Текст книги "Кавказская война"

Автор книги: Ростислав Фадеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 52 страниц)

Всякому понятно также, что государство, население которого достигнет, вероятно, к концу текущего века ста миллионов, не будет понапрасну слишком долгое время только желать. Дать славянам эту уверенность могут не дипломатические депеши, а дело, в котором есть своя доля каждому: и власти, и частным средствам, и доброму пожеланию русских сословий и корпораций. Надобно внушить славянам уверенность, что Россия не спускает с них глаз, что деятели их имеют за собой поддержку, что каждый славянин в России – у себя дома. Привожу только заголовки давно сказанного другими. Нужно дать средства хотя не изобильные, но достаточные для поддержания умственного славянского движения, по крайней мере в виде рассадника, там, где для того нет местных средств. Нужно поощрять высоким вниманием знаменитых славянских деятелей. Нужно, чтобы каждый подвижник славянского дела, гонимый за любовь к своей народности, не оставался беспомощным дома, а в случае крайности находил обеспеченное пристанище в России, чему более всего могут способствовать ученые русские корпорации, так как славянские деятели за границей почти все принадлежат к ученому сословию. Нужно, чтобы в России, по мере надобности в умелых людях, вызывали их преимущественно из славянских земель, где их так много, и завели бы для того специальные сношения. Нужно всевозможными средствами распространять между заграничными славянами русскую литературу, открывая им материальные доступы к ней: только в этой литературе найдут они общую народную связь между собой и с нами. Нужно в то же время знакомить Россию со славянским миром, усвоить нашим университетам и другим высшим заведениям славянские курсы истории, статистики и проч. наравне с отечественными. Нужно, чтобы в России осознали наконец, что славянское католическое духовенство, главный руководитель и хранитель народного чувства, исполнено любви к России, что оно состоит в большинстве из горячих русских патриотов, – и заменяли бы ими, насколько найдется для того желающих (прежде всего в армии) нынешних высших и низших ксендзов. Нужно, по моему мнению, открыть русскую службу, особенно военную, иностранным славянам наравне со своими подданными, принимая служивших тем же чином, не в пример другим чужеземцам; такое допущение будет полезно и нам, и им, и в настоящем, и в будущем. Меры эти должны быть общим правилом, а не демонстрацией только на известный случай; должно создать постоянное нравственное соприкосновение между Россией и заграничными ее братьями. Те из вышеприведенных мер, которые не зависят от официальной власти, все-таки требуют почина сверху, без которого у нас покуда ничто не идет; но затем на русском обществе лежит обязанность усвоить их себе и распространить. Мало внушать эти чувства, надо создать на них моду и потом превратить ее в дело чести. Затем, если эти обязанности не войдут в общее сознание, то нечего и говорить, – значит, нельзя верить в Россию.

Говоря о славянах, я понимаю всю группу народов, связанных с Россией исторической судьбой, единокровных и единоверных. Нельзя обойти в великом вопросе греков и румын; вторые особенно вросли в сплошное тело славянщины и поневоле должны делить ее участь. У обоих те же враги и то же бессилие достигнуть законной цели собственными средствами. Греки понимают очень хорошо, что единственный народ, искренно желающий им освобождения, готовый пролить за них кровь, – все-таки русские и никто больше. Разница во взгляде на восточную империю, на этот бессмысленный призрак, которого Россия, конечно, не может допустить, на этот плод археологических мечтаний ученой греческой партии, – не охладит к нам народную массу, желающую только действительности: свободы и национального развития. Никто не сомневается, что Россия, выступив вперед, увлечет за собой греков. Сомнение это существует относительно румын: вожаки их сбиты с толку упорной внешней интригой. Но никакая интрига не может долго устоять против очевидности; в этом же случае очевидность полная. Единственный народ, имеющий разумную причину желать самостоятельности румын, единственный народ, создавший и поддерживавший эту самостоятельность, – русские [163]163
  Княжества Валахия и Молдавия получили гарантированную автономию по условиям мирного договора, завершившего Русско-турецкую войну 1828–1829 годов. После этой войны княжества продолжительное время находились под русским управлением, в ходе которого были заложены основы их единства, т. е. образования впоследствии единой Румынии, социального и государственного устройства.


[Закрыть]. Не только румынское племя не может собрать собственными силами свои рассеянные отрасли, попранные, как и славяне, чужеземным гнетом; но оно не может устоять свободным народом иначе, как с русской помощью. Переговоры между Австрией и Францией в 1863 году, великодушно располагавшими судьбой Румынии, и многое другое из того, что говорилось и писалось в Европе о румынах, должно наконец открыть им глаза. Судьба всех дунайских народов колеблется теперь на острие иглы; или они будут свободны в союзе с Россией, или станут сначала провинциями, потом низшей расой, «словаками» венгерской Австрии. Побуждение, не допускающее Венгрию или Австрию, а за ней Германию согласиться на свободное существование турецких славян, простирается в той же мере и на румын. Два миллиона румынских подданных Венгрии, не говоря уже о стремлении немецкого племени и его венгерского авангарда к овладению всем течением Дуная, составляют, кажется, достаточную угрозу для беззащитных дунайских княжеств. В случае новой борьбы за восточный вопрос, или, лучше сказать, за новый славянский вопрос, ставший на место первого, существование румын не только как народа, но как людей, как граждан будет зависеть исключительно от победы России. Гогенцоллернский принц не обеспечивает, а, напротив, предвещает румынам (в дурном для них смысле) их будущность. Когда людям предстоит выбор между такими крайностями, тогда можно положиться на их собственное чувство самосохранения, не забывая, впрочем, по возможности неустанно раскрывать глаза всем и каждому. Греки должны быть с нами, или долго им придется еще видеть в рабстве половину своего народа: румыны должны или быть с нами, или погибнуть. Ни те ни другие не захотят последнего исхода.

Россия нужна грекам и румынам; они не столько нужны, сколько дороги нам, и должны быть дороги, даже румыны, несмотря на их кичливость, как православные. Я не затрону, конечно, духовных вопросов в военно-политической статье; но нельзя не заметить тут одной особенности. Православие не рассеяно по лицу земли, как католичество; оно освещает сплошную массу народов, живущих рядом, тесно связанных между собой с первого появления в истории, имеющих перед собой почти одинаковую религиозную, нравственную, вероятно, даже гражданскую будущность. В этом отношении православие запечатлено особым, можно сказать, социальным свойством. Неизменное в основании, оно помнит единство веры, просвещения и гражданского общества, осенявшее первые дни его торжества, – предание, давно утратившееся в католичестве. Можно удостовериться личным опытом, что для каждого священника, даже для каждого мирянина, воспитанного на церковной литературе не только в Румынии, но даже в Сирии, даже в Египте, русский Царь есть единый царь православный и законный, прямой наследник Константина Великого: прочие только владетели. В России лежит теперь средоточие православного общества, не веры, конечно, но людей, исповедующих эту веру, в ней узел тесной, мирской связи между православными людьми всего света. Нам, русским, никак не следует этого забывать.

Наша историческая сила в громадном сочувственном народонаселении, окружающем юго-западные пределы России. Наша слабость в том, что мы вчера лишь сознали свое сродство с десятками миллионов пограничного населения и не только еще не овладели нравственно сочувственной стихией, но едва начинаем понимать значение предстоящего нам нового, вероятно, последнего перелома в русской истории. Не особенно трудно, однако же, исправить невольную ошибку первых трех четвертей столетия. В наш быстротечный век не только события разыгрываются чрезвычайно скоро, но переворот во взглядах и чувствах людей совершается с изумительной быстротой, коль скоро накапливаются к тому разумные основания; ни того, ни другого нельзя мерить прежним масштабом. Даже в международной политике главное дело в твердом общественном сознании, – если есть только какая-нибудь соразмерность в силах; а соразмерность эта в нашем деле очевидна. Нужно только, чтобы разумное побуждение к единодушному усилию стало очевидным в такой же степени.

Силы сочувственных нам заграничных населений громадны, но до сих пор бессвязны. Нет никакого сомнения, что славянские и соседние им православные племена другой крови, сплетенные с ними одной судьбой, перевернули бы разом весь нынешний порядок вещей в Турции и Австрии, если бы принялись за дело единодушно и не опасались остальной Европы. Но такое единодушие, возникающее само собой, несбыточно и немыслимо, как немыслимо правильное движение планет без солнца в средоточии. Кроме того, в этой глухой борьбе ни один член великой семьи не обладает достаточно явным перевесом сил и развития, чтобы стать признанным руководителем остальных, но каждое племя отдельно борется против давящих его обстоятельств; ни одно племя не может протянуть другому руку, потому, во-первых, что не может собственными усилиями приобрести достаточной для того свободы действий, и, во-вторых, потому, что прямые цели, – цели текущего дня, – для каждого иные. Сочувственные нам населения опутаны в безвыходном круге, не имея возможности ни достигнуть единодушия, так как им недостает для этого самостоятельности, ни добиться самостоятельности без предварительного единодушия. Даже независимые народы Балканского полуострова, сербы, румыны, греки и черногорцы слишком разрознены и подавлены гнетом Европы, чтобы серьезно думать о союзе. Без внешнего объединения огромная масса славянского и православного мира бессильна: собранная вокруг одного общего устоя – она неодолима. Начиная с северной группы, большая половина австрийской армии состоит из славян. При общем сзове чешское племя, по обе стороны гор [164]164
  Многие этнологи считают силезских славян более родственными чехам, нежели полякам.


[Закрыть], выставляет 120 тыс. первостепенных солдат, русские галичане 60 тыс., словаки (смешанные, впрочем, с другими населениями в венгерских рядах) [165]165
  Словаки населяют не только современную Словакию, но и всю территорию Венгрии; большинство современных венгров – мадьяризованные словаки.


[Закрыть]30 тыс., словенцы Иллирии и Штирии также 30 тыс.; затем все сербское племя южноавстрийской границы составляет один военный стан знаменитых «красных плащей»; далматы, первые моряки на Средиземном море, комплектующие весь военный флот; венгерские румыны, стоящие в одинаковом положении со славянами, ставят 80 тыс. солдат немцев и мадьяров, в которых заключается весь политический устой Австрии, наберется в рядах ее армии, даже вместе с поляками, не более 280 тысяч. Конечно, славянские и другие чужеплеменные полки теперь еще сила австрийская, и притом верная, пока над ними развевается черно-желтое знамя; но полки эти были бы еще вернее своему народному знамени, если бы оно поднялось над ними. Далее в пределах Турции, от Далмации до Румынии, живет другая половина сербского племени, от природы народ воинов, не задумавшийся восстать против всех сил турецкой империи и отстоявший свою независимость без чужой помощи; у Адриатического моря ветвь сербского племени, черногорцы, выстоявшие в продолжение веков против страшного царства Солиманов; на юге греки, одни в свете готовые умирать за родное дело даже без надежды на успех; между сербами и греками 6 миллионов болгар, покуда еще не воинов, но способных стать воинами, как все славяне, способных, как мы видим, ежедневно потрясать свое ярмо.

Наконец, в тылу прочих, 4-миллионный православный румынский народ; его порабощенные братья вопиют к нему, Европа торгует им в своих политических сделках, – придется же ему подумать о завтрашнем дне. Наши прирожденные союзники выставляют теперь полмиллиона солдат для закрепления над собой ненавистного ига: они выставят все вместе миллион солдат и за ними столько же местного ополчения для ограждения своей независимости, когда у них будут развязаны руки. До того еще многие из них станут не колеблясь рядом с нами и все пошевелятся сильно, как только мелькнет им возможность освобождения не на словах, а на деле. Но, конечно, не манифесты в минуту войны вызовут к доверию наших единокровных и единоверных, – мы видели значение манифестов 1854-го, – а братское и деятельное сочувствие, доказанное будничным опытом, общность умственной и нравственной жизни до войны.

Такое великое дело не складывается разом; даже освобождение Италии, ничтожное сравнительно по размерам, до сих пор еще не закончилось [166]166
  Писано в 1869 году.


[Закрыть]. Нужно несколько роздыхов, пока нынешние «австро-дунайский» и «татарско-балканский» союзы, говоря европейским языком, обратятся из враждебных для нас в братские. Покуда мы еще не соприкасаемся прямо со славянским миром, не только нравственно, но даже географически; нас отделяют от него на западе – Галиция, русская и польская, на юге – полоса, уступленная Румынии в 1856 году [167]167
  По условиям Парижского мирного договора 1856 года Российская империя передала Молдавскому княжеству (впоследствии вошедшему в состав Румынии) три южных уезда Бессарабии. Победители в Крымской (Восточной) войне этой мерой отрезали доступ России к Дунаю.


[Закрыть].

Русская Галиция ставит неодолимую преграду нашему сближению со славянством: она разрушает доверие к нам в самом зародыше. Спросите об этом какого угодно заграничного славянина, он скажет: «Какую надежду могут возлагать на Россию двоюродные братья, когда даже братья родные, стонущие на русских границах, не могут дождаться помощи?» Именно русская Галиция более всего прочего внушает славянам мысль, что наше отечество в душе им чуждо, что русское сочувствие к славянству составляет не более как выражение мнений небольшого литературного кружка. Напрасно станете вы доказывать славянам, что в политике дело не в желании, а в возможности и благоприятных обстоятельствах: они стоят на том, что несчастные русские галичане могли быть освобождены без чрезвычайных усилий в 1849 году, потом в 1859-м, потом еще в 1866 году. С западными славянами можно будет говорить не бесплодно об их делах тогда лишь, когда кончится шестисотлетний план Червонной Руси. Вместе с тем мы станем непосредственно на пределах славянской страны.

То же самое чувство внушает турецким славянам вид оторванного от России Измаила. Они слышат от измаильцев такие слова: «В первый год мы смеялись над молдавскими чиновниками и дожидались только следующей весны; пришла весна, мы отложили надежду до третьего года, потом до четвертого; теперь мы перестали уже считать года, и молдавские чиновники смеются над нами». Люди надеются на помощь того только, кто в их глазах умеет помогать себе.

Тем не менее кто может усомниться в неисчерпаемой жизненности и великой судьбе русского народа ввиду этого примера Червонной Руси. Немцы становятся превосходными французами через два столетия, как в Альзасе, французы отличными англичанами, как в новом Орлеане, поляки – ревностными пруссаками, как в Силезии. Но вот два клочка, оторванные от России, один вчера, другой шесть веков тому назад, – и нельзя сказать, в каком из этих обрывков русское чувство сильнее, который из них с большим нетерпением ожидает сращения с родным деревом.

Первый шаг, предстоящий современной России, если она пойдет по своему историческому склону, – освобождение прикарпатской Руси и Измаила. До того времени можно и нужно помогать славянам, как людям, и сближаться с ними, но нечего говорить о славянстве и тем менее – толковать о не существующем раздельно, недоступном для нас и потому фантастическом покуда восточном вопросе.

За исключением Червонной Руси, польская Галиция все еще остается сторожевым постом неприятеля по сю сторону Карпат, т. е. можно сказать – неприятель стоит в «естественных» пределах России, дожидаясь благоприятных обстоятельств. В этом углу сосредоточивается главный фокус наступательной силы против нас, как в углу противоположном, на юго-восточном загибе Карпатских гор, лежит узел оборонительной неприятельской силы, заслоняющей от нас Балканский полуостров. Западная Галиция в руках Австрии есть ежеминутная опасность польского вопроса и европейской войны из-за него.

Пока не разрешено всеславянское дело, польский вопрос неотделим от восточного. Он служит во враждебных руках острием, которое можно направить в нашу грудь, как только мы пошевелимся в русском смысле, например, поднимем восточный вопрос. Кроме того, для Австрии польская будущность важна сама по себе – потому, что польская смута составляет единственное ее оружие против России, у которой целый арсенал всякого оружия против нее [168]168
  Заметим раз навсегда. После 1870 года то, что говорится об Австрии, надо распространять и на Германию, на все немецкое племя в его политических пределах.


[Закрыть]. Понятно без объяснений, что тот день, в который установился бы сердечный мир между поляками и русскими, был бы последним днем знаменитого «дунайского союза». Перед всяким австрийским государственным человеком и всяким венгерским патриотом восстает такая дилемма: или Австрия овладеет польским вопросом и оградит им себя от грозной соседки, или Россия овладеет им, и Польша станет не стеною, а мостом между двумя массами славянщины – восточной и западной.

Едва ли Австрия может опасаться в польском вопросе серьезного противодействия Пруссии. Эта последняя так хорошо закрепостила свои польские области, что не рискует ими даже в соседстве независимой Польши; через несколько времени эти области станут такими же прусскими, как Силезия и Померания. Между тем все, что необходимо для обеспечения немецкого отечества со всеми его захватами, составляет нравственную обязанность Пруссии; когда станет очевидным, что восстановление Польши необходимо для ограждения Австрии, т. е. немецкого преобладания на Дунае, Пруссия будет вынуждена содействовать освобождению. Она не станет даже слишком упираться; независимая Польша для нее чрезвычайно выгодна. Восстановить Польшу немецкими руками – значит отдать ее на съедение Пруссии, значит пустить в полный ход «Drang nach Osten», сдерживаемый русской межой [169]169
  Относительно польского вопроса я не возьмусь сказать, насколько новый оборот мыслей и планов созрел уже по обе стороны границы, особен – но по ту сторону. Правительствам часто приписывают виды, которых в действительности у них нет; но нельзя забывать и того, что современные правительства находятся постоянно под таким давлением общественного мнения, там, где оно действительно существует, что направление, сильно распространенное в обществе, особенно если оно не противоречит официальным интересам, очень скоро переходит в правительственные круги. В немецком же заграничном обществе (собственно говоря, прусском) чрезвычайно распространена мысль об обращении польского вопроса в новое орудие германской политики. Успех этого дела, говорят там, решил бы в нашу пользу также и вопрос об Остзейском крае. Конечно, только самые рьяные и непрактические патриоты мечтают о немедленном завоевании Польши. При нынешней международной обстановке, между молотом и наковальней, между Россией и Францией, даже Германско-австро-турецкий союз оказался бы слишком малосильным для такой затеи. Но разве Польша, говорят там, не может сама броситься в наши объятия? Она получила бы от нас гораздо больше, чем может надеяться от России (втихомолку прибавляют: на первое время). Такой оборот дела изменил бы всю постановку задачи. Разве Франция могла бы без стыда заключить союз с Россией для нового порабощения Польши? Да кроме того, нынешняя Франция живет постоянно накануне анархии и междоусобия, которые в 24 часа могут совершенно ее парализовать, вычеркнуть ее на время из ряда европейских государств. Что трудно сегодня, то может стать сбыточным завтра. Такие речи повторяются и с нашей стороны границы, конечно, не большинством, но многими наивными поляками. Против этих-то людей г. Кржевицкий написал свою брошюру, но, как всегда бывает в разгаре спора, пересолил, поставил перед поляками перспективу русско-славянского союза, из которого на практике вычеркнуто польское имя, что не может иметь в глазах их никакой привлекательности.


[Закрыть].

Очевидно, что по польскому, как и по восточному вопросу узел враждебного противодействия России лежит исключительно в Австрии. Прочие наши недоброжелатели в первом и во втором отношении только союзники ее, более или менее прочные, хотя без исключения искренние, пока их не увлекает какой-нибудь большой противоположный интерес.

На случай опасности Австрия держит в западной Галиции, если можно так выразиться, польскую смуту в виде экстракта: стоит подлить в него кипятку, и лекарство готово. Расчет ясен. В случае войны с нами Австрии нужно одно лишь, – чтобы польское восстание разлилось как можно шире, так же широко, по крайней мере, как в 1863 году, для отвлечения возможно большего количества русских сил с поля битвы, на котором будет решаться участь войны. Теперь польская окраина гораздо опаснее в руках внешнего врага, чем была в 1812 году, когда она бездейственно ожидала победы великой армии [170]170
  Великая армия (La Grande armee) – общепринятое название группировки войск, сформированной Наполеоном I на территории Варшавского герцогства (см. прим. 21) для вторжения в Россию в 1812 году. Одной из целей этой войны Наполеон прокламировал восстановление Польши в границах 1772 года.


[Закрыть]; интеллигенция додумалась до настоящего средства, как действовать против нас. Каждая галицко-польская рота, вступающая набегом в русские пределы, немедленно обратится в полк, хорошо вооруженный на чужой счет. Рухавка [171]171
  Рухавка (польск. ruchawka) – ополчение.


[Закрыть]со скорострельными ружьями и твердым кадром не станет еще, конечно, хорошим войском, но будет совсем уже не рухавкой 1863 г. и заставит нас разбросать по краю еще больше действующих войск, чем при последнем мятеже.

Едва ли кто-нибудь думает, что польское дело в самом деле кончено. Ведь составные его части так же живы теперь, как и прежде. До сих пор положение дел улучшено в одном только отношении: народ изъят из-под прямого распоряжения высших светских классов, склонных к мятежу. Эта мера составляет действительно значительное затруднение для самородного бунта, но не представит никакого препятствия бунту, поддержанному внешней силой. Верная область, занятая неприятелем, составляет для него все-таки обузу, требуя разделения сил для удержания ее в покорности. Но наш Западный край в нынешнем его состоянии – не только Привислянский, но даже Волынская губерния, где всего десять процентов католиков, станет чистой Польшей, враждебной нам землей, как только внешний враг вступит туда; неприязненная интеллигенция, не стесняемая никаким однокачественным противовесом, сейчас же захватит прежнюю власть и заставит местное население, вопреки желанию его, так же ревностно трудиться в пользу нашего врага, как стали бы трудиться самые чистокровные поляки. Численное преобладание русского народа не ослабит даже количества и качества вооруженной силы, которую эта же Волынская губерния в подобном случае поставит в неприятельские ряды; десять процентов неприязненного населения легко выставят полный контингент на всю область, если содержание семейств уходящих на войну будет возложено на остальную массу. Нечего и говорить о губерниях, где большая часть народа находится под влиянием ксендзов. Напрасно, кажется, повторять известную истину, что пока большинство образованного сословия и владельцев в западных губерниях не станет русским, к чему мы приблизились очень мало, край этот будет подлежать всем случайностям войны в такой же мере, как и Привислянский. В Вене, Пеште и Кракове знают отлично это положение вещей.

Конечно, Австрия не выйдет на борьбу без особенно благоприятных обстоятельств. Она держит в своих руках польский вопрос, как громоотвод на случай восточного. Этот последний составляет прямой повод к европейской коалиции против нас. Налегая на него в том смысле, как он обыкновенно понимается, мы сами создадим эти благоприятные для нее обстоятельства.

Польский вопрос может служить орудием для Австрии до тех лишь пор, пока Западный край, или хотя только шесть чисто русских западных губерний не станут вполне русскими, чего так легко достигнуть [172]172
  Условия обрусения определились теперь до очевидности: с одной стороны, на это нужно несколько десятков миллионов, настойчивость без насилия, искренность в исполнении и несколько лет времени. С другой – самые широкие земские учреждения (конечно, и судебные) с устранением ценса, иначе все влияние будет отдано именно в те руки, из которых надобно его изъять; когда этот край выйдет из-под исключительного полицейского управления на гражданскую волю, клочок нерусского населения потонет в общей массе. Десятилетний опыт управления доказал достаточно, что жизнь не переделывается одними административными мерами. За каждый миллион, не положенный заблаговременно на обрусение заднепровской страны, придется издержать десятки лишних миллионов при первой войне, оставаясь все-таки в крайне опасном положении. Жертвы на Западный край составляют расход не мирного, а военного времени, а потому не могут ни лежать на текущем бюджете, ни соразмеряться с его растяжимостью.


[Закрыть]. Тогда польский вопрос предстанет совсем в другом значении и для нас, и для соседей. Бессмысленность мечты о восстановлении старой Польши, бывшей не нацией, а случайной и насильственной исторической федерацией, совершенно сходной с нынешними союзами «австро-дунайским» и «татарско-балканским», станет очевидной для каждого, даже для поляка, наравне с мечтой о восстановлении империи Карла V [173]173
  Империя Карла V создана в начале XVI века. После смерти германского императора Максимилиана I его ближайшим наследником оказался король Испании Карл I. Он принял также титул гермайского императора Карла V. Это династическое объединение Испании и Германии было неорганичным, нежизненным и распалось со смертью Карла V в середине XVI века.


[Закрыть]. До 1863 года нельзя было винить поляков за такую мечту; им не было случая убедиться в ее призрачности; как им было не мечтать о Польше 1772 года, видя, что русский человек не может получить места на службе в Житомире за то, что он русский! Эмиграция остается и теперь при этом убеждении, но русские поляки, не совершенно сбитые с толку, начинают понимать действительность. Еще один разумный и смелый шаг, и России можно будет взять польский вопрос из рук Австрии в свои руки, обратить его в один из частных славянских вопросов [174]174
  В настоящее время, вследствие разгрома Франции, на которую поляки возлагали всю свою надежду, в умах их совершается очевидный и решительный перелом, они отрешаются один за другим от старых идеалов и ищут какой-нибудь новой точки опоры, к которой они могли бы прилепить свое общественное развитие в будущем, хотя бы только в чисто нравственном смысле. Фантазеров осталось еще много, последнее столетие слишком заразило польское общество фантазиями, чтоб оно могло вылечиться от них в один день; но разумные люди между ними понимают, что искать этой точки опоры где-нибудь вне России было бы теперь пустейшим и вместе пагубнейшим из мечтаний. Теперь с искренними поляками уже можно говорить, – это надо принять к сведению, отрешаясь и со своей стороны от страстных национальных увлечений 1863 года.


[Закрыть].

Полагая, что меня нельзя заподозрить в недостатке патриотизма, считаю себя вправе сказать свое мнение о польском рубеже, насколько оно касается общего положения дел.

Современная история достаточно уяснила сущность четырехвековой распри России с Польшей. В этой распре Польша действовала не от своего лица, а от имени Литвы, т. е. западной половины Руси, вступивши случайно в ее права и притязания. Притязанием же было все-таки единство России под державой западной или восточной династии. В конце XVIII столетия спор порешился – все древнерусское отошло опять к России. Слияние обеих половин было бы теперь уже полное, если бы два первые наследника Екатерины [175]175
  Автор имеет в виду Павла I (1796–1801) и Александра I (1801–1825), весьма либерально относившихся к формированию системы управления в присоединенных к Российской империи в 1772–1812 годах польских территориях и предоставлявших польскому дворянству чрезмерные привилегии в надежде примирить их таким способом с фактом ликвидации Речи Посполитой. Как известно, либерализм русской политики в польских территориях закончился восстанием 1830–1831 годов.


[Закрыть]шли неуклонно по ее следам; причины, затрудняющие его, созданы исключительно направлением правительства с 1796 по 1830 год. Во всяком случае затруднения эти чисто искусственные, напоминающие не вековую рознь Англии с Ирландией, а сословное противодействие высших классов Неаполя, Ганновера или Франкфурта, хотя в более резкой форме. Пока длится противодействие, оно составляет действительную опасность в случае войны; но правительственные меры, давшие ему когда-то силу, так же точно могут положить ему конец. Тут идет дело не об историческом вопросе – история сказала уже свое последнее слово, но о вопросе административном и общественном, не до такой степени важном, чтобы связывать руки естественной русской политике. Но за пределами русской окраины лежит окраина чисто польская, доставшаяся нам случайно, источник постоянной смуты для наших западных губерний, – и тут дело принимает иной вид; тут мы стоим на чужой почве и видим не искусственное, а действительное непризнавание русской власти. Самые мудрые и справедливые меры на этой окраине, как наделение крестьян землей, могут быть полезными политически лишь временно, при жизни поколения, ими воспользовавшегося. Через несколько лет в Привислянском крае окажется миллион граждан вместо двухсот тысяч – вот, вероятно, окончательный результат надела. В настоящее время, разуверившись в возможности каких-либо уступок, наше правительство вынуждено необходимостью распространять меры, принимаемые в Западном крае, и на Привислянский край; но сила вещей берет свое и те же самые меры далеко не ведут к одинаковым последствиям там и здесь. Западный край можно и должно обрусить вполне и в самое непродолжительное время; на обрусение Царства Польского, при нынешнем общественном состоянии России, едва ли есть надежда; над ним можно только поставить русскую вывеску. Можно сделать еще другое, весьма разумное, что теперь и делается: рассеять правильным воспитанием, основанным на серьезном знакомстве с русскими источниками, односторонность польских идей. Можно и должно воспитать поколение поляков, не чуждых России – но обрусить их нельзя. Не говоря уже о значительном устое польского духа, рядом с Привислянским краем лежит Галиция – неисчерпаемый источник польского духа и польских мечтаний, откуда они неудержимо переливаются в принадлежащий нам край. Даже завоевание краковской Галиции, при настоящем складе вещей, не улучшило бы положения; оно удвоило бы только численность сопротивляющихся. Тем не менее меры, принимаемые к обрусению Привислянского края, хотя подающие мало надежды на успех, приносят ту временную пользу, что составляют полнейшее отрицание автономии царства, разрешавшейся до сих пор постоянно и неизбежно мятежом. Покуда нельзя ни уступать полякам, ни питать основательной надежды переломить их.

В этом неутешительном положении вещей сказывается, можно думать, только переходный кризис русской истории, который будет длиться до тех лишь пор, пока Россия, выросшая уже местами из племенных пределов собственно русского народа, не станет в действительности главой славянского мира. Решительное поднятие славянского знамени ставит иначе и польский вопрос, дает ему законный исход. С обрусением западных губерний и с провозглашением славянской идеи Привислянский край не может составлять для нас никакого внутреннего вопроса. Польскому народу один выбор: быть младшим братом русского народа или немецкой провинцией. Он и теперь уже не что иное, как последний объедок немецкого пиршества, поглотившего родственные ему населения и части собственного его тела от Саалы [176]176
  Саала – р. Заале в центральной Германии, до XII века служившая границей между германскими и славянскими племенами.


[Закрыть]до Вислы. Может ли узкая полоса земли, сжатая между Россией и Германией, устоять в виде государства, располагающего верховной свободой действий, – что составляет теперь принадлежность только великих держав? До какой степени ни считать поляков мечтателями, невозможно, противно логике, чтобы многие из них, особенно умнейшие, не видели неизбежности выбора между племенной самостоятельностью и гибелью. Об эмиграции нечего говорить: она стала народом кочевых авантюристов, для которых смута на Висле, как и всякая другая, предлог; но оседлые поляки, даже фанатики, поймут свое положение, как только увидят 3/5 имений Минской или Волынской губерний в русских руках, особенно когда увидят себя не на окраине, а посредине земель, сочувственно принимающих главенство России в общем союзе. Теперь поляк, как человек своей национальности, естественно дорожащий ею, находится действительно в безвыходном положении. Его можно не допустить до бунта, но нельзя отвратить от ежеминутной мысли о бунте. Разуверившись в Наполеоне, он продолжает надеяться на львовский сейм, на барона Бейста, на Венгрию, даже на Пруссию; покуда человек живет, должен же он на что-нибудь надеяться. Он перестанет грезить о разрушении России, когда перед ним мелькнет возможность стремиться к осуществлению сбыточной Польши, не становясь через то русским изменником.

До сих пор существование русской партии между поляками было невозможно: для такой партии не оказывалось определенной цели. Поляки считали более удобным и желательным восстановить старопольское государство на счет России, чем польскую национальность в ее ограниченных пределах с помощью России. Но когда, с одной стороны, исчезнет всякая надежда уверить русских людей Гродненской или Минской губерний, ставших на свои ноги, что они имеют что-нибудь общее с поляками, а с другой стороны, напротив, воскреснет надежда сохранить действительную Польшу, то десять человек, сомкнувшись убежденным кружком, могут положить основание преобладающей партии. Затем еще, конечно, останется много вздорных мечтателей, но сила везде в передовой мысли, а не в отсталой толпе. Создать такую партию – значит взять польский вопрос из австрийских в русские руки, свалить главную нашу опасность на голову врага. Что надо сделать для этого? Полагаю, ничего особенного: настойчиво, но без насилия, продолжать обрусение западных губерний, без исключительных мер, не жалея для того никаких жертв; считать поляков славянским народом, имеющим в глазах России такое же право на существование и на русскую помогу в будущем для воссоединения растерзанных, но еще живых его членов, как и всякий другой славянский народ; поставив такую цель перед нами, отличать искренних ее сторонников от неискренних, без чего нельзя управлять даже своим народом, не только чужим. Такая задача неодолима для России, не сознающей своего исторического значения и действительного смысла лежащих перед ней камней преткновения, и, надо думать, не особенно трудна для сознающей. Поляки не идут по зову чехов в австрийский панславизм, чтобы не потерять поддержки правительства, в котором покуда вся их надежда. Другое дело голос России. Если на зов русского правительства, приглашающего поляков занять законное место в славянской семье, не откликнется скоро сильная партия, значит, все законы логики и вероятности перевернулись недавно вверх дном на белом свете. Невозможно поднять славянское знамя, не признавая за поляками их законного места в славянской семье. Четыре миллиона русских поляков и два миллиона поляков австрийских, разжигаемые ежедневно в ненависти к России, станут стеной между нами и западным славянством. С другой стороны, увековечивание нынешнего положения вещей в Польше, возведенное в принцип, перепугает все славянство, разрушит в корне всякое доверие к нам. Славяне, до сих пор боящиеся призрака ненасытного русского честолюбия, примут наш братский зов за уловку. Бунт поляков, возможный против России, невозможен против союза, добровольно признающего русское главенство, союза, обхватывающего их землю со всех сторон. Для меня эти вещи ясны, как дважды два четыре; не знаю, как для других.