Текст книги "Кавказская война"

Автор книги: Ростислав Фадеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 52 страниц)

Первое достоинство генералов, его помощников – решительность. Один раз на десять излишняя решительность может стать причиной неудачи; девять раз она поведет к успеху. Всякий бывалый военный человек видал начальников, хотя не обладавших никаким заметным талантом, но энергических и за то обожаемых солдатами; одно имя этих людей служило залогом успеха. Война – это игра в быть или не быть, а каждый знает, даже по частной жизни, до какой степени человек, не боящийся худого конца, страшен противнику. В мирное время довольно трудно распределять людей по талантам; ум сам по себе, без придаточных свойств, ничего не доказывает в военном. Всего заметнее в человеке энергия, самостоятельность; подделаться под эти природные свойства очень трудно; даже в мелочах видно, насколько человек живет своим умом и руководится своей волей. Все-таки это лучшая мера для расценки офицеров. Надобно с самого начала вести их в таком духе, чтобы каждый офицер брал на себя ответственность, не стесняясь общими правилами, если думает, что так выйдет лучше – на маневрах ли, в распоряжениях ли частью, – и судить его только по результату. Французы говорят о себе «nous n’aimons pas les petits coups» [107]107
  Мы не любим малых дел (фр.).


[Закрыть]и считают в этом свою силу. По-русски это значит: каждый берет на себя, что считает нужным, не оглядываясь. Не надобно много труда, чтобы перевоспитать русскую армию в этом духе. В русском характере беззаветной решительности так много, что она не только составляет его добродетель, но переходит даже в его порок. Надобно только снять с нашей армии более чем полувековой формализм, заевший ее действительную природу, чтобы она была как французская, «qui n’aime pas les petits coups» [108]108
  …которые не любят малых дел (фр.).


[Закрыть]– с придачей русской выстойчивости, чтоб она была армией суворовской, т. е. действительно русской.

На войне нужны только военные качества. Кроме этих, всевозможные достоинства и недостатки, по которым меряют людей в гражданском быту, относятся в военном только к человеку, а не к солдату и не могут служить мерой для его оценки.

Нечего и говорить о том, что высшее начальство должно знать репутацию офицеров известного чина, начиная даже с полковника; в других странах их знают с капитана. Если человек раз был испытан, то он уже не подлежит новой оценке в мирное время; он годится или не годится, – и кончено. В голове войск могут стоять начальники или доказавшие себя на деле, или не успевшие еще себя доказать, – но никак не те, которые доказали противное; последнее может повести только к разрушению нравственного чувства в армии.

Существует поговорка, очень распространенная, но вовсе не верная, что военные люди выносятся вперед войной. Военные таланты действительно выказываются сами собой, но только в чьих глазах? В глазах ближайших свидетелей. Выносятся же они вперед только зоркостью правительства или такой военной организацией, в которой армия, воспитанная в чисто военном духе, умеет судить правильно о людях и имеет голос достаточно сильный для того, чтоб он был слышен всему обществу. Такова французская армия, в которой мнение развивается свободно и уважается; отчасти такова и прусская. Но Австрия, например, вечно воюет, а со времен Евгения Савойского у нее не было ни одного полководца, достойного этого названия. Когда в большом государстве не слыхать признанных военных имен, на которые нация возлагала бы свои надежды, когда даже войны, продолжающиеся несколько лет, не выносят вперед таких имен, – это значит только то, что военная организация государства неестественная, что в ней люди расцениваются не по действительным способностям, признаваемым окружающей их средой – единственным неподкупным судьей в таком деле, а по каким-нибудь искусственным меркам. Это значит во всяком случае, что выдвигаются вперед не те люди, которые стоят того, люди, берущие по праву то, что им принадлежит; не те, которые были бы выдвинуты мнением, если бы мнение что-нибудь значило; а просто те, которые нравятся. Из нравящихся же мужчин редко выходит что-нибудь путное; природа предоставляет законное право нравиться только барышням. Это значит также, что выборы не обсуждаются, иначе мнение было бы услышано, а совершаются в канцелярской тайне. В европейском племени всегда довольно способных и характерных людей; если они не показываются, то в этом выражается не скудость в людях, а скудость системы управления.

Этот вопрос о военном общественном мнении чрезвычайно важный, но в то же время необычайно скользкий. Он не подлежит никакому определению, потому что держится в неуловимой нравственной сфере. Как определить право общественного мнения в постоянной армии, основанной исключительно на дисциплине, на безусловном повиновении старшему, до такой степени, что даже в самой анархической республике войско представляет собой воплощение деспотизма, и без этого не может существовать. Но в то же время несомненно, что во всех боевых армиях, какие только видел свет, кончая нашей кавказской, общественное мнение было сильно развито и влияло на многие вещи; оно почти исключительно выдвигало людей, поэтому люди распределялись правильно. Мнение не может быть безошибочным руководителем, – безошибочной мерки не дано человеку; австрийское правительство, например, поступило бы очень хорошо, не послушавшись голоса армии, выкричавшей главнокомандующим Бенедека; но в сотне других случаев оно ошиблось бы, не приняв этого мнения в расчет. Нельзя вырастить искусственно самостоятельного и зрелого мнения в армии, как нельзя возбудить его в человеке, покуда он сам не дорастет до этой поры.

Кроме верной расценки боевых людей, возможной только при зрелом общественном мнении, укоренившемся в самой армии, нужно еще, чтобы начальники, которые поведут войска в бой, были заблаговременно с ними знакомы. Теперь войска станут группироваться по мере действительной потребности. Тем не менее было бы вовсе не военным делом сводить внезапно с началом войны незнакомые между собой дивизии и вверять главное начальство лицам настолько же чуждым войскам, насколько войска им чужды. Отделение военной администрации от боевого командования войсками может стать безвредным только с восполнением этого существенного недостатка. С переходом армии на военное положение придется необходимо, за некоторыми исключениями, ставить в голове крупных ее подразделений не тех людей, которые управляли войсками в мирное время, а других, или из начальников дивизий, которым знакомы только их четыре полка, или из людей, которые повысились уже над этим званием и с тех пор были совсем разобщены с войсками. Во всяком случае такой иерархический состав больших масс слишком напоминает случайную иерархию армии, выступавшей под Ватерлоо, бывшую главной причиной катастрофы. Нельзя смешивать разнородный характер двух званий – административного и боевого [109]109
  Весь этот пассаж вызван к жизни отменой в то время управлений корпусов на мирное время. Впоследствии эго мероприятие было отменено и уже в русско-турецкой войне 1877–1877 гг. действовали корпуса мирного времени.


[Закрыть].

Как может начальник разумно распорядиться в бою войсками, личного состава которых он не знает. Война не маневры; трудность задачи, предстоящая тем или другим частям, бывает различная, а на каждый полк нельзя одинаково полагаться; еще несравненно важнее понимать заблаговременно своих помощников – строевых начальников, и возлагать на каждого по возможности только то, что ему по силам. С другой стороны, войска также должны знать своих главных начальников. Какое обаяние может производить в бою на солдата генерал, которого тот видит в первый раз? Ото всех этих вещей зависит ни боле ни мене, как исход войны. Надо полагать, для австрийских начальников оказалось мало пользы в том, что они успели хорошо расценить своих подчиненных в битве под Садовой. Какой уверенности в себе ждать от армии, в которой вся высшая иерархия, с одной стороны, и войска – с другой, остаются чуждыми друг другу в минуты, когда участь войны начинает уже решаться? Между тем таково будет наше положение, если вещи останутся в их нынешнем виде. Наше устройство имеет сходство с французским, но там условия совсем другие. Французская армия значительно менее нашей составом и численностью, она армия боевая и по воспитанию и по непрерывности войн, которые вела в последнее время, все части ее знакомы между собой, репутация почти каждого офицера высших чинов, начиная с полковника, установлена; там с назначением корпусного командира, еще не видавши его в глаза, каждый капрал расскажет солдатам его службу, качества и опишет личность. Разве у нас есть что-нибудь похожее на это? Ни одно европейское государство не решилось еще принять французскую систему, хотя нет ни одного из них, к которому бы эта система не была более применима, чем к нам.

Военно-административное деление России на округа полезно, без сомнения, во многих отношениях; но оно нисколько не препятствует должному сближению предполагаемых корпусных командиров с предназначаемыми им войсками.

Так как война всегда может загореться очень неожиданно, то и высшая военная иерархия должна быть всегда расписана заблаговременно, хотя бы только приблизительно, чтобы главные начальники знали своих подчиненных, когда им придется вести их в бой, и были известны им. Для этого достаточно даже непродолжительное соприкосновение, во время летних занятий войск. Сведение войск на известные сроки массами необходимо само по себе. Командование такими сборами войск одним или несколькими в одном районе, смотря по их многочисленности, вверяемое лицам, которым предполагается предоставить высшие звания на войне, было бы в боевом отношении равносильно сближению, установлявшемуся между прежними главнокомандующими и корпусными командирами и их войсками, без нарушения главных оснований военно-окружной системы. Государственная власть не может не иметь в виду постоянно, хотя приблизительно, как распределения сил, вызываемого тем или другим военным сочетанием, так и лиц, которым эти силы могут быть вверены. Трудно было бы надеяться на успех войны, если бы такие вопросы, не обсужденные заранее, возникали только во время самых приготовлений, когда нужно направлять войска спешно и безошибочно, разом распределять начальников сообразно с их способностью. Если ж эти вопросы обсуждены заранее, хотя, конечно, в общем виде, если они существуют постоянно в соображении как решенные, то не представляется никакого затруднения сближать войска во время сборов с начальниками, которым предполагается вверить их на войне. Надобно только, чтоб одни и те же лица были сводимы с одними и теми же войсками, иначе не произойдет никакого сближения. При такой системе, отчетливо установленной, можно было бы со временем упразднить в мирное время даже звание начальника дивизии, подчиняя полки прямо военно-окружному начальству, как во Франции.

Боевая армия составляется не сбором людей, сколько бы то ни было многочисленных и хорошо обученных; она должна быть нравственной, собирательной личностью, должна иметь один общий пульс. Всякий пробел в связи верха с низом, одной части с другой, разрушая единство настроения и взаимной доверенности, разрушает ее боевую цельность.

IX
ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Мы высказали свои мысли. Отдавая на суд общественного мнения их значение в военном отношении, мы не можем не сказать несколько слов об отношении этого труда к текущей минуте. Читателям выяснился смысл сочинения: он состоит в том, что в настоящем положении дел наше отечество должно собрать свои силы, как собирает их Европа, чтоб относиться к миру не как государство с 350 миллионами дохода, уступающее в этом отношении другим великим державам, а как государство с 80-миллионным населением, ставящим его на первое место в свете; нам приходится, другими словами, в военных учреждениях, как и во многих других, сойти с оснований, заложенных Петром, и заменить постоянную солдатскую армию, ограниченную цифрой бюджета, армией народной, определяемой преимущественно цифрой населения, то есть устроить по-военному само земство. Многие из читателей не найдут нужным спрашивать, для чего это? Они сами знают и чувствуют для чего. Но многие, даже из людей, готовых в минуту опасности на всякую жертву отечеству, сделают, быть может, этот вопрос. Хотя в нашей народной жизни прошла уже безвозвратно полоса напускного тумана, когда в космополитическом увлечении иные ставили в упрек Пушкину его оду Клеветникам России; тем не менее нельзя ожидать от общества, в котором подобные явления были возможны еще недавно, твердо установившегося, общепринятого мнения о внешних интересах своего отечества и о силах, потребных для поддержания этих интересов. До последнего польского восстания мы были сильны только своим живым народным чувством, которое в критическую минуту оказывалось все мощнее и дельнее наших случайных мнений. Поэтому вопрос о том, для чего нам нужно быть сильно вооруженными и кто нам угрожает, весьма возможен и требует предварительного соглашения. Писавши о Вооруженных силах России, мы должны были иметь в виду этот вопрос и ясный ответ на него хоть для тех читателей, которые не разнятся с нами во взгляде на коренные начала.

Во второстепенном государстве многие соображения могут оттеснять на второй план вопрос о народном вооружении, – соображения политические, экономические и социальные, – ибо второстепенное государство держится и существует не собственной силой, а международным правом, охраняемым соперничеством великих держав. Мы достаточно видели в последние десять лет, что охрана эта не совсем действительна; но небольшие государства не могут отвратить от себя опасности собственной энергией. Конечно, без армии и они не могут обойтись, чтобы не стать игрушкой ежедневных случайностей; но их армия имеет только одно значение – возможности первого отпора в ожидании внешней помощи; нет надобности поэтому, чтоб она точно соответствовала численности и средствам нации во всем их объеме и чтобы качество ее было очень высокое. Швеция может довольствоваться своими поселенными войсками, короли Неаполитанские полагались преимущественно на наемных швейцарцев. Когда армия не представляет собой полного залога народной безопасности, а обеспечивает государство только против второстепенных случайностей, то очень естественно, что численность и организация ее становятся делом почти произвольным, делом мнения, и подчиняются многим соображениям, имеющим большое значение для общества. Державы первоклассные находятся в другом положении. Первоклассная держава есть нация, или политическое тело, существующее само по себе, независимо от всяких прав и договоров, поддерживающееся собственной силой. Первостепенные государства – это капитальные стены всемирного политического здания, всегда одни и те же, между тем как прочие – перегородки, которые каждое столетие ломает и переделывает как ему удобнее. Держава, которая не может защитить себя от всяких коалиций, которая нуждается в охране международного права, не есть держава первоклассная и не может иметь самостоятельного голоса. Очевидно, например, что признание первоклассным государством Италии, не имеющей еще столько силы, чтобы справиться в поле сражения даже с одним из клочков австрийской армии, есть пока фикция, вызванная политической игрой, а не действительность. Италии все-таки приходится идти за кем-нибудь на буксире. Положение незавидное даже для внутреннего развития, на которое всегда ложится печать энергии народа, его уверенности в себе, почерпаемой в чувстве внешней самостоятельности. Кто не надеется на себя перед чужими, тот едва ли будет смел и прям в домашнем кругу. У человека не может быть двух лиц, как у Януса, не может быть двух душ: одной по внешним, другой по внутренним делам отечества. Народ малочисленный, слабый не по своей вине, может развиваться беспрепятственно, сознавая эту слабость, но для многочисленной, самостоятельной нации обе стороны государственной жизни – внутренняя и внешняя, связаны неразрывно. Малейший ущерб в одной из них сейчас же отзывается на другой; упадок, даже временное умаление внешнего могущества сказывается немедленно внутри или общественной апатией или общественным разладом; нация обращается или в Испанию наследников Филиппа II, отдающуюся исключительно молитвам и серенадам, или во Францию после 1815 года, грызущую свои внутренности, раздираемую партиями, мучимую воспоминаниями до той минуты, пока она не заняла снова соответственное ее силе международное положение.

Нельзя почти сомневаться, что события восточной войны и чувства, порожденные ее последствиями в русском обществе, содействовали более, чем что-либо другое, развитию того горячечного бреда, который известен под именем нигилизма. Человек, у которого подорваны привычные верования в себя, бросается обыкновенно в противоположную крайность. Общество есть тот же человек, только в громадных размерах; оно слагается из человеческих душ. Возьмите же человека самостоятельного, всегда сохранявшего свое достоинство и вдруг нечаянно униженного. Одно из двух: или этот человек замучит себя, растерзает себя упреками, в душе его загорится настоящее междоусобие, которое не успокоится, пока он удвоенной энергией, почерпаемой в самых терзаниях своих, не вознаградит прошлого; или этот человек понурит голову и так уже останется навек. В одном случае выйдет Франция, в другом Испания. Мещанское счастье, не тревожимое сильными ощущениями, возможно только для маленьких народов, слабых не по своей вине, как в былое время, в гражданском быту оно составляло принадлежность слабых и смирных людей, живших под чужой опекой.

Маленькая Дания может горько оплакивать свое несчастье, но даже оплакивая, оставаться счастливой и довольной; полезные реформы, внутренний мир и процветание могут вполне утешить ее; она вышла из боя растерзанной, но со спокойной совестью: что же ей оставалось делать? [110]110
  В 1864 году Дания вела войну против Австрии и Пруссии, была разбита и по условиям мирного договора лишилась значительной части территории.


[Закрыть]Такого мелководного счастья не дано в удел великим народам, и справедливо. Великий народ может также понести поражение, но не может на нем успокоиться; полезные реформы и внутреннее развитие могут утешить его только на известный срок, ибо никакое правильное развитие, никакая счастливая будущность невозможны без уважения к себе и без веры в себя, а такая униженная покорность перед судьбой со стороны сильного доказала бы его душевное растление, несовместное с этими благородными чувствами, несовместное ни с какой хорошей будущностью. Несчастье заставляет оглядываться на свою жизнь, раскаиваться в своих ошибках, понимать свои недостатки и исправлять их: так бывает со всякой сильной личностью, и человеческой, и государственной. Таким образом и с такими последствиями, всегда одинаковыми, отзывалось несчастье на всяком великом народе; примеров можно привести^множество, но самый яркий из них – пример Пруссии после Йены. Наученный несчастьем великий народ, исправляя свои недостатки, не расстается с мыслью подняться опять во весь свой рост, с обновленными силами. Иначе и быть не может, потому что человек прежде всего нравственное существо, не довольствующееся одним материальным благосостоянием и привольной жизнью, существо, требующее нравственного удовлетворения; а какое нравственное удовлетворение может согласоваться с низким мнением о себе как о народе? Иначе быть не может и потому, что всякая личность в свете, и одиночная и сборная, не может чувствовать себя спокойной, отклонившись от своего природного назначения. А разве великие народы не имеют своего природного назначения, врученного им без их спроса, проходящего через всю их историю, проникшего массу известным оттенком чувств и взглядов, от которых она не может оторваться, не открывая в то же время части своей души. Если из племен, одинаково мелких в своем источнике, одни остаются ничтожными или второстепенными навсегда, другие разрастаются в великие народы, то разве не очевидно, что эти последние племена одарены большей энергией, устойчивостью, большей способностью притяжения и превращения в себя; что в них вложен зародыш, из которого развиваются отборные силы человечества, что именно они, а не другие призваны делать историю нашего рода.

Воспитанный в течение веков таким призванием, отзывающимся хоть бы смутно, но все-таки отзывающимся в душе каждого отдельного лица, великий народ всецело проникается характером всемирного деятеля и не может уже возвратиться к частной жизни маленьких народов. Мещанское счастье не удовлетворит его; как Самсон, он почувствует возвращение силы вместе с отросшими волосами и не успокоится, пока не возвратит снова своего величия, не станет опять на свой исторический путь. Чем больше времени народ отстраняется от этого пути, тем сильнее бывает увлечение к возврату. Приходит день, когда сознание своей мощи и не удовлетворяющего ей международного значения, голос недовершенных исторических стремлений, чувство затронутой национальной гордости сливаются в одно общее настроение, во всенародное чувство, заслоняющее собой, на некоторый срок, все текущие внутренние интересы. Тогда для каждого человека общее дело становится своим делом, каждая царапина на величии отечества чувствуется каждым как личное оскорбление. Это значит, у Самсона отросли волосы; великий народ уже не удовлетворяется тем, чтобы привольно жить и даже строить школы и писать книги на покое: он хочет быть самим собой. Одна из величайших нравственных потребностей общественного человека – исторически воспитанное мнение о себе, – требует удовлетворения. Такой перелом мнения – увлечение от внутренних вопросов к внешним, от которых общественное внимание было отстранено временно какими-нибудь обстоятельствами, – факт, много раз совершавшийся везде. По многим признакам можно думать, что настроение русского общества слагается с некоторого времени в этом направлении, что мы находимся накануне такого дня, когда большинство русских людей не будет уже достаточно удовлетворено успехом в одних домашних делах. Никогда нельзя было сомневаться, что такой поворот мнения произойдет раньше или позже: это закон истории, проходящий чрез всю жизнь великих народов; можно было сомневаться только в сроке, когда он наступит.

Независимо от влечений живой души, которая сказывается во всяком человеческом обществе, великая держава не может сосредоточиться и замкнуться в себе надолго, если б и хотела. Она может умерить свое вмешательство во всемирные дела, углубиться в себя, только на очень непродолжительный срок. Мир не стоит на месте, формы его и сочетания изменяются беспрерывно; абсолютного могущества, независимо от сравнения своих сил с чужими силами, не существует; а потому никакой значительный народ не может оставаться равнодушным к событиям, происходящим за его границей, далеко не может допустить всего, что может там случиться. Была ли бы могущественна Россия, была ли бы она обеспечена в своей целости, если б устояла европейская монархия, созданная Наполеоном I? Было ли бы возможно у нас правильное внутреннее развитие при такой внешней опасности, грозящей ежедневно? Не пришлось ли бы нам пожертвовать самыми дорогими общественными интересами для внешнего обеспечения государства, отложить всякую мысль о будущем для настоящего? Европейская монархия Наполеона была явлением исключительным, которое, конечно, не возвратится; но разве в нынешнем положении европейских дел, при нынешнем, слишком известном и вовсе не скрываемом настроении почти всего Запада против России не могут возникнуть такие политические сочетания, которые будут иметь для нас совершенно то же значение, как французская империя 1812 года, которые, так же как и она, могут оторвать нас, и оторвать надолго, от всякой мысли о будущем для настоящей минуты? Для прилежного наблюдателя не может быть сомнения, что такие виды, хотя бы в зародыше покуда, существуют в уме многих правительственных людей Запада, что виды эти согласуются также со многими основными интересами наших недоброжелателей и что общественное мнение в большинстве благоприятно им. При таком союзе личных стремлений, интересов и мнения в нашу эпоху неожиданных событий и внезапных решений каждое несогласие в каком-либо серьезном вопросе может чрезвычайно быстро разгореться в прямое столкновение. Кто не помнит 1853 и 1863 годов. Что враждебная сила будет теперь в руках не одного лица, а одного чувства или одного интереса, от этого нам не станет легче. Возможность неблагоприятных нам политических сочетаний чрезвычайно облегчена рядом невообразимых событий последнего десятилетия, происшедших без нашего вмешательства, в то время как мы замыкались в себя. В это десятилетие Россия воскресла к жизни, это правда; но и оборот медали слишком важен, чтоб его можно было считать второстепенным в сравнении с чем бы то ни было. Внешняя опасность может быть предупреждена, единение враждебных нам интересов может быть рассеяно или ослаблено в самом зародыше только решительным воздействием на современные дела; а для такого воздействия нужна прежде всего сила или по крайней мере внушительный вид силы, не оставляющий повода никакому сомнению.

Наконец, надо сказать и то, что в свете нет такой великой державы, все интересы которой, не только политические и торговые, но даже чисто национальные, племенные, заключались бы во всей полноте в ее недрах, не выходили бы за ее пределы. Такая отрезанность принадлежит только небольшим народцам, каковы, например, голландцы; да и тех смущает по временам вопрос о родственных им фламандцах. До сих пор ни одна великая Держава не осуществила такого полного объединения своей народности, чтоб оставаться чуждой сердцем ко всему заграничному. У всякого значительного европейского народа есть своя заграничная родня, которой он сочувствует, которой он не может не сочувствовать без самоотречения, потому что она есть плоть от его плоти, потому что в ее лице он сам попирается чуждым насилием; попирается его знамя, его народность, исторические идеи или религия. Как ни далеко разошлись романские народы, а даже у них сердце говорит сообща; симпатии Франции всегда были за Италией, а Германии против Италии. Хотеть, чтобы человек замкнул свои естественные чувства в пограничной черте, условленной на последнем съезде дипломатов, значит представлять его себе куклой, а не человеком. Никто не может быть сыном своего государства; только отечество, то есть самостоятельная народность, может иметь сынов; государство же имеет одних слуг, часто очень преданных, но все-таки слуг. Мать Россия – слово, полное великого смысла, мать Австрия – чистая бессмыслица. Если же человеку свойственно питать сыновние чувства к своей великой семье-народности, то он, значит, любит ее, а не последнюю политическую растасовку карт, любит ее одинаково везде, где видит, и в своем, и в чужом государстве. Посмотрим, долго ли политическая верность австрийских немцев устоит против патриотического влечения? Когда великий народ стремится сердцем к заграничной родне, более или менее близкой, однокровной или одноверной, он защищает не только ее, но сам себя, он защищает в ней свою собственную личность и свои собственные убеждения, свой исторический тип, выражающийся в известной мере и в родичах его, против чуждых личностей и убеждений. Вера в себя, в законность и превосходство своих коренных идей и стремлений есть та сила, которая создает великие народы; какая же вера, обладающая могуществом, отдаст себя на попрание в каком бы то ни было виде? Великий народ, остающийся бесстрастным при виде страданий своей крови или своих задушевных убеждений в лице своих близких, потому что законность участия к ним не оговорена формально дипломатическими трактатами, подсечет тем свои собственные национальные основы, покажет всему свету и самому себе, что эти основы для него только вывеска, а не призвание.

Для людей, не отвергающих народной личности, то есть самой истории, заключение ясно. Великий народ не может заглушить в себе надолго голос своего векового призвания, душа его очень скоро возмущается против такого насилия над собой. Великая держава не может надолго замкнуться в себе, не рискуя очутиться внезапно в таком положении, из которого ей потом придется выбиваться ценой величайшего напряжения сил. Сборный человек, представляемый народностью, не может отрешиться от человеческих чувств, иногда против воли вызывающих его на деятельность, так же как и частное лицо; поступая иначе, он утратил бы собственное уважение, без которого жизнь ничего не стоит для народа, как и для личности. Эти три побуждения к внешней деятельности неотразимо увлекают каждый великий народ, занимающий самостоятельное место в свете, ко вмешательству во всемирные дела, заставляют его неустанно направлять события в смысле своих национальных интересов. Нам кажется несомненным, что сумма этих побуждений вызывает в настоящее время к внешней деятельности Россию более, чем какую-либо другую державу. Восточная война и десятилетнее углубление в себя накопили на нас долг с процентами, который теперь разом приходится уплачивать. Но современный мир не в таком положении, чтобы право и самые законные чувства значили что-нибудь без силы, тем более что каждая нация имеет свои законные чувства, иногда круто противоречащие чувствам другой.

Размеры этого сочинения, посвященного исключительно военному делу, не позволяют нам вдаваться в обсуждение современных европейских событий, хотя связный перечень фактов подтвердил бы вышесказанное лучше всяких рассуждений. Важность этих событий для России такова, что они могут заставить призадуматься самого доверчивого и беспечного человека, если только он русский по чувствам. Нескольких слов будет достаточно не для развития, но для уяснения нашей мысли.

На свете есть державы окончательно сложившиеся, собравшие в себя почти все свои естественные элементы и срастившие их с собой, а потому не связанные больше с такими жизненными интересами за границей, от решения которых прямо зависело бы их могущество и внутреннее развитие; и есть державы, еще складывающиеся, чувствительные к урону не только в себе, но и вне себя, державы, будущность и развитие которых могут быть сильно подсечены в лице их заграничных интересов. Такова прусская Германия, такова и Русская империя, несмотря на свою огромность. Совершающееся на наших пределах бесконечно важно для нас, не только как залог спокойной будущности, но даже как обеспечение в том, что мы устоим в нынешнем своем положении. Для большей части Европы Россия неприкосновенна, то есть считается недостижимой, только на восток от Днепра, на север от Кубани, на юг от Выборга; все прочее не признается еще окончательно решенным и при первом неблагоприятном для нас сочетании европейских сил может стать предметом враждебных попыток. Обширные окраины России далеко еще не так прочно срощены с владычествующим племенем, чтобы на них не могли оказать некоторого притяжения другие, даже псевдооднородные с ними центры, создаваемые вдоль нашей границы. Явная враждебность высших и средних классов в одних окраинах, совершенная разноязычность и чужеземная культура в других, не допускают до сих пор такой органической связи их с телом государства, чтобы сила оружия и внешняя приманка не могли больше иметь влияния на их судьбу. Со дня разрушения Польши, в продолжение полувека, Россия обеспечивалась от неприязненных замыслов Священным союзом. Сбросив с себя эти обременительные узы, она может полагаться только на собственную силу. Нам нужно теперь, и еще долго нужно будет в будущем охранять Финляндию от скандинавизма, прибалтийские губернии от немецкого единства, Польшу и западные губернии от самых сложных влияний и замыслов, Бессарабию от Румынии, Закавказье и от Европы, и от мусульманского фанатизма. Заботы правительства и общества о наших окраинах ясно доказывают, что еще не все там решено.