Текст книги "Горький дым (СИ)"

Автор книги: Ростислав Самбук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

– Да, к вашим услугам, – повторил Сопеляк, чуть ли не благоговейно глядя на жену.

Максим поднял бокал, поблагодарил и глотнул дешевого шнапса, который баварцы пьют маленькими рюмками, – водка обожгла ему горло, он съел немного салата и потянулся к селедке. После обеда не ел ничего, надеясь на ужин, однако рассчитывать на что-то капитальное, как оказалось, не следовало. Ну что ж, кто сказал, что селедка и колбаса не настоящая еда?

Максим взял несколько кусочков селедки, наполовину опустошил тарелку с колбасой и, увидев кислые лица супругов, понял, что поступил не так, как принято. Но ему сейчас было не до душевных переживаний: селедка оказалась действительно вкусной.

Беря пример с Рутковского, активнее взялся за закуски и пан Виктор – в бороде его застряло колечко лука, однако папа Хэм, не обращая внимания на недовольные взгляды жены, выпил еще полрюмки и позволил себе положить несколько ложек салата.

Наверное, пани Ванда считала, что еда не облагораживает человека, – она ограничилась кусочком колбасы, отложила вилку и начала разговор, должно быть с заранее приготовленной фразы:

– Всегда приятно познакомиться с талантливым человеком, читала ваши рассказы, пан Максим, и они произвели на меня впечатление.

Беседовать о своих рассказах Рутковскому не очень хотелось, и он попробовал перевести разговор на другое:

– Все мы грешные люди: один пишет рассказы, другой грешит как-то по-своему. Жаль, нет духовников, которые бы отпускали такие грехи. Однако можно наладить выпуск индульгенций...

Но пани Ванда не приняла его шутливого тона. Уголки губ у нее опустились, отчего длинноватое лицо стало длиннее, она подергала себя за кончик носа и сказала безапелляционно:

– Могу сказать вам правду, пан Максим, ваши произведения достаточно хороши, однако тенденциозны, а вам нужно решительно избавиться от тенденциозности.

– Лирические картинки, пейзажные зарисовки... написаны под настроение... – возразил Рутковский.

– О-о! – воскликнула Сопеляк. – А под какое настроение?! Вы подумали об этом?

– Настроение человека, который размышляет о жизни, хочет понять ее красоту, как-то познать природу.

– Вот мы и подошли к сути, – торжественно воскликнула пани Ванда. – Красоту какой жизни хочет понять ваш человек? Той жизни, не нашей, а советской? Кому же это надо?

– Да, кому это надо? – повторил Сопеляк.

– Существуют человеческие проблемы, для чего подводить под все это политическую базу? – Говоря так, Максим, конечно, кривил душой; он знал, чего хочет от него эта въедливая женщина с лошадиным лицом; в конце концов, она была права в том, что даже его в сущности лирические миниатюры так или иначе были пронизаны пафосом жизнелюбия и воспевали именно тот мир, с которым не могли примириться Сопеляки. Однако согласиться с ними – значило в какой-то степени попасть в зависимость от них, точнее, дать им возможность наступать на него, а именно этого Рутковский не хотел. Потому и спорил.

– Я могла бы использовать в передачах два-три ваших рассказа, – продолжала Сопеляк, – с условием, что вы в чем-то измените их. Хотелось бы немного больше печали, знаете, когда человек смотрит на мир грустными глазами – тогда и мир делается совсем другим: тяжелым, тоскливым, а как в таком мире жить настоящему художнику?

– Да, как жить настоящему художнику? – словно эхо повторил Сопеляк, поднял вверх вилку с селедкой, торжественно помахал.

Рутковский сразу сообразил, чего хочет от него пани Ванда, и решил не идти у нее на поводу, но и отказаться не мог. Отказ мог показаться подозрительным – тебе предлагают эфир, соответственно деньги, а здесь никто не отказывается от денег, никто и никогда, каким бы способом они ни были заработаны. Наоборот, чем больше злобы, клеветы и лжи, тем лучше, за это и платили больше, и каждый лез из кожи вон, чтобы угодить начальству.

– Я подумаю над вашим предложением, – ответил серьезно. – Оно кажется мне перспективным, но знаете, иногда тяжело возвращаться в прошлое. Закон творчества: тогда я смотрел на мир совсем другими глазами, однако, надеюсь, вы не будете отрицать этого, писал совершенно откровенно, и именно эта откровенность мешает переделке рассказов. Мне трудно сказать, смогу ли сделать это, однако попробую...

– Теперь вы можете писать все, что хотите, – продолжала настаивать пани Ванда, – и высказывать какие угодно мысли.

«Которые разделяете вы с американскими шефами», – подумал Рутковский.

А вслух сказал:

– Я слышал ваши передачи и знаю, что вы серьезно относитесь к ним. Мне они нравятся...

– Еще бы! – вмешался Сопеляк. – Ванда такая талантливая, она талантливее всех нас! – Нос от алкоголя у него покраснел, глаза слезились. Пани Ванда глянула на мужа раздраженно – он сразу сник и потянулся к бутылке. А Рутковский продолжал:

– Надеюсь, вы понимаете, что писатель не может существовать в безвоздушном пространстве. Все, начиная от образов и кончая идеей произведения, требует крепкой почвы, а я тут только начал пускать корни.

– Разумеется, мне понятно это... – Пани Ванда подперла острый подбородок тыльной стороной ладони, как-то смешно повела губами и носом, как кролик, который принюхивается, и сказала вдруг жалобно: – В Киеве сейчас зреют каштаны... Я любила смотреть, как они падают на мостовую и выскакивают из скорлупы. Большие, блестящие каштаны...

Рутковский также представил, как сочно разбивается каштан об асфальт где-то на Печерске, подумал, сколько еще ему не придется видеть днепровские просторы, не валяться на бархатном песке Труханового острова, не плыть в людском море вечернего Крещатика.

– Хорошее в Киеве метро? – вдруг спросил Сопеляк. – Я видел только фотографии. Говорят, при строительстве было много жертв?

– Не верьте, – махнул рукой Максим. – Несерьезно – передавать в эфир такие глупости, когда все в Киеве знают, что это выдумки. У нас там смеются... – Вдруг он запнулся: не переборщил ли?

И действительно, Сопеляк, отхлебнув еще полрюмки, разволновался и чуть не подскакивал на стуле.

– Когда я работал в Киеве, – он не уточнил, когда и где это было, – мы старались не пропустить ни единого факта, который мог бы повлиять на общественное мнение. А гипербола свойственна журналистике, без нее нельзя обойтись, и ею пользуется вся мировая пресса. Допустим, получили сообщение, что какой-то рабочий на строительстве метро травмирован. Из того же «Вечернего Киева», который мы с вами, коллега, препарируем. Можно пройти мимо этого факта, а можно, оттолкнувшись от него, назвать даже фамилию травмированного, написать статью о травматизме.

– Ах, Виктор, Виктор, – не одобрила Сопеляк, – у тебя, когда выпьешь, появляются ультрагениальные идеи.

– Эти идеи разделяет сам пан Кочмар.

– Разделял, – уточнила жена, – и неистребимость пана Романа зиждется именно на том, что он всегда разделял самые новые и самые прогрессивные идеи. А твоя уже давно отжила.

– Так уж и отжила! – не согласился Сопеляк.

– Ты, милый, немного помолчи, – вдруг не совсем вежливо перебила его жена. Это прозвучало резковато – она поняла, что перегнула палку, и поторопилась исправиться: – У людей, когда они немного выпьют, появляются фантастические идеи, и ход их мыслей неисповедим. Честно говоря, мне захотелось тоже выпить – какое-то алкогольное настроение, и я предлагаю, господа, поднять рюмки за наши успехи и наше будущее. Оно представляется мне не таким уже и плохим.

– Не таким уже и плохим, – как всегда, согласился Сопеляк и уточнил: – Мне скоро на пенсию, тебе также, приобретем где-то коттедж, в Америке или Австралии – каждый счастлив, когда он имеет обеспеченную старость.

– А я думал, что вы прижились в Мюнхене, – удивился Рутковский.

– Что вы, что вы! – испугался Сопеляк. – Говорят, большевики готовят десант, чтобы захватить всех работников наших радиостанций.

– Ну? – это было настолько абсурдно, что Рутковский едва не захохотал. – Десант в Мюнхен?

– Они не остановятся ни перед чем, чтобы уничтожить нас, – подтвердила пани Ванда.

– Думаю, до десанта не дойдет.

– Вашими бы устами мед-пиво пить! – обрадовался Сопеляк. Вопросительно взглянул на жену. – Может, ты разрешишь, дорогая, заказать две кружки пива? – Он втянул шею и, выставив вперед бороду, смотрел просительно, Рутковскому показалось, что сейчас поднимется и встанет, как пудель, на задние лапы, угоднически подняв передние.

Пани Ванда сразу поняла всю нелепость ситуации. Бросила на мужа гневный взгляд, повернулась к Рутковскому, спросила:

– Мужчины хотят пива? Так прошу заказать, пейте на здоровье. Виктор, позови кельнера.

Первым желанием у Максима было отказаться, но какой-то бес вселился в него, и он бросил небрежно:

– И три коньяка, прошу вас, а то шнапс уже кончается... Надеюсь, вы заказали бифштексы? Или отбивные?

Сопеляки обменялись взглядами. Они были красноречивы, эти взгляды, но Рутковский нисколько не пожалел старых скряг. Выдержал паузу и добавил:

– Коньяк пусть будет за мой счет – такие расходы для вас, кажется, чрезмерны.

– Да, чрезмерны! – вырвалось у Сопеляка, но пани Ванда выпрямилась на стуле и перебила мужа:

– Ну что вы, пан Рутковский. Мы пригласили вас и должны оплатить счет. Кельнер! – позвала. – Прошу три коньяка и два пива. И почему не несете бифштексы?

– Простите, вы не заказывали...

– Ошибаетесь, – повысила голос пани Ванда, – вечно у вас что-то напутают!

Пока кельнер не принес заказанное, она молчала и ее лицо выражало недовольство. И Максим понимал, какая буря разбушевалась в ее душе. А Сопеляк выглядел как побитая собака, которая преданно смотрит на хозяина и не знает, как поступить: вилять хвостом или рычать. Однако подрумяненные бифштексы как-то сгладили напряжение. Не только Максиму хотелось есть – все отдали должное хорошо прожаренному мясу, утолили голод, и это настроило на благодушный лад. Рутковский с удовольствием пил пиво и думал, что чуть ли не целую неделю не был у Сенишиных, правда, звонил, но нужно завтра проведать их. Тем более что Иванна намекала, даже не намекала, а сказала открыто, что Стефания Луцкая несколько раз интересовалась Максимом и завтра вечером собирается к Сенишиным.

Пани Ванда прикончила бифштекс, собрала с тарелки весь жареный картофель, вытерла губы сразу двумя салфетками и спросила:

– Откуда пан Лодзен знает вас?

Она поставила вопрос ребром, без всякой преамбулы и дипломатической разведки, видно, считала, что бифштекс и коньяк являются достаточной компенсацией за нужную ей информацию.

– Полковник Лодзен – хороший знакомый моего двоюродного брата.

– Я слышала о нем. Какой-то ресторатор?

– Да, он владелец ресторана.

– Большого?

– Может, знаете – «Корона»?

– Еще бы не знать «Корону»? Одно из фешенебельных заведений!

– Ваш брат – Сенишин? – заерзал на стуле пан Виктор.

– Юрий Сенишин.

– Сын оуновского проводника... – констатировал Сопеляк без энтузиазма.

– Я слышала эту фамилию, – кивнула пани Ванда. – Когда-то читала некролог в газете. И как это вам, родственнику бандеровца, большевики разрешили учиться?

– Видите, разрешили: имею университетский диплом.

– Затаились?

Максим лишь пожал плечами. Разговор был очень напряженным: не мог же он переубеждать Сопеляков, что родственные отношения в СССР не имеют никакого влияния на поступление в университет? Напротив, человек в его положении обязательно подтвердил бы версию Сопеляков, однако ему не хотелось лишний раз и без достаточных оснований поносить то, что было самым дорогим. Потому ответил неопределенно:

– Как-то проскочил. Сам не знаю как...

– Бывает. И часто вы встречаетесь с Лодзеном?

Рутковскому давно стало понятно, почему Сопеляки пригласили его в ресторан да еще расщедрились на бифштекс и пиво: ждал, что пани Ванда попросит о чем-то, – и вот наконец с него требуют плату.

– Сегодня он подходил ко мне.

– Мы видели. Пан Лодзен – прекрасный руководитель, и я бы хотела, чтобы он узнал, что мы заинтересовались вашим творчеством. Я подготовлю получасовую передачу, конечно, начнем с интервью – надеюсь, вы не возражаете? Главное – держать руку на пульсе жизни, видите, и у старых работников есть еще порох в пороховницах.

– Я обязательно передам это пану Лодзену, – вполне серьезно пообещал Максим, ибо, в конце концов, почему бы и не передать? Знал, что должен поддерживать хорошие отношения с широким кругом людей, цена этих отношений, правда, копейка в базарный день, те же Сопеляки заложат его при первом же случае, предадут с удовольствием, так как каждый новый и молодой работник – конкурент, угроза их существованию. Но хотя бы не будут открытыми врагами...

Рутковский вспомнил, как цинично поучал его позавчера за рюмкой водки Иван Мартинец: не хвали, говорил, друга, друг и так никогда не подложит тебе свинью. Хвалить нужно врагов, очно и заочно, лучше очно и как можно больше: тогда твой злой враг, может, станет хоть немного меньшим врагом, на какой-то процент – и то достижение.

– Наверное, я завтра увижусь с паном Лодзеном, – пообещал Максим, – и расскажу про чудесный вечер, который провел с вами.

– Мы будем очень благодарны, – расцвела в улыбке пани Ванда.

– Да, очень благодарны... – повторил пан Виктор.

– А сейчас мы отвезем вас домой, – предложила пани Ванда. Она решительно поднялась, сразу же поднялся и Сопеляк – он был на полголовы ниже жены.

Рутковский удивился, что пани Ванда, которая опорожнила две или три рюмки, все же села за руль. Только потом узнал, что работники РС и РСЕ позволяют себе не совсем придерживаться норм поведения, обязательных для городского населения, служба охраны станции имела тесные контакты с полицией и быстро улаживала инциденты, связанные со скандалами в ресторанах, нарушениями правил движения и так далее.

Возле дверей его дома топтались двое мужчин: высокий, плотный, в берете, надвинутом на лоб, и пониже, но тоже широкий в плечах. Они курили и о чем-то разговаривали. Максим хотел обойти их, но высокий преградил ему дорогу и спросил:

– Господин Рутковский, если не ошибаюсь?

– Не ошибаетесь... – Вдруг Максиму сделалось тревожно, и он тоскливо глянул на красные огоньки «рено» Сопеляков, которые, отдаляясь, скрылись за углом. Оглянулся: улица пустая, ни одного прохожего. – Что вам нужно?

– Можем предложить господину небольшое путешествие.

– Кто вы такие? – Максим увидел, что мужчина пониже зашел ему за спину. Резко повернулся, отступил на шаг.

– Не волнуйтесь, господин Рутковский, мы из службы охраны станции, и вы срочно нужны шефу.

– Никуда я не поеду. Завтра...

Он не успел договорить: высокий наклонился и схватил его за руку, Максим вывернулся, еще минута, и он проскочил бы к парадному, но тот, что пониже, который был у него за спиной, ударил чем-то по голове – из глаз Максима посыпались искры, он зашатался, высокий подхватил его под мышки и потянул к «мерседесу».

Опомнился Рутковский в машине с завязанными назад руками. Пошевелился, и это не прошло мимо внимания плотного в береге.

– Оно ожило... – хохотнул коротко. – Не понимаю, для чего? Все равно кончим...

– Всегда ты спешишь, Богдан. Может, он разумный и признается во всем.

– Эти большевистские выродки редко когда признаются, – недовольно пробормотал Богдан. – Наморочился с ними еще на Волыни... – Он толкнул Максима в плечо, схватил за подбородок и поднял голову. Захохотал злорадно: – Слышал про СБ, пан коммунист? Так чтобы знал: у нас без суда и следствия...

– Что вам нужно? – Максиму и правда сделалось страшно. Неужели он попал в лапы бандеровской службы безопасности? Той страшной службы, образованной в 1940 году в Кракове, во главе которой Бандера поставил своего близкого соратника, агента гестапо Николая Лебедя? Теперь Лебедь сидит где-то в Соединенных Штатах, провозгласил себя проводником «Украинского освободительного совета». Хотя служба безопасности и ликвидирована, но, видно, еще действует: даже не скрывают, что во время войны издевались над людьми.

Но что им надо? Как могли узнать о его настоящем лице? Максим дернулся, освобождая подбородок из цепких пальцев. Спросил как можно спокойнее:

– По какому праву вы, господа, задержали меня? И что вам нужно?

– А оно еще гавкает... – пробормотал Богдан. – Права качает. А у нас право одно: пулю в лоб, и будь здоров!

– Наверное, вы принимаете меня за кого-то другого...

– Нет, уважаемый господин, – отозвался водитель, – для чего нам путать? Ты Максим Рутковский?

– Конечно.

– Большевистский агент, подосланный безопасностью к нам?

– Мне смешно даже думать об этом.

– Насмеешься! – сказал Богдан угрожающе. – Ты у нас еще насмеешься вволю.

– Я буду жаловаться!

– Мертвые не жалуются.

– Скажите, в чем меня обвиняют?

– Сколько можно говорить: большевистский агент.

– Большей глупости нельзя придумать.

– Я агентов распознаю по запаху, – хмуро сказал Богдан. – А от тебя плохо пахнет.

– Ну и логика! – разозлился Максим. – По-моему, смердишь ты.

Богдан поднял кулак.

– Я тебя сейчас научу вежливости! На всю жизнь...

– Оставь! – приказал водитель. Видно, он был начальником, ибо Богдан опустил руку и промямлил что-то недовольно.

«Мерседес» шел на большой скорости: уже выехали за город, так как встречались лишь одинокие строения. Максим внимательно смотрел по сторонам, но так и не сумел понять, где они едут. Еще плохо знал местность и не мог сориентироваться. На всякий случай запомнил приметы, по которым мог бы потом восстановить дорогу. Если это ему, конечно, понадобится. Эти двое эсбистов, кажется, не шутят...

На минуту сделалось страшно. Кто мог предвидеть, что его захватит бандеровская контрразведка? Но какие факты у них могут быть? Навряд ли что-то конкретное, так, подозрения или интуиция, но для чего этим головорезам факты?

В Центре Рутковского ознакомили с многочисленными фактами злостной деятельности службы безопасности. Один из них припомнился ему, показания бандеровца М. Степняка.

Документальное подтверждение:

«СБ были даны широкие права. Она имела право по собственному усмотрению проводить аресты участников организации до членов Главного провода включительно. СБ имела право без суда расстрелять любого члена организации, не говоря уже о других людях, что они и делали. Практическая работа СБ была сведена к поголовному уничтожению целых семей, в том числе детей и стариков, когда эсбисты считали, что хоть один из членов семьи враг ОУН... Пользуясь этим, СБ занималась ограблением населения, сводила личные счеты под видом борьбы с врагами ОУН».

«Что же, – подумал Рутковский, – и правда, может, круг замкнулся: где-то допустил просчет, И вот расплата». Но он еще не налаживал никаких контактов с националистическими организациями, организациями, которые нашли себе убежище в Мюнхене. Имел задание при удобном случае завоевывать доверие руководства ОУН и думал осуществить это с помощью Юрия, однако еще не сделал ни шагу в этом направлении.

А если его пугают? С профилактической целью, так сказать. Так как убийство сотрудника РС, если оно не санкционировано руководителями станции, наделает шуму. Полицию заставят завести дело, и из всего этого им будет не так-то легко выпутаться.

«Мерседес» свернул в сторону, водитель резко сбросил газ и скоро остановился.

– Выходи... – приказал, открыв дверцу, Богдан.

Машина стояла на краю лесной поляны. Максим прислонился спиной к автомобилю, но Богдан, оттолкнув его, сильно ударил в солнечное сплетение, у Рутковского от боли затуманилась голова, он чуть не упал, опускаясь на колени.

– Вот-вот, такая поза мне больше нравится! – захохотал Богдан.

– Что вам нужно от меня? – через силу выдавил из себя Рутковский.

– Где и когда тебя завербовали? – Другой эсбист наклонился к нему, добавил сочувственно: – Если ты не ответишь на этот вопрос, тебя ждет медленная и страшная смерть. – Он вытащил из кармана веревку, поболтал перед носом у Максима: – Пан, может, не знает, что это такое? Так я объясню. Этот шнурок обвязываем вокруг шеи пана, берем палку, просовываем на затылке и медленно закручиваем. И пану капут.

«Именно так вы душили людей на Ровенщине, – чуть не вырвалось у Рутковского, – женщин и детей, выродки проклятые». – Максим закрыл глаза и ничего не ответил.

– Так прошу пана Стефана, – вмешался Богдан, – наверное, нечего ожидать искренности от этого советского выродка, и я предлагаю начать...

Максим рванулся вперед, но Богдан навалился на него, прижал лицом к земле, а Стефан быстро обвязал горло веревкой. Палка была у них заготовлена – повернули раз, и веревка больно сдавила горло. Стало тяжело дышать, Максим закашлялся, Стефан тут же отпустил петлю.

– Видите, не шутим! – сказал угрожающе. – Так что пан может рассказать?

– Напрасно мучаете меня, – хрипло выдохнул Максим. – Ничей я не агент, и мой брат Юрий Сенишин может подтвердить это. Он подбил меня переехать сюда – теперь я понимаю, что сделал ошибку. Искал свободного мира, а нашел смерть. Кончайте, и быстрее, не мучайте, прошу, я невиновен.

– Ха! – выкрикнул Богдан. – Все говорят: не виноваты, и лучше прикончить десятерых невиновных, лишь бы в наши ряды не попал шпион. Последний раз спрашиваю: кто и когда тебя завербовал?

– Меня проверяла служба охраны радиостанции! – пытался защищаться Рутковский.

Богдан повернул палку, Максим задохнулся, рванулся из последних сил, пытаясь освободить руки: яркая молния ударила в мозг – и все!..

Рутковский лежал, уткнувшись щекой во влажную траву. Вдруг пошевелился и перевернулся вверх лицом. С трудом открыл глаза и увидел звезды. Обычные звезды и луну.

Живой!..

Потянулся и высвободил руки, удивительно – развязанные. Живой, только шея болит от удавки...

Вспомнив, что случилось, осторожно оглянулся вокруг. Ни «мерседеса», ни эсбистов... Только он на поляне, и какая-то ночная птица сонно вздыхает.

Максим поднялся: голова закружилась, сделал несколько шагов и в изнеможении опустился на траву. Еле отдышался. Думал: нужно поскорее бежать отсюда, ведь могут вернуться...

Собрал все силы и пошел – не по следам «мерседеса», а пробираясь сквозь кусты, окружающие поляну.

Заросли кончились быстро, впереди высился редкий лес. Максим набрел на тропку, которая и вывела его на шоссе. Только здесь осмелился осветить зажигалкой циферблат часов – минуло немного больше часа с того времени, когда Сопеляки привезли его домой. Он думал – значительно больше, наверно, лежал без сознания всего несколько минут. Пощупал карманы, обнаружил и кошелек с деньгами, и документы – интересно, не ограбили, правда, денег было при себе не так уж и много, сто двадцать или сто тридцать марок.

Машины шли редко. Рутковскому уже надоело голосовать, когда увидел такси. Привычный ко всему водитель не обратил внимания на помятый костюм Максима, обшарил только внимательным взглядом – не пьяный ли – и спросил адрес. Район был фешенебельный, это совсем успокоило таксиста, и он открыл Максиму дверцу. Ехали быстро. Сначала Рутковский хотел расспросить, где они находятся, однако решил, что это только насторожит таксиста. На всякий случай он заметил, на каком километре была злосчастная поляна, и теперь запоминал дорогу.

Наконец увидел свой дом. Лифт поднял Максима на пятый этаж, он быстро открыл двери и вздохнул облегченно, когда замок щелкнул за спиной.

Луцкая сидела, закинув ногу на ногу, покачивая ею, и легкие светлые брюки то открывали, то закрывали кончики белых модных туфель. Она смотрела на Максима то ли испуганно, то ли настороженно, каким-то блуждающим взглядом.

Рутковский сел рядом со Стефанией, свободно вытянулся в кресле, искоса взглянув на девушку. Даже в позе Луцкой, манере держаться чувствовалась напряженность, будто Стефания ожидала вопроса, на который ей трудно ответить. Внезапно она повернулась в кресле, заглянула Максиму в глаза, положила ладонь на его колено и спросила буднично, так, как спрашивают малознакомые люди при случайной встрече:

– Как вы живете? И почему так долго не появлялись?

Рутковский вздохнул и ответил:

– Работа... Сначала всегда тяжело, пока не втянешься.

– Могли бы и позвонить когда-нибудь вечером.

– Не знаю телефона.

– А Иванна?

– Как-то неудобно.

– Иванна не осудит. Правда, Ваня? – она называла Иванну на мужской манер, так ее называть было привилегией только Луцкой, и это еще раз подчеркивало их близость.

– Ты о чем, дорогая? – переспросила Иванна.

– Могла бы дать Максиму мой телефон.

– А-а, – махнула рукой Иванна, – он совсем нелюдимый. Только один раз соизволил зайти к нам.

– Я хороший, – попытался отшутиться Рутковский, – я хороший, но очень занят. И я обещаю исправиться.

Луцкая сняла руку с колена Максима и погладила его по щеке длинными пальцами: это означало и прощение, и обещание на будущее. Наверное, Максиму нужно было как-то ответить на этот жест, более опытный мужчина непременно воспользовался бы этим, а Рутковский только улыбнулся смущенно и даже немного отодвинулся. Однако Луцкая отреагировала на это по-своему: наверное, именно стыдливость и неопытность Максима импонировали ей, ибо, перегнувшись через ручку кресла, вызывающе коснулась Рутковского плечом и предложила:

– Давайте поужинаем завтра вместе. Можете пригласить меня?

Она нисколько не стеснялась Иванны, Максима немного удивило это, но не очень – тут свои привычки, манеры, поведение, раскованность в отношениях между мужчинами и женщинами. И Рутковский ответил не раздумывая:

– С радостью. У панны есть любимый ресторан?

– Лучше, чем «Корона», нет, – вмешалась Иванна.

– Никогда! – решительно возразила Луцкая. – Чтобы Юрий подсел к нам и проговорил полвечера?.. А мы с Максимом хотим уединения. – Стефания заглянула ему в глаза лукаво и прошептала на ухо: – А сегодня отвезу домой.

Она сказала это так, будто они уже обо всем договорились и все решили. Поднялась и пошла к бару, не ожидая ответа Максима, – красивая, привлекательная, самоуверенная: знала себе цену и даже не допускала мысли, что ее предложение может не понравиться Рутковскому. Она налила что-то в бокал всем троим – оказалось, какой-то тягучий ликер. Максиму ликер не нравился, и все же он отпил, хотел глотнуть еще раз, но послышался звонок, и в дверях появился Лодзен. Он подошел к Иванне, долго держал ее руку и заглядывал в глаза, и вдруг Рутковский понял, что полковник влюблен в жену Юрия, может быть, безнадежно, но все же влюблен: наверное, потому его, Максима, так быстро и без особых осложнений взяли на РС.

Наконец полковник оторвался от руки Иванны, по-отцовски погладил Стефанию по щеке и кивнул Максиму.

– И вы пьете такую бурду? – покачал головой, идя к бару. – В то время, когда тут есть... – Лодзен открыл бар: засветились лампочки, и Рутковский увидел бутылки с разноцветными этикетками. – Если тут есть! – Полковник торжественно достал наполовину пустую бутылку. – «Белая лошадь»... Вот что тут есть, а разве может сравниться что-либо с шотландским виски? Идите сюда, – позвал Максима, – не пожалеете.

Рутковского не нужно было просить – хотел рассказать про вчерашний инцидент с бандеровцами или теми, кто хотел выдать себя за них.

Полковник внимательно выслушал Рутковского и покачал головой. Вынес приговор безапелляционно:

– Бандеровцы! И это же надо: суют паршивый нос не в свои дела. Придется прищемить.

– Я лишь чудом остался жив, – пожаловался Максим.

– Никакого чуда нет. Хотели вас попугать. Они знают свое дело, если бы собирались в самом деле ликвидировать... – красноречиво махнул рукой.

– И это в свободном мире, под носом у полиции! – продолжал играть Рутковский.

Лодзен остановил его коротким жестом.

– Я понимаю их, – ответил сухо. – Коммунисты залили им сала под шкуру, и бандеровцы каждого подозревают... Кстати, – повернулся к Луцкой, – панна Стефа, не знаете ли вы эсбистов Стефана и Богдана?

– Откуда панна может знать громил? – искренне удивился Рутковский.

Лодзен посмотрел на него внимательно.

– Не слышали, что панна работает у Стецька? – спросил его.

Рутковский покрутил в пальцах бокал. Оказывается, Стефания сидит на Цеппелинштрассе, 67, рядом с кабинетом того, кто называет себя «премьером Украинского самостийного государства».

Максим перевел взгляд на Стефанию, увидел, как девушка напряглась – всего на мгновение; глянула остро исподлобья, но сразу же прищурилась и махнула рукой.

– Не знаю таких, – ответила. – Может, псевдо?

– Вчера двое из ваших, – пояснил Лодзен, – чуть не отправили на тот свет пана Рутковского. В прошлом эсбисты и назвались Богданом и Стефаном.

Луцкая покачала головой.

– Пану полковнику должно быть известно, что ОУН отказалась от террора, – ответила.

– Я знаю вашу компанию лучше, чем этого бы вам хотелось, – захохотал Лодзен, – и не нужно кормить меня баснями. Передайте вашему шефу, – вдруг сказал резко, – если будет своевольничать, прибегнем к санкциям!

Тон полковника был недвусмысленным, и Луцкая поняла, что допустила ошибку. Пообещала:

– Завтра я узнаю, кто учинил это безобразие. Если наши люди, будут наказаны. – Она сказала это без уверенности: пообещала и забыла. Наверное, и Лодзен в принципе считал инцидент исчерпанным.

Из магнитофонных колонок лилась тихая протяжная музыка, пахло спиртным и духами, Лодзен вполголоса рассказывал о поездке на Гавайские острова и обычаях аборигенов, Луцкая сидела рядом с Максимом, и чувствовалось тепло ее плеча – все было спокойно, дух умиротворения витал в гостиной, и Рутковскому вдруг показалось вчерашнее происшествие тяжелым и злым сном. Он крепко прижался к плечу Стефании и предложил совсем тихо, чтобы не услышал полковник:

– Поедем?

Стефа опустила веки, дождалась паузы в рассказе Лодзена и поднялась.

– Завтра у меня трудный день, – пожаловалась, – должна ехать. Нам с паном Рутковский по пути – могу подвезти.

Она поставила «фольксваген» напротив дома Максима уверенно, как будто уже была здесь. Рутковский предложил зайти на минутку посмотреть, как устроился. Луцкая лишь смерила его насмешливым взглядом, в лифте отстранилась от него, смотрела отчужденно и даже как-то неприветливо.

Бросив сумочку на стол, прошлась по комнате, заглянула в ванную и похвалила:

– Хорошая квартира... Только казенная.

– Малообжитая.

– Неуютно. Приготовь кофе.

Максим пошел на кухню, не удивившись внезапному переходу на «ты». Выйдя через несколько минут с кофейником в руках, увидел Стефу полуобнаженной перед зеркалом. Оглянулась через плечо, спросила просто:

– Я тебе нравлюсь?..

* * *

Рутковский просматривал свежие киевские газеты, выбирал данные о разных людях и, ссылаясь на источник, заносил эти данные в картотеку. Некоторые сообщения состояли лишь из нескольких строк, были и на многих страницах – задание состояло в том, чтобы собрать о человеке как можно больше фактов, вплоть до опровергнутых слухов. Карточка рассказывала, когда и на какой пост назначен человек, где и с какими докладами выступал, в какие командировки ездил, где живет, в каких кругах имеет поддержку... Когда речь шла о писателях или ученых, приводились оценки их работ в прессе и частные точки зрения.