Текст книги "Миры Роджера Желязны. Том 13"

Автор книги: Роджер Джозеф Желязны

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

Она поплыла к центру комнаты.

Стоя там, как статуэтка этрусского фриза, она то ли задумалась, то ли созерцала узор на полу. Может, эти узоры что-нибудь означали? Я всмотрелся в них. Если и так, то никакого скрытого смысла я в них не видел, зато они хорошо бы смотрелись на полу ванной или внутреннего дворика.

Две другие женщины были пожилыми и, как и М'Квийе, походили на аляповато раскрашенных воробьев. Одна уселась на пол с трехструнным инструментом, смутно напоминавшим сямисэн. Другая держала в руках кусок дерева и две палочки.

М'Квийе презрела свою скамеечку, и не успел я оглянуться, как она сидела на полу. Я последовал ее примеру.

Музыкантша с сямисэном все еще настраивала свой инструмент, и я наклонился к М'Квийе:

– Как зовут танцовщицу?

– Бракса, – ответила она, не глядя на меня, и медленно подняла левую руку, что означало «да», «давайте», «начинайте».

Звук сямисэна пульсировал, как зубная боль, от деревяшки доносилось тиканье часов, вернее, призрака часов, которых марсиане так и не изобрели.

Бракса стояла, как статуя, подняв обе руки к лицу и широко разведя локти.

Музыка стала подобной огню.

Бракса не двигалась.

Шипение перешло в плеск. Ритм замедлился. Это была вода, самая большая драгоценность на свете, с журчанием льющаяся по поросшим мхом камням.

Бракса по-прежнему не двигалась.

Глиссандо. Пауза.

Затем наступил черед ветра. Мягкого, покойного, вздыхающего. Пауза, всхлип, и все сначала, но уже громче.

То ли мои глаза, уставшие от постоянного чтения, обманывали меня, то ли Бракса дрожала с головы до ног. Нет, действительно дрожала.

Она начала потихоньку раскачиваться. Долю дюйма вправо, затем влево. Пальцы раскрылись, как лепестки цветка, и я увидел, что глаза у нее закрыты.

Затем глаза открылись. Они были холодными, невидящими. Раскачивание стало более заметным, слилось с ритмом музыки.

Ветер дул из пустыни, обрушиваясь на Тиреллиан, как волна на плотину. Ее пальцы были порывами ветра.

Надвигался ураган. Она медленно закружилась, кисти рук тоже поворачивались, а плечи выписывали восьмерку.

Ее глаза были неподвижным центром циклона, бушевавшего вокруг нее. Голова была откинута назад, но я знал, что ее взор, бесстрастный, как у Будды, устремлен сквозь потолок к вечным небесам. Лишь две луны, быть может, прервали свой сон в нирване необитаемой бирюзы.

Когда-то давно в Индии я видел, как девадэзи, уличные танцовщицы, плетут свои цветные паутины, затягивая в них мужчин, словно насекомых. Но Бракса была гораздо большим: она была рамадьяни, священной танцовщицей последователей Рамы, воплощения Вишну, подарившего людям танец.

Щелканье стало ровным, монотонным; стон струн напоминал палящие лучи солнца, тепло которых украдено ветром. Я смотрел, как оживает эта статуя, и чувствовал божественное озарение.

Я снова был Рембо с его гашишем, Бодлером с его опиумом, По, Де Куинси, Уайльдом, Малларме и Алистером Кроули. На какое-то мгновение я стал моим отцом на темной кафедре проповедника, а гимны и стоны органа превратились в порывы ветра.

Она стала вертящимся флюгером, крылатым распятием, парящим в воздухе, веревкой для сушки белья, на которой билось на ветру что-то яркое. Ее плечо обнажилось, правая грудь двигалась вверх-вниз, точно луна на небе, алый сосок то появлялся, то исчезал под складкой одежды. Музыка стала чем-то внешним, формальным, как спор Иова с Богом. Ее танец был ответом Бога.

Музыка замедлилась и смолкла. Ее одежда, словно живая, собралась в первоначальные строгие складки.

Бракса опускалась все ниже и ниже, к самому полу, голова ее упала на поднятые колени. Она замерла.

Наступила тишина.

Почувствовав боль в плечах, я понял, в каком находился напряжении. Что следовало делать теперь? Аплодировать?

Я исподтишка взглянул на М'Квийе. Она подняла правую руку.

Как будто почувствовав это, девушка вздрогнула всем телом и встала. Музыканты и М'Квийе тоже встали.

Поднявшись, я обнаружил, что отсидел левую ногу, и сказал, как ни дурацки это прозвучало:

– Прекрасный танец.

В ответ я получил три различных синонима слова «спасибо» на Священном Языке.

Мелькание красок, и я снова наедине с М'Квийе.

– Это сто семнадцатый танец Локара, а всего их две тысячи двести двадцать четыре.

Я посмотрел на нее.

– Прав был Локар или нет, он нашел достойный ответ неорганике.

Она улыбнулась:

– Танцы вашей планеты такие же?

– Некоторые немного похожи. Я о них вспоминал, когда смотрел на Браксу, но я никогда не видел ничего подобного.

– Она хорошая танцовщица, – сказала М'Квийе. – Она знает все танцы.

Опять это выражение лица, которое уже однажды показалось мне странным.

– Я должна заняться делами.

Она подошла к столу и закрыла книги.

– М'нарра.

– До свидания. Я натянул сапоги.

– До свидания, Гэлинджер.

Я вышел за дверь, уселся в джипстер, и машина с ревом помчалась сквозь вечер в ночь. Крылья разбуженной пустыни медленно колыхались у меня за спиной.

2

Не успел я, после недолгого занятия грамматикой с Бетти, закрыть за ней дверь, как услышал голоса в холле. Вентиляционный люк в моей каюте был приоткрыт, я стоял под ним и поневоле подслушивал.

Мелодичный дискант Мортона:

– Ты представляешь, он со мной недавно поздоровался!

Слоновье фырканье Эмори:

– Или он заболел, или ты стоял у него на дороге, и он хотел, чтобы ты посторонился.

– Скорее всего, он меня не узнал. Он теперь, по-моему, вообще не спит – нашел себе новую игрушку, этот язык. Я на прошлой неделе стоял ночную вахту, и, когда проходил мимо его двери часа в три, у него бубнил магнитофон. А когда в пять сменялся, он все еще работал.

– Работает этот тип действительно упорно, – нехотя признал Эмори. – По правде сказать, я думаю, он что-то принимает, чтобы не спать. Глаза у него последнее время прямо-таки стеклянные. Хотя, может, у поэтов всегда так.

В разговор вмешалась Бетти – оказывается, она была с ними:

– Что бы вы там ни говорили, мне по крайней мере год понадобится, чтобы выучить то, что он успел за три недели. А ведь я всего-навсего лингвист, а не поэт.

Мортон, должно быть, был сильно неравнодушен к ее коровьим прелестям. Это единственное, чем я могу объяснить его слова.

– В университете я прослушал курс лекций по современной поэзии, – начал он. – В программе было шесть авторов: Йитс, Элиот, Паунд, Крейн, Стивенс и Гэлинджер, – и в последний день семестра профессору, видимо, захотелось поразглагольствовать. Он сказал: «Эти шесть имен начертаны на столетии, и никакие силы критики и ада над ними не восторжествуют». Что касается меня, – продолжал Мортон, – то я всегда считал, что его «Свирели Кришны» и «Мадригалы» просто великолепны. Для меня было большой честью оказаться с ним в одной экспедиции, хотя с тех пор, как мы познакомились, он мне, наверное, не больше двух десятков слов сказал.

Голос адвоката:

– А вам никогда не приходило в голову, что он может стесняться своей внешности? – сказала Бетти. – К тому же он был настолько развитым ребенком, что у него даже школьных друзей не было. Он весь в себе и очень ранимый.

– Ранимый?! Стеснительный?! – Эмори аж задохнулся. – Да он горд, как Люцифер! Он же просто ходячий автомат по раздаче оскорблений! Нажимаешь кнопку «Привет», или там «Отличный сегодня денек», а он тебе нос показывает. Это у него отработано.

Они выдали мне еще несколько комплиментов и разошлись.

Ну что ж, спасибо, детка Мортон. Ах ты, маленький прыщавый ценитель искусств! Я никогда не изучал свою поэзию, но я рад, что кто-то о ней так сказал. «Силы критики и ада». Ну-ну! Может быть, папашины молитвы где-то услышали и я все-таки миссионер? Только…

Только миссионер должен иметь нечто, во что он обращает людей. У меня есть своя собственная система эстетических взглядов. И в чем-то она, наверное, себя проявляет. Но даже имей я что проповедовать в моих стихах, у меня вряд ли возникло бы желание излагать это такому ничтожеству, как ты. Ты считаешь меня хамом, а я еще и сноб, и тебе нет места в моем раю – это частные владения, куда приходят Свифт, Шоу и Петроний Арбитр.

Я устроился поудобнее за письменным столом. Хотелось что-нибудь написать. Екклезиаст может вечерок и отдохнуть. Мне хотелось написать стихотворение о сто семнадцатом танце Локара. О розе, тянущейся к свету, о преследуемой ветром, больной, как у Блейка, умирающей розе.

Закончив, я остался доволен. Возможно, это был не шедевр – по крайней мере, не гениальнее, чем обычно: Священный Марсианский у меня – не самое сильное место. Я помучился и перевел его на английский, с неполными рифмами. Может, вставлю его в свою следующую книгу. Я назвал его «Бракса».

В краю, где ветер ледяной под вечер Времени в груди у Жизни молоко морозит, в аллеях сна над головой, как кот с собакой, две луны тревожат вечно мой полет… Пылающую голову цветок последний повернул.

Я отложил стихотворение в сторону и отыскал фенобарбитал. Неожиданно пришла усталость.

Когда на следующий день я показал М'Квийе свое стихотворение, она прочитала его несколько раз подряд, очень медленно.

– Прелестно, – сказала она. – Но вы употребили три слова из вашего языка. «Кот» и «собака», насколько я понимаю, – это мелкие животные, традиционно ненавидящие друг друга. Но что такое «цветок»?

– Мне никогда не попадался ваш эквивалент слова «цветок», но вообще-то я думал о земном цветке, о розе.

– Что она собой представляет?

– Ну… лепестки у нее обычно ярко-красные. Поэтому я написал «пылающая голова». Еще я хотел, чтобы это подразумевало жар, и рыжие волосы, и пламя жизни. А у самой розы – стебель с зелеными листьями и шипами и характерный приятный запах.

– Я бы хотела ее увидеть.

– Думаю, это можно устроить. Я узнаю.

– Сделайте это, пожалуйста. Вы… – она употребила слово, эквивалентное нашему «пророку» или религиозному поэту, как Исайя или Локар. – Ваше стихотворение прекрасно. Я расскажу о нем Браксе.

Я отклонил почетное звание, но почувствовал себя польщенным. Вот он, решил я, тот стратегический момент, когда нужно спросить, могу ли я принести в храм копировальный аппарат и фотокамеру. Мне хотелось бы иметь копии всех текстов, объяснил я, а переписывание займет слишком много времени.

К моему удивлению, она тут же согласилась. А своим приглашением и вовсе привела меня в замешательство:

– Хотите пожить здесь, пока будете этим заниматься? Тогда вы сможете работать и днем и ночью – когда вам будет удобнее. Конечно, кроме того времени, когда храм будет занят.

Я поклонился.

– Почту за честь.

– Хорошо. Привозите свои машины, когда хотите, и я покажу вам вашу комнату.

– А сегодня вечером можно?

– Конечно.

– Тогда я поеду собирать вещи. До вечера…

Я предвидел некоторые сложности с Эмори, но не слишком большие. Всем на корабле очень хотелось увидеть марсиан, хотелось узнать, из чего они сделаны, расспросить их о марсианском климате, болезнях, составе почвы, политических убеждениях и грибах (наш ботаник просто помешан на всяких грибах, а так ничего парень), но пока что только четырем или пяти действительно удалось-таки увидеть марсиан. Большую часть времени команда корабля занималась раскопками древних городов и акрополей. Мы строго соблюдали правила игры, а туземцы были замкнуты, как японцы XIX века. Я не рассчитывал встретить особое сопротивление моему переезду и оказался прав.

У меня даже создалось впечатление, что все были этому рады.

Я зашел в лабораторию гидропоники поговорить с нашим грибным фанатиком.

– Привет, Кейн. Уже вырастил поганки в этом песке?

Он шмыгнул носом. Он всегда шмыгает носом. Наверное, у него аллергия на растения.

– Привет, Гэлинджер. Нет, с поганками ничего не вышло, а вот ты загляни за гараж, когда будешь проходить мимо. У меня там растет пара кактусов.

– Тоже неплохо, – заметил я.

Док Кейн был, пожалуй, моим единственным другом на корабле, не считая Бетти.

– Послушай, я пришел попросить тебя об одном одолжении.

– Валяй.

– Мне нужна роза.

– Что?

– Роза. Ну знаешь, такая красная, с шипами, и пахнет приятно.

– Думаю, в этом песке она не приживется. Шмыг, шмыг.

– Да нет, ты не понял. Я не собираюсь ее сажать. Мне нужен сам цветок.

– Придется использовать баки, – он почесал свой лысый купол. – Это займет месяца три, не меньше, даже если форсировать рост.

– Ну так как, сделаешь?

– Конечно, если ты не прочь подождать.

– Да ради Бога! Собственно, три месяца – это как раз к отлету и будет.

Я огляделся по сторонам: бассейны кишащей слизи, лотки с рассадой.

– Я сегодня перебираюсь в Тиреллиан, но появляться здесь буду часто, так что зайду, когда она расцветет.

– Перебираешься туда? Мур говорит, что они исключительно разборчивы.

– Ну, значит, они сделали для меня исключение.

– Похоже на то, хотя я все равно не представляю, как ты выучил их язык. Мне-то и французский с немецким с трудом давались, но я на той неделе слышал за обедом, как Бетти демонстрировала свои познания. Звучит как нечто потустороннее. Она говорит, что это напоминает разгадывание кроссворда в «Таймс», когда одновременно надо еще и подражать птичьим голосам.

Я рассмеялся и взял предложенную сигарету.

– Да, язык сложный, но, знаешь, это как найти совершенно новый класс грибов – они бы тебе по ночам снились.

Его глаза заблестели.

– Да, это было бы здорово. Знаешь, может, еще и найду.

– Может, и найдешь. Посмеиваясь, он проводил меня до двери.

– Сегодня же займусь твоими розами. Ты там смотри не перетрудись.

– Будь спокоен.

Как я и говорил: помешан на грибах, а так парень ничего.

Мои апартаменты в Цитадели Тиреллиана примыкали непосредственно к храму. По сравнению с тесной каютой мои жилищные условия значительно улучшились. Кроме того, кровать оказалась достаточно длинной, и я в ней помещался, что было достойно удивления.

Я распаковал вещи и сделал шестнадцать снимков храма, а потом взялся за книги.

Я снимал до тех пор, пока мне не надоело переворачивать страницы, не зная, что на них написано. Я взял исторический труд и начал переводить.

«Ло. В тридцать седьмой год процесса Силлена пришли дожди, что стало причиной радости, ибо было это событие редким и удивительным и обычно толковалось как благо.

Но то, что падало с небес, не было живительным семенем Маланна. Это была кровь Вселенной, струей бившая из артерии. И для нас настали последние дни. Близилось время последнего танца.

Дожди принесли чуму, которая не убивает, и последние пассы Локара начались под их шум…»

Я спросил себя, что, черт возьми, имеет в виду Тамур? Он же историк и должен придерживаться фактов. Не было же это их Апокалипсисом! Или было? Почему бы и нет? Я задумался. Горстка людей в Тиреллиане – очевидно, все, что осталось от высокоразвитой цивилизации. У них были войны, но не было оружия массового уничтожения, была наука, но не было высокоразвитой технологии. Чума, чума, которая не убивает… Может, она всему виной? Каким образом, если она не смертельна?

Я продолжил чтение, но природа чумы не обсуждалась. Я переворачивал страницы, заглядывал вперед, но все безрезультатно.

М'Квийе! М'Квийе! Когда мне позарез нужно задать тебе вопрос, тебя, как на грех, нет рядом.

Может, пойти поискать ее? Нет, пожалуй, это неудобно. По негласному уговору я не должен был выходить из этих комнат. Придется подождать.

И я чертыхался долго и громко, на разных языках, в храме Маланна, несомненно, оскорбляя тем самым его слух.

Он не счел нужным сразить меня на месте. Я решил, что на сегодня хватит, и завалился спать.

Я, должно быть, проспал уже несколько часов, когда Бракса вошла в мою комнату с крошечным светильником в руках. Я проснулся оттого, что она дергала меня за рукав пижамы.

– Привет, – сказал я.

А что еще я мог сказать?

– Я пришла, – сказала она, – чтобы услышать стихотворение.

– Какое стихотворение?

– Ваше.

– А-а-а.

Я зевнул, сел и сказал то, что люди обычно говорят, когда их будят среди ночи и просят почитать стихи:

– Очень мило с вашей стороны, но вам не кажется, что сейчас не самое удобное время?

– Да нет, не беспокойтесь, мне удобно, – сказала она.

Когда-нибудь я напишу статью для журнала «Семантика» под названием «Интонация: недостаточное средство для передачи иронии».

Но я все равно уже проснулся, так что пришлось взяться за халат.

– Что это за животное? – спросила она, показывая на шелкового дракона у меня на отвороте.

– Мифическое, – ответил я. – А теперь послушай, уже поздно, я устал. У меня утром много дел. И М'Квийе может просто неправильно понять, если узнает, что ты была здесь.

– Неправильно понять?

– Черт возьми, ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду!

Мне впервые представилась возможность выругаться по-марсиански, но пользы это не принесло.

– Нет, – сказала она, – не понимаю.

Вид у нее был испуганный, как у щенка, которого отругали неизвестно за что.

– Ну-ну, я не хотел тебя обидеть. Понимаешь, на моей планете существуют определенные… э-э… правила относительно лиц разного пола, остающихся наедине в спальне и не связанных узами брака… э-э… я имею в виду… ну, ты понимаешь, о чем я говорю.

– Нет.

Ее глаза были как нефрит.

– Ну, это вроде… Ну, это секс, вот что это такое. Словно две зеленые лампочки зажглись в ее глазах.

– А-а, вы имеете в виду – делать детей?

– Да. Точно. Именно так.

Она засмеялась. Я впервые услышал смех в Тиреллиане. Звучал он так, будто скрипач водил смычком по струнам короткими легкими ударами. Впечатление не особенно приятное, уже хотя бы потому, что смеялась она слишком долго.

Отсмеявшись, она пересела поближе.

– Теперь я поняла, – сказала она, – у нас раньше тоже были такие правила. Полпроцесса тому назад, когда я была еще маленькая, у нас были такие правила. Но… – казалось, она вот-вот опять рассмеется, – теперь в них нет необходимости.

Мои мысли неслись, как магнитофонная лента при перемотке.

Полпроцесса! Нет! Полпроцесса – это примерно двести сорок три года!

Достаточно времени, чтобы выучить 2224 танца Локара.

Достаточно времени, чтобы состариться, если ты человек.

Я имею в виду – землянин.

Я посмотрел на нее: бледную, как белая королева в наборе шахмат из слоновой кости.

Бьюсь об заклад, она была человеком – живым, нормальным, здоровым. Голову дам на отсечение – женщина, мое тело…

Но если ей два с половиной столетия, то М'Квийе тогда и вовсе бабушка Мафусаила! Мне было приятно вспоминать их многочисленные комплименты моим лингвистическим и поэтическим способностям. О, эти высшие существа!

Но что она подразумевала под «теперь в них нет необходимости»? Почему эта истерика? Что означают эти странные взгляды М'Квийе?

Я почувствовал, что близок к чему-то важному, не считая, конечно, красивой девушки.

– А скажи-ка, – начал я небрежным тоном, – это как-нибудь связано с «чумой, которая не убивает», о которой писал Тамур?

– Да, – ответила она. – Дети, родившиеся после Дождей, не могут иметь своих детей, а у мужчин…

– Что у мужчин? – я наклонился вперед, включив память на «запись».

– A y мужчин нет возможности их делать.

Я так и отвалился на спинку кровати. Расовое бесплодие, мужская импотенция вслед за небывалым явлением природы. Может, когда-то в их хилую атмосферу Бог знает откуда проникло радиоактивное облако? Проникло задолго до того, как Скиапарелли увидел каналы, мифические, как и мой дракон; задолго до того, как эти «каналы» послужили причиной правильных выводов на основе неверных данных. Жила ли тогда Бракса, уже в материнской утробе обреченная на бесплодие?

Я достал сигарету. Хорошо, что я догадался захватить с собой пепельницу. Табачной индустрии на Марсе никогда не было. Как и выпивки. Аскеты, которых я встречал в Индии, по сравнению с марсианами просто поклонники Дионисия.

– Что это за огненная трубочка?

– Сигарета. Хочешь?

– Да, пожалуйста.

Она села рядом со мной, и я дал ей закурить.

– От нее щиплет в носу.

– Это ничего. Вдохни поглубже, задержи дыхание, а потом выдохни.

Прошла минута.

– О-о, – сказала она. Пауза, затем:

– Они священные?

– Нет, – ответил я, – это никотин – эрзац божественности.

Снова пауза.

– Только, пожалуйста, не проси меня перевести слово «эрзац».

– Не буду. Я порой испытываю то же самое, когда танцую.

– Это скоро пройдет.

– Теперь прочитайте свое стихотворение. У меня родилась идея.

– Подожди-ка минутку, – сказал я, – у меня есть кое-что получше.

Я встал, порылся в записных книжках и снова сел рядом с ней.

– Это первые три главы из Книги Екклезиаста, – объяснил я. – Тут много общего с вашими священными книгами.

Я начал читать.

Я успел прочитать всего одиннадцать стихов, когда она воскликнула:

– Не надо! Лучше прочитайте что-нибудь свое!

Я остановился и бросил записную книжку на столик, стоявший неподалеку. Бракса дрожала, но не так, как в тот день, когда она исполняла танец ветра, а будто молча содрогалась от сдерживаемых рыданий. Сигарету она держала неумело, как карандаш. Я неуклюже обнял ее за плечи…

– Он такой печальный, – сказала она. – Как и все остальные.

Я порылся в памяти и любовно сделал импровизированный пересказ с немецкого на марсианский стихотворения об испанской танцовщице. Я подумал, что оно должно ей понравиться.

Так и оказалось.

– О-о… – сказала она. – Это вы написали?

– Нет. Это написано поэтом более талантливым, чем я.

– Я вам не верю. Это написали вы.

– Это написал человек по имени Рильке.

– Но вы перевели его на наш язык. Зажгите спичку, чтобы я увидела, как она танцевала.

– «Пламя вечности», – задумчиво произнесла Бракса, – и она затоптала его своими «маленькими крепкими ножками». Хотела бы и я так замечательно танцевать.

– Да ты лучше любой цыганки, – засмеялся я, задувая спичку.

– Нет, я бы так не смогла. Хотите, я вам станцую?

– Нет, – сказал я. – Ложись-ка лучше спать. Она улыбнулась, и не успел я глазом моргнуть, как она расстегнула пряжку на плече. И все упало. Я сглотнул. С трудом.

– Хорошо, – сказала она.

И я ее поцеловал, а дуновение воздуха от падающей одежды погасило светильник.