Текст книги "Горький дым (СИ)"

Автор книги: Ростислав Самбук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

Джек Лодзен!

Рутковский уже слышал эту фамилию, видел даже портрет Лодзена, сделанный, правда, с не очень качественной любительской фотографии: Джек Лодзен среди других работников радиостанции «Свобода» – улыбающийся, самодовольный, наглый.

Полковник разведки – с ним шутить нельзя, и от сегодняшнего вечера зависит очень и очень многое, если не все.

Максим вспомнил Игоря Михайловича, его проницательные глаза, высокий лоб, привычку потирать тыльной стороной ладони раздвоенный подбородок. Они с Игорем Михайловичем работали целый год, и кажется, нет таких вопросов, на которые бы он, Максим Рутковский, не смог ответить. Однако он знает также (Игорь Михайлович акцентировал на этом), что в Мюнхене могут возникнуть совершенно непредсказуемые ситуации и ко всему нужно быть готовым, и от его, Максима, реакции, остроты мышления, собранности и воли будет зависеть успех задуманного дела.

Зазвенел звонок. Иванна выглянула в окно, всплеснула руками и крикнула радостно:

– Стефания приехала! Это чудесно, что она – первая, и я уверена, Максим, Стефа понравится вам.

Иванна впервые назвала Рутковского по имени, это могло ничего не означать, но все же понравилось Максиму: он также выглянул в окно и увидел около виллы потрепанный синий «фольксваген», а возле калитки белокурую девушку.

– Ворота, откройте ей ворота, – скомандовала Иванна.

Иванна подтолкнула Максима к дверям, и он послушно пошел открывать ворота – и не только потому, что этого требовала Иванна, блондинка из «фольксвагена» сразу понравилась ему – высокая, тоненькая и красивая, в зеленом платье, и рука, которой она нетерпеливо нажимала на звонок, была также длинной и тонкой.

Увидев Максима на крыльце, Стефания уставилась на него заинтересованно. Смотрела, как направляется к воротам, как открывает их. Молча повернулась к машине, подогнала вплотную к дверям гаража, вышла и подождала, пока Максим закроет ворота. Сама подошла к нему, подала руку и посмотрела в глаза.

– Стефания Луцкая, – представилась. – А вы Рутковский? Лучше, чем я представляла себе.

Максим пожал плечами.

Он никак не мог определить, какого цвета у нее глаза, сначала показались зеленоватыми, но, вероятно, это цвет платья отразился в них – обожгла глубокой голубизной. Синие глаза, белокурые длинные волосы до плеч, он думал – крашеные, оказалось – совсем натуральная блондинка, вся какая-то словно удлиненная, немного резковатая в движениях и слишком энергичная – вон как уверенно поднимается по ступенькам, совсем по-мужски.

Вдруг Стефания обернулась, перехватила взгляд Максима, вероятно, прочитала в нем что-то приятное для себя, улыбнулась чуть заметно, лишь уголками губ, улыбнулась впервые, и Рутковский еще раз убедился, что улыбка красит каждого, тем более такую девушку.

Гости начали съезжаться сразу. Немцев среди них, как успел заметить Рутковский, не было.

Супруги Сеньковы – приблизительно ровесники Сенишиных и, судя по всему, их приятели, потом седой дед лет семидесяти с маленькой и худенькой бабусей. Юрий почему-то не назвал их фамилию, представив только как пана Андрея и пани Юлию, давних друзей отца. Еще какая-то пара среднего возраста, которая сразу же занялась бутылками и бутербродами.

Пан Андрей увлек Максима в угол и, поблескивая выцветшими от старости глазами, начал расспрашивать о Львове. Оказывается, он учился во львовской гимназии, а сам родом из Бучача, на Тернопольщине. Хорошая была гимназия, в начале улицы Зеленой – говорят, позакрывали гимназии, учат всех в средних школах, всех без исключения, а разве это правильно? Когда-то в гимназию не пускали голытьбу, и он, пан Андрей, глубоко уверен, что образование должны получать избранные. Для чего учить детей бедняков, пускай работают – достаточно, чтобы умели немного считать и расписываться, элементарное начальное образование, и никто не смеет возражать.

Характер пана Андрея хорошо знали в доме Сенишиных – фактически его совсем не интересовал Львов, просто нашел свежего человека, которому мог поведать сокровеннейшие и, конечно, значительные мысли.

Пан Андрей размахивал руками и брызгал слюной, он напоминал старого облезлого кота, и на самом деле, глаза у него были круглые, зеленые и прозрачные, совсем кошачьи, и усы были кошачьи, казалось, сейчас выгнет спину и зашипит сердито, как кот на собачку, которая осмелилась нарушить его покой. Но когда подошедший Юрий Сенишин решительно перехватил его руку, сразу сник. Улыбнулся угодливо, отступил, извиняясь, и попросил разрешения встретиться еще раз: ему позарез нужно поговорить с человеком, который недавно видел Львов, боже мой, говорят, большевики загадили этот чудесный город: грязь, канализация не работает, людям нечего есть.

– Совсем сошел с ума, – недовольно проворчал Юрий себе под нос, – и принимаем их ради пани Юлии, она нянчила Иванну, а так бы... Жизнь, правда, не удалась, бедствует, бегает где-то курьером, но что поделаешь?

Вдруг Юрий легонько сжал локоть Максима: в дверях гостиной появился человек в темном костюме, худой, нос с горбинкой, лоб высокий, улыбающийся и самоуверенный, держался свободно и непринужденно, очевидно, привык к вниманию окружающих.

– Пан Лодзен, – представил его Максиму Юрий.

Несмотря на то, что Лодзен был высокий и, видно, привык смотреть на людей сверху вниз не только в переносном смысле, ему пришлось поднимать на Рутковского глаза – Максим оказался на полголовы выше. Видимо, это понравилось Лодзену – он хлопнул Рутковского по плечу и сказал грубовато:

– Хорош парень, не ожидал, что увижу такого.

Он говорил по-украински. Для Максима это не было неожиданностью. Игорь Михайлович предупреждал, что Лодзен владеет украинским языком, но полковник говорил совсем без акцента, собственно, так, как разговаривают на западе Украины.

– Очень приятно услышать это именно от вас, – Максим решил не играть с Лодзеном в прятки, – Юрий сказал, что вы будете решать мою судьбу.

– Не совсем так, но в принципе информация правильная.

– Тогда мне еще больше хочется понравиться вам.

– Первое впечатление положительное, – растянул Лодзен губы в улыбке, но морщинка над переносицей не разгладилась, и глаза совсем не улыбались. – Выпьем? Я – виски, а вы?

– Попробую так же.

– Вот-вот, – похвалил Лодзен, – от водки придется отвыкать. Не везде бывает, и дороговато.

Он налил по полбокала, бросил лед себе и Максиму и потянул его к дивану в углу гостиной. Отпил виски, спросил:

– Итак, хотите к нам?

– Собственно, меня ориентировал на это Юрий. Однако, если существуют какие-то сложности, надеюсь...

– Интересно, на что же вы надеетесь?

– Я знаю английский, немного немецкий. И у меня вышла книжка...

– Читал... – Лодзен скептически стиснул губы. – Думаете, что сможете издаваться?

– Неужели в Германии нет почитателей литературы?

– На собственные деньги! – поднял палец Лодзен. – Пока у вас нет имени, издаваться можете только на собственные деньги. Если есть деньги.

– Откуда же у меня деньги?..

– Нужно заработать.

– Я не привык бездельничать.

– Это хорошо, бездельников не держим. Но главное: нужны свои люди, и то, что вы родственник Сенишиных, – не последнее дело. Правда, говорят,ваш отец был красным полковником?

Рутковского такой вопрос не застал врасплох.

– В войну командовал дивизией, – подтвердил. – Жаль, я не помню отца: в пятьдесят первом его арестовали, когда мне исполнилось только два года. Так и не пришлось увидеться...

– За что? – Лодзен внимательно посмотрел на Максима. – За что арестовали отца?

– Ложное обвинение... – Максим замолчал: он знал, что на отца донес его подчиненный, подлая душонка, бездарь, которому полковник Рутковский мешал делать карьеру. Некоторое время спустя отца посмертно реабилитировали, но особенно акцентировать на этом не было смысла. – Правда, потом мать получила документы по реабилитации, но кому от этого легче? Отцу? Мне? Разве можно простить?

Лодзен оживился.

– И не прощайте! – Отхлебнул виски, посмотрел на Максима испытующе. Спросил: – Кажется, закончили факультет журналистики?

– Да.

– На что же вы надеялись?

– В каком смысле?

– Вся пресса на Украине под контролем коммунистов, а вы, допустим, их ненавидите...

– Вот вы о чем! Честно говоря, когда поступал в университет, об этом не думал, ну а потом... Знаете, как бывает?.. В газету не пошел, работал в издательстве, редактировал книги, сам писал понемногу. Лирические новеллы, рассказы. Подальше от политики.

– У нас это не пройдет.

– Да, у вас – передний край.

– И требуем активных штыков.

– Не знаю, смогу ли.

– Вот и я не знаю. К слову, из университета вы сразу пошли в издательство?

– Имел назначение в районную газету, но удалось открутиться. Немного был без работы, пока устраивался.

– Как попали в туристическую группу? Ведь всех проверяют!

– Не думаю.

– Вас могли не пустить: сын репрессированного.

– Отца реабилитировали.

– Все равно, таким не верят.

– Видите, поверили... – Рутковский иронически улыбнулся. – На свою голову. Представляю, какая сейчас там паника! В издательстве только и разговоров обо мне. Ругаются, предают анафеме.

– Что такое анафема?

– О-о, самое сильное церковное проклятие.

– Вас проклинают в церкви?

Рутковский засмеялся.

– Образно выражаясь.

– Вы верите в бога?

– Это имеет значение для моей карьеры?

– Не думаю.

– Тогда нет.

– А если бы имело?

– Спрашиваете, будто духовник.

– А я и есть теперь ваш духовник. – Лодзен вдруг, наклонясь к уху Максима, прошептал: – Все ваши грехи мне известны, и можете покаяться, пока не поздно.

– Грешен, святой отец! – шутливо сложил ладони Максим. – И прошу помилования.

Но Лодзен не принял шутливого тона. Оборвал Рутковского, поглядев жестко: куда подевалась его внешняя простоватость, глаза потемнели и сверлили Максима.

– У вас еще есть время, – начал тихо, – да, есть время открыться и сказать, от чьего имени ведете игру.

«А ты, голубчик, не такой уж и умный, – подумал Рутковский. – Прямолинейно действуешь».

В конце концов, это было на руку Максиму, и он знал, как поступить.

– Считаете, меня завербовали? – спросил, глядя прямо в глаза Лодзену.

– Не считаю, а знаю.

– Рад за ваших информаторов.

– Да, наши службы еще умеют работать.

– Неужели вы думаете, что, если бы меня в самом деле завербовали, я бы так просто и сразу признался вам?

– Я же сказал: мы знаем все.

– Глупости какие-то! – повысил голос Рутковский. – Простите, но вы говорите ерунду. Я мог послать Юру к черту сразу, понимаете, сразу, когда он приехал ко мне в Киев, побежать в госбезопасность, заявить, поднять шум. А я тут же согласился на его предложение – думаю, это вам известно?

– Если бы не было известно, черта с два разговаривали бы с вами. Но почему вы тянули целый год?

На это у Максима давно был заготовлен ответ.

– А говорите, хорошо проинформированы, – усмехнулся. – Вроде ехал я из Киева в Житомир... Во-первых, известна ли вам цена путевки в Канаду? Возможно, знаете также, сколько получает редактор издательства?.. Дальше, пока эту путевку достанешь – спрос, к сожалению, и здесь превышает предложение. Наконец, пан Лодзен, я не набиваюсь к вам, тем более что, честно говоря, стиль работы ваших работников очень прямолинеен и не совсем импонирует мне, думаю, что слушателям тоже.

– Ого! – Лодзен поставил бокал. – И что же вас не устраивает?

– А то, что многие ваши комментаторы ни черта не понимают в советской действительности. – Максим решил идти ва-банк: кстати, они с Игорем Михайловичем предвидели и такой вариант. – Отстали и действуют пещерными методами, не учитывая перемен, которые происходят на Украине ежедневно. Поймите, ежедневно, и я не боюсь этого слова. Кому нужны сейчас ваши фашистские лозунги? Над вами только смеются...

– Прошу не забываться! – вдруг покраснев, повысил голос Лодзен.

Луцкая, которая сидела рядом, удивленно оглянулась на него, но полковник и без того понял, что допустил ошибку. Поднял бокал, посмотрел сквозь него на свет, сказал спокойно:

– Смеются, говорите? А над чем, будьте добры уточнить.

– Я же говорю, над фашистскими лозунгами. А сейчас нужно действовать, если хотите, изысканно и тонко. Ох уж эта прямолинейность, есть тысяча способов... Играть нужно, пан Лодзен, играть на человеческих чувствах, какая польза от брани?

– Э-э, – возразил Лодзен, – это не совсем так. Пусть строят передачи на чем хотят, на фашизме, на черте и дьяволе, лишь бы против коммунизма. Хотя, – отставил бокал, – рациональное зерно в ваших словах есть и это необходимо обдумать. А сегодня хватит о делах, будет еще время поговорить о них, выпьем, мой молодой друг, давайте выпьем коньяку, у пана Юрия бывают хорошие коньяки, и этим следует воспользоваться.

Лодзен обнял Максима за талию и повел к столику с напитками. Юрий заметил это сразу, хоть и притворялся, что целиком занят разговором со степенным мужчиной в безукоризненно сшитом вечернем костюме. Положил гостю руку на плечо, указал глазами на Лодзена – они также подошли к столику. Видно, Лодзен знал важного мужчину – пожимая ему руку, спросил:

– Пан все еще работает на ниве народного просвещения?

– Это, если хотите знать, мое призвание.

– Не мог бы пан подготовить цикл лекций из истории Украины для нашего радио?

– Буду считать это большой честью.

– Тогда очень прошу позвонить по телефону на следующей неделе пану Кочмару, я предварительно договорюсь с ним.

Важный мужчина расцвел в угодливой улыбке – видно, просьба Лодзена имела для него большое значение. Подняв бокал, начал с воодушевлением:

– Прошу выпить за глубокоуважаемого пана Лодзена, нашего кормильца...

– Минуточку, – решительно перебил его полковник, – минуточку, я хочу выпить за нашего молодого друга, который не остановился ни перед чем, чтобы очутиться в цивилизованном мире, – ради него мы собрались тут, и я приветствую пана Максима Рутковского!

Юрий еле заметно толкнул Максима в бок, дав понять, насколько важен для него тост Лодзена. Рутковский и сам догадался об этом, поклонился полковнику и ответил:

– Для меня сегодняшний день как сон, господа, ей-богу, иногда кажется, что сплю и не могу до конца осмыслить реальность.

– Привыкнете, – заверил важный пан, – человек быстро ко всему привыкает, особенно к хорошему. И я завидую, что у вас все еще впереди. – Он чокнулся с Максимом – холеный, элегантный, уверенный в своей значимости. Обернулся к Сенишину: – Прошу представить меня брату.

– О, боже, извините, совсем упустил из виду. Пожалуйста, Максим, познакомься с нашим выдающимся культурным деятелем паном профессором Данилом Робаком, автором многочисленных исторических трудов, надеюсь, ты слышал о нем?

Рутковский поднял глаза на пана Данила. Смерил его взглядом с головы до ног. Робак, поняв это как проявление признания и уважения, подбадривающе улыбнулся.

– Мне очень приятно, – сказал.

Максим отступил на шаг.

– Я слышал о пане Даниле Робаке, – ответил. Действительно, он не только слышал о нем, а и видел документы, читал показания про кровавый дебош банды сотника Данила Робака на Дрогобыщине летом сорок пятого года. И вот он стоит перед Максимом с бокалом в холеной руке, улыбаясь, ожидая похвалы от Максима, – пан профессор, палач и убийца.

Тебе бы стоять сейчас перед судом, или лучше вывести тебя на площадь около церкви в Галаганах, посмотрели бы на тебя жены замученных, разорвали бы на куски пана выдающегося культурного деятеля в безупречно сшитом вечернем костюме.

Максим отпил глоток коньяка, все еще не сводя глаз с Робака. Тот выпил также и что-то спросил у него: Рутковский видел, как шевелятся у пана профессора губы, однако не слышал ни слова – так ясно представил ту ночь в сорок пятом...

Экскурс в прошлое.

Село лежало под горой, в окружении леса. Старого елового леса, через который и зверю тяжело пробраться. Но Робак знал тут каждую тропинку и провел остатки своей сотни над оврагом: лес отступал здесь и можно было идти, экономя силы. Робак хотел украдкой зайти в Галаганы. Давно уже мечтал побывать в родном селе, оно снилось ему ночами, старое прикарпатское село с деревянными крышами, удивительно красивой деревянной церковью и огромными деревянными крестами на погосте.

Здесь все делали из дерева, дерево было кормильцем – лоскутки полей виднелись только в долине и на ближайших склонах гор, на них сеяли овес и сажали картофель, этой картошки хватало до рождества, а что же есть потом?

Вырезали ложки, делали ковшики, мастерили нехитрую мебель, возили деревянные изделия в местечко или в сам Дрогобыч – как-то перебивались, что ж, если не умирали, то и слава богу.

Вот оно лежит наконец под горой, и купол деревянной церкви возвышается посередине. А рядом крыша его дома, почернелая, как и на всех избах, – нет хозяина, отец не допустил бы этого. Он, хотя и считался духовным пастырем, никогда не забывал о мирских делах, и дом его всегда был полною чашей.

Робак заскрежетал зубами, вспомнив отца. Отца Ерему арестовали перед войной за антисоветскую пропаганду. Слава богу, не докопались еще до тайника с оружием на погосте. Про этот тайник знали только отец и он, Данила. Сотник воспользовался им, когда пришли гитлеровцы, и Беркут, он же Данила Робак, поднял своих дружков на вооруженную борьбу. Бороться, собственно, было не с кем. Немцы дали его воякам дополнительно несколько автоматов и патронов к ним, карабины и ручной пулемет откопали на погосте – можно было бы и гульнуть, да где гульнешь, когда вокруг лес и бедность?

И все же Беркут нашел выход. В тридцати километрах лежало в долине богатое польское село, они ворвались в него ночью, подожгли со всех сторон, стреляли и стреляли, наверное, потратили половину патронов, но и мало кто из селян остался живой.

В этом селе сотник Беркут обзавелся бричкой. Возвращался на ней домой – двое гнедых коней, реквизированных у польского трактирщика, не бежали, играли, таких коней в Галаганах и не видели. Даже отец, которого выпустили гитлеровцы из тюрьмы, расплылся в улыбке и сбежал с высокого крыльца, чтобы похлопать гнедого по крутой шее.

Сотник Беркут в тот день был щедр: подарил отцу и бричку, и коней, пусть ездит старик – будто знал, что отцу осталось жить всего несколько месяцев: любил поесть, наверстывал упущенное в тюрьме, совсем расплылся за год и однажды утром не проснулся – слава богу, умер легко и тихо. Сын устроил шумные похороны с колокольным звоном, поминками, стрельбой над могилой отца.

А потом велел запрячь подаренных коней и подаренную бричку и повел сотню на другое село.

Когда это было и было ли вообще? Райские времена, когда гитлеровцы смотрели сквозь пальцы на бандеровские бесчинства, – что ни говори, а с немцами можно было жить, приходилось, правда, кланяться, что ж, такова жизнь, не тому, так другому – все равно поклонишься.

Но и ты хозяин, делай в своем приходе все что хочешь, только бы в главном слушался и, как верный пес, не рычал на хозяина.

А теперь?

От сотни осталось семеро, правда, сотней она всегда только звалась, в лучшие времена насчитывала полсотни вояк, однако – семеро... И еще не известно, как им придется. На всех дорогах заставы, черт бы их побрал, в селах самооборона – ястребки проклятые, куда ни ткнешься, стреляют – и в кого стреляют, в своих же освободителей! Им же добра хотят, а они, скоты, разве могут понять это?

Вчера вошли в Быстрицу, село в двадцати пяти километрах отсюда. Хорошее село, богатое, со сберкассой и магазином. Перебили ястребков, взяли и магазин, и сберкассу, оказалось пятьдесят с гаком тысяч рублей – не так уж и много.

Однако кто-то успел позвонить по телефону из школы или сельсовета в райцентр, и, когда сотня отходила из села, ее встретил отряд энкавэдистов: чуть не окружили, из шестнадцати человек осталось семеро, и то счастье, что ноги унесли. После стычки расположились на поляне между елей, один встал на страже, другие положили оружие, мешки и рюкзаки, – легли на траву отдыхать.

Беркут снял яловые сапоги, подвернул штаны, сел на берег ручья, опустив босые ноги в прозрачную воду. Горная вода приятно холодила натруженные ноги, чувствовал, как возвращается бодрость, а с нею и острота мышления, притупленная утомительным переходом.

Сидел и думал: вот сейчас погуляет в родном селе – и хватит. Хватит с него стычек с энкавэдистами и ястребками, пока есть еще возможность, нужно отходить, прорываться на Бескиды и дальше, к американцам или англичанам. Гитлеровцев уже нет, нужно искать нового защитника и хозяина, а кто на свете богаче, чем американцы?

Прорываться на запад Беркут решил окончательно. Еще идет война, правда, где-то на далеком Востоке, а их вот как прижали, что же будет, когда большевики совсем развяжут себе руки? Дураков нет, пусть кто-то подставляет башку, а у него голова умнее, чем у других: пять лет был студентом во Львовском университете, за такую голову кто-то еще хорошо заплатит.

Беркут вытер ноги и аккуратно обулся. Сделал несколько шагов, пробуя, как сидят сапоги. Всегда следил за обувью и учил других, не дай бог стереть ноги. Сейчас в ногах их спасение – никто не знает, сколько придется идти без отдыха. Может, и в Галаганах засада? Вряд ли, однако нужно предусмотреть все, и на то он сотник, чтобы взвесить хотя бы несколько предстоящих ходов.

Позвал одного из подчиненных.

– Видишь, Петр, от церкви третья крыша справа? Пойдешь туда, только огородами, прошу тебя, незаметно – вон тропинка вдоль ручья, а потом налево поворачивает, видишь?

– Вижу, друг сотник.

– Ты разумный, Петр, я на тебя полагаюсь. Доберешься к дому, выжди, прошу тебя, осмотрись хорошо, а потом найди хозяина: пан Василий Яремкив – сам седой, а брови черные и густые. Расспросишь его, как с ястребками и про засады. Если может, пусть придет сюда с тобой, так и скажешь: Беркут приказал.

Петр поправил на груди «шмайсер».

– Сделаем, друг сотник, – ответил твердо. – А если хозяина нет?

– Хозяйку расспроси. Скажешь, от пана Данила привет, и не задерживайся, прошу тебя, дело еще нужно делать.

– Дело, говорите? – захохотал Петр злорадно. – Дело сделаем, ночь вся впереди, друг сотник, и кто нам помешает?

– А чтоб никто не помешал, иди, Петр, и разыщи пана Яремкива, понятно?

Смотрел, как юркнул Петр в кусты – будто уж или ящерица, ветка не шелохнулась. Умный и ловкий хлопец этот Петр, а главное – отступать ему некуда. Был в дивизии СС «Галичина», потом все время у него в отряде, только вчера в Быстрице уложил двух активистов, полоснул из автомата – и нет. У него с большевиками свои счеты: имел под Дубно два десятка моргов[1] земли, и какой земли, коней, скот, и все это – корове под хвост. Ему колхоз – смерть, и он сражался за свою землю, своих коней, свою усадьбу.

Хлопцы разложили на грязноватом полотенце хлеб, сало и лук, огурцы и две банки консервов, позвали пана сотника ужинать. Кто-то потряс флягой, явно намекая, но Беркут запретил: мол, зайдем в село, разберемся в ситуации – тогда можно, пей и гуляй досыта, а теперь дудки, на этом держимся, вот отряд куренного Лысого как пропал? Напились хлопцы самогонки, и море им по колено, пошли в село, а там их уже ждали, перебили, как куропаток, и Лысого скосили первым.

Ели сосредоточенно, не торопясь, куда торопиться: пока стемнеет, пока все успокоится.

Поевши, легли спать: все, даже часовой, так распорядился сотник – все равно должны дождаться Петра, – и сам встал на пост. Всматривался в тропинку над ручьем, но ничего не видел. Правда, начало темнеть и длинные тени перерезали луга и огороды, потом солнце как-то сразу нырнуло за гору, сделалось темно и холодно, как бывает только в горах: днем жарко, а ночью надевай шубу.

Беркут натянул ватную телогрейку. Тревога лежала на сердце. Что-то задерживался Петр, неужели попал в беду? Навряд ли: ловкий вояка, его голыми руками не возьмешь, а то поднялась бы стрельба...

Тихо, и какая-то ночная птица чирикает... Снова чирикнула совсем близко. Тень мелькнула в кустах над ручьем, и только тогда Беркут догадался, что чирикает совсем не птица: это Петр подает сигнал, чтоб вдруг свои не подстрелили.

Перескочив через ручей – вот это хлопец, даже поднимаясь в гору, не запыхался, – увидел сотника и придвинулся, сверкнув глазами.

– Порядок, – выдохнул возбужденно, – на все село два ястребка с карабинами и председатель сельсовета наган имеет.

– То-то хитро сработал! – обрадовался Беркут. – А председателем Григорий Трофимчук?

– Он, шкуродер проклятый, и сейчас дома.

– Пойдем к нему вдвоем, – решил Беркут, – позабавимся с тобой. Хлопцы к ястребкам подадутся, а мы к пану товарищу Трофимчуку. У меня на него давно руки чешутся. А почему Яремкив не появился?

– Говорит, болен.

– Не врет?

– Да врет, свинья. Перетрусил.

– Сегодня мы, завтра энкавэдисты... Я его понимаю.

– Впервые слышу от вас, друг сотник... Вроде одобряете!

– Нет, Петр, объективно оцениваю ситуацию.

– Я бы тому Яремкиву кнутом...

– На всех не хватит. Иди, Петр, ужинай и ложись спать.

Совсем близко крикнул филин. Хорошая птица, сильная и отважная, и все ночное ее боится. Беркут прислонился к стволу какого-то дерева, слился с ним, чуть ли не обнял: невидимый, неслышный, как лесная тень. Вслушивался в журчание воды, в ночные шорохи, вдруг донесся далекий лай собак. Почему-то сделалось больно: люди живут в теплых хатах, сейчас ужинают, а он, как загнанный волк, вслушивается в ночную тишину. Погладил теплую рукоятку автомата. Надежное оружие, привык к нему. Да скорее бы расстаться с ним. Кто носит оружие, от пули и гибнет, а для чего погибать ему, молодому, умному?

Филин прокричал совсем близко. Собаки в селе замолчали – Беркут подождал еще час и разбудил хлопцев.

Яремкив ждал их во дворе под амбаром. Придвинулся к Беркуту совсем близко, рассматривая.

– Возмужал, сынок, – похвалил наконец.

Данила засмеялся тихо. Они не виделись год или немного больше, а пан Яремкив совсем постарел. В конце концов, от чего молодеть? Имел в селе лавку, и половина земли принадлежала ему. Нет теперь ничего, конечно, поседеешь...

– Рад видеть вас, – сказал совсем искренне, так как действительно симпатизировал Яремкиву: его уважал отец, а отец с голытьбой и батраками не знался, общался с людьми уважаемыми и зажиточными.

Яремкив не стал тратить время на болтовню.

– Иди к Григорию, – то ли попросил, то ли приказал, – не забыл где? А я твоих хлопцев с ястребками познакомлю.

– Приятного знакомства! – тихо хохотнул Беркут. – Только без лишнего шума, прошу вас, теперь нам реклама вроде не нужна.

Беркут двинулся на улицу не оглядываясь, знал, что Петр не отстанет, и правда, чувствовал на затылке его дыхание. Они продвигались под забором узкой тропинкой, протоптанной в спорыше, и Беркут на всякий случай считал избы: четвертая за углом Григория, он и так узнал бы ее, там груша во дворе, еще старый Трофимчук сажал, и очень разрослась.

Вдруг услышал за спиной шаги: кто-то догонял их, тяжело дыша. Беркут дернул Петра за руку, спрятался в тени дерева, выставив автомат. В лунном сиянии увидел – женщина. Беркут преградил ей дорогу.

– Кто такая? – наставил оружие.

– Не узнаешь, Данилка?

– Тетка Мария?

– Ну же.

– Чего ночью шатаетесь?

– Вы что, сдурели? У того ж Григория пистолет, а если стрельнет!

– Нам его пистолет до одного места! – погладил автомат Петр.

– Шуму наделаете.

– Ну и пусть!

Тетка немного отдышалась.

– Жаль мне вас, – сказала. – У того Григория рука твердая и стреляет хорошо. Пойдете со мной.

– Вы что надумали? – спросил Беркут.

– Мне откроет, а там делайте что хотите.

– А этот Григорий, тетушка, вам сала под кожу залил... – засмеялся Петр.

– А тебе?

– Да и мне.

– Вот и посчитаетесь. – Она пошла впереди, неслышная и невидимая – напоминала старую востроглазую и умную сову, что выслеживает жертву. Перед Трофимчуковым двором остановилась, ткнула рукой в дверь.

– С двух сторон станьте, – приказала, – а я в окно постучу.

Беркут понял ее с полуслова – они с Петром заняли удобную позицию около двери, приготовив оружие, а тетка Мария громко затарабанила в окно. Сначала никто не ответил, постучала еще громче, и только тогда в избе послышался шорох.

– Кто? – спросил мужской голос.

Беркут обрадовался: значит, Трофимчук дома и никуда не денется. Больше всего боялся, что не застанет, но теперь отлегло от сердца: прижался к стенке, слился с ней – неужели не откроет?

– Это я, Мария, открой.

– Какая Мария?

– Или не узнал: Яремкива.

– Что нужно?

– Старый помирать собрался, тебя требует.

– Что я, поп?

– Говорит, сообщить что-то хочет.

За окном затихло: видно, Трофимчук задумался.

– Приду утром, – ответил наконец.

– Может, не доживет... – совсем натурально всхлипнула тетка Мария. – Плохой!..

– И что хочет сообщить?

– Если бы знала... К власти, говорит, дело есть, а какое – не ведаю.

– Жди, сейчас оденусь.

Беркут сжал автомат до боли в пальцах: ловко все выходит, и дай бог здоровья тетке Марии – хитрая, а тот олух уши развесил. Должен бы знать: у старого Яремкива одно дело к власти – стрелять и вешать...

Громко загремела щеколда. Петр подал знак сотнику, чтобы не спешил: он был плотней и сильней, чем Беркут, а Григорий Трофимчук тоже слава богу, привык, скотина, ходить за плугом и деревья валить, жилистый, с ним легко не справишься.

Дверь со скрипом открылась, Григорий вышел во двор и сразу покачнулся от удара автоматом по голове. Беркут приставил ему дуло «шмайсера» к груди, да напрасно, – Трофимчук тяжело осел на землю. Петр обшарил у него карманы, вытащил наган, бросил в траву. Беркут наклонился над Григорием, слушая, дышит ли, поднял тяжелый взгляд на Петра.

– Не перестарался? – укорил.

Тот лишь махнул рукой:

– Ничего этому бугаю не будет!

И правда, Трофимчук пошевелился.

– Ну я побежала, – сказала тетка Мария, однако не выдержала, нагнулась и заглянула Трофимчуку в глаза. – Вот так, председатель, пришел и твой час!.. – прошипела и поплелась со двора оглядываясь, совсем не так, как летела сюда, – будто крутилась весь день и смертельно устала.

Петр толкнул ногой Трофимчука, тот застонал, сел, поднял глаза, наверное, понял все сразу, потому что сунул руку в карман, ища оружие.

– Здравствуйте, пан товарищ! – толкнул его в плечо дулом автомата Беркут. – Не узнаете?

– Данила?

– Да.

– Жаль, – сказал Трофимчук на этот раз совсем спокойно, – жаль... Тебя еще в сороковом должны были посадить, контру проклятую.

– Роли поменялись.

Трофимчук тяжело поднялся.

– Думаешь?

– Разве не видно?

– Это ты про меня? Но народ не перебьешь.

– Вас перебьем, народ за нами пойдет.

– А вот тебе! – Трофимчук скрутил дулю, потряс ею под носом у Беркута. – Вы где теперь? Как крысы паршивые прячетесь!

Беркут подтолкнул его к дверям.

– Пошли, разговор есть...

Трофимчук понял все, встал, упираясь, в дверях.

– Убивайте! – выдохнул тяжело, – Здесь убивайте, не пущу!