Текст книги "Домино"

Автор книги: Росс Кинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 34 страниц)

На третий день Кончетто поднялся с тюфяка на звуки ангелюса и, опираясь на плечо Тристано, похромал вниз читать молитвы. Его внезапное появление в капелле вызвало немало взглядов украдкой; мальчики толкали друг друга локтем в бок, некоторые ухмылялись, но двое или трое, стоя на коленях, напряженно выпрямились, словно беда, постигшая мальчугана, грозила и им.

Бесцветный мальчик с белесыми кудрями и розовыми кроличьими глазами, Кончетто болезненно морщился на солнце. Видя его бледность, Тристано решил, что либо беда выпила у него всю кровь, либо в отдаленном герцогстве, где он родился (и, по слухам, состоял под покровительством герцога), никогда не светит солнце. С того дня он стал носить черное платье, резко выделявшее его в толпе других мальчиков, неотличимых в своих белых платьях, красных поясах и турецких беретах. Шипио тоже носил черное, но только когда ему вздумается, то есть не часто, обычно же он ублажал свой вкус голубым бархатным кафтаном, вышитым золотой нитью, или алой мантией с короткими штанами того же цвета – предполагалось, что это дары его почитателей за пределами школы.

В черном ходило еще несколько мальчиков – человек, наверное, семь. Им, как и Шипио, полагались довольно просторные комнаты в верхнем этаже, в большем количестве постельное белье и лучшего качества еда. Их тоже не заставляли скрести, нарезать и драить. Но это была пиррова победа: несмотря на относительно зрелые годы (на год-два старше других мальчиков) и таинственное сродство с Шипио, мальчики в черном принадлежали к числу его излюбленных жертв. Стоило синьору Пьоцци повернуться спиной, как другие ученики принимались изводить их проказами и насмешками, по большей части позаимствованными из репертуара Шипио; раз в полмесяца, а то и в неделю, кого-нибудь из этих бедняг хватались на утренней службе и освобождали затем из подвала: дрожащие, в крысиных укусах, они рыдали и размазывали по щекам слезы и сопли. Случалось изредка, что кто-то из них исчезал бесследно. Тристано относил это за счет самых изощренных проделок Шипио, однако синьор Пьоцци неизменно выводил в тисненном золотом свитке напротив их имен: «se n'e fuggito» – «сбежал».

Если Тристано надеялся, деля комнату с одним из представителей этого трагического братства, проникнуть в его секреты, его постигло разочарование. Уже на четвертый день Кончетто с вещами отправили наверх, наслаждаться маленькими радостями, связанными с его новым положением. Тристано выбросил бы его из головы окончательно, если бы через два года не случилось происшествие, на несколько дней нарушившее строгий распорядок школьной жизни.

– Однако о нем поговорим в другой раз, – произнесла миледи. – Час уже поздний, да и вы, вероятно, утомились. Нет? Дорогой мистер Котли, я очень ценю ваше общество. Однако мне не терпится взглянуть, как продвигается ваша работа, а кроме того, мадам Шапюи, как я вижу, принесла нам блюдо клубники. – (Добрая женщина как раз вошла в комнату и выглядывала из-за моего левого плеча, бросая тень на холст). – Что, если мы встретимся на третий день и я продолжу историю Тристано?

Через двадцать минут, когда я спускался по узкой лестнице в сопровождении юной дочери мадам Шапюи, которая грациозно освещала путь свечой, мне на секунду преградила дорогу компания из двух джентльменов и леди, сидевших на корточках на лестничной площадке. Вполне прилично одетые – в бархатные накидки и чистые белые шарфы, – но с лицами самыми неприглядными, они сквозь красные от пьянства веки (чем объяснялись, вероятно, их скорченные позы) смерили меня подозрительными взглядами. Пока я, вжимаясь в стену, пробирался мимо, дама (потрепанная, с нездоровым лицом и копной сальных локонов, падавших на спину) с трудом вздернула на ноги одного из джентльменов и благодаря своему преимуществу в весе увлекла его через прикрытый занавеской дверной проем, приговаривая на ходу:

– Ну, что вы принесли мне сегодня, мистер Маккуортерз? А? Что вы принесли сегодня своей Бетти?

Джентльмен, оставшийся на ступенях, снова бросил на меня косой взгляд и вопросил тоном требовательным и неуместно-фамильярным:

– А не найдется ли здесь чего-нибудь позабористей?

– Туда, мистер Локарт, – отвечала моя юная спутница, Эсмеральда, указывая на боковую дверь. – Сами, небось, знаете, – подмигнула она.

На улице, еще более неприглядной в темноте, чем при дневном свете, я пожалел леди Боклер, вынужденную жительствовать бок о бок с такими хамами. Однако мне пришло в голову, что, быть может, они ей незнакомы, поскольку в большом городе имена и лица даже ближайших соседей могут оставаться для нас тайной, белым пятном.

Глава 10

Следующий день выдался хуже и скучнее некуда. Северный ветер гонял по улицам струи холодного дождя, грозя сорвать с петель Самсона и Далилу, которые бешено дергались и скрипели под его порывами. Убедившись в бесплодности этих атак, гиперборей закружился в каминной трубе, загасил огонь, который я развел к завтраку, и обильно осыпал комнату черной золой. Тем временем дождь молотил по черепицам крыши, словно пальцы нетерпеливого гиганта, раздумывавшего, что бы такое со мной сотворить.

Однако мелкие напасти, вроде холодного пудинга, погасшего очага, скованной холодом, словно Нова Зембла (ветер пробрался в окна, а вскоре и дождь проник сквозь крышу), комнаты, не шли ни в какое сравнение с необходимостью торопиться на улицу. В то утро по Хеймаркет и окрестностям носились грязные воды, похожие на мутный Ганг и его стремительные притоки; волна за волной омывали двери лавок и башмаки тех смельчаков или простофиль, которые отважились отдать себя в этот день на волю стихии. Непогода не пощадила даже заведение «Жюля Реньо, изготовителя париков»; как ни трудились двое вооруженных метлами подмастерьев, река вздувалась и пенилась у самой двери, и лакеи в месяцеобразных треуголках вынуждены были, зажав под мышкой хозяйскую картонку с париком, по которой колотили капли дождя, прокладывать себе путь к лавке на цыпочках; меж тем оставленные у обочины лошади перебирали копытами в грязи и пускали из ноздрей пар.

В путешествии по этим мрачным потокам меня сопровождал мой собственный – условно говоря – слуга, Джеремая Шарп (ему в прошлом месяце исполнилось десять), который нес под мышкой не картонку, а сафьяновую сумку, где содержалась коллекция моих набросков: пастельные портреты мистера Натчбулла в позе умирающего генерала Вулфа, в казацком платье, в виде нагого гладиатора, готового к битве, а также один или два акварельных (благодаря чему небеса сохранили свой законный голубой цвет) пейзажа с холмами вблизи Аппер-Баклинга; еще изображения наиболее покладистых клиентов мистера Шарпа, выполненные углем, и даже вчерашняя «Дама при свете свечи», к сожалению, незаконченная и поэтому неопознаваемая, но все же, как мне думалось, выполненная не без искры таланта. Иными словами, работы, с помощью которых я надеялся произвести впечатление на сэра Эндимиона.

Чтобы составить мне компанию, Джеремая собственной властью освободил себя в тот день от своих обычных утренних обязанностей: подмести пол и порог отцовской лавки; я был избран кумиром всеми семью малолетними Шарпами, которые оспаривали друг у друга место рядом со мной на церковной скамье или за обеденным столом, а уж за честь нести мою коробку с красками или альбом разыгрывались иной раз настоящие битвы, однако юный Джеремая превосходил всех трогательным усердием. Более чем кто-либо, он высоко оценил мой талант и предстоящие успехи, а потому не видел для себя лучшего будущего, чем в качестве слуги сопровождать меня в путешествиях по европейским столицам. Подметая пудру в отцовской лавке, выдергивая волосы из гребней, выливая в канаву ведра с хлоркой, Джеремая утешал себя воображаемой идиллией: как он бреет меня по утрам, чистит мою одежду, готовит краски и кисти, устанавливает мольберт, читает мне в часы отдыха стихи, отвечает на письма, разбирается со счетами, допускает ко мне желательных посетителей и преграждает доступ нежелательным, улаживает неприятности с ревнивыми мужьями и брошенными любовницами и окружает меня заботой, когда я нездоров или не в настроении. Прежде скромные амбиции Джеремаи вызывали у меня добродушную усмешку (другим, увы, они казались нелепой ставкой на неверную карту), но в то утро, наблюдая, как он шагает впереди, прокладывая мне дорогу через густую грязь, как, вооруженный соломенной шляпой, старается укрыть меня своим крохотным телом от жестокого ветра и дождя, я ощутил в сердце укол, поскольку, проснувшись накануне ночью от скрипа вывески, я и сам принялся воображать себя в подобной же роли при сэре Эндимионе Старкере.

Недели две назад, доказывая свою полезность, Джеремая клялся сопровождать меня повсюду, куда позовет меня мой гений, – «от Фробишер-Бей до Тимбукту», – и вот в то бурное утро его верность впервые подверглась испытанию, хотя путешествие я планировал не столь уж далекое, всего лишь до Сент-Олбанз-стрит, то есть до апартаментов сэра Эндимиона, которому снова вознамерился засвидетельствовать свое почтение. Как бы то ни было, в то злополучное утро наше со слугой странствие затянулось и довело нас до самого Чизуика, и стучаться мне пришлось не в одну, а в три двери. Намечая в мечтах, что он будет делать на службе, Джеремая не упомянул обязанность стучать в дверь. Однако ее я полагал для своего слуги первейшей, потому что, казалось, вся моя жизнь в Лондоне, как вехами, была отмечена дверными молотками, которые я безуспешно пускал в ход, пытаясь получить доступ в места для избранных, по той или иной причине для меня запретные.

Итак, первой на моем пути была дверь на Сент-Олбанз-стрит. Джеремая подобрался к ней на цыпочках и галантным жестом пригласил меня последовать за ним, остерегаясь, однако, клякс рвоты на каменных плитах и желтых брызг у сточной канавы, где недавно навалила кучу навоза ломовая лошадь.

– Никого нет дома, мистер Котли, – заметил Джеремая, прижавшись носом к бутылочному стеклу в окошке сбоку, как накануне поступил и я. – Не пойти ли нам на Пэлл-Мэлл? Он как пить дать на Пэлл-Мэлл, мистер Котли.

– Погоди минутку, – отозвался я, припоминая, каким образом успел сегодня утром выболтать мальчику свои планы. – Одну минутку, Джеремая.

Я заглянул за угол дома, который в дождливую погоду, когда с крыши падали капли, черепица стучала, а в трубах завывал ветер, представлялся еще худшей дырой, чем прежде. Тем не менее трупик грызуна, валявшийся накануне у дверей, исчез, смытый, несомненно, ливнем. Тележка тоже исчезла, и тут дождь был ни при чем – а значит, ее забрал хозяин.

Защищаясь ладонью от струй, я поднял голову. Окно, где показывалась вчера хмурая бледная леди, было темным, створки закрыты, занавески задернуты.

– Дверной молоток, Джеремая.

– Здесь нет молотка, мистер Котли. – Джеремая указал на вонючую кучу навоза, где валялась эта принадлежность, треснувшая вчера у меня в руке. – Он сломан, сэр.

– Тогда стукни в дверь как следует.

Джеремая ударил в дверь своим маленьким кулачком; звук едва был слышен даже мне, стоявшему в двух футах, что уж говорить о тех, кто находился двумя этажами выше; мне он представлялся ничтожным эхом, затерявшимся в огромном и шумном мире.

– Сильней, Джеремая! – распорядился я, когда на призыв не последовало ответа.

– Там кто-то есть, мистер Котли.

Да, в одном из верхних окон слышались голоса, а вернее крики; в споре участвовало двое: джентльмен кричал, а леди всхлипывала.

– Ты что-нибудь слышишь, Джеремая? Что они говорят?

Мой лакей отряхнул свою соломенную шляпу и снова стукнул в дверь. Отклика не было, прошла еще минута, и, когда Джеремая постучал в третий раз, голоса смолкли или, во всяком случае, сделались неслышными. Однако прежде я различил как будто слова джентльмена, обращенные к его рыдающей собеседнице: «шлюха» и «уличная девка», хотя я, конечно, мог неверно их разобрать, потому что именно в те мгновения ветер завыл в трубах и задребезжала черепица. И тем более не было у меня оснований утверждать, что ругань изрыгал сэр Эндимион, а рыдала в ответ хорошенькая женщина, которая накануне швырнула мне в голову миниатюру.

Сдавшись на уговоры, Джеремая в четвертый раз нерешительно стукнул костяшками пальцев по двери, однако новая попытка вызвать обитателей лучшего результата не принесла, поэтому я развернулся на потрескавшихся плитах мостовой и направил свои стопы далее.

– Идем, Джеремая, – распорядился я, стараясь придать своему голосу бодрую тональность. – Раз так, отправляемся на Пэлл-Мэлл.

– Слушаюсь, мистер Котли.

Мой юный лакей успел уже промокнуть до нитки; его худенькие плечики тряслись, зубы выбивали дробь, а вдобавок наверняка болели костяшки пальцев. Хуже того, несколько раз его соломенная шляпа, подхваченная ветром, слетала с головы в самую хлябь, откуда он ее извлекал, выжимал и нахлобучивал на самые уши, чтобы через минуту потерять снова. Его упорство вызывало смех, но одновременно и восхищение; то же самое, наверное, подумали вы, можно сказать и о моей привычке настойчиво взывать к запертым дверям.

– Слушаюсь, мистер Котли, – повторил Джеремая, меж тем как мы двинулись на юг, к таверне «Резной балкон» и к Пэлл-Мэлл, где, хотя уже полностью рассвело, все еще горели стеклянные фонари. Как прежде, Джеремая прикрывал меня от ветра, прокладывая маршрут меж коварных скопищ грязи и дымящихся лошадиных яблок. Думаю, двадцать минут назад перспектива ступить на Пэлл-Мэлл – и поступить ко мне на службу – представлялась ему куда более радужной.

Вторая дверь, массивней первой. Мы переправились через Пэлл-Мэлл в самой узкой точке, близ Маркет-лейн, и оказались на ее южной стороне. Здание, к которому мы повернули, разочаровывало как своими размерами, так и видом (прежде здесь был магазин гравюр и эстампов). Я погляделся в круглый дверной молоток из меди, интересуясь состоянием своего парика, который сочился влагой и, как я опасался, начал испускать запах того самого животного, чей облагороженный искусством хвост послужил ему основой. Все усилия Джеремаи пропали даром: мои штаны насквозь промокли, чулки покрылись брызгами, а о существовании башмаков можно было только догадываться, поскольку, как я ни тер их железным скребком, слишком уж много на них налипло вязкой грязи и нечистот. Под прикрытием портика я снял шляпу и, пока Джеремая ее выжимал, обтер себе лицо извлеченным из кармана платком, который оказался не суше прочей моей экипировки и вдобавок испачкал мне нос асфальтом (пятна остались со вчерашнего вечера). В какое состояние пришли «Дама при свете свечи» и этюды с мистером Натчбуллом – о том я боялся и подумать.

– Будьте здоровы, – рассеянно прошептал Джеремая, когда я чихнул в мокрый платок. Он постарался покрасивее завязать красную ленту, которую я нацепил на свой парик, но сомневаюсь, что это сделало мой облик притягательным. Обозрев в дверном молотке свою курчавую голову и нос в пятнах асфальта, я возжелал побыстрее ретироваться к себе на квартиру. Так бы я и поступил, если бы не Джеремая, который, заметив, что я дрогнул, схватил молоток и злобно ударил четыре раза по дверной дощечке. Последовавшего отклика никто из нас не ожидал.

– Уроки уже начались, – произнес джентльмен, сперва приоткрывший дверь, а затем распахнувший ее пошире, настолько, чтобы впустить нас, но оставить за порогом ветер и дождь. – Входите быстрей – ну, шевелитесь, шевелитесь…

Мы с Джеремаей переглянулись, и я уже собирался объяснить, зачем пришел, но джентльмен (в руке у него была слуховая трубка) поманил нас внутрь, а затем указал трубкой в глубь коридора.

– Простите, сэр, – начал я, словно бы хлопок двери высвободил слова, застрявшие у меня в глотку – я ищу сэра Эндимиона Старкера, будьте добры…

– Торопитесь, торопитесь, – громко скомандовал джентльмен, игнорируя мою попытку объясниться. Поскольку трубку он использовал как указку, а не по прямому назначению, то, думаю, не различил ни единого звука. Я попробовал заговорить громче, но он, положив одну ладонь на спину Джеремаи, а другую – на мою, силой впихнул нас в коридор.

– Ступайте, – проговорил он, – вы и так уже на целый час опоздали. – Напутствовав нас новым толчком, он исчез за дубовой дверью в коридоре.

Мы с Джеремаей вновь посмотрели друг на друга, и он робко пробормотал, что нам, наверное, лучше уйти, ибо «ясное дело, этот джентльмен нас с кем-то спутал», но тем временем я перевел взгляд с лица моего юного лакея на Диану, которая, под самым потолком большой комнаты, где мы проходили, разоружала Купидона, и на Юнону – поблизости, в такой же золоченой раме, – готовившуюся принять от Венеры ее пояс.

– Выставочный зал, – заметил я и принялся рассматривать исход из Рима сурового Регула, а также новые и новые изображения Венеры, висевшие на стенах и прислоненные к плинтусу: богиня указывала путь Энею, оплакивала Адониса, покоряла Марса, вскармливала младенца Купидона, а также, полуобнаженная, с грудью, едва прикрытой густыми распущенными кудрями, отдыхала на морских волнах. Имелся там и обезумевший от горя Ахилл с иссиня-бледным телом Патрокла, несколько портретов королей и королев в полный рост, Достойные Особы воинского звания – на головах треуголки, грудь в вышивке и орденских лентах, картины римской campagna[27]27
  Равнина (ит. ).


[Закрыть] и руины Колизея; все это было заключено в золоченые рамы и почти полностью заслоняло синий бархат стен.

Я мог бы вечно стоять и глазеть, но заметил наверху особенную Венеру – тоньше и красивей остальных, с белым жалобным лицом и копной желтоватых волос, напомнивших мне миниатюру, которую я сегодня утром бережно поместил в карманчик для часов и не единожды нащупывал во время путешествия.

– Мистер Котли, – заговорил Джеремая, которого, в отличие от меня, ничуть не поразило изобилие чудес Выставочного зала. – Мне кажется, сэр, нам пора. Пожалуйста, мистер Котли, а то нас кто-нибудь застукает.

Однако нас уже застукали: в середине зала выстроилась группа мальчиков, иные не старше Джеремаи (он как раз начал тянуть меня за рукав); все они были задрапированы в рабочие халаты и, кто с альбомом, кто с мольбертом, тщательно копировали Венер и Ахиллеса. Один или двое, менее старательные, застыв над незаконченным эскизом, пожирали нас глазами.

– Я разыскиваю сэра Эндимиона Старкера, – произнес я важным голосом: таким мой отец обращался к пастве или разговаривал с рыбными торговцами на рынке в Шрусбери. – Не скажете ли, господа, здесь ли он сегодня?

Один из старших учащихся (каковыми я счел этих юношей) поднял кисть, пропитанную изрядным количеством прекраснейшего ультрамарина из лавки мистера Миддлтона (именно этого цвета платье облекало ту Венеру, которую он воспроизводил), и указал – а скорее ткнул – ею в сторону еще одной двери.

– Поищите в зале слепков, – произнес он, вновь прикладываясь ультрамариновой кистью к сияющим складкам облачения Венеры.

В зале слепков я застал приблизительно такую же обстановку, что и в выставочном зале. (Джеремая, клявшийся сопровождать меня на Тимбукту, перед последней дверью струхнул и теперь, по-видимому, мок снаружи под дождем.) Здесь тоже несколько мальчиков делали наброски на бумаге или холсте, но натурой на сей раз служили дюжина или около того мраморных фигур, расположенных вокруг: метатели швыряли диск, флейтисты сопровождали игру прыжком через бревно, воины потрясали мечами и щитами или попирали ногой шею поверженного врага, а более мирные персонажи обхаживали нагих юных дев. Имелись и Венеры: одна стыдливо прикрывала руками и распущенными волосами живот, другая, не столь озабоченная приличиями, стояла, приложив к уху раковину и выставив напоказ обнаженную грудь, в то время как сзади к ней подкрадывалась бородатая фигура с тритоном.

И тут ко мне, как соглядатай к Венере, подкрался сзади учитель рисования, который надзирал за молча трудившимися учениками. Если его сотоварищ у двери не вполне владел слухом, то ему, как ни странно, недоставало иного качества, при его профессии самого необходимого, то есть остроты зрения; он неуверенно вгляделся в мое лицо и, непринужденно именуя меня Спенсером, проворчал:

– Вечно ты опаздываешь, Спенсер. Урок уже час как идет. Ступай на место, юноша – ну, шевелись же.

– Слушаюсь, сэр.

Приняв на себя роль нерадивого ученика, я сел на пол, извлек из сумки промокший портрет мистера Натчбулла и стал добавлять к его членам мускулы, а к простертой руке пририсовывать диск.

– Если тебе никак не добраться в назначенный час даже до Пэлл-Мэлл, – не унимался учитель, – то о Чизуике и говорить нечего. А сэр Эндимион не то что я – от него спуску не жди. Так что если не хочешь завтра опоздать, выходи из дома затемно. Помни: урок назначен на десять. Будете писать драпировки.

– Простите, сэр, а где это? – взмолился я. – Я ведь вечно все забываю, вы знаете…

Возможно, меня кольнула совесть, когда я чернил и без того не лучшую репутацию бедняги, однако когда я, с адресом в кармане, выскочил после окончания урока под дождь, я думал отнюдь не о Спенсере – кто бы он ни был – и даже не о Джеремае, который преданно ждал меня под портиком, дрожа всем телом и подскакивая, как квакер; нет, я думал о сэре Эндимионе, а иными словами – о самом себе.