Текст книги "Собрание сочинений в 5-ти томах. Том 4. Жена господина Мильтона, Стихотворения"

Автор книги: Роберт Ранке Грейвз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 31 страниц)

Глава 9

Рассказ о Джоне Мильтоне

Новый год начался так же плохо, как закончился старый. Король продолжал возмущаться парламентом, который выступил против двенадцати епископов, обвинив их в предательстве. Епископов посадили в тюрьму, «как сообщников архиепископа Лода», и теперь на воле оставалось только шесть епископов, но нашего епископа Скинера среди них не было. Его Величество мог уступить парламенту во всем, но ведь его епископов лишили мирской власти, с этим он смириться не хотел. За два дня до моего шестнадцатилетия, то есть 4 января 1642 года, король вне себя от гнева явился в палату общин, заседавшую в часовне святого Стефана, в сопровождении отряда примерно в четыре сотни вооруженных людей. Они попытались захватить пятерых членов парламента, среди них мистера Джона Пима, лидера партии страны и эсквайра Джона Хемпдена, родственника сэра Джона Пайя и самого богатого джентльмена во всей Англии, обвинив их в предательстве. Эта выходка оскорбила благородных мужей и, кроме того, все были заранее предупреждены о том, что к ним явится король, так что ничего из этого демарша у Его Величества не вышло, он заглянул в зал заседаний и, увидев, как он выразился, что птички упорхнули, недовольно извинился и удалился.

В те дни все печатные станки работали на полную мощность, потому что печаталось множество памфлетов на горячую тему – нужны или нет епископы, а так как король твердо решил поддерживать епископов, стали обсуждаться следующие вопросы – "Суд или страна" и "Король и Парламент". Но до сих пор в открытую сражались только по менее важным вопросам. Брат Ричард как-то привез из Оксфорда целую пачку памфлетов, написанных в поддержку точки зрения короля. Семь памфлетов были сшиты вместе и шли под единым названием "Некоторые рассуждения, написанные разными людьми и обсуждающие старинные и новые методы управления церковью". Должна признаться, что я не стала читать эти статьи, да и позже я не осилила их до конца. Но у нас в доме часто возникали по этому поводу острые споры. Отец и Ричард поддерживали эти статьи и говорили, что они хорошо написаны и в них верные мысли. Дядюшка Джонс и викарий были настроены решительно против, считали, что они проникнуты идолопоклонством, а наша матушка говорила, что с ее точки зрения в них слишком мало идолопоклонства. Мать была протестанткой и считала, что ее конфессия – золотая середина между папистами и пуританами. Моултоны и Арчдейлы отказались от папизма, потому что он перестал быть модным, подобно огромным шляпам и большим накрахмаленным оборкам, но в глубине сердца наши родственники тяготели к папизму.

Как-то к нам приехал дядюшка Джонс и бросил на столик в холле тонкую брошюру с памфлетом, крикнув нам:

– Этот памфлет дороже всех ваших визиток вместе взятых.

Мой отец в то время отбыл по делам в Тейм и, кроме Ричарда, в доме не было взрослых мужчин, только небольшой хихикающий с толстыми щечками медлительный священник по имени Роберт Пори, которого пригласил к нам погостить Ричард. Дядюшка Джонс сказал, что памфлет чудесно написан и начал зачитывать отрывки из него. Памфлет назывался "Почему синод выступает против прелатов".

Автор выступал за сторонников пресвитерианской дисциплины в церкви, которая господствует у шотландцев, отрицал тот факт, что только епископы охраняют церковь от раскола и что если их лишить власти, то сразу появятся бесконечные еретические и независимые секты. Он писал, что если они действительно охраняют церковь от раскола, то только потому, что действуют отупляюще на души людей, а это можно сравнить с тем, что паралич охранит человека от дрожи и судорог, боли и ран, и человек перестанет ощущать тепло и холод. Автор заявлял также, что епископы виноваты в восстании ирландцев, потому что они духовно иссушили ирландцев и те стали мстить англичанам за то, что епископы не заботились об их душах.

– Подобный стиль, – заметил Ричард, когда дядюшка Джонс прочитал несколько выдержек, – более поэтичен и красив, чем стиль других авторов, мне кажется, что автор напоминает искусного ювелира, пытающегося изготовить орудия, но не может удержаться и украшает затейливой чеканкой обычные орудия войны.

– Все равно, – заметил дядюшка Джонс, – если из этого оружия выпустить пулю, то она убьет противника. Почитай и посмотри, какие дыры он пробивает в рассуждениях архиепископа Эндрюса и архиепископа Ашера из Армага. Тот, кто попытается спорить с этим молодым человеком, – ведь он еще молод, – сразу увидит, что преуспеть в этом трудно.

Ричард взял брошюру, прочитал несколько отрывков и кивнул в знак согласия. Затем поблагодарил дядюшку и сказал, что посмотрит написанное вечером. Но викарий Пори, увидевший краешком глаза имя автора, воскликнул:

– Клянусь Богом, я знаю это имя почти также хорошо, как и мое собственное. Мы с автором вместе учились в школе святого Павла, а затем в Кембридже в Крайст-колледж. Там мы жили в одной комнате и прошли весь курс обучения вместе, а затем тоже вместе отправились в университет в Оксфорд, чтобы получить ученую степень. С тех пор наши дороги разошлись. Могу поспорить на двадцать фунтов против сломанного фартинга, [Самая мелкая английская монета, равная 1/4 пенни, изъята из обращения в 1968 г.] что это тот самый человек – Джон Мильтон!

Дядюшка Джонс захотел выслушать информацию, которой обладал викарий Пори в отношении Джона Мильтона. Но отец Пори не желал дальше распространяться на эту тему, сказал только, что в течение пятнадцати лет практически с юношества до периода возмужания они поддерживали дружеские отношения и никогда не ссорились, но, однако же, никогда не были излишне откровенными между собой, расстались с легким сердцем и не переписывались. Викарий не искал встречи с господином Мильтоном, жившим в Лондоне, хотя его дом находился в четырех или пяти улицах от его собственного. Однажды они случайно встретились на улице и просто поприветствовали друг друга.

Господин Пори сказал, что скорее всего привязанности между ними не было и поэтому не счел себя вправе разглагольствовать о господине Мильтоне, хотя он готов ответить на все вопросы.

– Скажите, – спросил дядюшка Джонс, – действительно ли он обладает удивительной эрудицией, как он здесь об этом пишет, или он просто "бумажный червь"?

– Он постоянно читает книги, занимается музыкой и фехтованием, участвует в диспутах. Даже когда ему было всего семь лет, он предпочитал читать, а не играть в шары или во что-нибудь еще. В колледже он с огромным удовольствием перечитал всю библиотеку, так кошка пьет молоко. Лишь шелест переворачиваемых страниц слышался – книги на греческом, датском, испанском, иврите, французском – казалось, что он вкушает небесный нектар!

Дядюшка его спросил:

– Вам приходилось читать его стихи? Он пишет в предисловии ко второй части памфлета, что предпочитает серьезную и умную поэзию и что давно задумал поэму на английском, чтобы принести славу нашему острову. Он мечтает написать что-то воистину прекрасное, чтобы люди всегда его помнили. Но ему кажется, что в наши неспокойные времена было бы трусостью не поднять вопрос о Боге и церкви, чтобы противостоять нападкам врагов. Поэтому ему сейчас придется оставить свое прекрасное уединение и погрузиться в бурное и шумное море споров, а когда бурное путешествие будет закончено и наша страна снова освободиться от "гнета прелатов, ибо под их тиранией ни один свободный, яркий ум не может расцветать", тогда он снова вернется в объятия своей Музы.

– В этом весь Мильтон, – ответил викарий Пори. – Мне довелось читать мало его стихов. Я помню две поэмы на латыни, которые он опубликовал, еще будучи в университете. Одна была элегией, в которой автор грустил о смерти доктора Эндрюса, епископа Винчестера, вторая была посвящена смерти доктора Фелтона, епископа Или. В те дни Джон был убежденным сторонником прелатистов. Если мне не изменяет память, он писал о том, как они прогуливаются "в арийских полях в белоснежном стихаре и золотых сандалиях". И я еще помню красивые стихи о Пороховом заговоре, о том, как Гай Фокс и его друзья-заговорщики, которых соблазнил сам Сатана, вознамерились покончить с королем. Было весьма неприятно читать описание географических мест, где затевался этот заговор. Если мне не изменяет память, поэма напоминает произведения Гийома дю Батраса. Я читал две его поэмы на английском и еще какие-то пустячки.

– Что это были за стихи? – продолжал расспросы дядюшка Джонс.

– Первую поэму он мне сам показал, – медленно сказал господин Пори. – Это была Ода, посвященная утру рождения Христа. Мне кажется, что Мильтон ждал, что я упаду перед ним на колени, ведь он снизошел до того, что позволил мне первому ее прочитать – в последней строке еще не высохли чернила. Поэма была написана весьма гладко. Мне она показалась вариацией веселых рассказов француза Франсуа Рабле, у которого великан-людоед заплакал огромными, как теннисные мячи слезами, когда услышал о рождении нашего Спасителя. Джон изучил все древние легенды и старинные иудейские религиозные книги, чтобы найти там подтверждение того, что ветхозаветные мрачные боги проливали слезы. Но Джон над ними не смеялся, как это делал сумасшедший Рабле. Я ему прямо сказал: "Джон, тебе удалось выправить замысел Рабле", но он рассвирепел, я испугался, что он сделает из меня котлету. Но обычно мы не ссорились, мне пришлось перед ним извиниться и сказать, что я совсем не хотел его обидеть и что я не могу быть объективным судьей поэзии. Он меня простил, но отметил, что "Рабле удалось украсть у меня оригинальную идею, потому что ему повезло – он родился раньше меня, но он испортил все своими грязными французскими добавлениями к измышлениями, но меня это абсолютно не волнует. Рабле для меня ничего не значит, я его презираю и не желаю, чтобы вы мне напоминали о нем".

– И что было потом? – спросил дядюшка Джонс.

– Ну, после этого, – захихикал преподобный Пори, а затем зевнул, – после этого он прятал от меня свои стихи в ящиках стола и всегда откладывал перо в сторону, стоило мне войти в комнату. Но я еще кое-что видел, он опубликовал эту поэму три года назад в книге Obsequies, [Уступчивость, раболепие (лат.).] напечатанной в издательстве "Пресс" университета. С нами в Крайст-колледж учился Нед Кинг, чей отец был важной персоной – в течение трех королевских правлений он оставался министром по делам Ирландии, и Неду указом короля было присвоено звание члена совета колледжа, которое до того было вакантным, а Джон Мильтон считал, что вакансия предназначается для него. Джон очень страдал, когда увидел, что юноша моложе его на пять лет, который учился гораздо хуже его и мог похвастаться хорошими успехами только в верховой езде и игре в теннис, получил это звание. Я не могу сказать, что Мильтон ему завидовал: считающий себя равным любому не может подвергаться уколам зависти. Но тем не менее ему это было неприятно. Для человека, подобного Джону, быть членом совета колледжа не более, чем забава. Но эта игрушка ему не досталась, а ведь он собирался протянуть за ней свою гордую длань. Он не смог с этим смириться. Однажды появился очень скандальный фельетон "Pasquinata", направленный против Неда Кинга, написанный на латыни, его прикрепили к дверям кладовки колледжа. Фельетон был настолько острым и мастерским, что в авторстве никто не усомнился, Джона потихоньку хвалили члены народной партии, которые терпеть не могли Неда, потому что этот, в сущности, безобидный парень пользовался рядом преимуществ благодаря королевской протекции.

Ричард спросил, почему же Мильтон сочинил о Кинге элегию?

– Дослушайте меня, – заметил господин Пори. – Эта поэма была написана на английском. Нед был хорошим игроком в теннис и прекрасным всадником, но он не умел плавать. Однажды он отправился в Дублин по спокойному морю и был недалеко от берегов Уэльса, но его судно налетело на скалу, а у них не было спасательных лодок, и Нед утонул вместе с судном. Он стоял на коленях и молился на палубе. Конечно, он не был простым студентом нашего университета. Многие студенты написали в его память стихи на латыни, греческом и английском языках. Среди примерно двадцати поэтов Кембриджа был и Джон Мильтон, который написал элегию на английском. Мне она понравилась, и я понял, что Джон простил беднягу Неда за то, что тот посмел занять его место и "сидел на его стульчике и пил его вино!". Он оплакивал его в стихах так, будто Нед был его братом или одним из тех двух епископов, о котором идет речь в поэме. Он, можно сказать, увенчал его венком из сладко пахнущих цветов. Но мне все равно кажется, что он никогда не простил королю Карлу, что он подписал мандат Неда. Нет, я не хочу обвинять Джона в отсутствии верности или в предательстве, но ему было очень неприятно, что король обладал властью вмешиваться во внутренние дела колледжа и помешал Джону занять соответствующее место.

– Должен признаться, я полностью разделяю мнение господина Мильтона, – воскликнул дядюшка Джонс.

Преподобный Пори продолжил свой рассказ:

– Мне кажется, нетрудно понять враждебность Джона к епископам. Когда мы начинали учиться в колледже, нашим наставником был господин Вильям Чаппел, и он не нашел общего языка с Джоном. Он называл Джона "высокомерным бунтарем". Господину Чаппелу казалось, что Джон полностью соответствует этому определению, а доказательство – его стихи. Он назвал Джона "высокомерным бунтарем", Джон ничего на это не ответил, лишь насмешливо захохотал, и тогда господин Чаппел схватил линейку, которой он охаживал младших студентов, и хотел стукнуть Джона, хотя уже не имел права это делать, потому что Джон учился на старших курсах, но Джон вырвал у него линейку.

Вдруг преподобный Пори замолчал, потому что рассказал нам больше того, чем собирался сделать, но все продолжал хихикать. Брат Ричард попытался его подбодрить.

– Сэр, вы нам все рассказали весьма объективно, скажите же, что случилось дальше?

– Джона на некоторое время отстранили от занятий в колледже, и господин Чаппел отказался быть его наставником, а без наставника Джон в колледже оставаться не мог. Но он не терял времени зря, и для него нашли другого наставника. Это был господин Тоби. С ним он мог ладить. Когда архиепископ Лод назначил господина Чаппела ректором Тринити-колледжа в Дублине, сделал его епископом Россом, и он стал правой рукой архиепископа в деле насильственного возврата Ирландской церкви к единоверию, мне кажется, это излечило Джона от преклонения перед прелатами и уже в тех стихах о Неде Кинге можно заметить хорошо замаскированные насмешки и выпады против епископов, которые часто были недостойны своего высокого звания и не оправдывали надежд своей паствы. Мильтон подозревал, что епископ Росс помогал бедному Неду занять не принадлежащее ему место.

Дядюшка Джонс обвинил преподобного Пори в том, что тот не совсем объективно представил нам господина Мильтона, но господин Пори начал протестовать и сказал, что он всего лишь пытался все рассказать подробнее и что его принудил к рассказу мой брат Ричард. Ричард начал смеяться и заявил, что надеется, что памфлет, который дядюшка Джонс назвал творением ангелов, не оказался лишь попыткой мести наставнику, который когда-то пытался обломать линейку о плечи студента.

Пока они беседовали, я молчала, делая вид, что прилежно шью у огня, но потом отложила в сторону работу и попросила извинения за то, что вмешиваюсь в разговор. Я старалась обелить господина Мильтона, потому что мне не понравились насмешки Ричарда. Я сказала, что не считаю подспудные мотивы низкими, потому что, если к человеку отнеслись несправедливо, он, естественно, станет рассуждать по этому поводу, и вовсе не обязательно отождествлять инструмент несправедливости с власть предержащими. Если людей обижали или грабили епископов, то каждый обиженный пришел к выводу, что прелатство – негодная форма правления, а если собрать их жалобы вместе, то видно, что прелатство нарушало законы и вызвало общее возмущение против епископов.

– Я сама ничего не имею ни против епископов, – сказала я, – ни против Его Величества. Но если бы сейчас к нам пожаловал епископ и сказал, что я не умею шить и вышивать, и начал бы меня колоть ножницами, или если бы королевский указ предписал, чтобы моя сестренка Бетти сидела за столом вместо меня у очага, конечно, я взяла бы сторону господина Мильтона. Все могут судить о чем-то только по собственному опыту.

Преподобный Пори поблагодарил меня, а потом начал хвалить чувство юмора господина Мильтона.

– Мне приходилось слушать его, когда он был в ударе… Во время фестиваля в парадном зале колледжа, когда ему только минуло двадцать и студенты выбрали его "Отцом", то есть президентом. В тот день он вел философский диспут и выступал на тему "Как спортивные упражнения сочетаются с изучением философии". Я должен вам об этом рассказать. Он был внешне очень симпатичным парнем, очень забавно одевался в самые модные наряды розового или нежно-голубого цвета с широкими рукавами. Мильтон носил шелковые чулки тоже розового или алого цветов, что было против правил колледжа, и обожал свои длинные кудри, на лекциях он медленно расчесывал их костяным гребнем и делал это сначала правой, а затем левой рукой, и наши студенты прозвали его "Леди Крайст-колледжа". Однажды он спросил, как же леди может быть отцом? Он сказал, что древние греки считали, что женщина всегда оставалась верной ее полу, если только ее не принуждал совершать иные поступки Бог, когда он делал из нее мужчину, и точно так же мужчина оставался верным своему полу, если только он, к несчастью, не убивал змею, и тогда, как говорили греки, он становился заколдованным на годы и превращался в женщину, как когда-то случилось с бедным поэтом Тиресией…

Стоило ему произнести имя "Тиресий", я его перебила и спросила, какого цвета были волосы у этого Джона Мильтона – может, светло-золотистыми? А глаза темно-серыми? А нос и подбородок были у него длинными? И еще: не произносил ли он твердое "Р"?

– Да, это господин Мильтон. Откуда вы его знаете?

– Я с ним не знакома, – сказала я, улыбаясь. – Поверьте, я описала его, исходя из ваших рассказов.

Я ушла, а они остались размышлять над разгадкой моих слов.

В следующий раз я услышала о господине Мильтоне, когда было опубликовано опровержение на его старый памфлет. Опровержение было написано епископом Холло из Эксетера, находившимся тогда в заключении в Тауэре, он писал его с помощью сына. Они били в унисон, как опытные кузнецы бьют вместе по наковальне. Они назвали господина Мильтона "непристойным, мрачным, хмурым, отвратительным глупцом" и "язвительным рифмоплетом". Они заявляли, что "его выблевали из университета в Кембридже в отхожее место Лондона, и с тех пор, как он там оказался, эти места стонут от двух зол – от Мильтона и от Чумы!".

Они также заявляли, что он проводил время в борделе и в игорном доме. Его обвиняли в нереализованных амбициях, потому что понимает, что на его голове никогда не будет сиять митра, поэтому он так нападает на епископов. И пишет свои злостные памфлеты в надежде завоевать сердце богатой вдовы, настроенной против прелатов, правда, сочтя эти обвинения слишком жестокими, сняли их.

Ричард говорил, что он наслаждается войной слов, как хорошей пьесой, но что никто из них не сможет подобными выпадами залечить раны церкви, потому что они действовали, как мясники, а не как искусные хирурги. Ричард сказал мне:

– Обещаю тебе, что твой господин Мильтон поднимется из пепла, куда его свалила пуля врага, и в следующем раунде выбросит епископа и его сына из окошка!

Зара, присутствовавшая при разговоре, спросила его:

– Братец, почему ты говоришь о господине Мильтоне, как будто он принадлежит Мари?

Ричард и Зара любили друг друга, как мы с Джеймсом, и он ей сказал, что я выступила на защиту господина Мильтона против трех джентльменов, и поэтому он назвал его "моим господином Мильтоном". Зара не догадывалась, что господин Мильтон и Тиресий были одним и тем же лицом, не знаю, почему я не сказала ей об этом.

Зара широко раскрыла глаза:

– Вот в чем дело, Мари! Ты снова поклоняешься старым святым. Правду сказать, я никогда не верила, что тебе нравится кто-то другой, несмотря на болтовню в городе.

Она быстро забежала за спину Ричарда и продолжила:

– Я никогда не верила, что ты могла потихоньку отправиться на свидание с капитаном Верне в ту ночь, когда кто-то швырял камешки в наше окно. Капитан Верне слишком милый и воспитанный человек, чтобы обратить внимание на дешевую кокетку вроде тебя.

Я попыталась взять себя в руки и спокойно ей ответила:

– Дорогая, я никогда и не утверждала, что мне повезло в данном случае! Мне кажется, что в тот вечер ты так нахально строила ему глазки и приставала к приличному джентльмену, что он просто не мог устоять перед тобой и, наверное, из-за тебя, а вовсе не меня швырял в окно камешки. Что касается моей преданности господину Тиресию или господину Джону Мильтону, то ты можешь думать все, что тебе угодно, ты наглая, сопливая лицемерка с ужасными зубами, неряшливая негодница. – И с этими словами я вышла из комнаты.

Кое-кто верит в простое совпадение. Например, когда два лица, сидящие за столом, вдруг начинают одновременно вспоминать кузена Тома, которого они не вспоминали, наверное, целый год, тогда можно сказать, что все произошло случайно. Но мне кажется, что тут нет простого совпадения и, может, через неделю-другую у них появятся новости о кузене Томе. И я испытывала нечто вроде телепатии к Джону Мильтону, потому что он был удивительным человеком, всегда старался быть таким, перед ним впереди как бы бежала длинная тень. Мне пришло в голову: раз я теперь знаю его настоящее имя, а не только то, что он Тиресий, наверное, мы с ним вскоре встретимся и познакомимся.

Но Мун владел моими мыслями, и каждое утро, как только просыпалась, я мысленно повторяла весь наш с ним разговор. Но когда я достала дневник, чтобы подробно записать его, все слова улетучились из моей памяти. Так бывает, когда в старинном свинцовом гробу находят тело давно умершего человека, а открыв гроб, видят, что оно рассыпалось на мелкие частицы, и ничего не остается, кроме улыбающегося скелета с черепом.

Я смогла вспомнить и записать парочку фраз, а потом даже во сне не могла ясно представить себе Муна, я изо всех сил пыталась его себе представить, но передо мной возникал смутный образ. Занимаясь работой или катаясь верхом с братьями, мне вдруг становилось не по себе, я покрывалась потом, и тогда я понимала, что меня мучают кошмары от того, что происходит в Ирландии. Случалось, я страдала от голода или жажды, хотя только что встала из-за стола. Однажды, когда нам подали в пятницу селедку, я не смогла проглотить ни кусочка, и воскликнула:

– Господи, опять селедка! Почему нам не дают мяса, а только селедку!

А ведь подали селедку в первый раз за две недели, и мать на меня посмотрела так, будто я сошла с ума. Потом я узнала, что Мун не мог есть одну и ту же селедку, которой их кормили в лагере вместе с солониной. Кто скажет, что это не чудо?

Сэр Томас Гардинер ничего не знал о скандале, который связывал меня и Муна, потому что он был дома в Ковент Гарден в то время. Но как-то он приехал в Форест-Хилл по делам и сказал, что ему известны кое-какие новости о Муне. Мун писал ему, что восставшие, хотя их было в десять раз больше, чем англичан, не желали сражаться с англичанами и удрали в хорошо защищенные замки, которые могли выдержать долгую осаду, и выходили оттуда, только когда наши войска отступали. Мун спрашивал, почему парламент не посылает солдат в Ирландию? Если бы десять тысяч солдат были бы посланы туда в новом году, то от восставших не осталось бы и следа. Но чем дольше все затягивалось, тем больше солдат собирали ирландцы. Мун также писал, что парламент ничего не платил нашим солдатам. Они начали роптать из-за задержки денег, из-за того, что им не давали одежду и продовольствие. Все говорили друг другу: "Не будет музыки, не будет и танцев". Но солдаты отважно сражались с врагом, который проявлял такую жестокость, какая не была свойственна даже дикарям.

Сэр Томас очень расстроился, прочитав это письмо, потому что, как он говорил, фракция его отца в парламенте не была виновата в том, что нашим солдатам несладко пришлось в Ирландии. Это Джон Пим и его чертовы конфедераты не платили жалование офицерам короля, сражавшимся в Ирландии, они не стали голосовать, чтобы послать туда еще войска до тех пор, пока король не отдаст парламенту власть над милицией. Пим и его союзники делали вид, что если соберут милицию для посылки в Ирландию, то король использует ее для того, чтобы покуситься на свободы английского народа. Сэр Томас также добавил, что никто из членов парламента не считает, что королева лелеет те же самые ужасные планы. Его Величество ответил графу Пемброуку, которого посылали к королю, чтобы он уговорил его передать командование над милицией в руки парламента.

– Клянусь Богом, я им ее не доверю ни на час!

Сэр Томас все нам пересказал, а затем заметил:

– Бьюсь об заклад, что в Англии есть множество приятных леди, сочувствующих капитану Myну в его трудностях, и я уверен, что он им регулярно пишет. Мне говорила моя дорогая Кэри, что он пишет любовные письма ее кузине Долл Лик, она собирается за него замуж после его возвращения Англию, не посмотрит на его кошелек. Кэри мне рассказала, что Мун подарил на память кузине локон своих волос и девушка очень волнуется по этому поводу (а не следовало бы), боится, как бы подарок не оказался плохой приметой.

Вы можете себе представить, как я расстроилась, услышав этот рассказ. Я не знала, что и думать, потому что, с одной стороны, не сомневалась, что Мун меня любит, ведь он сам говорил мне, больше всех на свете. Я также помнила, как он мне сказал, что нам не нужны никакие сувениры. Я пыталась себя успокоить тем, что когда мы, обнявшись лежали в церкви в ту ночь, нас связывала необыкновенная любовь, платоническая, так говорят, когда происходит слияние двух душ в любви к прекрасному, без всяких поползновений на плотскую любовь. Я спрашивала себя, разве мы с ним не были мужчиной и женщиной? Разве не пробьет час, и земная любовь, которой подчиняются все земные люди, захватит нас? Или же между нами всегда будет только возвышенное чувство, потому-то Мун пишет письма молодым девушкам, но только не мне, и если верить сэру Томасу, даже обменялся на память локонами с другой девушкой.

Все было настолько запутано и горько, что я сама не могла в этом разобраться, а к помощи Муна тоже не могла прибегнуть, потому что не могла послать ему письмо. И кроме того, я не знала, как мне сформулировать сомнения в подходящих случаю словах. Но чем больше дорожила я любовью Муна, а он моей, тем непонятней, неустойчивее, удаленнее от реальной жизни были наши откровения. "Венчание с Муном у преподобного Луки Проктора или кого другого – ничего более дикого нельзя было придумать! Святость нашей любви будет замарана подобным освещением нашего союза. Лучше уж останусь в девушках всю жизнь, мой любимый любит меня слишком сильно, чтобы жениться на мне".

Я проплакала всю ночь и начала во всем сомневаться, но и утро не принесло мне утешения и надежды.