Текст книги "Если я забуду тебя (ЛП)"
Автор книги: Роберт Сильвестер де Ропп
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)
– Ты сошел с ума, – шептала она. – Ты хочешь выдать нас Симону? Над чем тут смеяться? Мы открыли тайну, что скрывалась тысячи лет.
Мы и правда наткнулись на тайну. Здесь, в скальной камере, находились потерянные сокровища Соломона, которые отчаянно искал царь Ирод и при чем без всякого успеха. Какие сокровища! Какое богатство! На все это золото можно было приобрести царство.
– Все богатство Соломона! – воскликнул я. – Но мы не можем на них купить даже корку хлеба.
Я наклонился и зачерпнул ладонью блестящие драгоценности, высыпавшиеся из одного из сундуков. Я смотрел сквозь их сверкающие грани на череп, лежащий на груде золота. И среди всего этого богатства на нас таращились крысы. У нас было сокровищ больше, чем может пожелать человек в своих самых безумных мечтах, и все же мы были обречены погибнуть от голода, жажды и истощения, ведь мы заблудились в самой глубине лабиринта, куда даже Ирод не добрался. В своих усилиях бежать, мы лишь попали в еще худшую ловушку. Я поставил свечу на вершину золотого шлема и взглянул на Ревекку.
– Бесполезно идти дальше, – заметил я. – Наши кости останутся здесь, любуясь богатствами Соломона. Но если мы должны умереть, мы по крайней мере умрем вместе.
Я шагнул к ней, намереваясь не откладывая взять ее на руки и насладиться удовольствием, которого так долго ждал. К моему удивлению, она отскочила назад, и в ее глазах появилось выражение загнанности и стыда.
– Не прикасайся ко мне, Луций, – сказала она. – Я не чиста.
Я заколебался, боясь, что она подхватила какое-нибудь заболевание в этом несчастном городе, возможно страшную проказу, которая всегда была распространена в этих местах. Я посмотрел на нее, выискивая признаки заболевания, характерную побелевшую кожу, что является предвестником подкрадывающейся смерти. Ревекка угадала мои мысли и покачала головой.
– С моим телом все в порядке, – сказала она. – Нечиста моя душа.
И затем голосом, в котором слышалась вина, она рассказала обо всем, что случилось с того дня, как я оставил ее у края Тиропского ущелья. Она поведала о своем эгоистическом отказе прислушаться к предупреждению рабби Малкиеля, и о том как в результате они с мужем оказались в ловушке в обреченном городе. Она рассказала, как добрый Иосиф настаивал на том, чтобы выйти за ворота, чтобы собрать травы в долине Кедрон.
– Я не знаю, что с ним сталось, – сказала она. – Больше я его не видела. Либо его убили сикарии, либо распяли римляне. В любом случае, я виновата в его смерти.
– Хватит, хватит, – в нетерпении закричал я. – Что думать о прошлом? Мы в ловушке здесь, в лабиринте, и здесь мы наверное умрем. Перед нами целая вечность, когда мы сможем обдумать свои грехи, но лишь сейчас мы можем наслаждаться радостями любви. Что же до твоего мужа, которого, как ты полагаешь, ты убила, то выбрось эти мысли из головы. Это я убил Иосифа бен Менахема. И моя правая рука была покрыта его кровью. И этот меч, что у меня с собой, вонзился ему в сердце.
Ее глаза расширились, и она дико посмотрела на меня.
– Ты убил Иосифа? Это была твоя месть? Я помню, как ты поклялся убить его, если он прикоснется ко мне.
– Ну хватит! – крикнул я. – Я убил его не из мести, а из сострадания. Он был распят и умолял меня положить конец его мучениям. Когда он умирал, он не испытывал к тебе злобы, а говорил о тебе с нежностью и просил меня позаботиться о тебе. Покончим с самобичеванием. Разве нет лучшего способа провести последнии часы?
И вновь я шагнул вперед, чтобы обнять ее, потому что близость смерти, казалось, усилила мою страсть. Но она вновь отодвинулась, словно сраженная виной, говоря мне, что полагает, что убила своего ребенка, когда он своим хныканьем сводил ее с ума, рассказала об ужасных мыслях, что занимали ее. Все это я слушал с смешанным чувством жалости и нетерпения, но когда она начала повествовать, как отдалась Симону бен Гиоре и пощадила его, имея в руке кинжал, которым могла бы его убить, да еще призналась, что объятие этого мерзавца давали ей наслаждение, а не отвращение, тогда, должен признаться, мной овладела дикая ревность, так как из всех живущих на земле людей, больше всех я ненавидел Симона бен Гиору.
Ревекка, чувствуя мой гнев, удвоила свои причитания, призывая меня раз и навсегда положить конец ее жизни.
– Ты не можешь ненавидеть меня больше, чем я сама себя ненавижу, и презирать больше, чем я сама себя презираю. Возьми меч и покончь со мной. Я навеки опозорена.
И столь силен был мой гнев, что я и правда вытащил меч и шагнул к ней, собираясь вонзить его ей под ребро. Своим ударом я собирался убить не Ревекку, а ненавистного Симона, чьей похоти она столь охотно уступила. Но когда под своей рукой я ощутил ее тело, прежняя страсть так захватила меня, что я отбросил меч, который с шумом упал среди драгоценных вещей.
– Оставим это! – воскликнул я. – Что нам думать о прошлом или же будущем? Если мы должны умереть, давай умрем в любви, а не в ненависти. Довольно уже ненависти!
Я больше не тратил времени на слова, а прижал ее к себе и покрывал ее лицо поцелуями. И здесь, в потайной палате, среди переливающихся сокровищ давно умершего царя, я снял с ее тела одежду и положил на каменный пол пещеры. Ревекка загорелась моей страстью, издавая вздохи и крики экстаза, как делают женщины в усладе любви. Казалась, сама близость смерти придавала нашему союзу особый восторг, таковы уж мудрость и равновесие Природы, что там, где смерть особенно яростно машет своим серпом, следом идет Венера, вновь засевая поля, лежащее перед этим голыми. И я, который приготовился погибнуть здесь вместе с Ревеккой, почувствовал, что во мне возродилась тяга к жизни. Что же до Ревекки, то она на время забыла свои грехи и неожиданно поддалась надеждам на новую жизнь. Она целовала меня и вновь тянула к себе и вздыхала уже не от печали, а от удовольствия.
– Ты принадлежишь мне, мой Цезарь, а я навеки принадлежу тебе. Ты подаришь мне детей, детей взамен тех, что я лишилась. Мы уедем далеко далеко отсюда. Мы забудем наши грехи и нашу вину. Мы вновь будем жить и дадим жизнь другим.
Увы, бедные мечты! Мы лежали, как с незапамятных времен лежат влюбленные, говоря о детях, которые у нас появятся, о доме, который мы построим, о жизни, которую будем вести, совершенно забыв наше безнадежное положение, потерянные в подземелье под умирающим городом, не имея возможности найти дорогу к светлому дню. Не могу сказать, долго ли длились наши мечты, за исключением того, что свеча, догорев до конца, неожиданно мигнула и потухла, погружая нас в кромешную тьму и грубо напоминая о реальности нашего положения. Я поднял Ревекку и ощупью помог ей одеться. Рука об руку мы пробирались через запутанные переходы, ведущие из сокровищницы. Хотя наше положение было столь же безнадежно, как и раньше, осуществление нашей любви восстановило наше желание жить, и я неожиданно почувствовал, что судьба будет добра и позволит нам набрести на тот переход, что приведет нас к крепости Антония.
Увы! У судьбы, однако, были совсем другие намерения. Неожиданно, на некотором расстоянии мы услышали отдающиеся от каменных туннелей слабые голоса, и с ужасом поняли, что Симон бен Гиора и сикарии так и не перестали нас искать. Раньше, чем мы успели бежать, мы оказались окружены темными фигурами людей. Я уловил мимолетный взгляд Симона, когда он бросился ко мне, держа перед собой горящую головню, которой метил мне в лицо. Увертываясь, я отскочил назад, а когда приземлился, то почувствовал, как земля дрогнула у меня под ногами. Не могу сказать, кто был больше удивлен, я или нападающие, потому что пол туннеля провалился, и я упал в темноту вместе с несколькими камешками, которые полетели рядом со мной.
Мое драматическое исчезновение бесспорно удивило Симона и ужаснуло Ревекку, которая обнаружила, что побывав уже на грани свободы, вновь попала в руки своего хозяина, Падая в пространство, я услышал ее крик, но звук ветра в моих ушах почти заглушил его.
То, что я не разбился, объяснялось тем, что я приземлился не на камни, а в воду, так как я упал с крыши цистерны, вырубленной в скале и созданной строителями Храма для сбора дождевой воды. Цистерна была очень глубокой, и я погрузился в нее, пока мне не показалось, что мои легкие могут разорваться. Я всплыл на поверхность и поплыл в том направлении, в каком оказался повернутым лицом, потому что тьма была столь непроглядной, что я не имел ни малейшего представления о величине водоема и о характере его стен. Пока я плыл, я несколько раз натыкался на распухшие предметы, плавающие в воде, которые как я понял, были телами людей, которые бежали в подземелье и упали в водохранилище. Когда я достиг стен, я понял, что они гладкие, и потому решил, что это место станет моей могилой, так как я уже ослабел и не смог бы долго оставаться на плаву. Я успокоил себя мыслью, что по крайней мере избегу участи быть заживо съеденным крысами, а пока медленно плавал по моей водной тюрьме, ощупывая стены в поисках средств выбраться из воды. К своей великой радости я и правда обнаружил несколько выступающих камней, напоминающих ступени, вделанные в одну из сторон скалистой стены. Я вцепился в них и поднял свое тело, с которого стекала вода, с отчаяной энергией цепляясь за скользкий камень, и постепенно выбрался. Не знаю, высоко ли я поднялся, но глухое эхо, от падающих в воду камешков подсказало мне, что я был далеко над поверхностью. От голода и усталости у меня кружилась голова, и я с трудом держался за камень, боясь, что в любой момент могу соскользнуть со своего неустойчивого насеста и вновь рухнуть в глубину. И я не надеялся, что в случае, если бы упал, я смог бы вторично выбраться из воды, поскольку мои силы были на исходе.
И здесь моя рука потянулась вперед в поисках следующей опоры и обнаружила нишу в скале. Я отдохнул в ней, с благодарностью растирая свои конечности, так как после купания в холодной воде весь дрожал. Ниша вела в туннель, куда я и пополз, так как ход был слишком низок, чтобы в нем можно было стоять. Я завернул за угол хода и попал в более широкий переход, где с огромным облегчением увидел над собой слабую щель света, показавшуюся в абсолютной тьме маяком надежды. Я карабкался по ходу, который теперь круто поднимался вверх, и в конце обнаружил две каменные плиты, между которых пробивался виденный мной слабый свет. Я уперся рукой в одну из каменных плит и понял, что могу ее поднять, однако же я колебался, делать ли это, не зная, что могу обнаружить наверху. Очень осторожно я приподнял мраморную плиту и посмотрел. Я ничего не видел и ничего не услышал. Надо мной находилась большая тускло освещенная комната, очевидно совершенно пустая. Подняв еще выше мраморную плиту, я удержал ее в равновесии на грани, выбрался из туннеля и вернул плиту на место.
Теперь я начал понимать, где я, и меня охватил жуткий страх, так что даже зубы стали выбивать дробь, а руки и ноги задрожали. Из карты, которую когда-то показывала мне Мариамна, я знал, что один из ходов, проделанный Иродом под Храмом, заканчивался под Святая Святых, и я не сомневался, что мои блуждания в конце концов привели меня в этот туннель, и что теперь я стою или скорее лежу в столь священном месте, куда только первосвященник может входить раз в год после трудоемкого очищения. Затем я подумал, что я всего навсего необрезанный язычник, далеко не чистый и неподобающе одетый, моя одежда превратилась в лохмотья, я вонял словно мерзкая крыса, и я не сомневался, что могущественное божество, в чьи владения я вторгся, немедленно положит конец моему жалкому существоваию. Нельзя сказать, что эта мысль очень расстроила меня, так как мой дух пал, а мои силы исчезли, и я не мог радоваться спасению от многих опасностей, потеряв Ревекку, увидев гибель Мариамны, и осознав, что все наши планы по спасению Храма обратились в ничто. И вот опустившись на колени, и прикрыв голову, как это делают евреи во время молитвы, я обратился к всевышнему, в чьи святыню вошел, со словами:
– О Господь, знающий человеческое сердце, суди меня, как сочтешь нужным – человека, который невольно вошел в Святилище…
Затем собравшись, на сколько мне это удалось, чтобы можно было умереть с чистой совестью, я приготовился к тому, что на меня обрушится божественная месть, ожидая, что в одно мгновение меня охватит пламя Его гнева. Но когда прошло несколько минут, а ничего не случилось, я немного набрался смелости, думая, что Яхве бог милосердия, а не только мести, и видимо он не считает мое тело стоящим его небесного огня. Или же, возможно, рассуждал я, правдивы истории, которые я слышал, будто Бог отверг Храм. Потому что один из священников, бежавших к римлянам, говорил мне, что ужасное предзнаменование вселило ужас в их сердца. Среди ночи в праздник Пятидесятницы[61]61
По-еврейски Шавуот. Праздник дарования Торы Израилю на горе Синай.
[Закрыть] в Храме раздался странный неземной шум, словно собралась огромная множество и услышали голоса: «Мы уходим отсюда». Это священник объяснил тем, что множество ангелов, обычно охраняющих Храм и собирающихся вокруг божественного присутствия, в конце концов покинули его, считая что в результате непочтительности сикариев Храм более не является подходящим местом для Бога. Немного осмелев от подобных мыслей, я поднял голову и огляделся, потому что не мог не полюбопытствовать, действительно ли это священное помещение пусто или в нем находится золотая голова осла, как утверждали греки и египтяне. Свет здесь был тусклым, а помещение очень высоким, и я не мог не пройтись по нему, чтобы удовлетворить свое любопытство относительно его пустоты. На сколько я мог видеть, оно и вправду было пустым. Здесь не было ни изображения, ни алтаря. Стены и потолок были из золота. Свет проникал сюда лишь через великолепную завесу, тканую в Вавилоне и расшитую разными цветами, значение которых я уже объяснял. Эта большая завеса время от времени шевелилась, и свет на ее поверхности покрывался рябью, словно солнечные лучи на воде, но я не знал, было ли причиной движение жизнь святого духа или просто ветер.
Так как месть Бога не уничтожила меня, я поспешил оставить священную комнату, пока божество не передумало. На четвереньках ползком, я направился к завесе и осторожно посмотрел из-за нее, можно ли выбраться. В Святая Святых я был в безопасности, так как никто из Храмовой стражи не вошел бы в это помещение, но снаружи они все время были настороже, и я не сомневался, что они быстро покончили бы со мной, если бы обнаружили меня в Святилище. Комната снаружи Святая Святых, которую они называли Святым местом, была пуста, и я пробрался туда и поспешил прятаться за алтарь, на котором воскуряют фимиам, и сразу же после этого через комнату прошел стражник Храма.
Этот алтарь был из чистого золота. Рядом стоял стол, тоже из золота, на котором были размещены двенадцать хлебов предложения, и я не могу отрицать, что будучи ужасно голоден, я соблазнился последовать примеру царя Давида, который ел хлеба предложения, хотя эта пища предназначалась только для священников. Однако мне было не по себе, частично из-за уважения, которое я испытывал к религии евреев, а частично из-за страха быть обнаруженным. Рядом со столом, где находились хлеба предложения, стоял огромный золотой светильник высотой с человека с семью ветвями, символизирующими семь планет. Помещение Святого место было необыкновенно высоким, более ста футов в высоту, и закрывалось второй завесой, напоминающей ту, что висела перед Святая Святых.
Я терялся в догадках, как мне выбраться из Святилища, ведь у меня не было надежды пересечь внутренний двор и остаться незамеченным, а стража Храма убила бы меня, если бы нашла. У меня не было выбора, кроме как остаться здесь, пока римские атаки на ворота не позволят нашим войскам войти во двор Святилища. Что атака уже началась, я мог предположить по шуму снаружи, а заметив маленькое окно в стене Святого места, я подкрался к нему и, прячась за стоящие здесь сосуды, осторожно посмотрел. Солнечный свет во дворе был столь ярок, что чуть не ослепил меня, уже привыкшего к темноте. На стенах Святилища было полно людей, а с другой стороны северных ворот поднимался огромный столб дыма. По этому дыму я понял, что Тит устал ждать, когда откроются ворота, и отдал приказ сжечь их. Легионеры навалили перед воротами кучу хвороста и зажгли огонь, давший такой жар, что серебряные пластины, покрывающие ворота, расплавились, и жидкое серебро потекло потоком по ступеням Храма. Потом загорелась деревянная основа, ворота охватило яростное пламя, и они рухнули среди горящих угольев. Видя, что больше ничего не мешает им приблизиться к Святилищу, за исключением горящих обломков, которые они сразу же начали тушить, легионеры ответили на это мощным криком.
Теперь сквозь кипящие клубы пара я увидел первых римских солдат приближающихся по ступеням к Святилищу, а перед ними стояла кучка священников, левитов и вся стража Храма, чтобы помешать их продвижению. Так как Элеазар был убит до того, как смог отдать своим людям приказ, запрещающий сражаться за Святилище, на крыше здания было множество священников, которые, раз им не подобало держать оружие, отламывали золотые шпили, что украшали крышу, чтобы отпугнуть от Святилища птиц, и швыряли их в головы атакующих римлян. Приближаясь мощными рядами, щиты сдвинуты, римляне поднялись на пятнадцать ступеней, что вели к Святилищу, и бросились на защитников. Началась ужасная бойня, так как евреи сопротивлялись с яростью отчаяния, а римляне нападали с упорством людей, увидевших близкую победу. Великолепный мраморный пол снаружи Святилища стал скользким от крови, и кровавая река потекла по ступеням, которые вскоре покрылись телами убитых и раненых. Так как вся стража Храма оставила Святилище, чтобы присоединиться к кровавой битве под его стенами, я получил возможность выйти из здания, пробравшись под завесой, закрывавший вход, и со всех ног бросился к римлянам.
И тут меня чуть не убили, потому что мои блуждания по подземным переходам под Храмом придали мне вид скорее утонувший крысы, чем римского солдата, и войско без сомнения приняли меня за зелота, намеренного умереть геройской смертью, защищая свою страну. К счастью меня узнал один из декурионов Двенадцатого легиона, который, отвечая на мои требования, вызвал двух легионеров, чтобы они проводили меня к Титу, которому я должен передать срочное сообщение. Однако, когда я собирался уходить, я увидел зрелище, от которого у меня в жилах застыла кровь. Очень смуглый солдат, должно быть из сирийских вспомогательных отрядов, забрался на плечи своего товарища и, размахнувшись горящей головней, приготовился швырнуть ее в окно одного из строений, что примыкали к основанию Святилища и в который хранилось масло, мука и священнические облачения, используемые во время Храмовых служб.
– Остановите его! – крикнул я. – Остановите! – и с полудюжиной легионеров, послушавшихся меня, я бросился к негодяю, который на мгновение заколебался, но затем бросил головню в окно, спрыгнул с плечей товарища и скрылся среди сражающихся людей.
Не знаю, что находилось в этом помещении, но предполагаю, что оно было заполнено ароматическими специями, которые из-за своей масляной основы прекрасно горят. Из окна повалили клубы дыма, и через несколько мгновений заплясали языки пламени. Я повернулся к дежурному и велел ему немедленно бежать к Титу, чтобы сообщить, что его приказы игнорируют, и что войска умышленно подожгли Святилище. Послание произвело такое впечатление на Тита, что он со всеми трибунами примчался сюда в том виде, в каком был, без своих доспехов, и приказал солдатам тушить огонь.
Но эти попытки не увенчались успехом, так как римские легионеры, обычно самые дисциплинированные в мире, при виде пламени, вырывающимся из святилища, казалось заразились каким-то безумием. Они притворялись, что не слышат приказов Тита, но набросились на Святилище, словно волчья стая на тушу. Отчаявшись добиться подчинения иными средствами, Тит приказал Либералию, центуриону своих телохранителей, отогнать солдат дубинками, но даже это не помогло. Всю ненависть, которой солдаты воспылали к евреям из-за длительной осады и многих трудностей, что им пришлось испытать, они обратили на Святилище, словно оно было живым существом. Наконец, видя что пламя охватило здание и никакими усилиями его не спасти, Тит, отчаявшись привести к порядку своих взбесившихся солдат, отвернулся от пылающего Святилища и ушел в крепость.
Что же до меня, то я должен был последовать за ним, доложить о неудаче и объяснить причины провала моей миссии. Но я не мог принудить себя уйти от здания, где сейчас гибло все святое и ценное. Войдя в Святое место, я увидел, что вскоре пламя охватит все строение. Воздух стал уже тяжелым от дыма и острого запаха горящего дерева, к которому добавился особый аромат редких духов и специй, поглощаемых пламенем. Солдаты, жаждущие грабежа, уже тащили золотой стол, алтарь и священный светильник, хрюкая и потея, когда волокли огромные предметы, затаптывая хлеба предложения и священные травы. Иные, надеясь на более богатую добычу, спешили к завесе Святая Святых, когда неожиданно появился изможденный еврейский священник, одетый в священное облачение. Он воздел руки, его глаза горели от ужаса, и он призывал солдат остановиться:
– Назад, назад! – кричал он. – Это святое место. Назад, не оскверняйте священной земли!
Этот изможденный человек был странно внушителен, когда стоял перед завесой Святая Святых, его запавшие глаза расширились от ужаса, вокруг клубился дым, жадное пламя лизало крышу над его головой. Даже на легионеров это, казалось, произвело впечатление, и они остановились, то ли из уважения к священнику, то ли из-за того, что боялись, как бы крыша не обрушилась им на голову – точно не могу сказать. Но один из арабских лучников натянул лук и выпустил в священника стрелу, которая пробила ему череп, и священник упал на пол. А через мгновение пламя, прокравшись под крышей, поглотило длинную веревку, которая держала завесу, и огромная сверкающая ткань с шуршащим звуком упала вниз, похоронив под многочисленными складками умирающего священника. Порыв ветра подул в Святая Святых, так что она наполнилась пламенем. Большинство солдат в ужасе бежали из Святилища, но такова жадность людей к золоту, что те, что тащили светильники и золотой стол, по прежнему потели, передвигая свою добычу, словно желали быть изжаренными во время своих стараний.
Теперь весь Храм, казалось, кипел от крови и огня, а крыша Святилища, поддавшись пламени, рухнула с ужасающим шумом, оставив одни стены. На стенах находились многие священники, которые один за другим бролись в пылающую бездну, предпочитая погибнуть в пламени, чем быть захваченными римлянами. Другие священники, стоя на крышах меньших строений, что примыкали к главному зданию, продолжали сражаться с римлянами и забрасывать нас камнями. Остатки стражи Храма продолжали бой и убили многих легионеров, которые будучи нагружены добычей, не могли защищаться. Я сам чуть не погиб в результате столкновения с одним из этих людей, который прыгнул на меня сзади, нанес мне удар в голову, чуть не оглушивший меня, так что я упал на четвереньки на покрытый кровью пол рядом со Святилищем, так густо усеянный телами, что мрамора почти не было видно. Из-за этого удара и моего полуобморочного состояния и понимал, что подвергаюсь большой опасности, потому что из пылающего Святилища, которое было щедро покрыто золотом, теперь изливался сияющий поток расплавленного металла, на пути которого я лежал, совершенно не способный двигаться. Если бы надо мной не сжалился один из легионеров и не оттащил в безопасное место, я мог бы заживо сгореть в реке жидкого золота, редкий и очень дорогой вид смерти, но я вряд ли выбрал бы его, если бы имел выбор.
С множеством других раненых римлян я был отнесен обратно в крепость Антонию, и на этом моя деятельность на некоторое время прекратилась. Хотя удар, полученный мной, был не особенно опасен, но в этих мерзких переходах под Храмом я подхватил жесточайшую лихорадку, которая несколько дней продержала меня в бреду, так что я не знал, где я и кто я. Болезнь медленно отступала и более двух недель продержала меня, прикованного к постели. За это время все, что осталось от Храма было разнесено на части, захватившими его римлянами. Шла настоящая бойня, не выказывающая жалости к возрасту, не уважающая положения людей. Дети и седобородые старики, миряне и священники – все убивались. Ревущее пламя устремлялось вверх и вширь, сливаясь со стонами жертв. Стоял ужасный шум. Военный клич римских легионеров несся вперед, сливаясь с криком зелотов, окруженных огнем и мечами, и криками беженцев, что в панике бежали в руки своих врагов. В бешенстве разрушения римляне, казалось, даже забыли свою страсть к добыче, потому что они спалили сокровищницу, где находилась огромная сумма денег, горы одежды, драгоценностей и других сокровищ, которые богатые поручали сокровищницам из своих разрушенных домов. Затем солдаты направились в один из сохранившихся портиков снаружи двора язычников, где находилось множество несчастных женщин и детей, которые бежали сюда, ведомые лжепророком, заявившим им, что здесь они смогут найти спасение. Не знаю, какого спасения они ждали, но римляне подожгли портик и уничтожили всех, даже не дожидаясь приказа своих офицеров. Число погибших здесь составило шесть тысяч человек.
Все это случилось в тринадцатый день августа, во втором году правления Веспасиана, в тот же самый месяц и тот же самый день, когда в далеком прошлом Храм Соломона был сожжен вавилонянами. Странно работает судьба. Можно даже решить, что ее колесо совершило полный круг, повторив предыдущие события. Со времени постройки Храма царем Соломоном до дня его окончательного разрушения римлянами прошло тысяча сто тридцать лет, семь месяцев и пятнадцать дней, а со второго возведения Храма при Кире прошло шестьсот тридцать девять лет.
В восьмой день сентября начались атаки на Верхний город, и все четыре легиона трудились, чтобы снести последнюю оставшуюся стену. Теперь сопротивление было слабым, и Верхний город был взят без особых трудностей. Если бы защитники не были измучены голодом, крепость могла бы оказаться почти неприступной. Сикарии же потеряли последние крохи здравого смысла, оставшегося у них, потому что при приближении римлян они оставили три башни Гиппик, Фацаиэль и Мириам, в которых если бы захотели, они могли бы держаться месяцами. Они вышли из укреплений и сражались на открытом пространстве, где были легко уничтожены римскими войсками. Ворвавшись на улицы города, солдаты убивали всех, на кого падал их взгляд, и поджигали дома со всеми, кто пытался укрыться в них. Очень часто в своих рейдах, заходя в дома, чтобы пограбить, они находили мертвыми целые семьи и комнаты, забитые жертвами голода. Содрогаясь и шатаясь от вони, они бежали прочь и поджигали дом, но улицы были столь густо усеяны трупами и затоплены кровью, что пожары часто гасли в кровавом потоке.
Я же, вместе с другими больными и раненными, был перенесен в одну из комнат башни Гиппика, в ту самую, где четырьмя годами ранее я разговаривал с Метилием относительно сдачи гарнизона. Когда я более менее оправился от болезни, я был вызван к Титу и поведал ему все несчастья, свалившиеся на меня в подземельях Храма. Я не мог не посетовать горько на судьбу за ее капризы, ведь если бы не случайное появление Симона бен Гиоры, я мог бы спасти Храм и вернуть Ревекку. На это Тит как мог утешил меня, говоря, что во время войны шутки судьбы часто бывают самыми злобными. Зная что во время моего беспамятства я все время упоминал имя Ревекки, он спросил меня о ней, и я поведал ему о нашей несчастной любви, не в силах сдержать слез, когда говорил о том, как потерял ее.
– О бессмертные боги! – воскликнул я. – Дайте мне возможность отомстить Симону бен Гиоре. С того дня, как он ударил меня во дворе неевреев у меня появилось еще больше оснований ненавидеть этого кровожадного зверя. Он убил моего отца и моего слугу Британника, он разрушил мой дом, убил Мариамну, которая была мне как мать, сделал Ревекку игрушкой своей похоти. Но что это значит в сравнении с его большим преступлением – ведь из-за его безумия Иерусалим лежит в развалинах. Если этому человеку удастся выжить, я никогда больше не поверю в божественное правосудие.
На это Тит ответил, что дела богов не всегда можно понять людям, но хотя Симон бен Гиора и не схвачен, он все еще надеется найти его в переходах под Храмом. Что же до Ревекки, то он сказал, чтобы я не отчаивался, а вместе с Иосифом Флавием пошел и поисках бы ее среди пленников во дворе женщин, куда было согнано около двадцати тысяч человек.
– Если она там, я позволю тебе освободить ее, – объявил он. – Я сказал Иосифу, что он может освободить любого своего друга. Это относится и к тебе, Луций. Во дворе женщин множество пленных. Ими занимается Фронтон. Скажи ему, что тебя послал я.
Я поблагодарил Цезаря за его великодушие. Все еще слабый после болезни, опираясь на руку Иосифа, я приготовился спуститься в город. Однако перед тем как мы вышли, мы поднялись на вершину Гиппик, с которой можно было видеть весь Иерусалим, окрестности и горы.
Перед нами открылась картина полного опустошения. От стен Давида на юге до края Бет-Зеты и от могилы Гиркана до Тиропского ущелья не осталось ни одного стоящего дома. Огромная часть Верхнего города все еще горела. А Нижний город и та его часть, что была известна как Акра, была так выровнена, что нельзя было догадаться, что когда то здесь жили люди. От горы Мория и разрушенного Святилища по прежнему поднимался дым, так как в подземных хранилищах все еще полыхал пожар. И это зрелище разрушения оказало на меня столь сильное впечатление, что я не мог говорить, а лишь бессильно склонился к каменному парапету у края башни, глядя на пожар, пожирающий то, что осталось от города. Иосиф заломил руки и процитировал слова пророка Иеремии, который во времена Навуходоносора бродил по развалинам Иерусалима:
И правда отошло. По улицам города мы медленно шли к Тиропскому ущелью, задыхаясь от дыма, с трудом пробираясь через развалины. Солдаты уже устали грабить город. У них было столько золота, что цена на благородные металлы упала вдвое против прежнего. Теперь, чтобы ускорить задачу по расчистке руин, они просто разрушали все, складывали в кучу то, что могло гореть и поджигали. Тит приказал, чтобы Иерусалим сравняли с землей и оставили лишь три башни, чтобы обеспечить убежище римскому гарнизону. Куда ни глянешь, мы видели солдат, рушащих стены и то, что осталось от домов, и я не мог не вспомнить пророчество рабби Иисуса, о котором еще до войны рассказывала Мариамна: «Не останется здесь камня на камне».[63]63
Евангелие от Матфея, глава 24:2.
[Закрыть]
