Текст книги "Горький дым (СИ)"

Автор книги: Ростислав Самбук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

Петр сильно ударил его в грудь, Трофимчук зашатался и упал. Беркут переступил через него, зажег спичку, открыл дверь в комнаты. Увидел: жена Трофимчука стоит посередине комнаты в длинной белой рубашке.

– Зажги свет! – приказал. – Со свиданием, пани Вера! – Женщина дрожащими руками зажгла керосиновую лампу. Петр толкнул Трофимчука в комнату. Григорий загородил жену, высокий, жилистый. Лампа разгорелась, в комнате сделалось светло. Петр встал в дверях, держа наготове «шмайсер», Беркут сел на лавку возле стены. Свободно вытянул ноги, закурил. Начал не спеша:

– Так, пан Григорий, хороший разговор у нас может получиться. Если, конечно, уважаемый пан не возражает.

Трофимчук уже знал, что ждет его. Посерел, как-то сразу осунулся. Однако поднял голову и ответил:

– Не будет у нас разговора. Стреляй!

– А мы не спешим. И сможем поговорить, если станешь на колени и отречешься от Советов. Да хорошо попросишь.

– Не быть этому!

– Не зарекайся.

– Говорю: не быть!

– А пан товарищ слишком категоричный. И я б не советовал...

– Вот что... – Трофимчук сделал шаг вперед, а Беркут выставил автомат и прижался к стене. – Ты меня не пугай. Я эту власть своими руками, – поднял огромные кулаки, – брал, и мне отрекаться нечего. Поищи слабодушных.

Беркут снисходительно покачал головой.

– Пани Вера, – сказал так, будто заглянул в гости и просит о незначительной услуге, – а поднимите, прошу я вас, сыночка. Как его, кажется, также Григорием назвали?

– Ты что? – выдохнул Трофимчук с ужасом. – Это же дитя!

– Петр... – Беркут ткнул дулом автомата в угол, где стояла маленькая кроватка. – Вытащи этого выродка, а то уважаемое общество не понимает...

Трофимчук шагнул, чтобы преградить путь к ребенку, однако, сразу поняв всю свою безысходность, протянул к Беркуту руки.

– Умоляю, Данила, – попросил, – со мной делай все что хочешь, отпусти сына.

Сотник захохотал.

– Когда землю мою делили, что тебе передавали? – спросил жестко. – Предупреждали? А ты что? Смеялся... Теперь мой час смеяться, понял, падло проклятое!

Петр вынул из кроватки совсем еще маленького черноволосого мальчика – тот зажмурился со сна и прижался к незнакомому дяде, даже обнял его за шею. Петр оторвал его от себя, поднял за воротник рубашки, потряс, и мальчик испуганно закричал.

– Щенок бесхвостый! – треснул его по голому заду Петр, ударил, видно, сильно: ребенок захлебнулся от крика.

– Что же это такое! – кинулась к нему женщина, но Петр саданул ее тяжелым ботинком в живот. Осела на пол, а бандеровец бросил на нее сына – видно, ребенок потерял сознание от боли и ужаса, так как уже и не кричал.

И тогда Трофимчук опустился на колени.

– Оставь ребенка, пан Данила! – попросил.

– Ну и ну, а ты стал покладистее. А как с властью? Отречешься от Советов?

– Нет! – поднялся с колен, отступил к стене, встал, опершись на нее. – Нет, это наша судьба, а от судьбы не отрекаются!

– Твоя судьба вот где! – Беркут выкрикнул зло, поднял автомат. – Так не отречешься?

– Нет... – выдохнул из последних сил.

И тогда Беркут нажал на гашетку. Автомат запрыгал в его руках, выплевывая свинец, он выстрелил в ребенка и женщину, наверное, сразу убил их, продолжал стрелять, глядя не на них, а в ненавистное лицо Григория.

Трофимчук бросился на него неожиданно, как будто подстегнутый кнутом, видно, опомнился и понял, что терять все равно нечего, однако не успел: упал, срезанный короткой очередью. Упал возле сына с неловко протянутой к нему рукой.

Беркут поднял свой «шмайсер», не оглядываясь двинулся к двери. Долго стоял во дворе, жадно дыша, и никак не мог надышаться.

– Ну и голытьба, – вдруг услышал за спиной, – я все осмотрел, нет ничего: ни кольца, ни кожуха хорошего.

– Быдло... – подтвердил Беркут.

– Поспешили, друг сотник, помучали бы его немного...

– Времени нет, зови хлопцев, отходим.

– И то правда. – Петр потянулся, хрустнув суставами. – Пойдем на Быстрицу?

– На Волю Высоцкую.

– На Волю так на Волю...

Где-то не очень далеко застрочил автомат.

– Хлопцы забавляются... – зевнул Беркут. – Переспим в лесу.

– А поужинать?

– У пана Яремкива. Сегодня праздник, пусть ставит.

Беркут пошел со двора уверенно, держа автомат в правой руке, и ни разу не оглянулся на дом. А он стоял с освещенными окнами, какой-то нарядный среди других, притаившихся в темноте, – филин пролетел над ним и закричал жутко.

А теперь элегантный пан Данила Робак стоял перед Максимом Рутковским, держал бокал из тонкого стекла и что-то говорил. Бывший Беркут... И нынешний!

После той кровавой ночи банда Беркута далеко не ушла. Ее перехватили в горах – вырваться удалось только Беркуту и еще одному бандеровцу. Остальные полегли, а раненого Петра задержали и судили. Рутковского ознакомили с его показаниями, потому так зримо и представил ту ночь в Галаганах.

«Экскурс в прошлое не без морали...» – почему-то подумал Рутковский, и ему стало жутко. Но именно с такими людьми придется общаться каждый день, больше того, он должен стать «своим» в их обществе.

И Рутковский через силу улыбнулся Робаку...

К столику с бутылками подошли Иванна с Луцкой, и Рутковский с удовольствием занялся их бокалами. Он налил Стефании джина с тоником.

Девушка уже немного выпила, щеки у нее порозовели, на левой, когда улыбалась, появлялась ямочка. Почему не появляется на правой, вероятно, даже сама Стефания не знала, но Максим все же спросил. Конечно, этот вопрос свидетельствовал об его интересе к Луцкой, девушка поняла это сразу и взяла Рутковского под руку.

Лодзен оценил жест Стефании по-своему: встал так, чтобы отгородить их от компании, спиной к Робаку. Сказал заговорщицки:

– Вы делаете успехи, пан Рутковский. Давно не видел, чтобы кто-нибудь нравился пани Стефании.

Девушка убрала руку, однако тут же снова взяла под локоть Максима. Это не могло не импонировать Рутковскому, но он подумал, что вот уже второй раз в течение вечера его стараются как-то приблизить к Луцкой. Что касалось Иванны, тут все было понятно, но для чего это Лодзену? Только потом Максим понял весь тактический замысел полковника – сегодня же на всякий случай активно включился в игру.

Чуть прижав локтем руку Стефании, ответил с достоинством:

– У пани доброе сердце, и она заботится о земляке, который чувствует себя не совсем в своей тарелке.

Луцкая пожала плечами:

– Доброе сердце – это слишком большая роскошь. Особенно сейчас.

– А что именно пани имеет в виду?

– Разочарование человечества.

– Тогда вашу воинственность можно извинить.

– Разве я виновата?

– Пани Стефания буквально излучает женственность, – вмешался Лодзен.

Рутковский не совсем был согласен с полковником: глаза Стефании оставались колючими, точнее, не колючими, а какими-то настороженными. Но и он же, наверное, насторожен, не свой в этой компании – для первого раза, видно, сгодится, однако нужно стать совсем своим. Максим знал, что это – одна из самых важных частей его задания: быть таким, как все.

Вдруг подумал: насколько бы легче чувствовал себя, если бы мог быть самим собой, если бы мог бросить им в лицо все, что думал, и с каким бы удовольствием увидел гневное и обозленное лицо Лодзена или Робака. Да, именно злость на лице полковника, а не вежливую улыбку и доброжелательность. Он его враг, классовый враг, Максим подумал именно так: классовый враг, не стыдясь некоторой патетичности этой мысли, – может, именно впервые так уверенно почувствовал глубину смысла, заложенного в это определение. Да, он – классовый враг, непримиримый враг до конца, враг с доброжелательной улыбкой и проницательными глазами, которые, к счастью, видят не все.

– Пан желает с ветчиной или с балыком? – Рутковский не сразу сообразил, что Луцкая обращается к нему. Поняв наконец, взял бутерброд с рыбой, откусил деликатно, но алкоголь пробудил аппетит – прикончил бутерброд и потянулся за другим. Лодзен похвалил:

– Ешьте, в доме вашего брата всегда хорошо угощают.

Максим едва заметно поморщился, полковник заметил это и среагировал сразу:

– Когда-то я работал в Москве и знаю, что такое русское хлебосольство. У каждого народа свои обычаи, и мне неизвестно, что делают ваши хозяйки с остатками еды после праздничных приемов. Мы живем экономнее, ибо знаем цену деньгам. Кстати, играете в бридж?

– Какой же в Киеве бридж! Играю немного в преферанс.

Рутковский знал, что этот вопрос Лодзена не случайный. По информации, которую имел Центр, Лодзен завсегдатай игральных домов в Бад-Визе и Бад-Рейхенхале – городков вблизи Мюнхена.

– А в покер?

– К сожалению... Но, надеюсь, восполню этот пробел в моем образовании.

– Хотите научиться? Иногда это дорого стоит.

– Где найдешь хорошего учителя?

– Посмотрим... Пан Юрий, пан профессор... – оглянулся Лодзен. – Может, партию в бридж? Садитесь возле меня, – посоветовал Рутковскому, – начнете учиться.

– Пан Лодзен – ас, – сказал Юрий. – Тебе повезло.

– Точно, сегодня у меня счастливый день, – согласился Максим. – Дай бог, чтобы не последний! – Он извинился перед Луцкой и последовал за Лодзеном, чувствуя, что пани Стефа не совсем одобрила его решение. Но что сделаешь: Лодзен был козырной картой, а это в положении Максима весило много.

Цвели розы. Их было много, разноцветных больших, они росли вдоль асфальтированных дорожек и отдельными клумбами, вперемежку с другими цветами. Садовники в Энглишер Гартен недаром ели свой хлеб, как, правда, и большинство тех, кто работал на радиостанциях «Свобода» и «Свободная Европа», а трудилось здесь немало – свыше двух тысяч человек.

И один из них Максим Рутковский.

Да, Максим уже имел пропуск в целлофановой обертке, который подтверждал, что он – штатный сотрудник радио «Свобода», РС, как сокращенно называлась радиостанция.

Рутковский шел асфальтированной дорожкой между роз, шел не торопясь, потому что был обеденный перерыв и он успел уже съесть в буфете бифштекс и выпить чашку кофе.

Теперь все было позади, по крайней мере Максим считал, что основные трудности позади, потому что попасть в штат РС оказалось не так уж и просто. Рутковского неоднократно допрашивали работники службы охраны станции, приходилось по нескольку раз рассказывать одно и то же, ему ставили неожиданные вопросы, стараясь запутать, но Максим хорошо помнил советы Игоря Михайловича: отвечать правду и только правду, кроме того, что делал последний год, после приезда Юрия Сенишина в Киев.

Теперь Рутковский мог вполне оценить осторожность и предусмотрительность руководителей Центра, которые готовили его к разведывательной деятельности. Тогда Максим продолжал работать в издательстве, трудился, как все редакторы, не пренебрегая своими обязанностями, записался даже на курсы изучения немецкого языка, хотя посещал их не так уж и часто. Язык, а также все, что требовалось, преподавали ему индивидуально: вождение автомобиля, самбо, микрофотографирование, умение коротко и содержательно писать донесения...

Наконец даже работники службы охраны станции уверились в благонадежности Рутковского. Лишь тогда ему предложили поехать в Цирндорф, где находился лагерь для тех, кто оставался в Федеративной Республике Германии и просил права политического убежища. Люди жили там месяцами в грязных казармах, однако новые хозяева Рутковского побеспокоились, чтобы ему не ставили палки в колеса: Максим заполнил несколько анкет и вернулся в Мюнхен. Здесь его принял Лодзен. Сообщил, что с завтрашнего дня может приступить к работе в отделе анализа и исследований украинской редакции радио «Свобода».

Рутковский засмотрелся на розы и не заметил, что навстречу идет его коллега по отделу, невзрачный мужчина невысокого роста с носом-пуговкой, пан Сопеляк, который, наверное, для того, чтобы компенсировать изъяны в своей внешности, отпустил большую бороду «под Хемингуэя». Седая борода не очень украшала Сопеляка, однако он старался держаться степенно, даже надменно, по крайней мере с новичками типа Рутковского или с работниками ниже рангом – машинистками и курьерами. Между тем стоило ему узнать, что человек имеет высокого покровителя или ждет повышения, как он резко менял курс. Коллеги посмеивались над Сопеляком, но не открыто, считая его человеком, способным написать донос или напакостить каким-нибудь другим способом.

Пан Сопеляк преградил Максиму путь, развел руки, будто собрался обнять, но не обнял: стоял с распростертыми объятиями и сладко улыбался.

– Пан Максим уже чуть ли не месяц сотрудничает со мной, – сказал наконец, сложив руки на достаточно заметном животе, – а мы так и не поговорили по-настоящему. Может, пан слышал, что я из Киева?

Да, Рутковский слышал. Слышал, что Сопеляк, который до войны успел поучиться в аспирантуре Киевского университета, остался в оккупации и сразу пошел в созданную гестапо грязную газету «Нове українське слово». Верно служил фашистам, удрал вместе с ними, женился в Мюнхене на сотруднице радио «Свобода», бывшей харьковской актрисе, которая играла характерные роли в театре во время оккупации и с первых дней организации РС пошла туда диктором. С того времени много воды утекло, жена Сопеляка пани Ванда стала специальным корреспондентом, а пан Виктор так и засиделся на газетных вырезках. Считал себя обойденным судьбой и начальством, всячески угождал последнему, на этом и держался: Рутковский слышал, что заведующий отделом Кочмар давно хотел освободить Сопеляка за бездарность, но за того вступился сам Лодзен.

– Так что слышно в Киеве? – спросил Сопеляк тонким голосом, будто Максим только вчера приехал оттуда и имеет свежие новости.

Рутковский развел руками, как будто извинялся за свою неосведомленность, отступил, давая дорогу Сопеляку, однако маленький папа Хэм, как иронично называли Сопеляка коллеги, не двинулся с места, напротив, схватил Максима за пуговицу и, притянув к себе, спросил:

– Вы знаете, куда попали?

– Догадываюсь.

– Нет, вы не знаете, куда попали. Сборище бездарностей.

Рутковский отступил на шаг.

– Тем не менее я высокого мнения о способностях уважаемого пана.

Тот расцвел в улыбке.

– Я и говорю, способных людей тут затирают. Лишь моей Ванде удалось как-то продвинуться, но я с ужасом думаю: даже Ванда могла так и остаться диктором. Понимаете, Ванда.

– Быть диктором на такой радиостанции и знать, что твой голос знаком многим!

Сопеляк замахал руками:

– Она и сейчас сама читает свои передачи. Свои, и, кстати, талантливые, а не компиляции из газетных вырезок, которые готовим мы с вами.

– Не могу согласиться с уважаемым паном – считаю свою работу весьма полезной. – Начало разговора с Сопеляком напоминало провокацию, но для чего ему провоцировать Рутковского? А если не провокация? Зачем ему изливать душу малознакомому человеку?

Вдруг Максим догадался. В буфете с ним поздоровался Лодзен. Полковник уже успел выпить свой кофе, когда Рутковский пришел обедать, он подошел к столу Максима, присел на минутку, поинтересовался делами, будто сам не знал о них, порадовался, что все хорошо, и пошел, вернее, выплыл из буфета, высокомерно подняв голову.

И эта встреча не прошла мимо глаз Сопеляка.

Рутковский напряг память и вспомнил: да, чета Сопеляков за столиком под окном. Все сразу встало на свои места: Сопеляк на всякий случай ищет поддержки у молодого и перспективного работника, с которым на короткой ноге сам Лодзен.

Правда, Сопеляк предложил:

– Мы с женой так бы хотели услышать что-нибудь о Киеве. Родной город, знаете, и в последний раз я видел его разрушенным... Пан занят сегодня вечером?

Рутковский быстро прикинул: и такое знакомство может быть полезным. Завязывать как можно больше знакомств ему советовали в Центре. Конечно, к каждому из новых знакомых нужно относиться критично, с каждым играть новую роль, но и они играют, насколько Максим успел заметить, здесь никто почти никогда не разговаривал откровенно, никто не был собой, почему же он должен быть белой вороной?

– Вообще я собирался в кино, – начал на всякий случай уклончиво, – однако если пан имеет предложение интереснее?..

– Скромный ужин в ресторане, – расцвел тот в улыбке. – Мы с Вандой приглашаем вас в «Золотой петух», пристойное заведение, и готовят неплохо. За наш счет, прошу вас: немного спиртного и скромный ужин.

Рутковский в душе послал Сопеляка туда, где ему и полагалось быть. Говорят, что они с Вандой удачно спекульнули на каких-то акциях и имеют солидный счет в банке, а тут пан Виктор дважды за минуту предупредил, что ужин будет скромный – скряга проклятый, кому нужен твой ужин и немного спиртного, но сделай хотя бы хорошую мину при плохой игре. В конце концов, черт с ним. Тут чуть ли не все такие: считают каждую марку, только и разговоров о деньгах, вкладах, процентах.

– Хорошо, – согласился, – в кино еще успею.

– Так прошу вас в восемь. Кажется, пан еще не имеет машины, мы с Вандой заедем за вами.

Сопеляк отступил, освобождая дорогу Рутковскому, оглянулся, смотря ему вслед, и злые огоньки горели в его глазах. А Максим так и не оглянулся. Сразу забыл о Сопеляке, его волновала совсем другая проблема: как добраться к секретным бумагам, что хранятся в сейфах руководителя отдела пана Романа Кочмара и в комнате работников, которые изучали и анализировали сообщения корреспондентов РС и почту, приходившую на станцию? Все это интересовало Центр, а он пока что сидел только над газетными вырезками.

«Терпение, – любил повторять Игорь Михайлович, – терпение – наилучшая черта настоящего разведчика. Терпение и выдержка...»

А какое может быть терпение, если в соседней комнате, куда он может свободно входить, стоят вдоль стены стальные сейфы с секретными документами? Такие же документы с грифами «особенно ограниченный доступ» и «ограниченный доступ» лежали на столах сотрудников отдела, в них можно было заглянуть, пробежать, вроде случайно, глазами несколько строк, однако Максим не разрешал себе даже этого. Любопытство не поощрялось на станции, на любопытных смотрели с недоверием и в конце концов увольняли, здесь господствовала атмосфера сплошных подозрений и доносов, здесь каждый второй или третий был агентом внутренней службы охраны, и Рутковский не мог не считаться с этим. Всегда помнил, что основное задание, поставленное перед ним Центром, – разоблачение деятельности РС как филиала ЦРУ – требует холодного расчета, выдержки и терпения.

Еще в Киеве Рутковский был хорошо проинформирован, что РС занимается не только радиовещанием, хотя, конечно, пропаганда – не последняя цель этого института «холодной войны». Главное задание мюнхенской радиостанции – это сбор шпионской информации против Советского Союза и братских социалистических стран, она также исполняет функции руководящего центра эмигрантских организаций, координируя их деятельность против стран социалистического содружества.

Документальное подтверждение:

«Основной целью радиостанции является формирование мышления и направление воли народов Советского Союза на необходимость ликвидации коммунистического режима. Ни одна радиостанция, работающая от имени или под видом американской, этого сделать не может. Преимущество «Свободы» в том, что, работая под видом эмигрантской, она имеет возможность говорить от имени соотечественников, критиковать порядки в СССР и призывать население к антисоветским действиям».

(Из выступления представителя Американского комитета радио «Освобождение» Келли.)

«Радио «Свободная Европа» и «Свобода» в мирное время являются единственным средством, с помощью которого удается достичь стратегически важных восточноевропейских стран и воздействовать на них. Сотрудники радиостанций – выходцы из стран Восточной Европы. Они работают под контролем ответственных лиц из числа американцев».

(Из секретного меморандума одного из руководителей административного совета РСЕ Джона Ричардсона на имя сенатора Истленда – председателя сенатской комиссии по вопросам внутренней безопасности.)

Рутковский знал также, что для руководства РС и РСЕ в 1974 году в конгрессе США был создан Комитет по международному радиовещанию. В октябре 1975 года комитет опубликовал доклад с анализом деятельности радиостанций, где, в частности, сообщалось, что они заостряют свое внимание на сборе информации и анализе положения в Советском Союзе и других социалистических странах, на их «национальных делах». Этим вопросам посвящается до 60 процентов эфирного времени. Такие передачи должны способствовать возникновению «внутреннего диалога», что, наконец, по мнению стратегов психологической войны, означает не что иное, как желание вызвать разлад внутри, который можно сравнить только с победными военными действиями.

И этот доклад был опубликован всего лишь через два месяца после подписания в Хельсинки Заключительного акта, где Соединенные Штаты вместе с другими государствами обязались воздерживаться от какого-либо вмешательства, прямого или косвенного, индивидуального или коллективного, во внутренние или внешние дела, входящие во внутреннюю компетенцию другого государства-участника.

...Стол Рутковского в комнате второй справа. Следующий, в двух метрах от него, занимает Степан Карплюк – длинношеий, вечно улыбающийся и вежливый человек, который первым приветствовал Максима и выразил свое удовлетворение от перспективы сотрудничества.

Карплюк произнес всю свою тираду серьезно. Рутковский поблагодарил и выразил уверенность, что найдет помощь и поддержку в новом для него, но – он не сомневался в этом ни на секунду – дружном коллективе.

Правда, другие сотрудники отдела не проявили особого энтузиазма, наоборот, смотрели с недоверием, но Рутковский решил не замечать их открытой враждебности, держался со всеми приветливо и ровно – через две-три недели эта политика дала свои плоды: некоторые работники начали не только здороваться, но и разговаривать с ним. Не говоря уже о сегодняшнем демарше пана Виктора Сопеляка.

Карплюк уже сидел на своем месте. Увидев, что Рутковский начал разбирать бумаги, выдвинул левый ящик стола, что-то переложил там и задвинул снова. Спросил у Максима:

– Здесь все говорят, что Лодзен протежирует вам. Это правда?

– Мы немного знакомы, – осторожно начал Рутковский. – Я очень благодарен пану Лодзену, он очень помог мне.

– Вот это да! – воскликнул Карплюк восторженно и вытянул длинную шею из воротника рубашки. – Пан Лодзен – уникальный человек, и я хотел бы всю жизнь работать под его руководством.

Он сказал это так льстиво, будто был уверен, что его слушает сам пан Лодзен, и это вдруг навело Максима на одну мысль...

Почему Карплюк, когда работники начинают разговор на служебные темы, выдвигает именно левый ящик письменного стола? Выдвигает и сразу задвигает?.. Рутковский обращал на это внимание несколько раз, но не придавал значения, однако теперь... Слишком уж воодушевленно произнес Карплюк похвалу полковнику Лодзену.

Максим промолчал, ожидая, чем все это обернется. Карплюк тоже немного помолчал, почмокал губами, изображая нерешительность, повернулся вместе со стулом к Рутковскому и сказал:

– Я вот так думаю... Начальство должно быть ровным со всеми. А что же выходит? Мне трудно упрекнуть пана Кочмара, он очень знающий, и навряд ли кто-то ведет дело лучше, чем он, но для чего мелкие придирки? Пан Кочмар не дает вам ступить и шагу без замечаний, разве ж это правильно? Я знаю мнение некоторых работников – мы хотели обратиться к высшему руководству с просьбой призвать пана Романа к порядку, а может быть, и сделать кое-какие перемещения. И если бы вы тоже поставили свою подпись...

Рутковский задумался на несколько секунд. Действительно, Кочмар воспринял его назначение в отдел не совсем доброжелательно. Наверное, на это повлияли какие-то неизвестные Максиму служебные течения, но факт оставался фактом: руководитель отдела где мог, там и ставил Максиму палки в колеса, прочитал целую нотацию за пятиминутное опоздание, делал замечания на каждом шагу.

Однако, если даже удалось бы убрать Кочмара, неизвестно, кто придет вместо него. Кроме того, сильные и слабые стороны характера шефа как на ладони, особенно слабые: любит выпить, имеет любовниц, играет в азартные игры и на бирже, правда, не совсем удачно, и потому вечно в долгах. Когда-то, быть может, этим удастся воспользоваться.

А если предложение Степана Карплюка – провокация? Если нет никаких сотрудников, решивших выступить против Кочмара?

Влипнуть в историю и стать всеобщим посмешищем?

Рутковский ответил с достоинством:

– Я бы очень просил пана Степана не обращаться ко мне с такими предложениями. Работаю первый месяц, еще плохо разбираюсь в ситуации, однако уверен, что лучшего руководителя, чем пан Кочмар, нам не иметь. Глубоко знает свое дело, а маленькие недоразумения между нами вызваны желанием шефа образцово поставить работу отдела.

Максим увидел, как растерялся Карплюк, как застыл с раскрытым ртом – вероятно, не ожидал такого удара. Значит, точно провоцировал, и Рутковский едва не попался на крючок.

– Что же, пан Максим, – наконец пришел в себя Карплюк, – мы живем в свободном мире, и каждый поступает так, как подсказывает ему совесть.

– Именно это я и хотел сказать, – ответил Рутковский.

– Забудем о нашем разговоре.

– С большим удовольствием.

Обеденный перерыв закончился, и в комнату вошел Сопеляк с диктором Иваном Мартинцем. Карплюк вытащил левый ящик, переложил там бумаги, задвинул и занялся папками, лежавшими на столе. Сопеляк приветливо помахал рукой Максиму, а Рутковский, дождавшись, когда Мартинец вышел из комнаты, выскочил за ним в коридор. Знал, что Кочмар поехал в город, поэтому не отчитает его за пятиминутное отсутствие.

– Как себя чувствуешь, Иван? – остановил Мартинца. Ему было известно, что Иван не умеет хранить тайны, обязательно расскажет все, что услышит, первому встречному – на это он и рассчитывал.

– Что мне сделается? – ответил Мартинец. – Ни холодно ни жарко... – махнул рукой, как будто пожаловался, и улыбнулся добродушно. Максиму нравился Мартинец. Иван вообще был белой вороной на РС, хотя путь его не отличался от проторенных путей других антисоветчиков: выехал с туристической группой в ФРГ, остался, попросил политического убежища, мыкался в грязных казармах Цирндорфа, пока один из корреспондентов радио «Свобода» не заметил его и не доложил высшему начальству. И вот – второй год он диктором на РС. Стоит, перекачиваясь с носков на пятки, в замшевой куртке с молнией, ярком модном галстуке, американских джинсах, с массивным золотым перстнем на безымянном пальце правой руки – самоуверенный, немного циничный человек, которому повезло.

Что-то подсказывало Максиму: с Мартинцем можно быть более или менее откровенным, он не очень вредный и сам умышленно не подложит свинью. Максим спросил прямо:

– Слушай, Иван, кто такой Карплюк?

– Тебе виднее: рядом сидит...

– И все-таки?

– Что-то случилось?

– Понимаешь, только что он предложил мне подписать какое-то письмо против Кочмара.

– А ты?

– Отказался.

– Молодец.

– А если правда все работники...

– Пустяки, – возразил Мартинец. – Кочмара вам не свалить. Руководство станции всегда поддерживает начальников, а не подчиненных.

– Я ему так и ответил: ценю пана Романа как хорошего руководителя.

Мартинец хитро посмотрел на Рутковского.

– А у тебя губа не дура. Кстати, отчего к тебе липнет папа Хэм?

– Пригласил на ужин.

– Не может быть!

– Сказал, что они с женой будут рады!

Мартинец снисходительно похлопал Рутковского по плечу.

– Делаешь успехи, – подтвердил категорично. – Этот бородач имеет какой-то нюх, точнее, его жена. Старая скряга, не потратит ни марки, если точно не будет знать, что это окупится с лихвой. Про ужин уж нечего и говорить: быть тебе, пан Рутковский, на коне.

– Так вот почему он предупредил, что приглашает именно на скромный ужин, – захохотал Максим. – Я думал, просто так, из вежливости.

– Если еще можешь, откажись, – искренне посоветовал Мартинец. – Лучше поужинаем вместе, я тебя с такими девочками познакомлю. Гретхен и Кетхен, красивые и без предрассудков.

Предложение было соблазнительным, однако Рутковский быстро прикинул, каких врагов наживет в лице Сопеляка и его жены, и не принял его.

Ровно в восемь Рутковский спустился с пятого этажа своего современного – из бетона и алюминия – дома, где станция дала ему однокомнатную квартиру с кухней и ванной. Все, начиная от мебели и кончая кухонным оборудованием, представляло собственность РС, но второй ключ Максим должен был отдать администрации и уже имел возможность убедиться, что порядок этот заведен недаром. Точно знал, что дважды на протяжении трех недель кто-то побывал у него. Незваные посетители действовали, правда, аккуратно и квалифицированно, но все же наследили: в письменном столе авторучку хоть и положили на блокнот, однако у Максима она кончиком пера касалась заранее намеченной точки в рисунке, теперь же лежала на полпальца выше. Внимательно обследовали посетители и шкаф с бельем, но Рутковский предполагал, что его квартира будет под наблюдением, по крайней мере, первое время, и не держал ничего, что могло бы вызвать подозрения.

Старый синий «рено» стоял возле подъезда, и в окошко выглядывал Сопеляк. Пани Ванда сидела за рулем. Она оглянулась на заднее сиденье, куда сел Рутковский, протянула сморщенную руку с перламутровыми ногтями, Максим не без усилия над собой поцеловал ее, и пани Ванда, не сказав ни слова, направила «рено» в вечерний поток автомобилей. Сопеляк начал что-то говорить, но пани Ванда лишь посмотрела на него искоса и приказала:

– Ты же знаешь, разговоры мешают мне вести машину.

Сопеляк улыбнулся Максиму, и они доехали до ресторана, точнее, какой-то забегаловки на окраине Мюнхена в торжественной тишине. Тут Сопеляков знали, встретил их сам хозяин – типичный баварец, низкий и тучный, с руками как лопаты; провел через зал к удобной кабине, где стоял свободный столик. Ни слова не говоря, пропал, и сразу появился официант с бутылкой шнапса и закусками – видно, Сопеляки по телефону обсудили и меню, правда, не очень щедрое, так как официант поставил на стол лишь салат, селедку и колбасу.

– Чудесно, – засуетился Сопеляк, – хорошо гуляем, и я давно не ел так вкусно.

Жена лишь глянула на него сурово, и пан Виктор замолчал сразу и, кажется, на весь вечер – налил всем по полрюмки и сложил руки на животе, умильно поглядывая на жену.

Пани Ванда поправила кончиками пальцев прическу. Только теперь Максим обнаружил, что была она в темно-русом с проседью парике и, несмотря на морщинистое лицо, игриво выпустила несколько завитков на лоб. Выпятила губы манерно, совсем как восемнадцатилетняя кокетка, и сказала грудным и неожиданно низким голосом:

– Нам с Викто́ром, – она назвала имя мужа на французский манер, – очень приятно побывать в обществе молодого и способного друга оттуда... – Вдруг она совсем по-старчески шмыгнула носом и закончила: – Надеемся, что подружимся, по крайней мере мы всегда к вашим услугам.