Текст книги "Афган: русские на войне"

Автор книги: Родрик Брейтвейт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)

Военные преступления

Угрозы были не пустыми. Советским военным прокурорам в Афганистане приходилось иметь дело с целым букетом преступлений: убийствами, мародерством, изнасилованиями, употреблением наркотиков, дезертирством, нанесением себе увечий, кражами и насилием в отношении местного населения. Виновным выносили суровые приговоры, включая тюремное заключение, отправку в дисциплинарные батальоны в СССР, а в ряде случаев расстрел. Был момент, когда в печально известной тюрьме Пули-Чархи под Кабулом содержалось две сотни советских солдат, обвиняемых в разного рода преступлениях против афганского населения, в том числе убийствах. К концу войны больше двух с половиной тысяч советских солдат отбывали заключение, более двухсот – за умышленное убийство^{376}.

Пока архив военной прокуратуры не будет опубликован, какие-либо надежные оценки давать невозможно. А доступная статистика довольно неоднородна. Генерал, выступавший перед командирами 40-й армии в 1988 году, заявил, что в 1987 году число преступлений сократилось с 745 до 543. Он назвал несколько частей, где ситуация была совсем тяжелой: разведотряды, известные нетрепетным отношением к дисциплине, ВВС, 108-я и 201-я мотострелковые дивизии, 66-я и 70-я отдельные мотострелковые бригады, 860-й отдельный мотострелковый полк. По другим данным, в отношении советских солдат в Афганистане было возбуждено 6412 уголовных дел, в том числе 714 по обвинению в убийстве, 2840 – в продаже оружия афганцам и 534 дела, связанных с торговлей наркотиками^{377}.

Невзирая на санкции, солдаты совершили множество жестокостей как поодиночке, так и коллективно. Виновники оправдывали себя: «Они поступили так с нами, поэтому у нас есть право поступить так с ними». Советские командиры считали нужным доносить до подчиненных истории о том, как моджахеды казнят и пытают пленных.

Рассказы эти имели под собой основание: в конце концов, такова была давняя афганская традиция, свидетелем которой был еще Киплинг. Второстепенный лидер моджахедов хвастался, что ввел в практику сдирание кожи с русских, попавших в засаду, после чего их, еще живых, окружали минами, чтобы поймать в ловушку и спасателей^{378}. Варенников описывал катастрофу, которой обернулась в апреле 1985 года операция одной роты 22-й бригады спецназа. Дело было в восточных горах провинции Кунар, где двадцать лет спустя вели ожесточенные бои американцы. Рота не ожидала сопротивления. На них напали из засады, и тридцать один человек погиб. При попытке забрать тела павших советские силы потеряли еще троих. Оказалось, что семь солдат покончили с собой, лишь бы не сдаваться. Остальных изувечили или сожгли заживо. Варенников встречался с одним из выживших, сержантом – тот сошел с ума^{379}.

Иногда солдаты совершали преступления хладнокровно, иногда – в пылу битвы или сразу после боя. «Жажда крови, – писал один из них, – это страшное желание. Оно настолько сильно, никаких сил сопротивляться. Я сам был свидетелем, как батальон открыл шквальный огонь по группе, спускавшейся с холма к колонне. И это были НАШИ солдаты! Отделение разведки, отходившее с прикрытия! Расстояние было метров двести, и то, что это свои, все понимали процентов на девяносто. И тем не менее – жажда смерти, желание убить во что бы то ни стало. Десятки раз я видел собственными глазами, как “молодые”, “приложив” своего первого “чувака”, орали и визжали от радости, тыкали пальцами в сторону убитого противника, хлопали друг друга по плечам, поздравляли; и всаживали в распростертое тело по магазину, “чтобы наверняка”… Не каждому дано перешагнуть через это чувство, через этот инстинкт, задавить в душе этого монстра».

Иван Косоговский из Одессы, служивший в 860-м отдельном мотострелковом полку, был веселым парнем, и его все любили. Его роту отправили вертолетами проверить информацию разведки о кишлаке, находившемся в 25 километрах от полковой базы. По дороге пулеметчики развлекались тем, что расстреливали стада коров и овец. Оправданием им служило то, что они якобы лишают моджахедов их запасов продовольствия. Расстреляв кишлак, солдаты приземлились и стали прочесывать его. В одном из домов Косоговский заметил маленькую дверь и услышал дыхание за ней. Над дверью был небольшой проем. Он выдернул чеку, протолкнул гранату в дыру и сопроводил взрыв очередью из автомата. Выбив дверь, он увидел результаты своего труда. Пожилая женщина была мертва, молодая – еще дышала, а рядом лежали семеро детей в возрасте от года до пяти, некоторые еще двигались. Косоговский выпустил магазин в шевелящуюся массу и бросил еще одну гранату. «Не знаю, – говорил он потом. – Понимаешь, не в себе был. Может, не хотел, чтобы мучились – все равно кранты! Да и особисты… Ты же знаешь». И действительно, он мог оказаться в дисциплинарном батальоне, если бы офицеры не замяли эту историю^{380}.

Четырнадцатого февраля 1981 года разведотряд – одиннадцать солдат 66-й отдельной мотострелковой бригады под командованием старшего лейтенанта – вломился в дом в кишлаке под Джелалабадом. Там солдаты обнаружили двух стариков, трех молодых женщин и пять-шесть детей. Женщин они изнасиловали и застрелили, а потом расстреляли всех остальных, кроме маленького мальчика, который спрятался и поэтому выжил. Генерал Майоров, главный военный советник в Кабуле с июня 1980 года по ноябрь 1981 года, тут же приказал провести расследование. Виновники сознались, и их арестовали. Опасаясь, что лидеры моджахедов воспользуются этим как поводом для общенационального джихада, Майоров потребовал усилить режим безопасности в крупных городах и принес извинения за инцидент афганскому премьер-министру Али Султану Кештманду.

Представитель КГБ в Кабуле, сотрудники Минобороны и КГБ из Москвы начали давить на Майорова, требуя изменить официальную версию. КГБ утверждал, что, по его информации, это провокация: мол, эту зверскую расправу учинили моджахеды, одетые в советскую форму. Почему, возмутился глава Генштаба Огарков, Майоров пытается очернить советскую армию? Министр обороны Устинов намекнул, что если Майоров не заговорит по-иному, его могут и не переизбрать в состав ЦК на грядущем XXVI съезде КПСС.

Майоров стоял на своем. Его не переизбрали в ЦК. Но Кармаль пожаловался Брежневу, который приказал назначить виновным заслуженное наказание. Их приговорили к смерти или длительным срокам заключения. Командующему бригадой полковнику Валерию Смирнову вынесли строгий выговор. Сама бригада оказалась на грани расформирования, и спасли ее лишь успехи во времена Второй мировой^{381}.

Даже высокопоставленных офицеров могли наказать за то, что они попустительствуют бесчинствам своих солдат. После пятой панджшерской операции в мае-июне 1982 года командира 191-го отдельного мотострелкового полка подполковника Кравченко полевой суд приговорил к десяти годам заключения за расстрел пленных. Командира 860-го отдельного мотострелкового полка полковника Александра Шебеду сняли с должности в апреле 1986 года – он пробыл на своем посту всего полгода. Во время боевых действий солдаты захватили двадцать пленных и привезли их на базу в Файзабаде. Шебеда оставил их на ночь под надзором разведывательной роты. Рота недавно понесла потери. Солдаты убили пленников и сбросили тела в реку Кочка. Поднялся скандал, и Шебеду сняли с должности^{382}.

Сопутствующие потери

Выше речь шла о преступлениях, которые 40-я армия могла предотвращать или карать более или менее успешно. Другие злоупотребления были неизбежным следствием войны против решительного, но неуловимого врага, который почти в любой момент мог перемешиваться с мирным населением. Такая война, в которой не было линии фронта, пугала и приводила в замешательство бойцов. На мине можно было подорваться в любой момент. Бородатый крестьянин, возделывающий поле, уже в следующее мгновение мог стрелять из засады или закладывать бомбу. Женщина или даже ребенок могли выстрелить в спину. Поэтому солдаты научились открывать огонь первыми, невзирая на последствия. Они отчаянно защищались или мстили за своих, запрашивая поддержку авиации, артиллерии и танков при атаке на кишлаки, которые подозревались в укрывательстве моджахедов или обстреле, и оставляли после себя груды дымящихся обломков.

Полковник ВВС Александр Руцкой, Герой Советского Союза, докладывал российскому парламенту после войны: «Из кишлака в нас стреляют, убивают кого-то. Я отправляю пару самолетов, и от кишлака ничего не остается. Сожгу пару кишлаков, они и перестают стрелять»^{383}. Виталий Кривенко рассказывает, как его рота в составе 12-го гвардейского мотострелкового полка устраивала КПП неподалеку от Герата. По соседству находились два кишлака. Один был заброшен, но считалось, что там прячутся моджахеды. Население другого было настроено дружелюбно. Вызвали вертолеты, но они атаковали не ту деревню. Когда ошибку обнаружили, дружественный кишлак уже был уничтожен. «Ну и хрен с ним, – прокомментировал Кривенко, – мало ли их по Афгану было раздолбано, за дело или просто ради спортивного интереса»^{384}.

Все могло закончиться плохо, даже когда солдаты и командиры действовали из лучших побуждений. Это фундаментальный изъян любой кампании по борьбе с повстанцами: слишком часто долг командира – сохранить жизнь своим солдатам – вступает в противоречие с желанием спасти мирных жителей. Однажды Валерий Ширяев ехал вместе с колонной нефтевозов и грузовиков длиной метров восемьсот, и двигалась она очень медленно. Впереди шли саперы и несколько БМП, в арьергарде – несколько БМП и четыре танка. Проезжая через кишлак, автоколонна попала под обстрел. Несколько нефтевозов подбили, и их нужно было столкнуть с дороги. Стрельба продолжалась около получаса, четыре солдата погибли, несколько были ранены. В конце концов командир колонны приказал танкам открыть огонь по деревне, хотя знал, что там есть женщины и дети. Каждый танк дал пять залпов, и кишлак был уничтожен. Потом командиру объявили выговор за то, что не приказал стрелять раньше^{385}.

«Над “зеленкой” пролетели самолеты, – писал Александр Проханов в одном из рассказов, – сбросили бомбы, сожгли сады и дувалы, разорвали под землей корни растений, сдвинули и закупорили подземные водные жилы, раздробили в крупу кишлаки, спалили в жарких взрывах кислород воздуха, и долина превратилась в луну, мучнистую, серую, где мучительно погибали остатки жизни – насекомые, семена, бактерии, пыльца цветов. Равнина, залитая солнцем, накалялась, как тигель, стерильная и сухая»^{386}.

Иностранные эксперты не раз пытались зафиксировать нарушения прав человека, допущенные сторонами конфликта в 1978-2001 годах. В 1984 году ООН поручила австрийскому адвокату и специалисту по правам человека Феликсу Эрмакоре исследовать афганскую войну, и следующие десять лет он регулярно предоставлял отчеты^{387}. Проект «Справедливость для Афганистана» (СДА) также подготовил доклад, охватывающий период от коммунистического переворота в 1978 году до 2001 года, когда произошло вторжение США и НАТО.

Афганское и советское правительства изначально отказывались сотрудничать с Эрмакорой, но он все-таки смог попасть в Афганистан несколько раз ближе к концу войны и после нее^{388}. Соответственно, более ранние его доклады были по большей части основаны на интервью с беженцами. Еще до советского вторжения около четырехсот тысяч афганцев бежали в Пакистан. На момент, когда Эрмакора начал свое исследование, их число достигло четырех миллионов. К концу войны, по его оценкам, в Иране и Пакистане находилось пять миллионов афганских беженцев (при общей численности населения страны 19,5 миллиона)[52]52
  В 1979 году, согласно переписи, результаты которой могут быть неточными, население Афганистана составляло 15,5 миллиона человек, население Кабула – чуть больше 900 тысяч.


[Закрыть].

Эти люди довольно убедительно рассказывали о нарушениях, допущенных правительственными и советскими силами: произвольные задержания, внесудебные аресты, пытки, казни, убийство заключенных, индивидуальные и групповые изнасилования, убийство женщин и детей, бомбардировки кишлаков и расправы над мирными жителями. Не было ничего удивительного в том, что свидетели не могли указать виновные в этом воинские части или командиров. Обычно было неясно, кто совершил преступление – афганские или советские солдаты, хотя нет особых сомнений в том, что афганцы с мирным населением обращались столь же дурно, как и русские^{389}. В докладе СДА признавалось, что советские власти прекратили массовые убийства, происходившие при Тараки и Амине. Тем не менее авторы доклада приходили к выводу, что в силу прочных позиций, которые советские чиновники занимали в афганском правительстве и военной иерархии, СССР несет ответственность за нарушения, совершенные его афганскими союзниками^{390}.

Повстанцы также были виновны в серьезных нарушениях прав человека. Группы, руководимые из Пакистана, запугивали женщин, чье поведение не соответствовало их представлениям о приличиях, убивали своих оппонентов, а также содержали в Пакистане тюрьмы, где афганских беженцев, заподозренных в инакомыслии, держали, пытали и казнили. Они уничтожали «коллаборационистов» и «шпионов» в самом Афганистане.^{391} Иногда они вырезали целые семьи и даже кишлаки^{392}. Однажды люди Масуда в Панджшерском ущелье взяли в плен тысячу солдат 14-й афганской бригады и расстреляли всех разом. Река стала красной от крови^{393}.

Зверства моджахедов отчасти были реакцией на жестокость пришельцев и правительственных сил, однако они соответствовали афганским традициям ведения войны. Осенью 1989 года Андрей Грешнов брал интервью у Мухаммеда Хамида, весьма интеллигентного представителя повстанцев, которого задержали и посадили в кабульскую тюрьму для допроса. Грешнов спросил его о том, как народ относится к советским солдатам. «По-разному, – отвечал тот. – В основном приходу иностранных войск не радовались. Да и правительству, посаженному ими, тоже. Я видел, что творили “шурави” [советские солдаты] в провинциях. За один выстрел из винтовки сносили с лица земли целые деревни. Да вы сами ездите по стране. Смотрите, смотрите, смотрите. В провинциях нет живого места. Относительно хорошо население живет только в городах. Я много думал о том, что происходит у меня на родине, и писал письма брату, который учился в СССР. У нас с ним разные дороги в жизни. Часть людей, конечно, поддерживает нынешний режим. Но те, кто это делает, – уже кафиры (неверные), и им будут мстить за пролитую кровь мусульман».

Грешнов спросил, доводилось ли Хамиду убивать советских солдат или принимать участие в пытках. «Мне приходилось воевать, и не языком, а автоматом. Кто хочет резать головы – тот их режет. Кто не хочет – тот этого не делает. Кстати, пытки и отрезание голов – это не какой-то специальный ритуал умерщвления, придуманный для советских солдат. Точно так же без головы может остаться и любой кафир, в том числе и соотечественник. У каждого свое мироощущение. Кто-то режет, кто-то нет. Я предпочитаю продать врага за деньги заинтересованным в этом лицам, а не умерщвлять его. Я видел это в провинции Логар. В районе Сорхаб мы разгромили колонну и взяли нескольких советских военнопленных. Солдатам отрезали головы, а офицеров продали. В основном в Германию. Их выкупали разные правозащитники, платили хорошие деньги»^{394}.

Моджахеды были готовы заключать сделки и с советскими властями. Советский офицер таджикского происхождения Феликс Рахмонов, служивший в Шинданде, отвечал за связи с местным населением. Его любили и солдаты, и афганцы, с которыми он поддерживал контакты. Местные жители приводили ему солдат, проявивших неосторожность и позволивших захватить себя в плен. Однажды афганцы доставили Рахмонову троих солдат в запряженной ослом тележке. Руки пленников были связаны их собственными ремнями. Рахмонов обменял их на некоторое количество муки и несколько канистр дизельного топлива. Ничего удивительного, что после этого советских солдат стали заметно чаще захватывать ради извлечения выгоды^{395}.

Доклад СДА представил в весьма критическом свете и русских, и афганское правительство. Но он в равной мере описывал и преступления моджахедов. В докладе были названы имена командиров и их отряды в период войны с СССР. Также в нем подробно фиксировались преступления всех сторон гражданской войны, в том числе деяния отрядов Масуда и Хекматияра – ракетные и авиабомбардировки, расправы и изнасилования, разорение большей части Кабула в 1993 и *994 годах и гибель примерно 25 тысяч человек только с января по июнь 1994 года. Говорилось в докладе и о кровожадном режиме талибов, и о зверствах с обеих сторон во время кампании американцев по свержению «Талибана» в 2001 году^{396}. Эти преступления стояли в одном ряду с ужасами войны 1979^_19^9 годов, а то и превосходили их.

* * *

Непросто представить эти истории в правильной перспективе. Рассказы о зверствах на любой войне распространяются подобно пожару. Некоторые из них правдивы. Некоторые приукрашиваются. Некоторые изобретаются в целях пропаганды. Бунты в Нидерландах в XVI веке, Тридцатилетняя война в Германии, французская оккупация Испании при Наполеоне, восстание 1857 года в Индии – все они богаты подобными историями. Даже относительно пристойные сражения на Западном фронте Первой мировой войны породили мифы о том, что немецкие солдаты насиловали и убивали бельгийских монахинь и распяли на штыках канадского сержанта.

Зверства и бесчинства особенно характерны для гражданской войны, а также агрессии, в ходе которой технически превосходящим силам противостоит решительное национальное сопротивление. Надежной статистики в таких случаях не найдешь, а факты легко извратить. Западная пропаганда успешно изображала 40-ю армию чрезвычайно жестокой. В начале войны русских обвиняли в применении химического оружия. Похоже, в то время они в некоторых количествах использовали слезоточивый газ, но разговоры о систематическом применении смертоносных газов не подтвердились и в конце концов стихли.

Обе стороны обвинялись в использовании мин-ловушек и взрывных устройств, замаскированных под обыденные предметы: часы или авторучки. Много шума вызвала история, фигурировавшая в докладе ООН 1985 года и подхваченная западной пропагандой: мол, КГБ специально изготовлял мины в виде детских игрушек, чтобы посеять ужас среди простых афганцев. Русские парировали, что это как раз тактика моджахедов, и публиковали подтверждающие свою точку зрения фотографии. Возможно, в основе этой истории лежали крошечные мины-«бабочки» из яркой пластмассы, которые разбрасывали с вертолета по тропам и путям снабжения повстанцев. Через какое-то время они должны были деактивироваться, но механизм зачастую не срабатывал. Однако эти устройства не были плодом извращенного воображения инженеров КГБ. Они были полностью скопированы с американских мин Dragon-tooth BLU-43/B и BLU-44/B, которые в огромных количествах использовались в Индокитае. Их предназначением было калечить, а не убивать, поскольку раненый солдат создает своим товарищам больше проблем, чем мертвый. Советская версия устройства официально именовалась ПФМ-1, неофициально – «Лепесток». Не удивительно, что такие «Лепестки» привлекали внимание детей и что они и их родители рассказывали журналистам о минах, замаскированных под игрушки. Однако эксперты Координационного центра противоминной деятельности в Афганистане – уж кому, как не им, знать об этом – были уверены, что эта история «вызвана к жизни понятными журналистскими мотивами, однако… не имеет широкой фактической основы»^{397}.

Разочарования

Из каких общих представлений о войне в Афганистане ни исходить, ясно одно: по мере того, как война опустошала страну, политики и генералы, поначалу видевшие в ней быстрое средство решения своих проблем, и энтузиасты, надеявшиеся повлиять на будущее Афганистана, все более отчаивались.

Война в Афганистане должна была остаться в секрете, и в первые несколько лет Политбюро принимало радикальные меры к тому, чтобы так и было. Солдат, отправленных в Афганистан, обязали молчать об этом. Бойцов, возвращавшихся в СССР, не пускали в Москву во время Олимпиады 1980 года, опасаясь, что они расскажут что-нибудь иностранным гостям^{398}. Военкоматы строго наказывали семьям погибших никому не сообщать об обстоятельствах их смерти^{399}. В первые годы войны правительство сделало все, чтобы люди не знали о ней.

Официально говорилось, что советские солдаты выполняют в Афганистане «интернациональный долг», но в боях не участвуют. Телеканалы транслировали бесконечные программы, где тепло обнимались советские и афганские солдаты, советские доктора лечили афганских детей, пропагандисты завоевывали сердца и умы, советские женщины встречались с афганскими женщинами, солдаты раздавали продовольствие и лекарства, и все улыбались на камеру.

Эта политика вызвала к жизни немало абсурда. По словам писателя Владимира Войновича, в 1980 году цензору не понравился фрагмент фильма о Шерлоке Холмсе, где Холмс заключает, что Ватсон вернулся со Второй англо-афганской войны разочарованным. Вместо этого нужно было сказать, что он вернулся с войны «на Востоке»^{400}.

Даже в 1985 году, когда к власти пришел Горбачев, еще действовали жесткие правила, регламентирующие, что журналисты могли писать о войне, а чего не могли. В списке, составленном Министерством обороны и МИД, за подписью Крючкова и Варенникова, говорилось, что СМИ могут сообщать о смерти или ранении советского военного персонала во время исполнения воинской обязанности, об отражении атак мятежников и о выполнении задач, связанных с передачей международной помощи афганскому народу. Не разрешалось писать ни о действиях подразделений крупнее роты, ни о полевом опыте солдат. Телерепортажи с поля боя не допускались. Журналисты могли рассказывать о подвигах солдат, которым было присвоено звание Героя Советского Союза, но не вправе были сообщать подробности о частях, где эти солдаты служили^{401}. Аналогичные правила ввели в британской армии двадцать лет спустя: аккредитованным журналистам могли запретить рассказывать о структуре войск, их передвижениях, оперативных приказах, жертвах, тактике, а также указывать названия мест, названия и номера кораблей, частей и самолетов и имена военнослужащих. Разница была в том, что войну НАТО освещали и журналисты, работавшие независимо. Они могли сообщать все, что считали нужным, хотя при этом шли на серьезный риск.

Конечно, как только на родину повезли гробы, сохранить тайну было уже практически невозможно. Решение, принятое Политбюро 30 июля 1981 года, показывает, насколько кремлевские старцы оторвались от политической реальности и как слабо они понимали рамки своей власти. Было предложено выдавать каждой пострадавшей семье тысячу рублей для установки памятников на могилах. Но идеолог Политбюро Михаил Суслов засомневался: «Если сейчас будем увековечивать память, будем об этом писать на надгробиях могил, а на некоторых кладбищах таких могил будет несколько, то с политической точки зрения это не совсем правильно». Андропов согласился, что хотя, конечно, солдат следует хоронить с почестями, памятники ставить рановато, и остальные с этим согласились. Суслов заключил: «Следовало бы подумать и об ответах родителям, дети которых погибли в Афганистане. Здесь не должно быть вольностей. Ответы должны быть лаконичными и стандартными»^{402}.[53]53
  Материалы заседания Политбюро широко публиковались в различных мемуарах и исторических работах о войне, в том числе книгах Ляховского.


[Закрыть]

Долгие годы памятники действительно не ставили. Павшим, чьи тела возвращали родственникам, не отдавали воинские почести, в их честь не устраивали официальных церемоний [как сделали бы в Америке], горько замечал солдат Андрей Блинушов. Наоборот, тела передавали семьям ночью, хоронили тайно, в спешке, в атмосфере угроз: за разглашение тайны грозили карами. Резкость официального обращения смягчалась проявлениями человечности, как это часто бывает в России. Но немногие правительственные решения были встречены с таким острым негодованием, как это.

С самого начала попытки правительства сохранить секретность были тщетны. Уже в июле 1980 года Андрей Сахаров повторил свой прежний призыв вывести советские войска в интервью, которое американское ТВ взяло у него в Горьком, в ссылке. Он подкрепил интервью открытым письмом советскому руководству. «Я обращаюсь к Вам по вопросу чрезвычайной важности, – так начиналось письмо. – Военные действия в Афганистане продолжаются уже семь месяцев. Погибли и искалечены тысячи советских людей и десятки тысяч афганцев – не только партизан, но главным образом мирных жителей – стариков, женщин, детей, крестьян и горожан. Более миллиона афганцев стали беженцами. Особенно зловещи сообщения о бомбежках деревень, оказывающих помощь партизанам, о минировании горных дорог, что создает угрозу голода для целых районов».

Простые люди, вероятно, были не столь информированы или мужественны, как Сахаров, и впоследствии многие утверждали, что не осознавали, что происходило в Афганистане, пока Горбачев после 1985 года не объявил о политике гласности. Но все было не так просто. Людей подавляли и официальное молчание в новостях, и самоцензура, в то время весьма распространенная. Было трудно выступить против условностей и конформизма, особенно тем, кто сначала поддерживал войну. Многие из тех, кто знал о происходящем – дипломаты, политики, ученые, советники, – приходили в ужас от известных им фактов, но держали рты на замке. Журналист Владимир Снегирев: «К стыду своему и я, пока не разобрался в ситуации, “работал на контрасте”: белое – черное, друзья – враги, революция – контрреволюция. Сейчас горько об этом вспоминать. А может, думать не хотел? Вопросы трудные задавать себе боялся? Ведь так жить было удобнее, а?.. Очень прочно было “зацементировано” сознание, долгим оказался путь из плена догм к прозрению. Трудно требовать смелости и гражданского мужества от живших в застойном болоте и квакавших, как было положено. Пусть каждый оборотится на себя, и если память его не коротка, пусть вспомнит, где, когда, в какие моменты покривил душой, не сказал правду, не выступил против несправедливости. Наверное, у каждого наберется конкретный список»^{403}.

Тем не менее, новости пробивались и через покров самоцензуры. Через месяц с лишним после вторжения в Москве стали распространяться слухи, что ташкентские больницы переполнены ранеными, что на родину летят самолеты с гробами, что в нескольких московских институтах, отправлявших специалистов в Афганистан, стоят портреты в траурных рамках. Солдаты, журналисты, медсестры и гражданские служащие возвращались из Афганистана и, несмотря на запрет, делились сплетнями. Солдаты рассказывали матерям, матери – соседям. Слухи распространялись с бешеной скоростью и в пересказе нередко здорово прибавляли в весе^{404}. Молодой офицер разведки Александр Карцев, в то время еще курсант, на свадьбе сестры в январе 1980 года услышал рассказ солдата, участвовавшего в штурме дворца Амина всего несколькими неделями ранее. На иностранных радиостанциях, вещавших на территории СССР, шел нескончаемый поток новостей об Афганистане. И как только в городках и деревнях по всей России стали появляться цинковые гробы, тайное стало явным. Как говорилось в письме читателя в «Комсомольскую правду» спустя два года после начала войны, «не надо замалчивать: прислал солдат письмо – знает все село. Привезли гроб – знает вся область»^{405}.