Текст книги "Собрание сочинений в 5-ти томах. Том 4. Жена господина Мильтона, Стихотворения"

Автор книги: Роберт Ранке Грейвз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 31 страниц)

Стихотворения Роберта Грейвза

Из интервью «Литературной газете» известного английского писателя Грэма Грина: «Назовите, пожалуйста, несколько имен самых значительных, на ваш взгляд, западноевропейских писателей нашего века». «Вообще-то я не люблю превосходных степеней в оценках, подозрительно отношусь к обобщениям, к прилагательным, к наречиям… И тем не менее из своих соотечественников хотелось бы назвать имя поэта Роберта Грейвза».

Литературная деятельность Грейвза (1895-1985) – это целая эпоха, его первый поэтический сборник увидел свет в 1916 году, а работал мастер до последних дней. Поэта, прозаика, фольклориста, переводчика античных авторов, критика, человека необычайно широкого круга литературных интересов и огромной гуманитарной культуры, Грейвза уже при жизни почитали в Англии как классика. Заслуги Грейвза перед англоязычной и мировой литературой очевидны и многообразны. Но особенно важен его вклад как лирического поэта. Настоящий чародей слова, Грейвз постоянно изучал, исследовал поведение двух, мужчины и женщины, первоисточников, как он считал, самых будничных явлений жизни и носителей возвышенных духовных наслаждений. По Грейвзу, путь мужчины и женщины, идущих рука об руку и порознь, не усыпан розами. Это путь ошибок и побед, горьких минут и счастливых мгновений. Это – восхождение и постоянная борьба за то, чтобы быть понятым. Поэт, как никто другой, обязан изучать природу отношений двух людей. И это Грейвз делал на протяжении всего своего творческого пути. Лучшие образцы его зачаровывающей лирики находишь в многочисленных сборниках стихотворений, выходивших на протяжении десятилетий. ("Избранное" 1926, 1938, 1947, 1959, 1965, 1975 гг.) Это настоящий марафон, требующий удивительной преданности делу и веры – не просто выносливости.

В ПУСТЫНЕ

Он сам, своею охотой,

Терзаемый жаждой и голодом,

Бредет пустыни дорогами;

И шепчет слова прощения

Пустынникам и отшельникам,

Внимательно слушать готовым.

И выпи он крики ловит

С разрушенных стен дворцовых,

Она отвечает дружески,

А он в разговор вовлекает

Еще пеликаниху,

Отшельницу набожную.

На проповедь василиски

К нему стекаются быстро

В панцирях живописных

И страшных, словно их жала,

С дракона глазами-искрами;

На кожаных крыльях летучие мыши

И старые вещи, слепые и выброшенные,

Ничтожные, приползают.

За ним они следуют всюду,

Один из бродяг, простодушный,

Все ребра как будто снаружи

Сквозь рваную шкуру,

И шаг еле слышен, глотка огнедышит,

Невинности сотворение – козел отпущения:

Все сорок дней и ночей

Шагал за богом как тень.

И верная гвардия вслед за ним.

А слезы – это возлюбленной гимн.

ГОРНАЯ СТРАНА

Страна моего выбора – это дикая местность

С крутою и мрачной горою, землею опустошенно-обширной.

Редко получишь в этих владеньях голоса весть ты,

Разве услышишь журчанье воды, пробегающей мимо

По скалам, по вереску, всюду растущему дико.

И птицы-певуньи молчат, и мышь не бежит по степи

Из страха пред хищником, рисующим в небе круги.

Он в выси парит, навис, тени от скал на крыльях,

Обширный приход свой обшаривает внимательным глазом,

Хватает пичужек дрожащих, не спрятаться им – невинным,

На части их рвет и бросает с неба на землю;

И чужды сердцу всегда нежность и жалость

Там, где жизнь это лишь простая вода и скалы,

Рискованное приключение, полное страха провала.

Время не путешествует по этой земле затерянной,

Ягоды на болоте, вереск растут без срока,

И выступают скалы, потоки поют и пенятся

На каждой руке беззаботно в любое время года;

То серое, то голубое, небо над головою бродит;

Зима вдруг откроется режущим снегом,

Если июнь не одолжит себе доспехи на смену.

И все же моя то страна, лучшая и восставшая

Первая в этом мире из Потопа и Хаоса,

Не для покоя и лени долины свои воспитавшая,

Босая на землю ступающая, без крови ее покоряющая.

Вечная это страна, и горы ее поднимаются

Замками полубогов, по шару земному идущих

И горожанам, жирным, внизу, ужас несущих.

ИЗГОИ

Совы громко ржут в ночи,

Мышь летит зигзагом,

Схоронилася в тени

Разбойничья засада.

Старые привыкли боги

К тишине в лесу

И крадутся, чтоб устроить

Ночью западню.

Вверх взгляни, и глаз утонет

В море темноты;

Меж деревьями находишь

Неба лишь следы.

Вверх взгляни – и заблудился

В той ты западне,

Где паук их притаился,

Ждет, как человек.

И хотя пропала вера

И лежит в пыли,

Эти боги страсти, гнева

Жизни так верны -

Боги умерли почти уж,

Но долги те ждут:

Кровь, вино, огонь, соль, юность,

Музе барабаны бьют.

Лесу отданные, лунам,

Привидения они,

И пред ними страшным утром

Ниц падут все короли:

С неба ясного, как буря,

Деве, воину, жрецу

Поклоняясь и беснуясь,

На восток они пройдут -

Боги гордые, что были

Пугалом, вампиром, сном,

Прошлогодним снегом синим

Или умершим грибом.

КИТ ЛОГАН И ЛЕДИ ЭЛЕН

Кит Логан в замок привела

Дитя недолгой страсти,

Элен же сына родила,

Не зная сей напасти.

Кит помнит радость огневую,

А леди – гнев и стыд,

Когда легла в постель чужую

На волю злых обид.

– Куда ты мужа, Кит, девала?

(Конца насмешкам нет!)

Молчала Кит, Элен молчала,

Забыв про белый свет.

Души б не пожалели обе

На месте быть другой,

Из грязи Кит глядит во злобе

На бархат дорогой.

Но что Элен ее обноски,

Позор и нищета!

Отдать готова кольца, брошки,

Травою быть сыта.

Стоят – и зависти нет боле,

Обеим свет не мил.

Виновен сквайр в их горькой доле,

Он сердце им разбил.

БЕЗНАДЕЖНАЯ ЛЮБОВЬ

Надежды нет совсем, когда снимает шляпу

Влюбленный птицелов пред дочкой сквайра-папы,

Но лучше б птиц своих он отпустил на волю,

Чтоб звонко пелось им над милой головою.

ЦВЕТЫ ТРОЛЛЯ

Простой букет цветов! И стоит ли он слова?

(Все так же надоедлива зима, и редко где увидишь почку).

Ее любил больной он, заросла к решению дорога.

"А где-то, – говорит она, – под ветром расцветает роща!"

И кажется, что дама моя плачет, а тролль клянется

Небесами, что ненавидит слезы: печаль ее он вылечит опять.

Когда один цветок просила, он восемьдесят ей принес бы,

Охапку, китайскую императрицу достойную лишь изумлять.

Розу бледную, волшебно белую, и золотую Лилию, тумана вестницу,

Заколдовал он, в сосуд их положил прозрачный

С Резедою вместе, блеклой и невзрачной,

И получил, как мимолетные мечты, неясное соцветье.

А она?

Вся трепетна.

Слезам покорна,

Безумна,

Все же -

Кто знает? – все же, взволнована подарком скромным.

ПОГИБШАЯ ЛЮБОВЬ

Глаза его так горе оживило,

Что каждый миг травы, листа ли мимо

Него уж пройдет; он может

Все видеть через каменную стену,

Иль наблюдать, как отлетает дух нетленный

От человека, что на смертном ложе.

В двух округах он все умеет слышать,

Поймать слова, что вы сказали прежде.

Мокрицы иль личинки нежный

Звук ему на ухо громко дышит,

И шум так легок, что перегоняет

Веру – и трав всех голоса вбирая,

Болтает червь, звонит, а моль седая,

Открывши пасть, одежды все съедает;

Он слышит вздохи муравьев

Стенающих – их жребий плох,

(Они устали, и не без причины),

Легко паук ткет паутину;

Бормочут что-то, мучаются, бьются

Созданья Божьи, мошки вьются.

Глаза мужчины горе оживило -

И стал он богом иль воришкою счастливым,

Что возродить пытается, украсть опять и вновь

Утраченную некогда, погибшую любовь.

ПЕСНЯ О НЕСООБРАЗНОСТИ

Даль бывает под рукой,

К близкому – тропа длинна.

Принесет любовь покой -

Будет неверна.

На отчаянный призыв

Из глубин бездонных сна

Отзовется, охладив

Страсть твою, она.

Плоть и кровь согрела ночь,

Днем – невинность холодна.

Страсть и радость превозмочь,

Чистота должна.

В чем же смысл? Глаза пусты.

Призрачно-бледна

Тень любви, призыв тщеты -

Одинок в день свадьбы ты

И она одна…

БОЛЬНАЯ ЛЮБОВЬ

Любовь, вкушай от яблока, когда возможно,

И в одеяньях царских шествуй, чувствуй солнце,

Беспечную невинность на небесной тропке,

Хотя услышишь ужас в чьем-то крике,

Что носится вокруг во тьме гнетущей,

Как ярость дикая иль бессловесность слепого зверя:

Будь добр, не вешай носа, люби любое время года,

И пульс плохой ты находи хорошим,

Ты этой славы дрожь не презирай.

И наслаждение лови в мгновеньи,

Проходи меж мраком, тьмою – в сиянии пространства,

Что узко, как могила, хотя совсем не связано с тем миром.

ЧИТАТЕЛЮ, КОТОРЫЙ СТОИТ У МЕНЯ ЗА СПИНОЙ

Ты, соглядатай, стоишь за спиною опять,

Под руку смотришь, пытаясь слова прочитать,

Жарко дышишь в плечо и затылок.

И вот я строчу, обрывая теченье слов,

Несколько фраз для тебя на полях стихов,

Да, для тебя, гость назойливый и постылый!

Все, что только возможно сказать о себе -

За и против, – я сам говорю о себе.

Что тебе остается, враг мой заклятый?

Ко мне, от меня же, самозванным послом

Являться, и путать, и лезть напролом,

Держа наготове курсив и цитаты?

Спесиво и льстиво – все способы тут хороши -

Слишком долго играл ты частицу моей души.

Судья и патрон мой, еще одну рольку припас ты:

Камнем точильным хочешь мне править мозги.

Баста! Есть гордость поэта. Рассыпься и сгинь!

Прахом ты был и пребудешь. Баста!

ГУБАМИ ТОЛЬКО

Вблизи ворот садовых, под луной

И в облаке медовых ароматов,

Изображая верную жену,

Она отвергла зов чужого мужа -

Губами только, но не сердцем, нет!

Не зная, что сказать, она в испуге

Солгать решила, будто для детей…

"Из-за детей" – она себе шептала.

Но ложь есть ложь. Одна она не ходит.

В своей постели ночью, как не раз уж,

Жена отвергла венчаного мужа,

И вновь не сердцем, а губами только.

"Из-за детей", – она себе шептала,

Которых и любить-то не любила.

СКАЗАТЬ И УСЛЫХАТЬ В ОТВЕТ…

Чего желаю я на сей земле?

С тобою быть вдвоем на сей земле.

Тебя целую, это чтоб сказать и услыхать в ответ…

Ты больше не дитя, но как дитя

Провидишь тайны, хоть ты не дитя.

Так постели постель, чтоб я тебе сказал и услыхал в ответ…

Обет мой на твоей руке в кольце златом,

Обет твой у меня на шее в цепи золотой,

Еще один разок хочу тебе сказать и раз и навсегда узнать ответ.

УМЕРШИХ ВОСКРЕШАТЬ

Умерших воскрешать

Не колдовство – искусство.

Не каждый мертвый – мертв:

Подуй на уголек -

Раздуешь жизни пламя.

И оживет забытая беда,

И зацветут засохшие надежды.

Своим пером его освоив почерк,

Естественно, как собственную, ставь

Его автоматическую подпись.

Хромай, холь он хромал,

Как клялся он, клянись.

Он черное носил – ходя лишь в черном,

Подагрой он страдал -

Страдай подагрой ты.

Интимные безделицы копи -

Перчатку, плащ, перо…

Вокруг вещей привычных

Построй привычный дом

Для страшного жильца.

Ему даруя жизнь, остерегайся

Могильного пристанища его,

Чтобы оно теперь не опустело.

Завернутый в его истлевший саван,

Сам место ты свободное займешь.

ЛАТНИКИ НА ГРАНИЦЕ

Готы, гунны, вандалы, исаурианские горцы,

Римляне не по рожденью, а по случайности службы,

Знаем мы все так мало (больше мы знать не хотим)

О Метрополисе странном: о храмах его со свечами,

Сенаторах-педерастах, облаченных в белые тоги,

Спорах на ипподроме, кончающихся резней,

О евнухах в пышных салонах.

Здесь проходит граница, здесь наш бивак и место,

Бобы для походной кухни, фураж для наших коней

И тяжесть римских доспехов. Ну, хватит! Лишь тот из нас,

Кто в сумасшедшей скачке, достав тетивой до уха,

Вбивает тяжелые стрелы в чеканные латы персов,

Пронзая насквозь доспехи, успех завершая копьем, -

Лишь тот достоин почета, достоин нашей любви.

Меч свой в ножны вложить властно велел Христос

Святому Петру, когда стража их превзошла числом.

Тогда и была дана Святому Петру возможность

Словом поднять толпу, на помощь ее призвать.

Петр нарушил обет и от Христа отрекся.

У нас за случай такой – забрасывают камнями,

А не возводят в сан…

Ни веры, ни истины нет, ни святости в Церкви Петровой,

А справедливости нет ни во дворце, ни в суде.

Священнику все равно, что мы продолжаем дозором

Посменно стоять на валу. Достаточно нам вместо бога,

Чтоб на хоругви дракон от ветра распахивал пасть.

Сердце империи – мы, а не этот облупленный город:

Гнилому дереву жизнь продлевает только кора.

СЕЛЬСКИЙ ОСОБНЯК

Этот дом старинный столь известен

Лепкой и великолепьем лестниц,

Он высокомерьем шелковиц

Унижает все дома в округе.

Прежде были у него владельцы:

Был отец, наследник-сын и внук.

Пережив последнего из рода,

Дом теперь в пожизненной аренде.

Не было намека на крушенье -

Ни фамильных призраков, ни крыс,

И в саду фруктовые деревья

Зеленели стройными рядами.

Спальня с очень низким потолком

В эти годы не пугала спящих.

Новым поколеньям неудобства

Принесли бессонницы удушье.

В чопорной почтенности гостиной

Старые ирландские бокалы

Были вдвое ярче, отражаясь

В навощенной памяти стола.

Временно обоями с цветами

Здесь хозяйка приручила стены,

Но благочестивый реставратор

Серые панели обнажил.

Дети старый дом до слез любили,

Были многоцветны цветники,

Под защитой полога супруги

Долгой ночью радовали плоть.

Хлам – на чердаке, в подвале – плесень,

Не играют соки в старом дубе

Прочных балок: если распилить,

Как живое дерево, заплачут.

…Парр почтенный прожил сто пять лет

(Королю он так похвастал Карлу),

Когда он покаялся публично

В прелюбодеянии с потомком.

Умер Парр, не умер особняк,

И его жильцы переливают

Юность в исторические вены,

Но роняет черепицу крыша.

Хоть покинул дом последний в роде,

Разрывая давнее заклятье,

Ставят к трапезе ему прибор,

И постель пустую на ночь греют.

Не вернуть его к беседам праздным

Над прудом с рисунком белых лилий,

К ритуально-чинному застолью

Генеалогических гостей.

Этот дом лишь радостями детства

Взрослого способен заманить,

Но и в колыбели, и в могиле

Он – приемыш на чужой земле.

Ненависти нет у бунтаря,

Радости былые не отверг он,

А побег из мест не столь почтенных

Не польстит тщеславию его.

Он в себе несет недуг новейший:

Благодарность с примесью досады,

Унаследует он древний титул,

Ибо некому продолжить род.

ЛЮБОВНИКИ ЗИМОЙ

Выгиб дерева говорит нам,

Откуда сильнее ветер.

Наши позы – что ты сердита

И плохо нам жить на свете.

Но гляди-ка: под ветром склоненные,

Не назад мы качнулись – друг к другу, -

И ветвями, как прежде зелеными,

Гоним прочь свою вьюгу.

КОНЕЦ ПЬЕСЫ

Настал конец игры, теперь уж навсегда,

И мы, и прочие, хоть редко признаются.

И нынче видят небеса, как встарь,

С улыбкой веря в звездный плащ Марии.

Хоть кажется, что жизнь по-прежнему беспечна,

Бездельничает средь цветов июньских,

И пахнет резкой зеленью трава,

А вера благостно нисходит с неба, -

Все только призрак: зеркало и эхо

Совмещены со зрением и звуком,

Зов веры, прежней смелости лишенный,

Звучит, как жалоба слепца: "Я слеп!"

Конец безделью, и роптать наивно,

Как плакать о своих зубах молочных,

Но ропщут многие и на коленях

Взывают к непорочности Христа.

Мы больше не мошенники, не лжем,

Мы, наконец, не думаем, как прежде,

Что, затаившись в каждом редколесье,

Лев или тигр готовы нас сожрать.

И страсть теперь не будет в ложной спеси

Невинных втягивать в стыдливый танец

От робкого касанья сквозь перчатку

До исступленно стиснутой груди.

Любовь, однако, выживет – зарубкой

На плахе под секирой палача.

И наших тел безглавым отраженьем,

Как зеркало, нас память удивит.

НЕТ БОЛЬШЕ ПРИЗРАКОВ

Патриархальное, под балдахином, ложе,

Где жили призраки, ночные сны тревожа,

Из антресольной тьмы извлечено опять

И переделано в удобную кровать.

А сами призраки – растеряны, тихи

(Где их стенанья, вздохи и грехи?) -

Тревожат наш размеренный досуг

Не более, чем пыль, свербящая в носу.

Бесхитростность к нам возвратилась вновь,

Зов темных сил не будоражит кровь,

И свет любви – чтоб друга друг узнал -

Из глаз в глаза передает сигнал.

Бедняги призраки привыкли жить, считая,

Что время может подмерзать и таять.

Но здесь у нас лишь та любовь в чести,

Что в прошлое не ведает пути.

САМОУБИЙЦА В РОЩИЦЕ

Самоубийца, не смирён,

Глядел на размозженный череп.

Неужто это сделал он?

И разве мелок был мотив

Отделаться от кредиторов,

Подмостки старые сменив?

Откуда-то донесся смех:

Увидел он день свадьбы смутно,

И новый день, что скрыт от всех.

Отныне некуда идти…

Какую же литературу

Сумеют ветры занести

Туда, где труп к земле приник:

Лишь давность новостей спортивных

И смятый школьный черновик.

СМЕРТЬ И СЕЛЬСКИЕ ЖИТЕЛИ

С усадьбой пастора соседствуя уныло,

Смерть прихожан ничуть не торопила.

Но каждый норовил – опасливый народ -

Любыми средствами замедлить жизни ход.

Ценился тот, кто, сочетав умело

Довольно слабый ум с могучим телом,

Был потому всегда румян и свеж.

Снимали шапки все – там не было невеж -

Близ кладбища, но меж собой, украдкой,

Честили Смерть безбожной супостаткой,

И всяк давал торжественный зарок

Старуху пережить (никто еще не смог).

Стенанья жителей, их ропот суеверный

Вконец испортили ее характер скверный.

ДВЕРЬ

Когда она вошла,

Мне показалось, что не затворится вовеки дверь.

Не затворила дверь – она, она, -

И в дом морская хлынула волна,

И заплескалась – не сдержать теперь.

Когда она ушла, улыбки свет

Угас навечно -

Всюду черный цвет,

И закрывалась дверь за нею бесконечно,

И моря больше нет.

ЧУТЬ СЛЫШНЫМ ШЕПОТОМ В ЛЮБВИ СВОЕЙ

Чуть слышным шепотом в любви своей

Перед рассветом признаешься ты

Полусловами, в полусне,

Пока земля в дремоте зимних дней

Проращивает травы и цветы,

Хотя летает снег,

Хотя повсюду снег.

ТЕЗЕЙ И АРИАДНА

На высокой резной постели входит в сон его

Воспоминанье: вот она идет по тропинкам,

По колючим морским ракушкам, между двух цветников душистых,

По тенистой прохладе дерна, под раскидистым виноградом.

Он вздыхает: "Оставшись в прошлом, среди бед моих и ошибок,

Она призраком бродит в руинах по густым сорнякам лужаек".

Но, однако, стоит, как прежде, царский дом вдалеке, за морем,

Он от старости покосился, стал ниже ровесниц-сосен.

В этом доме впервые Тезею надоело ее постоянство.

Ариадна уверенней ходит, чем ходила, когда чернела

Его гнева близкая туча, грохотала грозой над нею,

Когда сосны в предсмертных корчах на ветру беспощадном бились

И цветы глядели свирепо обезумевшими глазами.

С ним теперь покончены счеты. Никогда она снов не видит,

Но о милости молит небо, призывает благословенье

На места, где в его виденьях стало все травой и камнями.

И сама Ариадна – царица, и друзья ее – благородны.

ХУАНУ В ДЕНЬ ЗИМНЕГО СОЛНЦЕСТОЯНИЯ

Есть новость, и единственная повесть,

Чтоб ты другим поведал,

Ученый бард или младенец чудный;

Лишь ей должны служить и стих и стиль,

Те, что блестят порой

В простых повествованьях, заблудившись.

Опишешь ли все месяцы деревьев,

Диковинных зверей,

Птиц, что вещают волю Триединой?

Иль Зодиак, что медленно кружится

Под Северным Венцом,

Тюрьмой всех истинных царей-героев?

Вода, ковчег и женщина, и вновь

Вода, ковчег, богиня:

Царь-жертва вновь свершает, не колеблясь,

Круг предназначенной ему судьбы,

Двенадцать витязей призвав следить

Свой звездный взлет и звездное паденье.

Расскажешь ли о Деве среброликой,

К чьим бедрам рыбы льнут?

В левой руке богини – ветвь айвы,

Пальчиком правой манит, улыбаясь.

Как может царь спастись?

По-царски за любовь он платит жизнью.

Или о хаосе, родившем змея,

В чьих кольцах – океан,

В чью пасть герой, меч обнажая, прыгнет

И в черных водах, в чаще тростника,

Бьется три дня, три ночи,

И воды изрыгнут его на берег?

Падает снег, ухает ветер в трубах,

А в бузине – сова,

Страх, сердце сжав, ждет чаши круговой,

Скорбя, как искры, вверх летят, и стонет

Рождественский огонь:

Есть повесть, и единственная повесть.

Представь богиню милостивой, мягкой,

Но не забудь цветы,

Что в октябре топтал свирепый вепрь.

Белым, как пена, лбом она манила,

Глаз голубым безумьем,

Но все сбылось, что ею обещалось.

ВИТОЙ ПОЛЕТ

Капустницы полет витой

(Его идиотизм святой)

Не изменить, ведь жизнь пройдет,

Пока поймешь прямой полет.

Однако знать – не значит мочь!

Она витает наугад

К надежде, к богу – и назад.

Стриж – акробат, но даже он

Таланта этого лишен.

МОЕ ИМЯ И Я

Мне имя присвоил бесстрастный закон -

Я пользуюсь им с тех пор,

И правом таким на него облечен,

Что славу к нему приведу на поклон

Иль навлеку позор.

"Он – Роберт!" – родители поняли вмиг.

Вглядевшись в черты лица,

А "Грейвз" – средь фамильных реликвий иных

Досталось в наследство мне от родных

Со стороны отца.

"Ты Роберт Грейвз, – повторял мне отец, -

(Как пишется – не забудь!),

Ведь имя – поступков твоих образец,

И с каждым – честный он или подлец -

Безукоризнен будь".

Хотя мое Я незаконно со мной,

Готовое мне служить,

Какой мне его закрепить ценой?

Ведь ясно, что Я сгнию под землей,

А Роберту Грейвзу жить.

Отвергнуть его я никак не могу,

Я с ним, как двойник, возник.

Как личность, я внуков набор берегу,

И кажется, держит меня в долгу

Запись метрических книг.

Имя спешу я направить вперед,

Как моего посла,

Который мне кров надежный найдет,

Который и хлеб добудет и мед

Для моего стола.

И все же, поймите, я вовсе не он

Ни плотью моей, ни умом,

Ведь имя не знает, кто им наречен…

В мире людей я гадать обречен

И о себе и о нем.