Текст книги "Жизнь мальчишки (др. перевод)"

Автор книги: Роберт Рик МакКаммон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 49 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

Примерно посреди проповеди, когда голос преподобного Лавоя мог потягаться силой с грохотом бури за церковными окнами, я внезапно понял, кто именно устроился на скамье прямо передо мной.

Демон.

Эта девочка свободно могла читать мысли. Это было общеизвестно. И в этот раз, как только мысль о ее присутствии проникла в мое сознание, голова Демона начала поворачиваться ко мне. Через мгновение она уже смотрела на меня своими черными как уголья глазами, взгляд которых вполне был способен заворожить ведьму в самую темную полночь. Имя Демона было Бренда Сатли. Ей было десять лет от роду, у нее были огненно-рыжие прямые волосы и бледная кожа, усыпанная крупными коричневыми веснушками. Ее густющие брови были похожи на ярких гусениц, а заметно несимметричные черты лица наводили на мысли о каком-то охваченном трепетным ужасом христианине, пытавшемся сбить огонь с се пылающей головки (причем пользовался при этом лопатой, не меньше). Левый глаз Демона был больше правого, се нос напоминал крючковатый клюв с двумя зияющими дырами, а тонкогубый рот мог свободно бродить с одной стороны лица на другую. Демон полностью оправдывала полученное наследство: ее огненноволосая и рыжеусая мать выглядела натуральной сестрой пожарного гидранта, а ее рыжебородому отцу мог позавидовать любой свежевыкрашенный почтовый ящик. Само собой, что с такими огненными родичами Бренда Сатли была мало сказать странноватой – она была колдуньей, это точно.

Свое прозвище Демон получила, когда в один прекрасный день на уроке рисования изобразила своего родного отца в виде отличного черта с рогами и раздвоенным хвостом. После чего во всеуслышание поведала учительнице рисования миссис Диксон, потребовавшей от нее объяснений, что у ее папочки в дальнем углу гардероба хранится целая пачка журналов с фотографиями, на которых парни-демоны засовывают свои хвосты в дырочки демонов-девушек. В дальнейшем Демон пошла гораздо дальше разглашения секретов своей семьи: она приносила в школу дохлых кошек в коробках из-под ботинок, с приклеенными скотчем к глазам бедняжек медными пенни; на уроке труда она смастерила из нескольких брусков зеленого и белого пластилина чудное кладбище, украсив могилки аккуратными надгробными плитами с именами всех без исключения одноклассников с точными датами смерти, результатом чего стала не одна истерика среди тех, кто вдруг понял, что никогда не дотянет до шестнадцати; она славилась пакостными розыгрышами с использованием собачьих какашек вместо начинки для сандвичей; ходили слухи, что именно на Демоне лежала ответственность за разлив канализации в школьной уборной для девочек в прошлом ноябре, когда кто-то тщательно закупорил тетрадными листами все сливные отверстия унитазов.

Спору не было, Бренда была штучкой зловещей и неприятной.

И вот теперь ее королевское высочество зловеще пристально рассматривала меня.

Кривой ротик Демона растянулся в извилистую улыбку. Как завороженный я смотрел в ее горящие черным огнем глаза, не в силах отвести взгляд, и в голове у меня крутилась только одна мысль: она добралась до меня.

Со взрослыми всегда бывает так: когда тебе до зарезу нужно их внимание и ты готов сделать все, чтобы они обратили на тебя взгляд, их внимание витает за сотни миль от тебя; когда же ты хочешь, чтобы предки вдруг оказались на другой стороне Земли, они начинают преследовать тебя повсюду, отягощая ненавистной заботой. Глядя на Демона, я мечтал о том, чтобы хоть кто-нибудь из сидящих рядом с ней взрослых обратил на нее внимание, одернул и приказал повернуться и слушать преподобного Лавоя, но Бренда без всякого труда сделалась невидимкой. Никто не замечал отвернувшегося от кафедры бледного веснушчатого лица, кроме меня, ее жертвы, которую она выбрала в этот час.

Худенькой бледной змейкой с грязными и ядовитыми зубками-коготками ее правая рука начала подниматься вверх. Медленно, со зловещей грацией Демон отставила указательный палец и нацелила его в одну из зияющих ноздрей. Когда палец начал свое погружение, мне показалось, что этому не будет конца, что палец будет уходить и уходить все глубже и глубже в голову Демона, пока не исчезнет совсем. Но рано или поздно погружение закончилось – палец устремился наружу к свету и вынырнул с комком зеленоватой блестящей студенистой массы размером не меньше леденца.

Неподвижный взгляд черных глаз Бренды держал меня в оцепенении. Ее рот начал открываться. Я содрогнулся.

Нет, взмолился я, мысленно обращаясь к своей мучительнице, пожалуйста, только не это!

Демон устремила украшенный зеленым наростом палец к своему розовому язычку.

Не в силах спастись, я продолжал следить за происходящим, чувствуя, как желудок закручивается узлом, сворачивается и превращается в крохотный тугой комок.

Зеленое на розовом. Грязные ногти. Липкая студенистая масса, вот-вот готовая сорваться вниз.

Демон слизнула с кончика пальца свою добычу. Должно быть, я издал громкий хрип или сильно вздрогнул, потому что отец сжал рукой мою коленку и прошептал: «Слушай внимательно». Конечно, он ничего не заметил, даже самого финала изысканной пытки, устроенной Демоном. Улыбнувшись мне, Бренда притушила взгляд своих черных глаз и, знаменуя окончание действа, отвернулась от меня, вернув голову в исходное положение. Рука ее матери поднялась и погладила ослепительные дьявольские пряди Демона, словно не было во всем подлунном мире более кроткого и милого существа, чем ее дочь.

Преподобный Лавой объявил общую молитву. Освобожденный от наваждения, я опустил голову и крепко зажмурился.

Примерно через пять секунд после начала молитвы в мой затылок с щелчком врезался твердый крохотный снаряд.

Быстро оглянувшись, я посмотрел назад.

И онемел от ужаса. Безжалостно блестя серыми как сталь глазами, прямо позади меня сидели братья Брэнлины, Гоча и Гордо. Их родители, сидевшие по обеим сторонам от них, были глубоко погружены в молитвенный транс. По моему мнению, повод для молитвы у этих людей мог быть только один – скорейшее избавление от своего нечистого потомства. Братья Брэнлины были затянуты в одинаковые синие костюмчики с белыми рубашками и галстуками; единственное различие сводилось к тому, что белый галстук Гочи перечеркивала полоска красная, в то время как галстук Гордо имел полоску черную. Волосы Гочи, который был старше Гордо ровно на год, были светлее; лохмы Гордо отдавали в желтизну. Лица и того, и другого более всего напоминали грозные физиономии каменных истуканов, вырубленных из темного гранита, все в их облике – устремленные вперед подбородки, выпиравшие скулы, готовые прорвать кожу, утесы гранитных лбов – все говорило о снедающем души братьев злобном огне. В секунду, последовавшую за началом созерцания этих хищников, Гордо поднял руку и молча показал мне отставленный средний палец, а Гоча зарядил духовую трубку новым гороховым снарядом.

– Кори, не крутись по сторонам! – раздался у меня над ухом шепот мамы, и меня дернули за рукав. – Закрой глаза и молись!

Так я и сделал. В следующий миг в мой череп вонзилась новая горошина. Пущенная умело и с близкого расстояния, горошина может причинить острую боль, крик от которой невозможно сдержать. В течение остатка молитвы я слышал, как позади меня Брэнлины крутились, перешептывались и хихикали, словно пара злобных троллей. Все оставшееся время моя голова служила им отличной мишенью.

После молитвы исполнили еще один гимн. Были произнесены необходимые речи и сказано слово о всегда открытых дверях для путников. По кругу отправился поднос для пожертвований. Я положил на поднос доллар, специально врученный мне отцом для этой цели. Хор пел, сестры Гласс играли на пианино и органе. Позади меня хихикали Брэнлины. Потом преподобный Лавой еще раз взошел на свое место, чтобы исполнить пасхальный обряд, – и именно в этот момент мне на руку села оса.

Рука лежала у меня на колене. Заметив осу, я не стал отдергивать руку, несмотря на то, что по моей спине, словно молния, пробежал страх. Добравшись до ложбинки между мизинцем и безымянным пальцем, оса устроилась там и замерла, часто подергивая своим черно-голубым брюшком, украшенным смертоносным жалом.

Теперь позвольте рассказать вам кое-что об осах.

Осы – это не то что пчелы. Пчелы, существа толстые и довольные своей судьбой, день-деньской перепархивают с цветка на цветок, безразличные к человеческой плоти. Дикие пчелы любопытнее пасечных и могут подлететь к вам, чтобы изучить, но, как правило, их поведение легко предсказуемо и от них нетрудно улизнуть. В отличие от пчел осы, в особенности черные осы – поджарые и проворные насекомые, похожие на летающий кинжал с крохотной головкой, – словно рождены для того, чтобы вонзать свое жало в смертную плоть, порождая вопли, сравнимые разве что с восторженными криками знатока вин, откупорившего покрытую столетней паутиной бутылку. За неосторожное поведение вблизи гнезда черных пчел можно поплатиться жутковатым ощущением, сопоставимым, по слухам, с зарядом мелкой дроби в спину и ягодицы. Я сам видел то, что сталось с лицом мальчика, напоровшегося на осиное гнездо, исследуя в середине лета заброшенный дом. Осы покусали его губы и щеки; лицо так распухло, что такую муку я не пожелал бы даже братьям Брэнлинам. Осы безумны; к ним нельзя приноровиться, они нападают без предупреждения, и в их повадках нет последовательности. Будь у них жало подлиннее, – они бы прокусывали вас насквозь. В необъяснимой слепой ярости, переполняющей их, осы почти равны братьям Брэнлинам. Если у дьявола и имеются на Земле родственники, то это не черные коты, не обезьяны или гладкокожие ящерицы; ими всегда были и остаются осы.

В голову мне впилась очередная горошина. Боль была неожиданной и сильной, но мне уже было не до того – я следил за осой, обнюхивающей ложбинку между моим мизинцем и безымянным пальцем, слушал бешеный ритм своего сердца, чувствуя, как кожа покрывается отвратительными мурашками. Что-то пронеслось мимо моего лица, и, приподняв голову, я заметил вторую осу, которая сделала проверочный облет головы Демона и уселась прямо посреди ее рыжего пожара. Должно быть, Демон что-то почувствовала. Не зная, что за ужас устроился на ее голове, она подняла руку и смахнула осу, проделав это без малейшего вреда для себя. Сброшенная на пол оса снова поднялась в воздух. Судя по грозному жужжанию ее черных крыльев, она пребывала в последней степени ярости. Я решил, что Демону пришел конец, но оса, очевидно учуяв исходящие от рыжей девочки сродственные флюиды, внезапно изменила свои намерения и взмыла к потолку.

Преподобный Лавой готовился к следующей молитве, традиционно посвященной распятому Христу, плачущей Деве Марии и камням, которые откатываются с пути праведников.

Вслед за осой я поднял глаза к потолку церкви.

Возле одного из медленно вращавшихся вентиляторов в потолке имелась маленькая дырочка размером не более четвертака. На моих глазах три осы одна за другой вылезли из этой дырки и деловито принялись опускаться, явно имея целью обследовать собрание прихожан внизу. Через несколько секунд из потолочной дырочки появились новые осы, принявшиеся с тихим гудением описывать круги во влажном воздухе, насыщенном испарениями от множества тел.

За стенами церкви продолжал грохотать ливень. Стук дождевых капель порой почти заглушал то поднимавшиеся, то ниспадавшие рулады преподобного Лавоя. О чем говорил преподобный в те минуты, я не слышал – все мое внимание было поглощено осой, умастившейся между моими пальцами, и ее товарками, – проникавшими в церковь сквозь дырку в потолке.

Все больше ос присоединялось к рою, собиравшемуся в душном пространстве наглухо запертой, осажденной ливнем церкви. Поначалу я пытался их считать. Восемь… девять… десять… одиннадцать. Налетавшись, некоторые осы садились на неспешно вращавшиеся лопасти вентилятора и катались на них, словно на ярмарочной карусели. Внезапно сквозь крохотное потолочное отверстие протиснулся сразу целый черный шар ос размером не менее кулака. Двадцать… двадцать одна… двадцать две. Я бросил считать, добравшись до двадцати пяти.

Должно быть, где-то на чердаке под крышей было осиное гнездо. Размером это гнездо было, наверное, не меньше футбольного мяча и висело в темноте, слабо пульсируя. Я сидел, завороженный зрелищем осиного вторжения, в точности как, наверное, стояла и не могла отвести глаз Дева Мария, которой путник на дороге демонстрировал свои израненные бока. В течение нескольких ударов сердца из черной точки в потолке выпорхнуло еще не менее дюжины ос. По всей вероятности, никто, кроме меня, ос не замечал; быть может, для собравшегося сообщества осы стали такими же невидимыми, какой была несколько минут назад Демон, когда добывала из носа свое лакомство. Следуя направляющим указаниям вентилятора, осы описывали наверху круг за кругом. Ос скопилось так много, что из них под потолком уже образовалось целое темное облако, словно бушевавшая за стенами гроза сумела-таки каким-то образом найти лазейку внутрь.

Моей осе надоело сидеть на месте, и она поползла вперед. Когда очередная горошина впилась в мою шею там, где кончали расти волосы, я вздрогнул, но, глядя на осу во все глаза, сумел сохранить неподвижность. Добравшись до среднего сустава моего указательного пальца, оса остановилась. Осиное жало легло на мою кожу; прикосновение его крохотных зазубрин было сравнимо с ощущением от крупинок разбитого стекла.

Преподобный Лавой достиг кульминации своей проповеди, его руки метались как мельничные колеса, его волосы уже сползли на лоб. Буря ломилась в закрытые окна, и дождь изо всех сил стремился превратить крышу в решето. Обстановка напоминала начало Судного дня, когда наступала пора присмотреть десяток сосен попрямее и начать созывать каждых тварей по паре. Всех, за исключением ос, подумал я; на этот раз мы исправим ошибку Ноя. Со смешанным чувством страха и острого любопытства я продолжал следить за осиным лазом в потолке. Я подумал, что Сатана наконец-то нашел способ проникнуть на пасхальное богослужение и вот он кружит над нашими головами, высматривая плоть себе в добычу.

Потом произошло следующее.

Воздев руки, преподобный Лавой проговорил своим хорошо поставленным громким баритоном проповедника: «И в это знаменательное утро, после ухода ночи тьмы, ангелы наконец спустились на землю и га… а… а… кх!..»

Устремив руки вверх навстречу ангелам, он внезапно увидел их воочию, крохотных, жужжащих злыми черными крылышками.

В тот же миг мама нежно накрыла ладонью мою руку с сидящей на ней осой и любовно сжала.

Собравшиеся под потолком на свою пасху осы, видимо, решили, что церемония под руководством преподобного Лавоя слишком затянулась.

Мама вскрикнула. Ответом ей был крик преподобного. Именно он и послужил сигналом для осиной атаки, которого те так долго дожидались.

Черно-синее облако отвратительных насекомых, насчитывавшее в своих рядах до сотни жал, пало вниз подобно сети, брошенной на головы загнанных животных.

Я услышал, как рядом со мной что было силы заорал ужаленный дедушка Джейберд: «Чер-р-рт!» Бабушка Элис взяла высокую трепетную ноту вполне оперной чистоты. Несколько ос одновременно укусили мать Демона в шею, и та заголосила, как пароходная сирена. Демонин папочка заколотил в воздухе своими худыми ручищами. Сама Демон разразилась зловещим хохотом. Позади меня крякали от боли Брэнлины, забыв о своей трубке-плевалке. По всей церкви верующие, наряженные в пасхальные костюмы и платья, вскакивали с мест и принимались размахивать в воздухе руками, словно сражаясь с невидимыми бесами, одолевающими их из неизвестного измерения. Преподобный Лавой танцевал вокруг кафедры в пароксизме агонистических мучений, молотя своими костлявыми руками в воздухе с такой силой, словно вознамерился напрочь оторвать их от плеч. Хор по-прежнему пел в унисон, но с их уст срывались не слова очередного гимна, а крики боли от укусов зловредных ос, впивавшихся в щеки, подбородки и носы певчих. Воздух был полон темных вихрей, вращавшихся вокруг лиц и голов людей подобно черным терновым венцам.

– Пошли прочь! Прочь! – зашелся кто-то в крике.

– Бежим! – догадался кто-то сметливый у меня за спиной. Единство сестер Гласс разбилось, они мчались к боковым церковным выходам, их волосы были полны ос. Все до одного в церкви были на ногах. То, что всего десять секунд назад казалось мирным собранием прихожан, теперь напоминало охваченное ужасом стадо коров. И во всем этом были виноваты осы.

– Моя чертова нога застряла! – в отчаянии стонал дед Остин.

– Джей! Помоги ему! – крикнула дедушке Джейберду бабушка Остин, но того уже и след простыл – вовсю работая локтями, он пробивался к выходу между рядами скамеек сквозь обезумевшую толпу.

Отец поднял меня на руки. Над правым ухом я услышал злобное гудение – и в следующее мгновение оса ужалила меня в мочку, да так, что от боли у меня из глаз брызнули слезы.

– Ой! – услышал я свой собственный крик, мгновенно утонувший без следа в смятенном хоре воплей и пронзительных выкриков. Но две новых осы все же услышали меня. Одна метко клюнула меня в правое плечо, пробив и ткань костюма, и рубашку; вторая со свистом, словно отравленная игла, выпущенная метким африканским дикарем из духовой трубки, пронеслась к моему лицу и впилась в верхнюю губу, результатом чего стало уа-а-ау-а-а-а-в-ва-а-а – общепонятное выражение неимоверной боли, в котором не было ни единой разумной буквы, вслед за чем я тоже забил в воздухе руками. Внизу меня кто-то заходился от радостного смеха; взглянув сквозь слезы, залившие глаза, я увидел Демона, как заводную прыгавшую на скамье с поднятыми руками. Ее лягушачий рот растянулся в приступе веселья. Все лицо Бренды было усеяно красными пятнами осиных укусов.

– Все выходите наружу? – что было сил выкрикнул доктор Лизандер. Сразу три осы, отвратительно пульсируя брюшками, в красивом пике впились в его лысину, еще пара атаковала за спиной у него его седовласую, суроволикую супругу, с которой моментально слетела красивая голубая пасхальная шляпка. На широких плечах миссис Лизандер осы нашли для себя отличные посадочные площадки. Оскалив зубы в приступе праведного гнева и стиснув в одной руке Библию, а в другой – свою сумочку, миссис Лизандер принялась наносить наседавшим на нее волнам летающих бестий могучие удары.

Отталкивая друг друга, люди рвались к дверям в стремлении поскорее избавиться от муки и пробиться на волю, забыв о своих дождевиках и зонтах. Перед службой пасхальная публика являла собой образцовую модель цивилизованного христианского общества, а теперь наружу вываливались толпы настоящих варваров. Женщины и дети падали в липкую грязь церковного двора, мужчины спотыкались об их тела и тоже падали лицами вниз, прямо в лужи. Пасхальные шляпки разлетались во все стороны и катились по ветру, подобно мокрым колесам, до тех пор, пока их не затаптывали обезумевшие от страха люди.

С моей помощью отцу удалось высвободить деревянную ногу деда Остина из плена церковной скамьи. Осы нещадно кусали руки моего отца, и каждый раз, когда очередное жало впивалось в него, я отчетливо слышал, как сквозь стиснутые зубы отца с шипением вырывался воздух. Мама, бабушка Элис и бабуля Сара старались пробиться к выходу в придел, где люди валились с ног и отчаянно пытались выпутаться друг из-под друга. Преподобный Лавой, с пальцами, распухшими как сосиски, тщетно пытался защитить лица своих детей, пряча их между собой и полами юбки своей несчастной Эстер. Певчие спасались бегством, некоторые на бегу срывали с себя свои пурпурные мантии и бросали их прямо на пол. Мы с отцом повели деда Остина по проходу между скамьями к выходу из придела. Осы не побрезговали и другим моим дедом – его шея была вся искусана сплошь, щекам, по которым струились слезы или пот, тоже досталось. Отец раз за разом отмахивался от ос, жадно круживших вокруг нас словно команчи, охочие до поживы, припрятанной в фургонах переселенцев. Отовсюду доносились детский плач и пронзительные крики женщин, а осы продолжали нападать и жалить.

– Скорее наружу! Наружу! – выкрикивал в дверях доктор Лизандер и, не считаясь с рангами, проталкивал людей вперед под дождь, как только в проходе намечался затор. С другой стороны прохода его жена, Вероника, плечистая датская медведица, одну за другой хватала страждущие души за шиворот и вытаскивала на улицу за порог.

Мы уже почти добрались до выхода. Дед Остин шатался, отец осторожно поддерживал его. Мама выбирала ос из прически бабули Сары, словно голова той была густонаселенным гнездом. Два раскаленных гвоздя впились в основание моей шеи, один за другим с секундным интервалом – боль была такая, что мне показалось, что голова моя сейчас лопнет. Сразу вслед за этим меня схватил за руку отец, сильно дернул на себя, и по моей голове застучали капли дождя. Когда все члены нашей семьи сумели наконец выбраться на улицу, отец поскользнулся, не удержался на ногах и упал на колени прямо в грязь. Схватившись рукой за шею, я бегал кругами, крича от боли. Кончилось это тем, что, оступившись, я потерял сцепление с землей и прямо в своем пасхальном костюме растянулся в густой зефирской грязи.

Последним церковь покинул преподобный Лавой. Захлопнув за собой церковную дверь, он торопливо задвинул засов и с тяжким вздохом прислонился спиной к окованному дереву, словно запечатав собой находящееся внутри зло.

Буря продолжала бушевать, сотрясая все вокруг. Тяжелые капли дождя впивались в землю и во все стоящее на ней, напоминая скорее уже не гвозди, а удары небольших молотков, выколачивающих из наших тел последнюю чувствительность. Кто-то просто сидел в грязи без всяких сил; другие бродили вокруг в прострации; кто-то стоял, обратив кверху лицо, чтобы дождь бил прямо в него, облегчая холодными каплями боль.

Больно было ужасно. В бреду боли мне воображалось, как радуются осы за закрытой церковной дверью. Ведь, в конце концов, эта Пасха была и их праздником. Они так же воспряли из мертвых, пробудившись из холодных объятий зимы, во время которой осиные гнезда высыхали и их население, в основном крохотные личинки-младенцы, обращалось в неподвижные мумии. Откатив со своего пути свой камень, они вышли навстречу собственной весне и поспешили познакомить нас с болезненной церемонией, знаменующей упрямство и цепкость жизни, намеренной просуществовать еще так долго, как это не снилось ни одному преподобному Лавою. И сегодня нам, всем нам, удалось испытать на себе остроту и болезненность терновых шипов и каленых гвоздей, пусть это было преподано несколько своеобразным способом.

Кто-то нагнулся ко мне. Я почувствовал, как чья-то рука приложила комок холодной грязи к моей искусанной шее. Подняв глаза, я взглянул в мокрое лицо дедушки Джейберда. Его волосы страшно стояли дыбом, словно деда только что сильно ударило током.

– С тобой все в порядке, парень? – спросил он меня. Дедушка Джейберд в самый тяжелый момент повернулся ко всей семье спиной и бежал, спасая собственную шкуру. Он стал иудой и трусом, и в предложенной им грязи не было целебной силы.

Я ничего не ответил. Я просто взглянул ему прямо в глаза, но смотрел я сквозь него.

– Все будет в порядке, – сказал он тогда мне, потом выпрямился и отправился посмотреть, как там бабуля Сара, которая стояла вместе с мамой и бабушкой Элис. Обернувшись на ходу, он взглянул на меня, как побитая загнанная крыса.

Будь я ростом с моего отца, я, наверное, ударил бы его. Но сейчас я был способен только испытывать стыд за дедушку Джейберда, жгучий непереносимый стыд. А кроме того, другая мысль изводила меня: мысль о том, какая часть трусости дедушки Джейберда перешла по наследству мне. В ту пору я не имел ни малейшего представления об этом, но не за горами было время, когда все это мне довелось узнать.

Где-то на другой стороне Зефира зазвонил колокол другой церкви. Звук доносился до нас сквозь дождь словно во сне. Я поднялся на ноги. Шея, нижняя губа и плечо изнывали от пульсирующей боли. Самое ужасное в боли то, что она тебя унижает. Даже Брэнлины и те растеряли свое бахвальство и скулили, как щенки. Лично я ни до, ни после не видел никого, кто бы смог держаться молодцом после полудюжины укусов, а вы?

Пасхальный колокольный звон разносился над залитым водой городом.

Служба закончилась.

Аллилуйя.