Текст книги "Афган: русские на войне"

Автор книги: Родрик Брейтвейт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 29 страниц)

Жить и умереть в Кабуле

После восьми вечера в Кабуле начинался комендантский час. Большая часть территории города была небезопасна для прогулок, и по ночам шли перестрелки. Хотя в Кабуле стояли войска и по улицам постоянно сновали милицейские и военные патрули на бронемашинах, моджахеды все же устраивали атаки на город. В январе 1981 года они близко подобрались к особняку советского военного советника в посольском квартале и обстреляли его из гранатомета. В тот же день они безуспешно пытались атаковать крупную электростанцию примерно в сорока километрах от Кабула. На следующий день моджахеды взорвали крупный кинотеатр и советский книжный магазин. За последующие несколько дней произошло больше двухсот терактов в других крупных городах^{242}. В 1983 году взрыв бомбы в столовой Кабульского университета убил девятерых советских граждан, в том числе женщину-профессора^{243}.

Люди постоянно носили с собой оружие, в каждом многоквартирном доме была охрана. Тем не менее столица считалась безопасной настолько, чтобы начальство и военные советники могли привезти туда семьи. Здесь уровень жизни нередко был выше, чем на родине. Большинство жило в советском микрорайоне, платили им хорошо, посылки и письма приходили регулярно. Дети учились в школе при посольстве. Она работала в три смены, и все равно классы были переполнены. В посольстве или в Доме культуры показывали новые советские фильмы.

Ассортимент посольского магазина был ограничен, и жены могли покупать только те товары, что соответствовали рангу их мужей. Поэтому они немало времени проводили на рынке в старом микрорайоне – «парванистке» (от parva nist, «не волноваться»). На рынке торговали западными товарами и одеждой, какие на родине, в СССР, никто не видел. Некоторые из этих товаров попадали в Афганистан от западных гуманитарных организаций, передававших их в помощь афганским беднякам. Женщины беспощадно торговались за подержанные джинсы, куртки и платья, невзирая на угрозы начальства отправить их назад в Союз, если они не покончат с покупками. Не стоит и говорить, что угрозы эти не имели никакого влияния^{244}.

Когда обстановка ухудшилась, на женщин стали накладывать более жесткие ограничения. В Джелалабаде после гибели нескольких женщин остальным запретили выходить на улицу без вооруженного сопровождения. К 1986 году им нельзя было выходить без сопровождения даже в центр Кабула и других крупных городов. Но искушениям афганских базаров было трудно противостоять. Самые смелые и безответственные выбирались за покупками, несмотря на любые препятствия. Некоторые надеялись, что если будут держать рот на замке во время прогулки по базару, то их примут за западных миссионерок, которых, как они оптимистично полагали, моджахеды не станут трогать^{245}.

Моджахеды никогда специально не избирали своей целью советников. Но гибли и они. Геолога Евгения Охримюка отправили в Афганистан в 1976 году, когда ему было уже шестьдесят три. В то время советников из СССР было немного. Группа Охримюка занималась разведкой полезных ископаемых, прежде всего природного газа. Когда началась война и работать в отдаленных провинциях стало сложно, он с коллегами переключился на поиск в окрестностях Кабула источников воды и материалов, используемых в строительстве. Восемнадцатого августа 1981 года Охримюк вышел из квартиры в советском микрорайоне и сел в служебную машину. Водитель повез его на работу. Ехать было всего полтора километра, но до места он так и не добрался. Потом русские выяснили, что Охримюк разрешил своему водителю подвезти двух родственников. Это была ловушка. Мужчины взяли Охримюка в заложники, чтобы обменять его на брата командира местных партизан, захваченного афганской армией. Охримюк написал сотрудникам, что его пять дней вели пешком в убежище в горах, и попросил прислать за ним вертолет, как только обмен можно будет совершить. К сожалению, к этому моменту брата того командира уже застрелили. Власти долго вели переговоры о выкупе, но они затухли. Охримюк провел год в плену, а потом французская коммунистическая газета «Юманите» сообщила, что его казнили. Жена Охримюка просила поставить ему памятник на московском кладбище. Власти не позволили^{246}.

Алексей и Марина Муратовы впервые побывали в Афганистане в 1970 году. Они очень нуждались в деньгах. В Москве они работали ассистентами в университете, у них было двое сыновей, и им приходилось полагаться на помощь родителей Алексея. В Кабуле Алексей читал лекции в Политехническом институте, а Марина работала секретарем. Им понравилась страна и люди, и они остались в Афганистане на три года.

Потом началась война. «С первой минуты, – рассказывала потом Марина, – мы понимали, что вводить в ДРА войска – это преступление. И когда мы во второй раз попали в Афганистан, осенью 1981-го, нас постоянно преследовало чувство стыда. Стыда за страну, пославшую своих солдат убивать и гибнуть самим». На этот раз уже оба они преподавали в Политехническом институте, и Марина помогала готовиться афганским студентам, собиравшимся учиться в СССР.

Они привыкли к войне – к постоянной стрельбе, отключениям электричества, необходимости спать с автоматом под кроватью – и к трудностям жизни в советском сообществе, где за любой шаг в сторону могли отправить домой. Их непосредственный начальник не любил афганцев и много пил.

Перемещения советников и их семей, живших в Политехническом институте, жестко контролировались. Выстрелы осветительных ракет, три длинных очереди из автомата или повторяющийся стук по перилам у комнаты охраны служили сигналами тревоги. Те, кого включили в местные силы самообороны, занимали свои позиции, остальные скрывались в убежище. Весь свет в квартирах нужно было выключить. Сигнал отбоя подавали с помощью отрывистых ударов по перилам, по радио или устно. Радио в квартирах выключать было нельзя.

Институт часто обстреливали, и следовало всегда быть настороже: бомбы и мины-ловушки могли оказаться под столом или в углу. Однажды Марина заметила взрывное устройство, замаскированное под электрический фонарь. К счастью, оно не сработало. С кровопролитием она сталкивалась редко, хотя однажды видела, как сотрудника посольства, только что забравшего сына из школы, застрелили около магазина. Мальчика забрали только через сорок минут. Все это время он сидел рядом с телом.

Однажды под конец своего третьего года в Афганистане Алексей и Марина отправились за покупками. На выходе из института Марина заметила, что молодой охранник-афганец смотрит на нее как-то странно. Ей показалось, что он под воздействием наркотиков. Когда они возвращались в институт, Марина упала. Только потом она осознала, что охранник выстрелил в нее. Алексей лежал позади. Он умирал. Марине пришлось сделать десять операций, чтобы спасти раненую ногу. Афганские студенты навещали ее каждый день, а один привез своего отца с севера, из Мазари-Шариф, чтобы тот молился за нее^{247}.

Жизнь и смерть в провинции

В провинциях работать было сложнее и опаснее, чем в Кабуле. Советникам регулярно приходилось ездить по заминированным дорогам. Группа комсомольцев из Кабула попала в засаду. Одна работница погибла. В Герате советникам позволялось перемещаться исключительно в бронемашинах. Но зачастую их не было под рукой, так что приходилось ездить на обычном транспорте. К тому же, хотя броня защищала от пуль, она не спасала от придорожных мин. Жизнь в Герате, впрочем, имела одно преимущество: когда кончалась водка, можно было отправить гонца на базу в Кушке, в трех часах езды^{248}.

Работа в регионах была не только опасной, но и очень тяжелой. Советники обнаружили, что в провинции Логар ни один кишлак не поддерживает кабульский режим. Лишь 2,5% детей в этой провинции ходили в школу^{249}. С 1984 по 1986 год Александр Юрьев служил в Кандагаре: он попросился туда, когда его предшественник Григорий Семченко получил серьезные ранения. Юрьев писал в дневнике: «Кандагар – город очень красивый. Но он наполовину разрушен, целые улицы и кварталы в развалинах, а на сохранившихся зданиях много щербин от осколков и пуль. Ехать очень опасно: душманы стреляют из зеленки, делают засады в городе. Поэтому у всех автоматы наготове. Тем более что из шести городских районов мы контролируем только два, а остальные четыре – душманы. И эти районы как раз делит дорога, по которой мы туда и назад ездим каждый день»^{250}.

Домой Юрьев слал бодрые письма: «У меня все хорошо. Живу на загородной вилле, которую строили американцы. Рабочий день – сокращенный, с 8-9 утра до 14.00. Бывает 2-3 выходных в неделю». Это не было неправдой, но все же в реальности дело обстояло несколько иначе. Виллу действительно построили американцы, возводившие местный аэропорт. Но водоснабжение не работало, как и освещение с отоплением. Этот район обстреливали из минометов несколько раз в день. «Жизнь научила: при обстреле между тобой и улицей должно быть две стены. Лежишь в каске и бронежилете на полу и думаешь: только бы не в потолок». От виллы до кандагарской штаб-квартиры ДОМА, где работал Юрьев, было несколько километров. Дорога всегда была заминирована, и каждую неделю кто-нибудь на ней подрывался. Каждое утро танк-тральщик очищал дорогу от мин, солдат расставляли вдоль дороги, и по ней можно было ездить. Затем солдат отзывали, и дорога вновь оказывалась в руках мятежников. Поэтому Юрьеву приходилось возвращаться домой к двум часам дня. А если шли серьезные бои, то из дома лучше было вообще не выходить – это и был «выходной». Стрельба не прекращалась. «10 и 11 августа [1985 года] идут бои, – записал Юрьев в дневнике. – Много убитых и раненых. Открываем в Кандагаре филиал Института молодежных кадров ЦК ДОМА. На митинге выступил секретарь ПК НДПА товарищ Ханиф. Он говорил, что филиал открывается на войне. Но это необходимо, так как молодежь должна настойчиво изучать революционную теорию и использовать ее в революционной борьбе. На улице, под открытым небом я провел первое занятие со слушателями филиала “Место и роль ДОМА в политической системе афганского общества”»^{251}.

Советники могли неделями не слышать ни слова по-русски. Не каждый мог выдержать напряжение. Александр Гавря, который работал в Афганистане с октября 1982 по октябрь 1985 года и с апреля по ноябрь 1988 года, рассказывал:

Как бы получше условия нашей жизни описать? Ну вот, к примеру, есть такая провинция Гур, центр ее – Чагчаран. Глухое место, далеко в горах. Вертолетом не пролететь – сбивают, потому лишь два-три раза в год там планируются боевые действия и идет колонна. Как-то приехал с одной из таких колонн. Зашел к Саше Бабченко, нашему комсомольскому советнику. Вдруг слышу: рыдания за стеной, громкие и страшные, словно звериные. Вскочил, схватился за автомат: что такое? «Ничего, – пояснил Бабченко, – это советник одного из контрактов, он каждый вечер напивается и плачет, сейчас его наши ребята успокоят»^{252}.

Даже если мятежники не контролировали сельскую местность днем, ночью она была в их руках. Эффективно работать с крестьянами было затруднительно. А пролетариата в Афганистане не было: в стране практически отсутствовала промышленность. Так что советники в основном занимались тем, что укрепляли местные партийные и молодежные организации, помогали школам и устраивали детские летние лагеря. Один гость из СССР необдуманно выступил в местной школе с лекцией о том, как советские дети помогали взрослым бороться с немцами, подсыпая песок в пулеметы и танки. Слушатели, само собой, навострили уши. Командир дивизии пришел в бешенство: «Чтобы таких болтунов вокруг меня на выстрел не было»^{253}.

Еще один комсомольский советник, Юсуф Абдуллаев, так докладывал о поездке по провинциям в июне 1981 года: «Обстановка очень сложная. В руках народной власти только райцентры… Все силы брошены на борьбу с душманами. После попытки открыть школу четверым детям сломали руки и ноги. Сильный антисоветизм и страх перед русскими солдатами, которые нередко сами дают для этого повод. Душманы подожгли автоколонну из восемнадцати машин с продовольствием, которые наши “присвоили”, чтобы продать. Афганской армии и Царандоя нет. Воюют в основном наши воинские подразделения и немногочисленные малиши (отряды защиты революции) из числа местного населения. Душманы терроризируют местное население – с тех семей, в которых есть люди, сотрудничающие с народной властью, берут “штраф” от двадцати до сорока тысяч афгани»^{254}.

В феврале 1982 года Абдуллаев пришел в еще более мрачное настроение. В провинции Фарах было больше сотни школ, но работали, наверное, не более десяти. Учились лишь четыре тысячи из 21 тысячи детей школьного возраста. Из 51 кооператива не работал ни один. Местная комсомольская организация была в полном беспорядке, в ней состояло не более двухсот человек. В районе действовали более сорока отрядов мятежников, средний возраст которых составлял меньше тридцати лет. Тем не менее Абдуллаев был уверен: большинство населения согласно с тем, что правительственный террор и насилие пошли на убыль после назначения Кармаля и что банды моджахедов сами себя дискредитируют. Однако люди были чрезвычайно осторожны. Несколько месяцев спустя Абдуллаев докладывал из Хоста, что никто ни слова не говорит о Бабраке Кармале, разве что один афганский офицер прокричал «Смерть Кармалю!» на политическом совещании в своем артиллерийском полку.

* * *

Герат, где все началось, в течение всей войны был спорной территорией. Моджахеды контролировали старый город, а правительство и русские – пригороды и главную дорогу, их огибающую. Советские советники жили в популярном у туристов отеле «Герат», построенном за несколько лет до того на окраине, у дороги в аэропорт. К этому моменту он превратился в небольшую крепость: мешки с песком на балконах, БТР и группа минометчиков у входа, а вместо швейцара в ливрее – тяжеловооруженный солдат в бронежилете. Жильцам рекомендовали даже по городу ездить в сопровождении бронетехники.

В июне 1981 года один из комсомольских советников, Геннадий Кулаженко, должен был проехать короткий путь из аэропорта в гостиницу. Сопровождения в аэропорту он не встретил, так что сел в такси «Тойота», но так и не доехал до места назначения. Его коллеги из Кабула не получили помощи от советских военных и гражданских властей и сами отправились в Герат выяснять, что случилось. Им удалось найти изрешеченную пулями «Тойоту». Местный мулла сказал, что знает, где могила Кулаженко. Они отправились туда в сопровождении танка и двух БТР, которые вскоре застряли на узкой улице кишлака. Мулла отвел их к могиле пешком, однако тело, которое они выкопали, сильно разложилось и не принадлежало Кулаженко. После этого они попали в засаду. Позже один из местных повстанческих отрядов распространил листовку, в которой говорилось, что Кулаженко казнили и захоронили в тайном месте^{255}.

Он стал первой из четырех жертв среди комсомольских советников. Николай Серов умер в 1984 году от рака крови, Атор Абдукадыров погиб в ходе обстрела, а Александр Бабченко умер в 1987 году, незадолго до того, как вернуться домой.

Николая Комиссарова, комсомольского работника из Казани, отправили в Файзабад в 1982 году. Там работали еще восемнадцать советников (четверо военных, остальные гражданские). Все жили в квартирах, которые снимали в городе. Комиссаров отвечал за одиннадцать кишлаков и регулярно навещал их со своим переводчиком-таджиком, без оружия, проводя работу среди молодежи. Одной из своих побед комсомольские работники считали случай, когда убедили руководство местной школы для девочек отказаться от паранджи. Были у них и другие задачи: собирать разведданные и помогать в создании организаций местной самообороны^{256}.

Когда Комиссаров узнал, что старший класс в одной из подопечных школ собирается в полном составе перейти на сторону моджахедов, он взял солдата-водителя и отправился выяснять, что происходит. Кишлак находился в сельской местности, и ехать туда без сопровождения бронемашин было исключительно опасно. Два бронированных автомобиля были посланы на выручку, но оказалось, что в них нет нужды. «На полпути встретили ту машину, – вспоминал капитан Игорь Морозов. – Бледный солдатик вцепился в руль мертвой хваткой, а рядом с ним невозмутимый Комиссаров, еще шутить, черт, пытался. Что он говорил в том кишлаке, неизвестно, но в банду не ушел никто – факт. Комиссарову – совершенно справедливо – влепили выговор за нарушение дисциплины»^{257}.

Вячеслав Некрасов приехал в Афганистан из Свердловска (Екатеринбург), где работал токарем и прорабом на оборонном заводе, служил в армии, учился в Высшей комсомольской школе. В 1982 году Некрасову исполнилось двадцать восемь лет, он был первым секретарем горкома комсомола, и его направили в Афганистан советником по делам молодежи. Как и остальные, он сказал родным, что едет в Монголию, проработает там год, а потом семья присоединится к нему. Чтобы подкрепить легенду, он купил русско-монгольский словарь.

Некрасов и его переводчик Додихудо Сайметдинов вылетели в Кабул в октябре 1982 года. Они сочли город куда более современным и вестернизированным, чем им представлялось. В ноябре их отправили в провинцию Фарьяб, на север Афганистана.

Тамошнее начальство предоставило Некрасову свободу действий. Он решил отправить группу молодых местных лидеров в Советский Союз, чтобы они посмотрели, как там живут мусульмане. Некрасову и Сайметдинову удалось, преодолев серьезные трудности, убедить местного муллу отправиться с ними. Оно того стоило: вскоре после возвращения муллы Некрасов услышал, как тот в красках описывает визит через свои муэдзинские репродукторы.

В Кабуле Некрасов заполучил передвижную киноустановку с набором индийских, советских и афганских фильмов и тремя операторами-афганцами. Он выпросил самолет, чтобы доставить команду в Фарьяб, и стал возить кино по провинции. Некрасов имел успех даже в тех кишлаках, что были настроены враждебно. Он показывал фильмы бесплатно, но при двух условиях: в течение недели перед показом в кишлаке не должно было быть стрельбы, а на время сеанса оружие следовало оставить снаружи. По иронии, наибольшую популярность у зрителей снискало «Белое солнце пустыни», хотя изображенные в фильме мятежники были этнически близки самим афганцам.

Некрасова, как и других гражданских советников, время от времени впутывали в военные операции. Но его связи порой помогали ему договариваться о прекращении огня с местными лидерами партизан, спасая жизни и мирных граждан, и бойцов с обеих сторон^{258}.

С 1986 года специалистов и советников стали отзывать, поскольку модернизация афганского общества казалась все менее достижимой. Это вызвало горькое разочарование у всех, кто рисковал жизнью и здоровьем ради благой цели. И все же, когда на родине их спрашивали, как же им удалось пережить ужасы войны, многие поняли, что смогли полюбить Афганистан. Вячеслав Некрасов писал:

Мы не выживали. Мы жили. Жили полноценно, интересно, насыщенно. Занимались серьезными мужскими делами. Конечно, были молоды, бесшабашны, быстро сходились с людьми. Прошел уже не один десяток лет, а мы до сих пор ощущаем себя единой братской семьей^{259}.

Глава 8.
Солдатские будни

Даже во время кампании солдаты большинства армий мало времени проводят в боях. Они слоняются без дела, ругают своих офицеров и военную машину в целом, уклоняются от работы, тянут еду, ищут возможности напиться, непрерывно (но не в бою, конечно) думают и болтают о женщинах, хвастаются и затевают разнузданные, грубые игры, порой вырождающиеся в запугивание и физическое насилие. Вся эта на первый взгляд бессмысленная деятельность имеет один бесценный побочный эффект: она укрепляет чувство плеча, крайне нужное в бою^{260}.

Солдаты 40-й армии мало отличались от других солдат. Они жили в местности с нездоровым климатом, без особенных удобств. Они мерзли зимой и изнывали от жары летом. Как правило, они были лишены женского общества. Их скверно кормили. Они становились жертвами эпидемий. Их третировали офицеры, сержанты и старослужащие. Им не давали отпуска, разве что на похороны близкого родственника. Но они переносили невзгоды со стоицизмом, издавна присущим русским солдатам, и были готовы драться за своих товарищей даже тогда, когда война сама по себе утратила всякий смысл.

Призывники

Большинство молодых мужчин в СССР, пусть неохотно, мирились со службой в армии как с неизбежным перевалочным пунктом на пути во взрослую жизнь. С детства им вдалбливали представления о патриотизме, о долге, о ведущей и направляющей роли КПСС и превосходстве советского образа жизни над всеми прочими. Некоторые из этих идей оседали в голове.

Призывники служили два года. Набор проводился в два этапа, весной и осенью. Новобранцам брили голову: так повелось еще с царских времен. После месяца базовой подготовки тех, кому было предназначено попасть в Афганистан, отправляли на три месяца в «карантин» – тренировочные лагеря в республиках Средней Азии, где условия были близки к афганским. Поэтому те, кого призвали весной, могли попасть в Афганистан только в августе. Там они служили примерно год и восемь месяцев, хотя командиры могли удерживать (и удерживали) солдат, подлежащих демобилизации, до прибытия новобранцев^{261}.

Призывники, уже имевшие специальность – высшее образование, медицинскую или другую квалификацию, – занимались соответствующим делом. Некоторых перед отправкой в Афганистан отбирали для полугодового обучения на сержанта-водителя или артиллериста, и тогда служить им оставалось только полтора года. Способные солдаты за год-полтора боевой службы могли получить повышение до сержанта. Это зависело от их командиров, которые также могли разжаловать сержанта в рядовые, если он не справлялся со своим делом^{262}.

Несмотря на секретность, родители быстро поняли, что происходит. Те, кто располагал деньгами или связями (особенно жители Москвы, Ленинграда и прибалтийских республик), и прежде давали взятки сотрудникам военкоматов или нажимали на скрытые пружины, чтобы их сыновья не попали в армию[38]38
  Эту мысль мне подсказал А. Калиновский.


[Закрыть]. После начала войны они утроили усилия.

Поэтому ребята, попавшие в армию, в основном происходили из сельской местности или из семей рабочих. Опрос полутора тысяч солдат, призванных в 1986 году, показал, что больше двух третей из них прибыли из сел или принадлежат к рабочему классу и не имеют полного среднего образования, тогда как почти две трети населения в то время жило в городах. Почти четверть новобранцев происходили из неполных семей. И среди них не было ни одного, чья семья принадлежала бы к партийной, бюрократической, академической или военной элите^{263}. Военный историк генерал-полковник Кривошеев саркастически заметил, что пора бы уже вернуть «Вооруженным силам прежнее романтическое название – Рабоче-Крестьянская Красная Армия»^{264}.

Порой призывникам даже не сообщали, куда их отправляют, а просто выпроваживали их с водкой, чтобы облегчить передислокацию^{265}.[39]39
  Похожие рассказы звучали и в начале войны в Чечне.


[Закрыть] Но и те, кому пункт назначения стал известен заранее, должны были сказать семье лишь то, что будут служить за границей. Со временем этот запрет сошел на нет, но многие солдаты, подобно комсомольскому советнику Вячеславу Некрасову, все еще пытались успокоить родных, объясняя, что отправляются в Монголию. Впрочем, большинство обмануть было невозможно. Отец Владислава Тамарова ответил на его первое письмо домой: пусть не думает, что его родители дураки, они прекрасно знают, где он оказался^{266}.

Андрей Пономарев вспоминал, что прямо перед отправкой его и его товарищей построили и сказали: любой, кто не хочет служить в Афганистане, пусть сделает три шага вперед; его оставят служить в Союзе. При всем желании ни Пономарев, ни его товарищи не решились на это из стыда и боязни подвернуться остракизму. Пономарев служил в 860-м отдельном мотострелковом полку в Бадахшане, на северо-востоке Афганистана^{267}.

В мае 1985 года Виталия Кривенко и его товарищей-новобранцев посадили на поезд, а потом в самолет. Они проехали две тысячи километров из Казахстана в тренировочный лагерь под Ленинградом. Там их отправили в баню, дали два часа на то, чтобы надеть униформу и привести себя в порядок, и тут же начали тренировать. Стандартная подготовка пехотинца (учебные марш-броски, полевые учения, стрельба, построение, политзанятия и физподготовка) оказалась весьма суровой. Суровы были и сержанты-инструкторы. Но когда пришло время проверить свои навыки в бою, оказалось, что муштра сослужила Кривенко хорошую службу.