Текст книги "Если я забуду тебя (ЛП)"

Автор книги: Роберт Сильвестер де Ропп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

Он хлестал несущихся лошадей и внес свою лепту в крики, подгоняя их на своем варварском языке. Он и в обычное то время правил как ненормальный, но в этот день он превзошел самого себя. Мы влетели на главную площадь рынка, словно нас преследовали фурии, и пронеслись через него, разбрасывая всех вокруг. Люди Капитона уже начали свою мерзкую работу. Двери в лавки богатых торговцев были выбиты. Улица была усеяна редкими и дорогими товарами. Я видел шелк с востока, мраморные статуэтки из Афин, украшения из золота, серебра и слоновой кости, выброшенные в пыль, откуда их тащили солдаты. Они словно собаки дрались над добычей, а торговцев убивали лишь завидя. Несчастные сжимались в своих лавках, стараясь спрятаться среди товаров, но солдаты вытаскивали их, выгоняли на улицу, где мечами перерезали им горло. Канавы уже были полны распростертых трупов, и лужи запекшейся крови испачкали белый камень.

Британник развернул колесницу в узкую улочку, которая вела с главной площади к дому Мариамны. Она была заполнена бежавшими жителями и воинами Капитона, но наши мчащиеся лошади разбросали всех. Толпа сомкнулась за нами, и многие отчаявшиеся беглецы старались уцепиться за колесницу, но Британник, бросив мне вожжи, вытащил свой длинный меч и сбросил их. Два сирийский солдата тоже попытались остановить нас, но Британник одним ударом меча опрокинул их. Падая, они стали звать своих сообщников, и из домов выскочили несколько аравийских лучников, которые сражу же стали целиться в нас из своих луков. Мы находились в отчаянном положении. Перед нами располагалась лавка по продаже масла, которую уже подожгли мародеры. Узкая улочка была в огне от падающих обломков и казалась закрытой завесой пламени. У лошадей, когда мы подъехали ближе к огню, в панике расширились глаза, но мы немилосердно хлестали их кнутом, над нашими же головами свистели стрелы. А потом, приблизившись к адскому месту, мы на полном галопе въехали в пламя. Дым и пламя кружились вокруг нас. Дикий жар сморщил нашу кожу, и мы спрятали лица в ладони. Пламя не распространилось далеко, так что мы выбрались из него невредимыми, хотя наши лица были черными, волосы подпалены, а лошади обожгли ноги. Добравшись до дома Мариамны, мы как безумные заколотили в ворота, проклиная сонных привратников, которых за дневной сон извиняло лишь незнание об опасности. Когда мы въехали, почерневшие, с пропахшими гарью волосами, нубийцы опешили, выпучили глаза, а потом разразились испуганными восклицаниями. У меня не было времени описывать нубийцам события, но оставив Британника сторожить ворота, я помчался во внутренний двор, чтобы найти Мариамну. Когда я вошел в комнату, она и Ревекка в испуге вскочили. Конечно, мой вид не способствовал спокойствию, кроме того, что я обгорел и почернел, я получил рану на лбу, кровь из которой струилась по моему лицу, и все это придавало мне вид, восставшего из бездны Аида.

– Прячьтесь! Прячьтесь! – кричал я. – Солдаты грабят Верхний рынок. Мы еле спасли свои жизни. Прячьтесь, пока мы сдерживаем их у ворот.

Ревекка побледнела и стала что-то говорить о том, что должна предупредить мать, ведь дворец первосвященника находился на краю зоны, называемой Верхним рынком, и она не сомневалась, что кровавые псы Капитона помчатся туда, где, как они знали, много богатства.

– Мать и сестра сейчас одни! – кричала Ревекка. – Элеазар и отец оба в Храме. Пустите меня. Я должна предупредить их!

Я схватил ее на руки и швырнул на кушетку, с которой она вскочила.

– Глупая! – воскликнул я. – На улице ты будешь немедленно убита! Солдаты взбесились словно собаки. Опасность грозит всем. Куда ты можешь спрятать ее, Мариамна, где бы ее не нашли солдаты? Скорее, скорее! Они скоро будут здесь.

– Я была бы полной дурой, – ответила Мариамна, – если бы строила дом в Иерусалиме без тайника.

Она отбросила занавеси и показала гладкую мраморную плиту. Коснувшись скрытого рычажка, она отодвинула плиту и открыла маленькую комнату с едой и кувшинами с вином.

– Здесь можно перенести осаду, – заметила она. – Иди, моя милая. Мы присоединимся к тебе позже. Что же до девушек, то мы должны спрятать их в подвале. Я не открываю секретов дома рабам.

Ревекка вошла в потайную комнату, а я с Мариамной пошел туда, где жили девушки рабыни. Она собрала их и, не обращая внимания на их крики и болтовню, словно овец погнала в подвал. Внизу в подвале находилось большое помещение, вырубленное в скале, с тяжелой дверью и полками, с которых рядами свисали кнуты, потому что хотя в целом Мариамна была добра к своим девушкам, она считала, что будет хорошо, если они будут знать, что такое место существует. Здесь она заперла их, предупредив, что если они станут шуметь, она высечет каждую. Но Друзилла, светловолосая девушка-германка, не пошла в помещение, а бросилась к ногам Мариамны, умоляя дать ей возможность отомстить за оскорбления, от которых она страдала в руках римлян, и за кровь убитых отца и матери.

– Дай мне убивать их, – просила она. – Дай лук, чтобы я могла стрелять в этих собак.

Действительно, германские женщины с детства воспитываются наравне с мужчинами искусству войны. Мариамна сочувствовала желанию Друзиллы и, открыв потайной сундук, вытащила большой запас оружия, которое она спрятала на всякий случай. Вложив в руки Друзиллы лук и повесив ей на спину колчан со стрелами, она предложила ей занять место в оконном проеме и стрелять от туда во двор. Услышав это, девушки подняли шум, говоря, что им тоже есть за что мстить, и что если они тоже не смогут умереть с оружием в руках, солдаты все равно найдут их, выломают двери, и они будут изнасилованы, а потом убиты. И тогда Мариамна, не желая, чтобы думали, что она возвышает одну девушку над другими, раздала им луки со стрелами и посоветовала расположиться наверху. И вот они вооружились словно спутницы Дианы, пылая возбуждением и жаждой битвы, и я не мог не ободриться видя такой дух в девушках-рабынях, хотя не могу сказать, чтобы я много ждал от их усилий, ведь луки и стрелы не подходят женщинам.

– Будьте внимательны, – сказал я, – и в возбуждении не стреляйте слишком часто. Во дворе будут и друзья и враги. Я бы не хотел получить в спину вашу стрелу.

Затем Мариамна позвала Эпаминонда и двух других слуг. Мы быстро одели на себя доспехи, взяли щиты, копья и мечи, пока не стали сгибаться под тяжестью оружия. Выбежав во двор, мы напялили на Британника нагрудник, вложили в руки нубийцев оружие и встали в готовности, пока солдаты ломились в ворота, используя тяжелые балки, чтобы выбить их из шарниров. Ворота с грохотом рухнули, и пятнадцать или двадцать кровавых собак Капитона вбежали во двор, все еще держа свой таран. Не ожидая сопротивления, они даже не подготовились к своей защите и оглядывались вокруг в поисках подходящего места для грабежа. И пока они глазели, мы энергично набросились на них, и они принялись думать уже о другом, бегая туда и сюда, стараясь спастись от наших мечей. Опомнившись от удивления, они перестроили ряды и позвали на помощь своих сообщников с улицы. Теперь, когда их стало намного больше, чем нас, мы отступили во внутренний двор через вход, который удерживали, пока сила их атак не стала слишком велика. Мы вновь отступили, и они хлынули во внутренний двор. Теперь девушки, страстно ждущие этого мига, стали пускать свои стрелы, и солдаты второй раз испытали удивление, обнаружив, что на них напали сверху. Большинство из них было убито девушкой Друзиллой, которая одного за другим убила троих и без сомнения убила бы и больше. Но группа аравийских лучников забралась на вторую стену и увидев стоящих в проемах девушек, стала стрелять в ответ. Две девушки упали во двор, а потом и сама Друзилла со стрелой в горле зашаталась и упала к ногам Британника, так как к этому моменту нас оттеснили к двери дома. А он, бросив быстрый взгляд вверх, спрашивал Юпитера, неужели наших опасностей недостаточно, что ему надо еще обрушивать на нас дождь из нимф. Он был самым смешливым человеком в мире и превращал в шутку опасность и смерть. И все же я заметил, что он с нежностью взглянул на умирающую Друзиллу, в чьих объятиях испытал немалое наслаждение.

Теперь мне стало ясно, что мы больше не можем оставаться во дворе, иначе нас изрубят на куски, и потому один за другим мы скользнули в дом и закрыли тяжелую дверь перед солдатами, которые сразу же стали колотить в дверь своими мечами. Видя, что их нельзя будет долго сдерживать, Мариамна созвала девушек-рабынь, вручила каждой тяжелый кинжал и велела идти вниз, чтобы ждать там легионеров и взять кого-нибудь из них с собой в преисподнюю. Они вновь вместе с Эпаменондом толпой побежали в подвал, в то время Британник вместе со мной направился в главный зал, где Мариамна при плохой погоде проводила пиры. Здесь она скрыла нас и велела следить, а сама пошла в другой конец помещения и исчезла за драпировками. Сейчас этот зал был роскошно обставлен, и в нем находилось много греческих статуй, в большинстве Венеры, установленные для того, чтобы сделать приятное грекам и римлянам. Здесь была так же большая статуя египетского бога Анубиса, у которого было тело человека и голова шакала. За то, что она держала в доме таких идолов, Мариамну сильно критиковали евреи и совершенно избегали фарисеи. Она, однако, утверждала, что не поклоняется им, но просто держит их здесь, чтобы польстить клиентам, которые в большинстве были греками и египтянами, так как евреи не склонны были владеть рабами.

Пока мы ждали, спрятавшись в главном зале, мы услышали треск ломающегося дерева и поняли, что солдаты выбили входную дверь. Теперь они ворвались в дом, горя желанием не только пограбить, но и пролить кровь тех, кто бросил им вызов. Около двадцати из них вбежали в пиршественный зал и сразу стали срывать драпировки и тащить вазы из алебастра, украшающие стол. Из своего закутка мы смотрели, спрашивая себя, что собирается делать Мариамна, и почему она спрятала нас в таком небезопасном месте, когда в ее распоряжении есть такое безопасное. Но неожиданно по залу пронесся такой громкий и ужасный звук, что солдаты-грабители выронили свою добычу и побелели от страха, увидев, откуда исходит звук. И Британник, присевший сбоку от меня в нашем закутке, побледнел так, что даже губы его стали белыми, а волосы встали дыбом, ведь хотя он и был смел как лев, сталкиваясь с обычной опасностью, он был ужасным трусом, когда дело касалось опасностей сверхъестественных, и в ужасе трясся, когда кто-нибудь говорил о призраках или злых духах. И даже я, мало склонный к суеверию, задрожал от звука этого громкого голоса, особенно когда понял, что он исходит изо рта бога Анубиса, который живописно двигал губами, что вовсе не является чем то обычным для статуй богов.

– Убирайтесь! – кричал он. – Непочтительные собаки, убирайтесь! Этот дом под моей защитой. Тот, кто возьмет хоть монету – умрет!

От этих криков грабители в страхе сбились в кучу и бросили все, что уже взяли.

– Бог говорит, – заговорил один. – Я слышал об этом и раньше. Один мальтиец упал мертвым за то, что взял образ в храме Апполона.

Губы бога Анубиса вновь задвигались, и его ужасный голос загремел еще громче.

– Убирайтесь! – выкрикнул он. – Убирайтесь, пока я не обрушил огонь с небес! Убирайтесь! Я сказал.

За угрозой последовал звук, напоминающий удар грома, что было уже слишком для перепуганных солдат. Они бросили добычу и помчались прочь, выкрикивая предупреждения своим товарищам, и все они бросились прочь из дома, под впечатлением страха, что их убьет молния. Когда они сбежали, Мариамна вышла из-за драпировки и, похлопав статую Анубиса, произнесла:

– Хорошо проделано, друг мой. Хоть ты и вызываешь лютую ненависть, иногда полезно держать тебя под рукой.

А потом, проводив нас в пространство позади статуи бога, она показала нам бечевки, которые двигают губы статуи и нечто вроде трубы, усиливающей голос, так что он звучит очень громко страшно.

И тут Британник, который от испуга по прежнему был бледен, заметил, что это и вправду бог, который стоит того, чтобы его держать, потому что всего несколькими словами он сделал больше, чем все мы своими мечами. Нельзя отрицать, что подобные изображение весьма полезны для оказания сильного впечатления на сознание глупцов, что хорошо понимают жрецы по всему миру. И вот мы послали Британника вниз к девушкам, а Мариамна и я вернулись к потайной комнате, где была спрятана Ревекка. Только здесь я смог дать отчет о тех ужасных преступлениях, которые совершил Гессий Флор, рассказал, как он распял членов Синедриона и об оскорблениях, которыми он осыпал евреев. Ревекка побледнела от гнева и заявила, что ее брат Элеазар в конце концов вовсе не глупец, и что только войною евреи смогут отплатить за такое унижение. Она требовала, чтобы мы немедленно отвели ее в отцовский дом, и лишь с огромным трудом нам удалось убедить ее, что улицы слишком опасны, и что нас без сомнения изрубят на куски. Однако я отправил Британника на разведку и велел сообщить нам, когда солдаты уйдут прочь.

Наконец настал вечер, солдаты бросили грабежи и вернулись в свои казармы, нагруженные добычей. Мариамна, я и Ревекка отправились ко дворцу первосвященника. Мы шли пешком, потому что обломки сделали улицу непроходимыми для колесниц. Сразу за рынком в узких улочках толпа спасающихся людей попала в ловушку и была безжалостна убита. Везде мы видели трупы, изуродованные многочисленными ранами. Большинство женщин были раздеты, а их животы были вспороты солдатами, так что они валялись в канавах среди своих внутренностей. Солдаты никого не щадили. Рядом лежали седобородые старики и дети, младенцы с перерезанным горлом на руках мертвых матерей. В разрушенных домах все еще свирепствовали пожары. Над городом навис покров тяжелого дыма.

Дворец первосвященника, находился у края Тиропского ущелья, недалеко от дворца Агриппы, не избежал внимания солдат. Массивные дворцовые ворота были выбиты, и легионеры ворвались во двор, захватив врасплох находившихся там людей. Везде мы видели следы ожесточенной борьбы, потому что многочисленные слуги первосвященника, пытаясь отбросить солдат, были убиты и валялись по всему двору. Их тела были перемешаны с предметами обстановки, которую солдаты тащили из дома и, не имея возможности унести, разбивали на куски. Ревекка не тратила времени на то, чтобы обозревать этот разгром, а побежала к главному дому в комнату матери. Когда она открыла дверь, то испустила дикий крик. В середине комнаты на полу лежало тело ее младшей сестры. Ее одежда была сорвана с тела. Она лежала нагая, изувеченная в луже собственной крови. Рядом с ней лежало тело матери, которая очевидно была убита солдатами, когда пыталась защитить свое дитя. В комнате лежали мертвыми две немолодые служанки. Со стен были содраны драпировки, сундуки из кедра были разбиты, а их содержимое украдено или разбросано по комнате. Везде были следы крови и грязи.

Ревекка в муке закричала и бросилась на колени прямо в кровь у тела матери. Она обнимала ее, обращалась к ней со словами любви, словно мать могла слышать их через реку смерти. Мы же стояли и в ужасе глядели на картину разрушения, пока снаружи до нас не донесся какой-то звук. Мы увидели первосвященника Ананью, его сына Элеазара и нескольких членов храмовой стражи, которые с бледными лицами и тревогой в глазах спешили к нам.

– Моя жена, – кричал Ананья, ломая руки. – Где моя жена, где мои дочери?

Мариамна не желая, чтобы он неподготовленным вошел туда и увидел резню, закрыла дверь. Обратившись к нему полным титулом, она сказала, что хотя обе его жена и младшая дочь убиты, у него все же есть основание радоваться, так как Ревекка спасена. При этих словах с лица первосвященника сбежала краска и, оттолкнув Мариамну, он распахнул дверь и вместе с Элеазаром вбежал в комнату. Здесь он воздел руки к небесам, снова призывая Бога в свидетели столь гнусного деяния, но не произнес ни слова, ни издал ни стона. Ревекка же стояла у тела матери, ее руки и одежда были покрыты запекшейся кровью, она обняла отца за шею, умоляя его призвать отмщение Всевышнего на подлых убийц. Первосвященник молчал, он по прежнему стоял с воздетыми руками. Элеазар, его лицо было изуродовано горем, громко крикнул, что отомстит. Затем он связал себя и членов Храма, бывших с ним, самой крепкой клятвой, объявив, что они не узнают покоя, пока последний римлянин не будет изгнан из Иудеи или не ляжет мертвым в ее земле. Увидев меня, он как безумный бросился ко мне, закричав:

– Этот проклятый римлянин пришел порадоваться нашему горю?

Я не сомневаюсь, что он убил бы меня, если бы между нами не встала Мариамна.

– Неужели ты убьешь человека, который спас нас? – спросила она.

– Это правда, – подтвердила Ревекка, поднимаясь и тоже становясь между нами. – Он спас мою жизнь. Если бы не он, я бы тоже лежала здесь, – сказал она, указывая на истерзанные тела, лежащие на полу.

После этих слов я хотел взять ее за руку и утешить, но она отскочила от меня, и я почувствовал, что от нее исходит ненависть.

– Не прикасайся ко мне! – закричала она. – Хотя ты и спас мне жизнь, ты римлянин. Элеазар прав. Мы не успокоимся, пока последний римлянин не будет изгнан из Иерусалима. Все они одинаковы, жаждущие крови псы, без законов и чести! Никогда больше я не скажу ни слова о дружбе с римлянином!

Мариамна положила руку Ревекке на плечо, прося ее сдержать голос утраты и не говорить слов, о которых она будет жалеть.

– Луций любит тебя, – сказала она, – и он любит наш народ. Безумия винить его за действия Гессия Флора.

Ревекка тряхнула головой и подняла покрасневшие от слез глаза, яростно глядя на Мариамну.

– С сегодняшнего дня я ненавижу все римское и всех друзей Рима. Они грабители и убийцы. Они обращаются с нами как с преступниками, хладнокровно убивают, а потом хвалятся своим знаменитым законом – «римским правосудием». Это их правосудие? – закричала она, указывая на тела. – О, Луций, я когда-то любила тебя, но с этим покончено. Ты связан с Римом, а все римское – зло. Между нами кровь, и ничто не сможет ее смыть.

При этих словах меня охватила такая горечь, что я едва мог говорить. И все же было бесполезно обращаться к ней, ведь она не обращала внимания на мои слова. В конце концов Мариамна взяла меня за руку и вывела из дворца первосвященника.

– Сейчас ты должен оставить ее, – заметила она. – Ее разум помутился от горя. Прости ее слова и не отчаивайся. Гнев пройдет, если только Флор не подольет масло в огонь. Но после нынешнего дня и правда будет трудно предотвратить восстание в Иудее. Это черный день для Иерусалима, мой Луций.

В сгущающемся сумраке мы возвращались по улицам и слышали вопли людей, нашедших тела своих близких. Крики скорбящих звучали пророчеством в моих ушах, словно приглушенные голоса хора трагедии, рассказывающей о грядущих печалях и несчастьях.

IV

Какое потрясение оказали эти события на мою душу! Сразу после возвращения домой я нашел отца в уединении его библиотеки и выложил ему все, что случилось. Мое негодование было столь велико, что я с трудом ворочал языком. Мои слова наскакивали друг на друга спотыкающимся потоком. На Верхнем рынке было хладнокровно убито более трех тысяч человек. В пределах городских стен были распяты члены Синедриона. Самые священные законы Рима были нарушены. Терпеливые усилия партии мира были сведены к нулю этим подонком из римских клоак, который обращался с еврейскими вождями, как с беглыми рабами, не пропустив ни одного преступного деяния.

– Посмотри, что он сделал! – кричал я. – Ненависть, которую они испытывали к нему, теперь вряд ли можно будет сдержать. Элеазар вне себя. Даже Ревекка, которая раньше дружила с римлянами, теперь ненавидит их. Евреи восстанут и перережут горло всем римлянам в Иудее. И я не смогу винить их за это.

– Даже если они перережут горло тебе? – спросил отец.

– Даже если они перережут горло мне.

Отец ничего не сказал. Что до меня, то я не мог сдержать чувств и продолжал изливать горечь и гнев. Я больше не был римлянином. Духом я был вместе со страдающими евреями, с тысячами рыдающих на Верхнем рынке, чьи стоны я слышал, когда они искали среди руин погибших. Я гневно говорил против Рима, его грубости, насилия, тупости и роскоши. В Риме не было ничего, что в моих глазах заслуживало бы похвалы.

– Рим словно разбойник правит не с помощью законов, а с помощью страха. Он заставляет всех ненавидеть себя, и во всех землях вызывает восстания. Бритты, галлы, парфяне – все восстают. Скоро восстание вспыхнет и в Иудее. И что можно ждать, если римский правитель творить подобное? Что можно сказать о стране, где подобным преступникам как Гессий Флор дают должность прокуратора?

Мой отец вздохнул и произнес:

– И это удивляет тебя? Когда прогнила голова, гниют и руки. Когда сам Цезарь убийца, можно ли ждать лучшего от прокуратора? Все что ты говоришь, правда. Рим воняет, не смотря на всю свою помпу и блеск. Цезари сделали его злом в глазах всего мира.

Он вновь вздохнул и продолжал говорить, хотя мне казалось, что скорее он обращался к самому себе, чем ко мне. Он говорил о жестокости последних Цезарей, об их ужасающих делах, что превратили Рим в царство террора. Никакое вероломство не казалось им достаточным, никакое деяние не вызывало стыда в их вечной снисходительности к самим себе. Разве в гроте Капри Тиберий для удовольствия не пытал детей? Разве он не приказал убить дочь Сеяна, а когда закон указал ему, что он не может казнить девственницу, разве он не приказал палачу перед удушением изнасиловать ее? А разве Гай Калигула не приказал сжечь живьем в центре арены автора пьесы лишь за то, что тот написал одну юмористическую строку, несколько двусмысленного содержания? И если преступлений Тиберия и Калигулы было недостаточно, то теперь римлян поражал Нерон. Как найти слова для описания подобного человека? Любой омерзительный порок, который может изобрести человеческое создание, все зверства, утонченная жестокость – все совершалось открыто и бесстыдно этим человеком, поставленным судьбой во главе Западного мира. День за днем до моего отца доходили новости о известных ему римлянах, которые были убиты по приказу Нерона, их земли и богатства были конфискованы, семьи уничтожены. Людей убивали за то, что в цирках они болели за красных, а не за зеленых, за то, что они посмели уснуть, когда Нерон играл на арене, за то что они недостаточно почтительно приветствовали его, больше всего за слишком большое богатство, так как Нерон всегда был готов помочь себе с помощью чужих состояний, вечно нуждаясь в деньгах для оплаты своих оргий. И так с каждым днем список жертв становится все длиннее и длиннее. Он стал причиной смерти своей матери Агриппины, своего пасынка Криспина, своего учителя Сенеки, своего брата Британника. Он убил половину членов сената и открыто похвалялся, что уничтожит оставшуюся. По наущению Тигеллина он довел до самоубийства Петрония Арбитра. Даже его жена Поппея, которую он необычайно любил, была мертва, потому что беременную он пнул ее в живот, когда она упрекнула его за позднее возвращение с состязаний. Но эти преступления против отдельных лиц были ничем, по сравнению с его преступлениями против всего населения, так как было достаточно известно, что это он поджег Рим, чтобы иметь хороший фон для пения «Гибели Трои».

– Когда римский император совершает подобные вещи с римлянами, – произнес отец, – можно ли удивляться преступлениями простого прокуратора?

– Рим прогнил! – ответил я. – Я ненавижу Рим. Отныне я буду евреем.

– Ты никогда не знал истинного Рима, – заметил мой отец. – Но выбирай мир, который тебе больше нравится. Рим и правда прогнил. Я был бы лжецом, если бы отрицал это.

– Неужели мы ничего не можем сделать? – спросил я. – Должны ли мы беспомощно ждать, пока зло не станет непоправимым?

– О Луций, – заговорил отец, – если было бы возможно исправить все зло, разве я бы остался здесь, в Иудее? Если бы я мог помочь евреям в их бедствии, я бы сам отправился в Рим и просил бы за них Цезаря. Но чего бы я достиг, кроме того, что обратил бы внимание Нерона на тот факт, что остался еще один сенатор, которого он не убил и не ограбил? Будь уверен, он не стал бы медлить в исправлении этой оплошности. Не думай, что я так ценю свою жизнь, что не пошел бы на риск, если бы считал, что у меня есть шанс сделать добро. Увы, я слишком хорошо знаю, что ничего нельзя сделать. Для Нерона, который сам несправедлив, не имеет значение несправедливость Флора, а будучи еще и жестоким, он не потревожится о жестокости Флора. Пока в Риме такой император ни на какие улучшения надеяться нечего.

Тогда я задал отцу вопрос, который часто меня тревожил. Как случилось, спросил я, что Рим, чья доблесть была столь велика, что он завоевал мир, попал в руки такого безумца как Нерон?

– В жизни народов бывают времена, – произнес мой отец, – когда ответственные за общественное благо теряют преданность к общественным делам и используют свое высокое положение в личных целях. И тогда, словно чудовище о многих головах, каждая из которых смотрит в другую сторону, народ утрачивает смысл своей судьбы и разделяется на фракции, и все больше раскалывается. И тогда, Луций, происходит одно из двух. Либо власть в свои руки забирает один человек, или народ погружается в междоусобицы и рано или поздно завоевывается внешним врагом.

– Таким было положение Рима во времена Юлия, так как сенат был слаб и больше не контролировал армию. Он же смело перешел Рубикон со своими легионами, захватил всю власть, которую их дрожащие руки не могли удержать, и взял на себя то, что они не могли выполнить. И хотя никто более меня не оплакивает падение Республики, все же я вижу, что Юлий сделал единственно возможную вещь для спасения Рима от анархии и полного хаоса. А теперь посмотри, Луций, что случилось после его смерти. Хотя Брут и остальные убили Цезаря, у них не было сил, чтобы править вместо него. Сначала правил Марк Антоний, затем Октавиан Август, и при нем Рим расширился, и его достоинство никогда не было выше. Но посмотри, сколь неопределенно правление Цезарей. Если мудрость одного человека может сделать империю великой, то глупость другого способна привести ее на грань гибели. После Октавиана Августа пришел Тиберий, ставший мерзким тираном, а после него Калигула, а вот теперь этот Нерон, наимерзейший из всех. Посмотри какие изменения произошли с римлянами, какими приниженными и робкими стали они при правлении таранов. По сравнению с Нероном Юлий был ангелом и все же он пал, получив двадцать три раны. Что же до тирана Калигулы, то он правил чуть больше трех лет, пока не был убит. Но посмотри, как Нерон продолжает его зверства. Хотя он ежедневно убивает и льет кровь самых благородных людей Рима, ни одна рука патрициев не поднялась против этого чудовища, который важно вышагивает по Риму и похваляется словно бог. На что еще можно надеяться в этом опустившемся Риме, который убил Юлия, но позволил жить Нерону?

– Разве невозможно, – закричал я, – что в Риме все еще есть люди, в которых живет дух Брута? Неужели они не сбросят этого Нерона, как сделали с великим Юлием? Разве Рим столь беспомощен в руках тирана?

При этих словах отец вновь вздохнул и поклялся, что если бы мог видеть, он не стал бы уклоняться, а поразил бы Нерона собственной рукой, считая честью, если бы ему пришлось умереть при попытке отдать жизнь за освобождения мира от такого мерзавца.

– Но к несчастью я слеп, – добавил он, – а римляне превратились в трусов. Как Флор уничтожает благородные семьи Иерусалима, Нерон режет благороднейшие семьи Рима. Сначала мы должны поразить убийцу римлян, а затем обратить внимание на убийцу евреев.

– Евреи не станут ждать, – ответил я. – Они сами совершать возмездие.

– Если так, то мы ничего не сможем сделать, – заметил отец. – Этого хотели боги. Что значит наша воля перед волей богов?

* * *

Тем временем в Иерусалиме царило волнения. Гессий Флор покинул город и вернулся в Кесарию, но вызванная им ненависть осталась. Два дня старейшины собирались в зале Синедриона, чтобы решить, должны ли они призвать народ к восстанию или вновь предпринять усилия жить в мире с римлянами. На этих заседаниях победила мудрость старших, и осторожность оказалась сильнее жажды мести. Но хотя Синедрион принял решение, они все же не были уверены, что народ последует за ними, так как народ более не доверял священникам, а отошел от них, словно неуправляемые лошади, натянувшие вожжи и не слушающие голоса возницы, правящего колесницей. И потому первосвященник Ананья, видя, что решение Синедриона будет скорее всего проигнорировано, и что Элеазар и зелоты быстро ведут народ к войне, созвал еще одно собрание во дворе своего дворца, так как полагал, что будет разумнее ответить на их аргументы, чем пытаться силой провести решение Синедриона.

Это собрание было шумным и неистовым. Действительно, столь яростный был конфликт мнений, что временами казалось, что собрание превратится в свалку, словно евреи в крайности своего несчастья готовы были обратить свою ярость друг на друга, а не на римлян. Первым в дискуссии взял слово Элеазар. Он был одет в церемониальное облачение, с мечем на боку, в руках шлем. Сила чувств залила его лицо краской. Его вены вздулись словно веревки под смуглой кожей. По лицу стекал пот. За Элеазаром стояли члены храмовой стражи, многие евреи, потерявшие жен и детей во время резни на Верхнем рынке и ряд зелотов из пустыни, с опаленными солнцем лицами, с лохматыми бородами и волосами, напоминающими шкуры диких зверей. Все они призывали к войне, к общенародному восстанию, которое раз и навсегда выгонит из Иудеи всех римлян. Напротив Элеазара стояла группа уважаемых жителей Иерусалима – члены Синедриона, священники, фарисеи, несколько равинов, и среди них рабби Малкиель. Возглавлял их отец Элеазара, первосвященник Ананья. Несмотря на убийство жены и младшей дочери и на разграбление его дворца, Ананья оставался на стороне мирной партии. Ненависть, которую он испытывал к римлянам, была не менее сильной чем у его сына, но он лучше Элеазара видел темные разрушительные силы, что могли разодрать в клочья страну более верно и более неистово, чем римляне.

– Время восстания может прийти, – сказал он, – но не сейчас. Что мы сможем сделать против мощи Рима без оружия и без обученных людей? Они полностью нас уничтожат. У нас нет шансов на успех. Даже Агриппа обратил бы свою армию против нас, если бы увидел, что мы хотим восстать против Рима.