Текст книги "Горький дым (СИ)"

Автор книги: Ростислав Самбук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

– Наваждение какое-то... – пробормотал он.

– Ты что? – заглянула ему в глаза Стефа.

– Как будто знакомый мужчина.

– Пустяки, – возразила она. – Что у тебя с паном Зиновием?

– Он же сказал.

– Ну смотри...

– Подожди немного.

– Очень тебя прошу, будь осторожен.

– Что со мной случится?

– Пан Зиновий такой... – она запнулась. – Ну способен на все.

– Преувеличиваешь, дорогая, кое-что можем и мы.

– Мое дело предупредить. – Максим почувствовал, что Стефа напряжена.

– Буду, – пообещал и засмеялся.

...Утром Рутковский позвонил Лодзену.

– Какое еще срочное дело? – пробурчал полковник, однако согласился принять Максима. Он понял суть дела буквально после нескольких слов и спросил: – Сколько хочет урвать этот негодяй?

Максим назвал сумму. Полковник присвистнул.

– Ого! – сказал он.

– Лакута не уступит.

– Ну хитер! – вдруг оживился полковник. – И все же мы должны быть уверены в истинной ценности списка. Сделаем так: пусть назовет подряд десять фамилий. Понимаете, подряд, а не вразброс – десяток своих людей у него могут быть и так, а список составлен или по алфавиту или по групповому принципу. Тут он нас не оставит в дураках: мы поручим своему человеку проверку. И знаете кому, – оживился он вдруг, – вашему брату.

– Юрию?

– Мне нужен человек умный и с деловой хваткой.

– У него же дела...

– У нас у всех дела, однако, когда затронуты высшие интересы!.. – сказал полковник с пафосом, а закончил совсем прозаично: – Кроме того, мы ему хорошо заплатим.

Рутковский подумал, что все складывается благоприятно. Юрий доверяет ему, и о результатах поездки он узнает из первых уст.

– А он справится? – спросил.

– Не волнуйтесь, – уверил полковник, – дело не очень сложное, и мы постараемся помочь господину Сенишину.

Во время обеденного перерыва Рутковский позвонил Олегу и договорился о встрече на завтра – вечером планировал снова заняться копированием секретных документов.

Встреча состоялась на шоссе, которое вело к Гармиш-Партенкирхен. На сорок первом километре Максим съехал на обочину, поднял капот и сделал вид, что копается в моторе. Машины пролетали рядом с ним, не снижая скорости, – наконец он увидел и белый «пежо». Олег ехал не очень быстро, километров семьдесят в час, он даже не взглянул на «фиат» Максима, проехал не останавливаясь. Рутковский подождал несколько минут и, уверившись, что за Олегом нет хвоста, двинулся следом.

«Пежо» стоял метрах в двухстах в стороне от шоссе, в густом подлеске.

– Что случилось? – Олег даже забыл поздороваться.

– Не волнуйся.

– Мы же договорились: встреча лишь в крайнем случае.

– Так и есть – срочное дело.

Олег открыл дверцу «пежо»:

– Садись в середину.

Максим немного удивился таким методам предосторожности, однако возражать не стал. Олег включил радио и лишь тогда повернулся к Рутковскому.

– Нужно связаться с Центром, – пояснил Максим и рассказал о событиях последних двух дней.

– Завтра сообщу в Центр, – пообещал Олег.

Рутковский в душе немного обиделся: он ожидал, что Олег хотя бы как-то выскажет свое отношение к его, Максима, умению ориентироваться в обстановке, ну и похвалит, он не ребенок, ему не нужна похвала, но так, хотя бы несколько подбадривающих слов... А вместо этого сухое: проинформирую Центр...

Он передал Олегу копии документов, тот молча спрятал их и только тогда сказал:

– Сейчас ты вышел на передний край, я очень тебя прощу: будь осторожен. И вот что: этот Лодзен, насколько нам известно, своего не упустит. Пирог у Лакуты большой и действительно вкусный, а Лодзен не такой дурак, чтобы отдать свой кусок. Если узнает, что ты взял комиссионные, будет действовать более уверенно. Но не перегни палку. Списки мы должны получить любой ценой.

– Как будто я этого не понимаю! Будем ждать результатов поездки Юрия. На завтра у меня назначена встреча с Лакутой, и думаю, Сенишин на той неделе начнет проверку списков.

– Вот гад!

– Ты про Юрия?

– Он тоже, но я о Лакуте.

– Ты бы видел его: олицетворение респектабельности.

– А стань поперек дороги – вгонит пулю не задумываясь.

– Если бы знал, на кого сейчас работает... – тихо засмеялся Рутковский.

– Ему наплевать на кого! Лишь бы заплатили деньги.

– Точно, старая свинья, продаст и мать.

– Ну будь. – Олег включил мотор, а Максим стоял и смотрел, как выбирается из леса «пежо». Думал: как приятно знать, что в этом огромном чужом городе ты не один и друг всегда может прийти на помощь. А в том, что Олег – друг, он не сомневался ни минуты, хотя виделись они лишь второй раз.

Рутковский не ожидал этого звонка и был искренне удивлен, но факт оставался фактом: звонил сам Воронов и приглашал к себе в отель. Только вчера он приехал из Парижа и хотел непременно встретиться.

Максим знал Воронова еще по Киеву. Знал, правда, мимолетно: его, зеленого юнца, университетского литстудийца, старшие и более опытные товарищи затянули как-то на квартиру Воронова. Они знали, что тот любит общество, особенно студенческое, – терпимо относился к стихам и рассказам начинающих, а иногда даже расщедривался на бутылку-две для шумной и бедной компании.

Воронова знали и читали. В свое время его партизанский роман наделал шума, его издавали и переиздавали. Роман тот, правда, остался одинокой скалой в творчестве Воронова, после него он издал две повести – послабее.

Незадолго до встречи с Вороновым Рутковский напечатал в журналах несколько рассказов, считая их незаметными и незначительными, поскольку критика обошла их молчанием, и был приятно удивлен, когда Воронов, узнав его фамилию, сказал доброжелательно:

«Читал, и понравилось. Есть у вас, юноша, и глаз, и душа, души больше, но это не всегда на пользу».

Этого было достаточно, чтобы скоро студенческое общество объявило Рутковского талантливым и чуть ли не гением – Максим сам понимал всю неуместность этой гиперболизации, но все же было приятно.

Работая в издательстве, Рутковский узнал, что Воронов перестал писать: теперь его фамилия встречалась лишь под разного рода петициями и заявлениями и большей частью в компании с людьми примитивными, серыми, но шумливыми и воинственно настроенными. Потом он уехал за границу к каким-то родственникам, поселился в Париже и стал работать в русском эмигрантском журнале. Радио «Свобода» несколько раз передавало интервью с ним.

Побеседовав по телефону с Вороновым, Рутковский пошел к Кочмару. Он знал, что о каждом таком разговоре должен информировать начальство.

– Воронов в Мюнхене? – удивился пан Роман. – Вот это сотруднички! Воронов в Мюнхене, а я узнаю об этом черт знает от кого!

Рутковский обиженно поднялся, но Кочмар остановил его:

– Извините, пан Максим, я имел в виду совсем другое. Однако поймите и меня: Воронов мог бы выступить у нас на пресс-конференции. И он пригласил вас к себе? – переспросил недоверчиво.

– Именно поэтому я и осмелился вас побеспокоить.

– О чем разговор! Идите не задумываясь. Но для чего Воронов приехал в Мюнхен? – Кочмар уже крутил телефонный диск. – Господин Лодзен? Слышали, к нам прибыл Александр Воронов? Слышали? У него встреча в эмигрантских кругах? Мы должны этим воспользоваться... Кстати, Воронов пригласил к себе Рутковского. Полностью разделяю вашу мысль... – Он положил трубку и повернулся к Максиму. – Попробуйте договориться с Вороновым о выступлении по радио. В крайнем случае, небольшое интервью.

Рутковский уже принял решение.

– Я не пойду к нему один, – сказал твердо.

– Почему?

– Чтобы потом из меня не сделали козла отпущения. Кто знает, о чем хочет разговаривать со мной Воронов.

– Однако же он давно знает вас. Дружеская беседа.

– Все равно, один не пойду.

– Возьмите Карплюка.

– Чтобы Воронов указал мне на дверь через десять минут?

– Кого же?

– Мартинца.

– Мартинца... Мартинца... Свет клином на нем сошелся?

– Мартинец должен понравиться Воронову. Тем более что тот, говорят, не прочь выпить.

– Я бы не советовал, но берите кого хотите, – согласился наконец Кочмар. – Завтра утром жду вас с новостями. Конечно, приятными.

Воронов остановился в отеле далеко не первоклассном, и номер у него, хотя и двухкомнатный, был темный и обшарпанный. Он удивленно глянул на Мартинца – другой на месте Ивана мог бы растеряться, но Мартинца мало чем можно было пронять: он сам себе придвинул стул и развалился на нем, рассматривая хозяина. Максим представил его как «нашего земляка и теперешнего сотрудника станции, поклонника вашего таланта, который очень хотел познакомиться с вами», и Воронов немного оттаял, даже подал Ивану руку.

Подчеркнув, что он принимает гостей без претензии, Воронов вышел к ним в домашней куртке и пригласил не церемониться. Иван воспринял это по-своему: рассмотрел бутылки и налил всем виски, разбавив немного содовой.

Воронов отхлебнул, заколебался немного, допил до половины и отставил стакан, но с сожалением, и Рутковский понял: он с удовольствием допил бы до конца. И все же Воронов, переборов себя, несколько бесцеремонно оглядел Максима с ног до головы и сказал, сокрушенно покачав головой:

– Кто бы мог подумать, что мы встретимся здесь, далеко от благословенного нашего народа!

Рутковский пожал плечами, будто соглашаясь, что пути человеческие неисповедимы, – и в самом деле, кто бы мог знать?..

– А я тоскую, – воскликнул Воронов с пафосом, – и ночами мне снится Софийский собор!

И снова Максим промолчал, подумав, что Воронов сам выбрал этот путь и сознательно променял Софию на Нотр-Дам. Чего же жаловаться?

Фальшивый пафос Воронова почувствовал и Мартинец и по простоте душевной возразил:

– Что там переливать из пустого в порожнее, Александр Михайлович? Раньше нужно было думать о страшных снах.

– Ах, юноша, юноша! – Воронов никак не мог избавиться от ложного пафоса.

– Насколько мне известно, вы могли бы и до сих пор гулять по Владимирской горке.

Это прозвучало грубовато, Воронов глянул на Рутковского, будто искал поддержки, но Максим решил не вмешиваться, тем более что Мартинец, в конце концов, был прав.

– Вы, юноша, не знаете, что такое муки творчества, – сказал Воронов жалобно. – И до чего они могут довести.

– Ну вас они довели до Парижа, – беззлобно засмеялся Мартинец.

Видно, с Вороновым давно уже никто не разговаривал в таком тоне, он застыл с раскрытым ртом, внезапно глаза его засверкали, поднял руку, и Максиму показалось, что он хотел указать Ивану на дверь, однако в последний момент передумал или понял безжалостную правоту Мартинца.

– А в этом что-то есть! – он схватил стакан и, уже никого не стесняясь, допил до конца. – Действительно, каждый из нас получил то, что хотел!

Воронов стоял среди мрачноватого номера с пустым стаканом в руке, в расстегнутой домашней куртке, со сдвинутым набок галстуком – черноволосый, с резкими, продолговатыми чертами лица, лишь внешне он напоминал Рутковскому прежнего Воронова – тогда он был метром и литературным богом, а сейчас искал у них сочувствия, как начинающий, – конечно, никто бы не посмел в те годы разговаривать с ним так, как Мартинец, тогда у Воронова нашлись бы слова и тон, чтобы сразу осадить, поставить на место.

Воронов подсел к Максиму. После виски глаза у него заблестели и сам он приободрился. Спросил, глядя приветливо, как близкого и приятного человека:

– Слышал я о вашем шаге, Максим, в Париже слышал, вот и решил при случае повидаться. – Он явно чего-то не договаривал или стыдился спросить. Максим интуитивно догадывался, чего, собственно, хочет от него Воронов, но не мог играть в поддавки: ждал, когда тот открыто спросит.

– А вы, говорят, работаете в журнале? – придвинулся Максим к Воронову. – Интересно?

Воронов сразу насторожился. Видно, упоминание о журнале и его работе в нем было не очень приятным – Максим знал, что Воронову приходится выполнять много черновой работы, это унижало его достоинство. Но самое главное состояло в том, что чуть ли не сразу он начал конфликтовать с издателями – у него были сложившиеся литературные вкусы, с которыми они не хотели считаться.

– Журнальная работа всегда тяжела, – пожаловался Воронов, – но что поделаешь: нужно зарабатывать на хлеб насущный.

– Кстати, о хлебе насущном... – Рутковский решил, не откладывая, передать приглашение Кочмара. – Мой шеф просил вас выступить по радио.

– Так, так... – Воронов постучал уже совсем старческими, с высохшей кожей пальцами по спинке кресла. – Может быть, придется согласиться, потому что на журнальных заработках не пороскошествуешь.

– Кажется, вы знакомы с паном Кочмаром?

Рутковский увидел, что Воронова передернуло. Однако он сразу взял себя в руки и ответил спокойно:

– Знакомы, и передайте, что буду рад повидаться.

– Пишете что-нибудь новое? – поинтересовался Мартинец.

Он поставил вопрос прямо в лоб, и Рутковский почувствовал, что, возможно, этого не следовало делать, ведь в итоге этим определялось все: смысл позиции Воронова – в первых интервью после отъезда за границу он мотивировал свой поступок отсутствием там, в Советском Союзе, благоприятных условий для творчества.

– В моем возрасте работается уже не так... – уклонился от прямого ответа Воронов.

– А я читал в... – Мартинец назвал парижский журнал. – что в вашем романе исследуется философия предательства. Это новое произведение или очередная редакция старого?

И снова Мартинец попал в больное место. Воронов, не отвечая, налил себе виски, выпил одним духом, немного посидел, склонив голову, и ответил как-то невпопад:

– Я не собирался специально анализировать философию предательства, хотя на некоторых аспектах этого вопроса делается акцент. Человек в литературе всесторонне исследуется. – Но видно, понял, что ответ прозвучал как банальное выражение банального рецензента, потому что горько усмехнулся и добавил совсем другим тоном: – Лучше расскажите о себе, Максим. Я уже старый, и мне не пишется, а вам?

Рутковский внимательно посмотрел на Воронова. Он не может не знать, как и что должен отвечать на этот вопрос писатель, который хотя бы немного уважает себя.

– Я работаю на радио, – ответил он уклончиво. – И это отнимает слишком много времени и энергии. А писать можно, если нет другого выхода, если впечатления захватили тебя и выплескиваются образами.

– Почему же, – возразил Мартинец не без ехидства, – можно еще писать, если платят приличные гонорары. На заданную тему. Попробуйте здесь издать позитивный роман о советской действительности! Дудки... Злобствуйте, сколько хотите, а наоборот – никогда.

– Ты прав, – поддержал Рутковский.

– Может быть, доля истины в ваших словах есть, – не очень охотно согласился Воронов.

– Да, есть! – не без апломба заявил Мартинец. – Если быть откровенным, зачем мы сюда сбежали? За гонораром! И каждый не мог не знать, приблизительно сколько и за что тут платят.

Воронов поморщился.

– У вас все навыворот, – сказал он раздраженно.

– И каждый получает в меру своей испорченности. – Мартинца уже никто не мог остановить. – От некоторых, нагребших денег граблями, до...

– Воронова, так вы хотели сказать?

– Не возражаю.

– Но я тут ничего не заработал.

– По Сеньке и шапке...

Воронов вспыхнул:

– Я не позволю!

– Однако же тут свобода слова, – ехидно возразил Мартинец, – и вы приехали сюда именно ради нее.

Воронов снова жадно выпил виски.

– Некоторые отождествляют свободу слова со свободой оскорблений, – скривил он губы.

– А я считал вас, Александр Михайлович, более терпимым. И, если откровенно, духовно более высоким.

– Жаль, что ошиблись.

– Да, жаль, – совсем серьезно подтвердил Мартинец и также отхлебнул спиртного.

Рутковский решил, что настало время вмешаться и ему.

– Так как же будет с нашей передачей? – спросил. – Может, у вас есть новый рассказ или отрывок из романа?

Воронов печально усмехнулся.

– Я уже говорил: не пишется...

– И я себе не представляю, как можно браться за перо, – согласился Максим. – Честно говоря, пробовал и что-то даже написал. Прочитал и отложил: не нравится.

– Однако же вы молоды и должны думать о будущем. Это у меня все в прошлом и трудно войти в новый ритм. А вам нужно – не вековать же на радио.

– Да, конечно, но писатель, возможно, должен иметь не только письменный стол. Даже самый большой на свете, – усмехнулся Максим, вспомнив свою мечту о большом письменном столе. – Заставлять себя?

– Ну работа, хотите ли вы этого или нет, всегда какое-то принуждение.

– Конечно, и все же, если в сердце пусто...

– Милый мой, – подвинулся вместе со стулом к Максиму Воронов, – смотрите на меня и учитесь: я ведь старый хрыч и дурак – немного выпил, поэтому откровенно и говорю вам все это, – так вот, я дурак, а почему сюда приехали вы?

Глаза Воронова блестели, он действительно был откровенен, и Рутковский понял, почему он искал встречи: захотелось выговориться, излить душу, потерзать себя и, наконец, оправдать и свою духовную пустоту, и творческую несостоятельность; всегда можно найти что-нибудь, лишь бы реабилитировать себя, свалить причину своих неудач на кого-то, на не зависящие от тебя обстоятельства, на какую-то высшую силу, не дающую высвободиться и заявить о себе во весь голос. А если присмотреться, то причина в тебе же самом, в безволии, обычной лени, или, как случилось с Вороновым, в духовном предательстве самого себя.

Рутковский не ответил Воронову. Да и что мог ответить. Он-то знал, для чего приехал сюда, а оправдываться и живописать свои поступки не желал: все равно любые его слова прозвучали бы фальшиво, а фальшивить не хотелось – он имел право хотя бы на это. Но Воронов, как оказалось, и не требовал от него ответа. Сидел, опершись руками о спинку стула, говорил быстро, и сейчас не услышал бы никого, слышал только себя и говорил только для себя:

– Мне уже не вернуться назад, и я жалею, что поступил так, упрекаю себя, и не потому, что имею материальные затруднения, мне просто тяжело и ностальгия мучает меня. Я стал творческим импотентом, перестал чувствовать слово, а что может быть страшнее для писателя? Если каждый день сталкиваешься с чужими людьми, если видишь чужие физиономии, если не с кем серьезно поговорить, пошутить, посидеть молча, какая же это жизнь?

Мартинец налил в стакан немного виски, подал Воронову, и вовремя, ибо тот с жадностью отхлебнул, допил до конца и пожаловался:

– Видите, единственное утешение в спиртном, понемногу спиваюсь, но не могу остановиться.

Мартинец не выдержал, чтобы не поддеть:

– Говорили вы, Александр Михайлович, хорошо, красиво, и что это за манера славянская: топтать себя и чувствовать от этого удовлетворение? А после этого спокойно отведывать чай с пирожными. К тому же обязательно со свежими пирожными.

Воронов нахмурился: думал, что его поймут совсем не так, пожалеют и оправдают.

– Вы слишком рационалистично мыслите, юноша, – обиженно процедил он.

– Конечно, как можно иначе? Да и вы сейчас договаривались о гонораре на нашей станции.

– Такова жизнь, – вздохнул Воронов.

– Вот я и говорю: все мы любим красивые слова, а когда доходит до дела...

– Ладно, – перебил его Рутковский, – что мне передать Кочмару?

Воронов поиграл пальцами обеих рук: переходить от патетики к прозе не так-то и трудно, но ведь нужно придерживаться какого-то приличия. Поднялся, немного походил по комнате, делая вид, что раздумывает. Наконец ответил:

– Я дам вам рассказ, небольшой рассказ, недавно написан. И пусть кто-нибудь из корреспондентов запишет разговор со мной. Передайте господину Кочмару, что я делаю это с удовольствием.

Эти слова так не вязались с прежними патетичными тирадами, что даже Мартинец растерялся.

– Ого, – пробурчал, – а вы знаете, что делаете!

– Да, да, – неожиданно быстро согласился Воронов. – Было бы глупостью не воспользоваться услугами вашей фирмы. Тем более что она неплохо платит и имеет тенденции к расширению.

– Несмотря на протесты общественности, – промычал Мартинец.

– Пока существуют разные разведки, – махнул рукой Воронов, – и ястребы в американском сенате, вам ничто не угрожает. Это правда, что радиостанции модернизируются?

– Ходят слухи, – уклончиво ответил Рутковский.

– Зачем же так нежно: слухи... – засмеялся Мартинец. – Факты говорят о другом: мы получили деньги на новые мощные передатчики.

Документальное подтверждение:

«Эти две радиостанции ведут передачи на шестнадцати языках на Советский Союз и на шести языках – на Польшу, Болгарию, Венгрию, Румынию и Чехословакию – с начала пятидесятых годов... По указанию президента Картера от 28 марта прошлого года две радиостанции покупают 11 новых передатчиков, главным образом для того, чтобы парировать глушение. Средства на четыре из этих передатчиков были выделены в прошлогоднем бюджете, и теперь они строятся недалеко от Мюнхена. Финансирование других семи передатчиков было отложено до нового года...»

(Газета «Нью-Йорк таймс» от 25 января 1978 г.)

– Вот видите, – одобрил Воронов.

– Приятно? – спросил Мартинец.

– Писатель существует для того, чтобы его читали, – ответил Воронов. – Или передавали по радио. Нам нужна аудитория, без нее мы пропадем, не так ли, господин Рутковский?

Максим поднялся. Воронов опьянел, начал повторяться. Он пробовал задержать их, но не очень настаивал, видно, Мартинец хорошо ему насолил.

– Ну и тип! – воскликнул Иван, когда вышли на улицу. – Хороший, очень хор-роший!

– Оглянись на себя... – не выдержал Рутковский. – Два сапога – пара.

– Конечно, – Мартинца трудно было донять. – Так я вот где, – показал, – на ладони, а он слова красивые говорит, а как до корыта, то по уши! Да еще и чавкает...

– Все мы едим из одного корыта, – возразил Рутковский мрачно. – И все чавкаем в меру своей испорченности.

– И все же – в меру испорченности! – подхватил Мартинец. – А твой Воронов – вообще...

– Он такой же мой, как и твой, – решительно отмежевался Рутковский.

Мартинец остановился около бара, попросил две бутылки кока-колы.

– Запей... – протянул одну Максиму. – И виски у этого Воронова какое-то паскудное. Тошнит меня... – Хлебнул из горлышка, улыбнулся. – Видишь, как-то полегчало...

На следующий день Рутковского вызвал к себе Кочмар.

– Что там произошло с Вороновым? – спросил.

– С Вороновым? – пожал плечами Максим. – Несчастье?

– Да нет, слава богу, все в порядке: немного выпил, но до вечера, надеюсь, протрезвеет. О чем вы вчера с ним разговаривали?

– Я же докладывал вам утром, пан Роман, о литературе.

– А Мартинец?

– И он.

– Вы мне, – вдруг рассердился Кочмар, – глаза не замыливайте. Сам Мартинец говорил сегодня о какой-то дискуссии. А Воронов вчера звонил Лодзену и жаловался.

– Если Мартинец сам что-то говорил, почему же у меня спрашиваете?

– А потому, что вы должны информировать меня обо всем.

Этого только не хватало Рутковскому: стать информатором Кочмара! Ответил сухо и твердо:

– Я знаю, пан Роман, что входит в круг моих служебных обязанностей, и не собираюсь делать больше. – Он мог себе позволить такой ответ – у него за спиной был Лодзен, и чихать он хотел на Кочмара.

Но пан Роман в гневе утратил чувство реальности.

– А собственная совесть! – чуть не заорал. – Что вы думаете об этом?

– У вас была возможность убедиться, что я всегда обдумываю свои поступки.

– Но какого черта я должен узнавать о глупой дискуссии с Вороновым из других уст?

– Я не усматриваю в ней ничего дурного. Нормальная литературная беседа.

– Но вы же с Мартинцем загнали Воронова в угол!

– Наш разговор был частным.

– Вы – работник радио «Свобода», и частных разговоров у вас не может быть.

Теперь Кочмар начал загонять Рутковского в угол, Максим почувствовал это и отступил, но отступил с достоинством.

– Существуют моменты, – попробовал объяснить, – когда должны торжествовать объективные истины. У нас была творческая дискуссия...

Кочмар выскочил из-за стола, резко открыл двери – не вызвал Катю звонком, настолько потерял терпение.

– Позовите Мартинца, Кетхен, – приказал.

– Очная ставка? – усмехнулся Рутковский.

– Называйте это как хотите, но я не позволю разводить у себя в редакции демократию!

– Мы репрезентуем свободный мир... – начал осторожно Максим.

– Демагогия!.. Мы боремся с коммунизмом, и каждое проявление симпатии к враждебной нам системе я расцениваю как предательство.

Теперь Максим почувствовал под собой твердую почву. Последние установки руководства станции ориентировали не на пещерную ненависть ко всему советскому – рекомендовалось быть гибкими, кое-что даже хвалить, поддерживать, но обязательно подчеркивать, что здесь, на Западе, все лучше и в конце концов западное влияние неумолимо будет расширяться. Рутковский хотел напомнить об этом Кочмару, но двери открылись, и в кабинет заглянул Мартинец.

– Вызывали? – спросил.

Кочмар, который стоял посередине кабинета, как надутый пузырь, вдруг будто выпустил из себя воздух: втянул живот, наклонился в сторону Мартинца и сказал чуть ли не льстиво:

– Заходите, будьте добры, пан Иван, нужно разобраться в нескольких вопросах.

«О-о, – подумал Рутковский, – а этот Кочмар намного опаснее, чем кажется!»

Вероятно, Мартинец только что с кем-то шутил: веселая улыбка все еще была на его устах. Он зашел в кабинет, остановился посередине, наконец стер улыбку с лица и сказал:

– Слушаю вас, пан Кочмар. Хотя я догадываюсь, о чем пойдет речь.

– Мальчишка! – потерял самообладание Кочмар, и Мартинец мгновенно воспользовался этим:

– Даже ваше высокое служебное положение, – в его тоне явно прозвучали издевательские нотки, – не позволяет вам унижать и оскорблять простых смертных. Тем более при свидетелях.

– Мы еще успеем разобраться с этим, – в тон ему ответил Кочмар. – До меня дошли слухи, что вы вчера недостойно обошлись с Вороновым.

– А вы не допускаете, что Воронов недостойно обошелся с нами?

– Это его дело. На его месте я выставил бы вас за двери.

– А Воронов угостил нас кофе.

– Хотите сказать?..

– Я ничего не хочу сказать. Я только констатирую факт, пан Роман. Кстати, зачем вы пользуетесь слухами, позвали бы меня и сразу бы получили свежую и достоверную информацию.

– Вот я и хочу ее получить. Зачем вы высекли Воронова?

– Мы вели себя очень тактично.

– Вы сами сказали, что высекли...

– И об этом уже успели донести, – пожаловался Иван Рутковскому. – Вот народ: не успеешь подумать, а уже икается. Так вот, пан Роман, Воронов же не тот человек, с которым можно играть в прятки, и вы это должны понимать лучше, чем мы.

– А в связи с тем, что действительно понимаю лучше, чем вы, должен предупредить: если бы не согласие Воронова дать нам интервью, вы имели бы серьезные неприятности.

– Кажется, вы угрожаете нам, шеф?

– Я никогда и никому не угрожаю – просто предупреждаю. Кстати, у вас два опоздания на работу. Если случится третье...

– Уволите меня?

– Конечно.

– Сомневаюсь! – Мартинец явно разозлился и плохо контролировал себя. – Вы пожалеете...

– Муки совести не очень будут терзать меня.

– Они совсем не терзали бы вас. Но не думайте, что только вы имеете досье на каждого из нас.

Кочмар подскочил и замахал руками, напоминая задиристого петушка, готового к бою:

– Что? Что вы хотите сказать?

– Мелкие мошенничества, к которым вы прибегаете с помощью Кати Кубиевич.

Кочмар переступил с ноги на ногу, стиснув кулаки. Казалось, кинется на Мартинца. Но сдержался и лишь показал рукой на дверь.

– Идите, – приказал громко, – уходите прочь, пан Мартинец, я не терплю шантажистов!

Рутковский поплелся следом за Иваном, но Кочмар остановил его. Подождал, пока за Мартинцем закроется дверь, сказал укоризненно:

– Видите, до чего доводят необдуманные решения.

Рутковский знал, что поддерживать Мартинца ему сейчас небезопасно. С чисто человеческой точки зрения это было не очень пристойно, но, поссорившись с Кочмаром, мог поставить под удар все дело. Тем более кто такой, в конце концов, Мартинец? Сукин сын, бабник, болтун, пройхода, предавший Родину ради «красивой жизни». Ответил Кочмару уклончиво:

– Не могу до конца согласиться с вами, шеф, хотя сейчас понимаю: нам не нужно было затевать дискуссию с Вороновым.

– Вот! – поднял короткий, будто обрубленный, палец Кочмар. – О чем я все время и толкую! Пусть это будет вам наукой, пан Максим. Не то что для некоторых... – махнул рукой, отпуская.

...Приближалась гроза, было душно, и Сопеляк, у которого было высокое давление, хватался за грудь и жаловался, что умирает. Обедали за одним столом – Рутковский, Сопеляк, Карплюк и Мартинец, съели салат, невкусный протертый суп и лакомились большими, на всю тарелку, отбивными с жареной картошкой и зеленым горошком. Рутковский, принимая во внимание болезнь Сопеляка, заказал лишь три кружки пива, пан Виктор лишь поморщился и ничего не сказал, но взгляд у него стал по-детски обиженный, казалось, сейчас он заплачет, и Мартинец не выдержал и сказал:

– Недавно разговаривал с одним врачом. Хороший врач, молодой и прогрессивный, имеет хорошую клиентуру. Так он сказал, что баварское пиво лечит чуть ли не все. Некоторые твердят, что оно вредно для почек и при давлении – не верьте, в пиве совсем мало алкоголя, но очень много стимулирующих веществ. Если быть осмотрительным, я имею в виду кружку, самое большое – две, то на здоровье каждому.

– Неужели? – обрадовался Сопеляк. – Я всегда знал: медицина еще не сказала последнего слова...

Рутковский принес еще кружку.

– Пейте, пока нет пани Ванды, – посоветовал, – ибо она, по-моему, не в курсе современных медицинских достижений и может неправильно истолковать это.

Красный нос-пуговка Сопеляка вспотел от счастья. Быстро справившись с отбивной, он вежливо поблагодарил всех и поплелся из буфета.

– Побежал к Ванде, – сообщил Карплюк, хотя все и без него знали это. – Получать очередные указания.

– Там полнейший матриархат, – согласился Мартинец. – Эта старая карга надела на него уздечку.

Карплюк высунул шею из воротника и предложил:

– А не выпить ли нам еще по кружке?

– Давайте, – согласился Мартинец, и Карплюк, собрав пустые кружки, направился к стойке. На столе около него лежала папка, Карплюк по пути зацепил ее локтем, и из папки выпала бумажка. Мартинец хотел положить ее на стол, но, прочитав строчку, глянул вслед Карплюку, будто хотел что-то сказать, но запнулся и впился в листок. Читал, шевеля губами, совсем по-детски, и лицо у него сразу вытянулось и приобрело удивленное выражение: он напоминал школьника, которого незаслуженно отчитывает учитель, – не может возразить, но не соглашается, и от этого гнев и слезы душат его.

Прочитав, брезгливо бросил листок на стол, выкрикнул:

– Нет, ты прочти, Максим, ты только прочти, что пишет этот подонок!

Рутковский быстро пробежал глазами напечатанные на машинке несколько абзацев. Карплюк информировал службу охраны станции о вчерашнем разговоре в их комнате, во время которой Мартинец будто высказывался в не совсем пристойной форме о руководстве РС.

Таким образом, на столе лежал донос, вульгарный донос, которым, собственно говоря, трудно было кого-нибудь удивить на станции. Но был счастливый случай, когда доносчика поймали на горячем.