на самом деле прекрасными голосами, и каждое соло превращалось здесь, в дуэт, что вызывало восторг публики и гром аплодисментов – эти вокальные наложения явно пришлись по вкусу большинству. Все это делалось не ради того, чтобы унизить певцов или вызвать скандал, а из самых что ни на есть добрых побуждений, и в конце спектакля публика поднялась со своих мест, чтобы стоя поблагодарить виновников этой столь удачной импровизации, и даже сами певцы, стоя на сцене в свете ламп, отвешивали низкие поклоны тем, кто подпевал им с галерки.
Элена аплодировала не только певцам, но и своему личному успеху, которым ознаменовался сегодняшний вечер для нее, она устремила взор в ложу Торризи. Хотя она и не могла видеть лица Доменико из-за женщин, которые оживленно болтали с Мариэттой, она не сокрушалась по этому поводу. Элена испытывала огромную благодарность к этому человеку за то, как он обошелся с ней перед спектаклем во время их неожиданной встречи на лестнице. Несмотря на то, что он одарил ее довольно колючим взглядом, она чувствовала, что этому человеку присуще врожденное чувство справедливости, и она была счастлива, что будущее ее дочери вверено в столь надежные руки.
Когда Элена вернулась домой, Филиппо еще не появился. Убедившись, что и его личного слуги нет нигде поблизости, она направилась в спальню Филиппо, примыкавшую к ее будуару. Это была огромная, прямоугольная комната с двумя высокими стреловидными готическими окнами, выходившими на канал Гранде, в нише которой возвышалась огромная, с пологом, на четырех столбиках кровать, задрапированная темно-зеленой золотистой парчой. Среди нескольких отличавшихся искусной резьбой предметов венецианского гарнитура был величественный комод, довольно высокий, мореного дуба, раскрыв тяжелые створки которого можно было добраться до маленьких выдвижных ящиков и ящичков, а также до других дверок. Здесь Филиппо хранил самые разные свои вещицы: от пары дуэльных пистолетов до золотых пряжек к туфлям и множества пуговиц самых причудливых форм. Несколько ящиков были отведены под текущую корреспонденцию, представлявшую особую важность, и всякого рода других бумаг, которые было необходимо иметь постоянно под рукой. Именно в них Элена надеялась найти то, что могло быть связано со встречами братьев Челано.
Примерно после получаса безрезультатных поисков она решила, что все записи, касавшиеся этих встреч, должны находиться во владении Маурицио, имевшего обыкновение появляться во дворце с кожаной папкой под мышкой. Она обыскала уже все, что можно, и была уверена, что, если Филиппо и располагал этими документами, то они бы наверняка находились именно в этом комоде. Она даже принялась искать какой-нибудь тайник, пытаясь найти секретный замок его путем ощупывания и надавливания на деревянные резные детали облицовки комода. И эти поиски действительно привели ее к такому потайному ящичку, но там находились лишь два предмета, завернутые в шелковую ткань. Одним из них было старинное кольцо с большим камнем, собственно, это был перстень, оправа которого открывалась, и в появившемся маленьком углублении находился беловатый порошок, который вполне мог оказаться ядом. Ей уже приходилось видеть довольно много подобных перстней в хранилище дворца, но подобного содержимого – никогда. Другая вещь представляла собой небольшой кусок дерева с изображением эротической сцены, который показался ей еще древнее, чем перстень. Поскольку обе эти вещицы были очень старинными, она засомневалась, знал ли вообще Филиппо об их местонахождении здесь.
После того как эти поиски ничем не завершились, Элена решила продолжать подслушивание, уверенная, что наступит такой день, когда она сможет узнать что-то весьма важное. Она ненавидела себя за то, что вынуждена была прибегать к таким средствам, как подслушивание и обшаривание вещей Филиппо, постоянно в ужасе ожидая, что вот-вот откроется дверь, и кто-нибудь застанет ее за этим недостойным занятием, но понимала, что ничем другим она помочь Доменико не смогла бы, если же она ничего не сделает для него, то это неизбежно заденет интересы и ее родной дочери. С этой мыслью Элена вернулась в свою спальню и, вызвав камеристку, стала готовиться ко сну.
Едва Филиппо зашел в свою спальню, как его чуткие ноздри уловили едва ощутимый аромат духов Элены. Или ему это просто почудилось? Ведь он всегда очень остро воспринимал то, что прямо или косвенно было связано с Эленой. Его в исступление приводила мысль, как это он до сих пор мог быть очарован ее красотой, хотя рационально эта женщина, до сих пор не удосужившаяся наградить его наследником, не вызывала в нем ничего, кроме ненависти. Эта ядовитая мысль, внушенная ему однажды его матерью, намертво засела у него в мозгу, не давая покоя. Да, его мать знала, что делает. Противоречивые эмоции, одолевавшие Филиппо, постоянно держали его на грани срыва. Были моменты, когда он бил Элену только потому, что был зол на себя за то, что его никчемная жена терпела издевательства, не ведая о том, что он может использовать тысячу возможностей отправить ее на тот свет, не рискуя абсолютно ничем.
Но он не мог примириться с мыслью, что ее, его красавицу Элену, будут душить или втыкать нож в ее бархатистую кожу чьи-то грязные руки. А самому ему это было не под силу. Он, для кого убить человека было делом вполне обычным, ни за что не решился бы воткнуть стилет или кинжал в это хрупкое тело. Удушить – это, несомненно, могло бы сохранить ее красоту, но он знал, что один только вид ее прекрасных золотистых волос, разметавшихся по подушке, ни за что не позволит ему осуществить этот акт. Однажды он чуть не удушил ее, это было в припадке бешеной ревности непонятно к кому и за что, но никак не осознанным, преднамеренным актом убийства. Никогда еще в его жизни не было женщины, до такой степени способной поработить его. Он и ненавидел ее за это, и в то же время настоящее желание в нем была способна вызвать лишь она одна.
Молодая Бьянка очень напоминала ему Элену. Рука Филиппо, когда он снимал кружевное жабо, даже замерла, стоило только представить ее себе. Та же, напоминавшая тончайший китайский фарфор, кожа. Она так походила на Элену, что вполне могла сойти за ее младшую сестру. Иногда монахини приводили Бьянку сюда полакомиться сладостями, которыми ее угощала Элена. И он, Филиппо, если в то время был во дворце, никогда не упускал случая посидеть с ними немного, хотя обычно время этих визитов совпадало со временем его пребывания в Сенате. В свои тринадцать лет Бьянка очень напоминала ему не созревший, но вполне соблазнительный персик. Эти маленькие, едва пробившиеся груди, золотистые волосы, опускавшиеся по спине из-под белого покрывала Оспедале, нежная кожа. Хотя девочка не отличалась бойкостью, тем не менее никогда не дичилась и всегда была готова побеседовать с ним. Казалось, что она делала это из сочувствия к нему – у нее, возможно, вызывал жалость шрам на его лице. При этой мысли Филиппо улыбнулся про себя. Этот знаменитый шрам подобное же воздействие оказывал и на пожилых дам, и все они без исключения становились в его руках еще податливее.
Но голова его была сейчас занята не этим. Отослав лакея, пришедшего помочь ему переодеться, он предупредил его, чтобы раньше чем через полчаса тот не появлялся. Ему было необходимо прочесть одно весьма важное послание, и Филиппо не желал, чтобы его беспокоили. Вынув его из кармана атласного сюртука, уселся в кресло, и его глаза жадно забегали по строчкам. По мере того как он читал, на его лице появлялась гримаса довольства. Вот и еще один самый важный кусочек из тех, что составляли безукоризненно задуманный план свалить Доменико Торризи!
Закончив чтение, он поднялся и подошел к зеркалу. Глядя на свое отражение, в раздумье дотронулся до глубокого шрама, напоминавшего ему, что близилось время отмщения за все.
На следующий день после завтрака Филиппо немного посидел за письменным столом, закончил письмо, которое торопился написать непременно сегодня, запечатал его и отправился во дворец своего коллеги – сенатора, который поставил под ним свою подпись. Требовалась еще и третья фамилия, и по предварительной договоренности сюда же пришел еще один дворянин, хорошо знакомый им обоим, у которого имелись веские причины личного характера для страстного желания вышвырнуть Доменико Торризи из состава Сената, и он без долгих раздумий украсил листок бумаги своей подписью. Выпив бокал вина, Филиппо отправился во Дворец дожей.
Проследовав через зал Буссола, лишь на мгновение задержался у встроенного в стену ящика, каких много было в этом дворце, так же, впрочем, как и во всей Венеции. Они в обиходе назывались «Пасти льва», потому что каждый из них украшала резная разверстая пасть львицы, очень напоминавшая угрюмое, с кустистыми нахмуренными бровями лицо человека, сурово взиравшего на всех, кто останавливался перед ним. Сверху имелась надпись, призывавшая бросать сюда тайные доносы на всех заговорщиков – традиция, существовавшая вот уже пять сотен лет. На большинстве писем подписей трех свидетелей не было. Хотя эта своеобразная почта ныне уже не пользовалась такой популярностью, как прежде, она все же представляла собой весьма удобное средство доносительства о всякого рода актах, могущих представлять угрозу для государства и апеллирования к Государственным Судьям. Филиппо опустил письмо – донос на Доменико Торризи – прямо в злобную пасть львицы и продолжил свой путь.
Те, кому письмо адресовывалось, вначале скептически оценили полученную информацию, поскольку под ней, среди других, стояла и подпись заклятого врага Торризи – Филиппо Челано, но в таких случаях всегда проводилось тщательное расследование, и данное письмо не явилось исключением. Государственная измена считалась тягчайшим преступлением в Венецианской республике, и за это поплатился головой даже один из дожей. Судьи начали свою кропотливую работу. В первую очередь допрашивались те, кто ставил свои подписи под этим документом, и то, что выяснилось, явилось достаточным основанием, чтобы обратиться за советом к самому дожу.
Однажды Доменико собирался уходить из Дворца дожей, когда к нему уже в вестибюле подошел его довольно близкий знакомый, дворянин. Доменико радушно приветствовал его.
– Как ваши дела, синьор Бучелло? Какие новости? Может, проводите меня немного, а то я тороплюсь домой. Встреча здесь явно затянулась.
– Да, я готов проводить вас. Только пойдемте, пожалуйста, вон туда, – и он махнул рукой в направлении Дворца Главного инквизитора.
– Да, но мне не туда и…
– Полагаю, что сегодня именно туда.
Доменико не сразу понял, что дело достаточно серьезное. Он молча кивнул, и они, не разговаривая, подошли к огромной двери, которая, словно по волшебству, распахнулась перед ними. Оба тут же оказались в просторном помещении с обитыми тисненой позолоченной кожей стенами. Вместе с Главным инквизитором за столом восседал и государственный судья. Оба – мрачнее тучи.
– Что все это значит, синьоры? – ледяным тоном спросил Доменико.
Инквизитор поднялся из-за стола.
– Ставлю вас в известность, что вы выведены из состава Сената, кроме того, по распоряжению дожа все ваши действия, вся ваша политическая карьера подвергается тщательному расследованию. По-прежнему вы пока свободный гражданин, и мы просим лишь сообщать о всех своих перемещениях внутри Республики, но ни в коем случае не покидать ее пределы.
– Даю слово преданного венецианца, – ответил Доменико, стараясь ничем не выдать своей обеспокоенности. Он не стал задавать никаких вопросов, поскольку был уверен, что закон справедлив, и все рано или поздно выяснится. Поклонившись, он направился к двери, которая тут же снова распахнулась перед ним. Выйдя на улицу, он глубоко вздохнул, вспомнив о сотнях и тысячах тех, перед которыми эти двери так и не распахнулись.
Когда он сообщил, что с ним произошло, Мариэтте, та не на шутку расстроилась. Доменико попытался успокоить ее.
– Пока что мне не предъявлено никаких обвинений, и все это вполне может оказаться лишь недоразумением. В качестве превентивных мер я уже провел несколько консультаций с юристами, моими коллегами и друзьями.
– Ведь я же пыталась предостеречь тебя. Боже, как Элена умоляла убедить тебя в том, что это может произойти!
– Я помню.
– Инициатор всего этого – Филиппо!
– Это неизвестно. Я готов с этим согласиться, но нам не следует пока торопиться с выводами. По-видимому, расследование займет несколько недель. Заберем с собой Елизавету и отправимся на нашу виллу, в деревню.
Мариэтта с радостью согласилась, ей нравилось бывать там.
Шесть недель они провели в полной безмятежности на вилле и за это время стали ближе друг другу, чем когда-либо раньше за все предыдущее время их супружества. Но однажды, вернувшись с прогулки, Мариэтта отправилась к себе наверх, чтобы переодеться, и услышала доносившиеся снизу голоса. Кто-то пожаловал к ним. Взглянув в зеркало и машинально поправив прическу, она спустилась в вестибюль приветствовать их, полагая, что это гости. Но, едва завидев трех официальных представителей в сопровождении двух вооруженных охранников, она замерла.
– Синьор Торризи, – в напыщенно-торжественной манере обратился к Доменико старший по должности чиновник. – Именем дожа и Венецианской республики я должен арестовать вас по обвинению в государственной измене!
У Мариэтты вырвался сдавленный вскрик, и она бросилась к мужу, повиснув на его руке. Доменико молчал. Он никогда не мог предположить, что ему когда-нибудь будет предъявлено такое чудовищное обвинение, хотя допускал, что некоторые его радикальные высказывания дошли до самых высоких сфер, за них был готов отчитаться на любом уровне и доказать, что они, не более чем проявление тревоги за судьбу Республики, но время для того, чтобы выступить открыто, еще не наступило. Не играло никакой роли, что инициатором этого являлся Филиппо. Доменико усматривал во всем этом стремление Филиппо отомстить за сделанное Антонио – его родным братом. Но государственная измена! Мариэтта безмолвствовала, по тому, как она дрожала, прижавшись к нему, он понимал, каково ей сейчас, и взял ее руку в свою.
– Я должен быть в Венеции и рассеять эти беспочвенные, абсурдные обвинения, – заявил он.
Доменико и чиновник обменялись поклонами. Затем ему было позволено на несколько минут остаться наедине с Мариэттой, пока их слуги были заняты упаковкой самого необходимого. Доменико, подойдя к ящичку, извлек оттуда снабженный печатью документ.
– Слушай внимательно, Мариэтта. Этот документ наделяет тебя полным правом вести дела дома Торризи на период моего отсутствия. Я предпочел заблаговременно составить его, но лишь на всякий случай, ибо никогда не думал, что он понадобится мне так скоро. Сейчас я хочу, чтобы ты тотчас же отправилась во дворец.
– Все сделаю так, как ты велишь.
– Ты должна рассчитывать, что суд может затянуться.
– А почему, если ты – невиновен?
– Потому, что это дело рук Филиппо, а также его приспешников, теперь я уже нисколько не сомневаюсь. Он сплел вокруг моего имени целую паутину лжи, обзавелся целой толпой лжесвидетелей, которые наверняка сумеют убедить суд и Совет Десяти, в конце концов, они будут вынуждены принять решение о моей виновности.
– Я смогу навещать тебя?
– Думаю, что да. Впрочем, ввиду серьезности обвинения может быть и запрещено. Мариэтта, сохрани всю свою выдержку, а в том, что она у тебя есть, я не сомневаюсь.
– Я люблю тебя! – горячо воскликнула Мариэтта.
– И я тоже, – тихо проговорил он, глядя в ее полные отчаяния, блестевшие слезами глаза. – И я буду тебя любить до конца дней своих.
Няня привела Елизавету, и девочка тут же бегом бросилась к ним. Доменико подхватил ее на руки, и она сразу же показала пальчиком на зеркало.
– Пойдем туда, папа! Давай поиграем в зеркало!
Он покачал головой.
– Ты сегодня моя, малышка, а зеркалу я тебя не отдам. – Когда она увидела, что лицо отца серьезное, она пальчиками попыталась развести уголки его рта, желая заставить его улыбнуться, и он улыбнулся, чтобы не расстраивать девочку, а Елизавета обхватила ручонками его шею. – Я сейчас отдам тебя мамочке, потому что мне надо ехать в Венецию.
– И я с тобой, – стала упрашивать она – Елизавета очень не любила, когда ее оставляли.
Мариэтта забрала у Доменико девочку.
– Не сегодня, Елизавета. Завтра я сама тебя отвезу туда.
Доменико обнял их обеих. Поцеловав девочку в розовую щечку, он, прижав к себе Мариэтту, подарил ей долгий и страстный поцелуй.
– Не давайте друг друга в обиду, – сказал он на прощание и повернулся, чтобы уйти.
Мариэтта с Елизаветой на руках направились к выходу, чтобы посмотреть, как он уходит. Сойдя вниз, Доменико еще раз обернулся и затем уселся в ожидавшую его шлюпку, в которой находились чиновники и охрана.
Ее испытания на этом не кончились. Двое оставшихся чиновников устроили обыск и обшарили буквально каждый угол, потребовав для прочтения и документ, врученный ей Доменико. Когда Мариэтта позже вернулась в Венецию, она с ужасом обнаружила, что обыск был и во дворце, но, к ее удивлению, он не сопровождался традиционными для таких мероприятий расшвыриванием бумаг и опрокидыванием мебели. Впрочем, затея эта была пустая с самого начала, поскольку в этом дворце имелось более чем достаточно тайников, обнаружить которые никому из посторонних не под силу.
После бесчисленных допросов у Главного инквизитора была, наконец, установлена дата начала судебного процесса над Доменико. Проходил он в зале Совета Десяти во Дворце герцога. В огромном помещении с расписным потолком, на котором разыгрывались сюжеты триумфального прошлого Венеции, Доменико предстал перед судом дворян. Согласно венецианским законам, он мог быть судим лишь равными себе по положению. В этот период Мариэтте дозволялось видеть его ежедневно и один час проводить с ним, но дверь в комнату, где они находились, оставалась открытой, и стражник имел возможность следить за ходом их беседа. Во время своего первого визита Мариэтта принесла хранившуюся в его спальне миниатюру, где была изображена сама, а на другой – Елизавета.
– Ты как будто читаешь мои мысли, – обрадовался Доменико, принимая их.
