Текст книги "После первой смерти"

Автор книги: Роберт Кормье (Кормер) (Кармер)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

  – Этого для тебя достаточно, Миро, чтобы ты знал, что удержание в заложниках детей в автобусе для нас стратегически важно, и это будет продолжаться до тех пор, пока все требования не будут выполнены.

  Миро ожидал и надеялся, что Арткин расскажет ему об этих требованиях без того, чтобы его об этом спрашивать.

  – Наши требования, Миро. Выпуск политических заключенных, сидящих здесь в американских тюрьмах. Мы должны показать миру, что революционеры не могут быть заключёнными в тюрьмах. Во-вторых, мы требуем десять миллионов долларов для продолжения нашей борьбы, для финансирования наших операций, в-третьих, мы требуем, чтобы Америка закрыла одно из своих секретных агентств, работающих на американское правительство. Агентство, работающее во всем мире. Правда, это уже не наша забота. Нам нужно две вещи: деньги, конечно, в которых мы отчаянно нуждаемся, особенно американские доллары. И факт, что мы способны войти в союз и работать с другими организациями.

  – Но почему для нас так важен этот союз? – спросил Миро. – Наша работа и так шла хорошо, Арткин. Ты сам это говорил много раз. Обстрелы, взрывы, всё это сделало нас известными – все о нас знают.

  – Потому что, Миро, – Арткин терпеливо выдохнул. – Теперь нам нужен шаг, в котором не будет насилия. Взрывы, убийства и конфронтация не могут выкупить для нас нашу родину. Это было нужно, чтобы лишь привлечь внимание. За ужасом и террором должна последовать политика, переговоры, слова. В надлежащее время слова будут иметь большую силу, чем бомбы. Пока ещё нашим главным инструментом являются бомбы, но обязательно настанет время, когда мы должны будем использовать слова.

  – Слова, – прошептал Миро. Он устал от слов. Он учился действовать, применять силу, а теперь он почувствовал себя преданным. Арткин каждый раз говорил, что каждая их акция служила завоеванию их позиции, и теперь правила изменились. Он также понял, что Арткин руководил отнюдь не всем. На заднем плане вырисовывался Седат. Здесь, на этом мосту они были словно марионетки, а Седат дёргал за верёвочки.

  – Терпение, – сказал Арткин. Возможно, в глазах у Миро он увидел сомнение или даже разочарование. – Мы пришли к тому моменту, когда наступает время перемен. Союз, в который мы вошли, в конце концов, для нас будет неплох. Сегодня мы им помогаем уничтожить секретное агентство, а завтра, как-нибудь ещё они помогут нам освободить нашу родину. У нас разные цели и задачи, но мы можем помочь друг другу. У нас ещё будет много разных мостов, Миро. Эта операция только первая.

  – И что это за операция? Что теперь будет? Как долго мы будем ждать? – задавая такие вопросы Арткину, Миро походил на девушку, оставшуюся в  автобусе.

  Снова Стролл шевельнулся, и снова Миро подумал, не много ли вопросов он задаёт?

  – Когда требования будут выполнены, приземлится специальный вертолет. Мы – ты, Стролл, Антибэ и я сам сядем в него. Мы доберёмся до аэропорта в Бостоне. Там нас будет ждать самолет, на котором затем мы пересечём Атлантику.

  – На родину? – спросил Миро, почувствовав внезапную волну надежды, поднимающую ему настроение.

  – Нет. Пока ещё нет, Миро. Чтобы попасть домой, нам понадобится ещё тысяча таких союзов. Но мы прилетим туда, где мы будем в безопасности, где какое-то время мы сможем отдохнуть.

  – Но как они нас выпустят?

  – С собой в вертолёт мы возьмём одного из детей. Ребёнок будет числиться в одном из наших паспортов. Это будет мальчик или девочка. Я ещё не решил. Один ребенок – это лучше, чем шестнадцать или двадцать шесть.

  – Если один ребенок лучше, чем шестнадцать, то зачем мы удерживаем целый автобус детей? – спросил Миро, оставив предостережения в стороне и позволив своему гневу влиться в произносимые им слова.

  – Миро, Миро. Ты забыл то, что изучал в школе. Эффект операции является её задачей. Эскалация – это ответ, Миро. Помнишь? Один заложник в опасности это уже эффект, шестнадцать таких заложников – эффект сильнее в шестнадцать раз, хотя жизнь единственного заложника, к тому же ребенка, может иметь столь же сильный эффект, как и угроза шестнадцати заложникам, – такая арифметика всегда ослепляла Миро. – Нам нужен эффект, Миро. Мы не убиваем, если этим нельзя чего-либо добиться. Без эффекта нет ничего. Так что мы взяли шестнадцать детей в заложники для достижения нужного нам эффекта – для привлечения внимания. Пока непохоже, что об этом знают, и как все об этом узнают? А на что средства массовой информации: телевидение, радио и газеты? Они – наши союзники. Без них наши действия не были бы возможны, спрячь мы в секретном месте одного ребёнка в заложники или шестнадцать. Заложники должны быть на высоком мосту, на виду у всего мира, чтобы это показывало телевидение, чтобы об этом говорилось по радио, писалось в газетах…

  Миро стоял и кивал. Всё это было оправдано и имело смысл, но уже утомило его. По крайней мере, Арткин теперь ему доверял, объяснял ему суть дела. Он также не принял возражение Миро как гнев или дерзость. Он задавал смелые вопросы в присутствии Стролла, и Арткин на них отвечал.

  – Вот, что на этот раз произошло, Миро. Седат – лицо, ведущее переговоры о выполнении наших требований. Крайний срок для их выполнения – завтра, в девять часов утра. Если к тому времени они не будут выполнены, начнут умирать дети. Возможно, также и мы, хотя мы рискуем с самого начала наших акций здесь, в Америке. Но Седат и те, кто с нами в союзе, уверены, что эти требования будут выполнены. Насилие и кровь польется с американских телеэкранов, но у этих людей на самом деле не самые сильные животы. До сих пор они прятались за страдания других наций, старших наций, которые старше чем Америка. И они не допустят смерть детей.

  – Как мы узнаем, что требования выполнены? – спросил Миро.

  – Вот радиостанция. Она принимает и частоту, на которой мы сможем принять информацию, которую пошлёт нам Седат. В шесть после полудня он сообщит нам, что переговоры ведутся на самом деле. В полночь он сообщит, что всё идет в нужном нам направлении. Завтра, в девять часов утра, будет информация о том, что требования выполнены. Это – крайний срок: завтра в девять утра. Теперь, это важно, если мы не получаем сигнал в девять утра, то это означает, что акция не удалась, требования не выполнены, и я должен предпринять необходимые шаги. Первый шаг: убить детей, чтобы показать, что в следующий раз требования должны быть выполнены. Тогда я должен прояснить, что это лучший способ для нас, чтобы сохраниться, если это возможно. Но, как ты знаешь, Миро, самосохранение для нас значения не имеет. Кроме как, если жить, чтобы снова бороться. Иначе, лучше умереть в сложившейся ситуации, что будет лучшим способом сослужить нашему делу.

  Миро почувствовал, что Арткин не умрёт никогда. Он принимает возможность собственной смерти, как естественный результат его работы. Но возможно ли такое, чтобы умер Арткин. Они никогда не отвоюют свободу их родины, если люди, такие как Арткин, будут умирать. Мир без него станет бессмысленным. Как и жизнь самого Миро.

  – Ещё вопросы? – спросил Арткин на удивление дразнящим голосом, и почти улыбаясь. – Мне понравились твои вопросы.

  Миро аж раздулся от гордости, наполнившей его легкие, когда он задержал дыхание. Он стоял по стойке «смирно», не понимая, на что он идёт. Умереть вместе с Арткиным для него было бы большой честью. Он чувствовал жалость к тем, кто жил без предназначения, подобно многим американцам его возраста, которых он видел, подобно той девушке в автобусе.

  – Теперь, Миро, возвращайся обратно в автобус. Наблюдай за девушкой и за детьми. Скажешь мне, когда тебе покажется, что им нужно добавить наркотиков. А девушка, смотри, чтобы с детьми от неё был прок. Если она с ними не справляется, то скажешь мне, и затем ты сможешь выполнить свою миссию. Здесь твой выбор. Но, пускай живёт, пока для тебя она будет полезна.

   – Да, – сказал Миро, всё ещё полный гордости за то, что Арткин, доверяя ему, ответил на все его вопросы.

  Стролл снова зашевелился у окна. «Пускай пошевелится», – подумал Миро. – «Пускай прокомментирует услышанное своим шевелением. Сегодня, я с ним на равных».

  Он уже собрался  выйти из фургона, как Арткин коснулся его плеча. То был жест «мужчины мужчине». Ему хотелось, чтобы здесь был Эниэл, чтобы можно было разделить с ним этот момент.

  Пока Миро что-то делал в фургоне, Кет на протяжении этого времени было нелегко. Человек, которого Миро назвал Антибэ – Анти… Бии [bee – пчела (англ.)] – смотрел на нее, не отводя глаз, куда бы она ни пошла, что бы она ни делала. Его глаза впивались в неё, как пиявки. Она ещё ни разу прежде не видела таких глаз. В них не было ни тоски, ни желания, ни чего-либо ещё. Это были плоские глаза, глаза мертвеца, в которых будто бы не было никакой жизни вообще, кроме того, что они отражали – и они отражали её. Её заворожённый образ, застывший в его глазах. Безумие, призрак, привидение.

  Уходя от этих глаз, Кет бродила среди дремлющих детей. Она уже сбилась со счёту, сколько раз за этот день ей становилось нелегко, и она отвлекалась на детей. С другой стороны, если бы не дети, то её уже бы здесь не было. Одно взамен другому, не так ли? И если так, то она вообще была тут вместо своего дяди, с его неприязнью ко всем и вся. Он вообще на дух не переносил детей. Ещё у него была язва и высокое давление. Он по совместительству на лето подрабатывал водителем автобуса, чтобы немного добавить денег к пенсии после увольнения из Халловел-Пластик-Компани, производящей изделия из пластмассы, и, черт возьми, как он говорил, где-то пару часов в день ему нужно было терпеть этих маленьких ублюдков. Оставшееся время он или доставлял пожилых жителей Халловела к торговым центрам, или отвозил группы отдыхающих на курортные пляжи и к историческим достопримечательностям.

  Кет пересела к Монике. Из носа ребенка ручьём текли сопли. Кет долго рылась в карманах, чтобы найти салфетку, но нашла лишь только скомканные трусики, теперь маленький влажный шарик. Кет вытерла нос Монике своим рукавом, хотя при этом её чуть не стошнило. Поступил бы так её дядя? Можно держать пари на осла, что нет. Она заметила, что в течение этого она всё больше и больше начинала ругаться. Не в слух, так или иначе. Это были не то, чтобы ругательства, однако слова в её уме и на её языке становились всё грубее. Она подумала, что, возможно, это что-то между бравадой и трусостью. И грубый язык может заставить почувствовать тебя жёстче, храбрее. Возможно, для какого-нибудь школьного грубияна, его грубость в поведении и в языке, были реальным способом уйти от внутреннего страха перед собой и другими. Сейчас на таком языке она говорила сама с собой, чтобы просто не упасть духом, чтобы спрятаться за храбрость. «Христос», – подумала она, удивляясь этой мысли. И ей тут же стало лучше, когда она подумала о том, что одно и то же слово «Христос» могло быть, как и ругательством, так и молитвой. И ещё одна бредовая мысль, слышит ли Христос разницу между молитвой и ругательством, когда произносят его имя? «Смешно», – сказала себе Кет, вытирая руку о собственные джинсы. – «Или я становлюсь истеричкой?» Все эти мысли и тот парень, которого зовут Антибэ, и который смотрит на неё с передней площадки автобуса, и ещё ключ в её кроссовке. Ключ, который дарит надежду на то, что отсюда можно уйти. Когда вернётся Миро, а Антибэ уйдёт, она должна будет сидеть на своём водительском месте и думать, как вывести автобус с заклеенными лентой окнами. А Миро – что он? Сможет ли она как-нибудь его использовать?

  Моника снова погрузилась в сон, и Кет оставила её, чтобы проверить других детей. Она села на сидение рядом с Раймондом, ей было интересно, на самом ли деле он спит или только притворяется. Почувствовав её присутствие, он открыл один свой ясный глаз, Кет улыбнулась ему, и он снова его закрыл. Она мягко взяла его руку и подержала её в ладони. Через какое-то время его рука расслабилась, и его дыхание запульсировало в ритме сна. Возможно, ей было бы неплохо угоститься их шоколадом и на какое-то время погрузиться в сон. Внезапно она почувствовала себя подавленной, несмотря на то, что она знала о секретном ключе. Она не была героиней, и её жизнь не обременяла её репетициями героических поступков. Она лишь оказалась в руках сумасшедших в этом автобусе вместе с детьми. Она видела их без масок, так что они не позволят ей уйти ни под каким предлогом. Она шевелила ключ пальцами ноги. Так… так, что тогда она теряет? Почему бы ей не попробовать резко завести мотор и не вытащить отсюда этот чёртов автобус вместе с собою и детьми? Ей нечего терять. У неё нет выхода. Почему же нет?

  «Эй, подожди минутку», – подумала она. – «Что здесь происходит? Почему, когда такой всплеск надежды, я как в яму провалилась? Почему бы нет? Всё могло бы быть и хуже, и как только это начинаешь принимать, то можешь начать надеяться, искать возможности, и даже предаться легкомысленности потому что, черт возьми, тебе больше нечего терять, правильно? Правильно».

  Она закрыла глаза, ликуя во внезапном потоке мыслей: «Будем считать это благословением», – думала она. – «Теперь будет наша песня. Ключ. Миро – он, очевидно, их слабое звено. И даже маленький Раймонд – ясность его ума и интеллект». Она осознавала эти свои новые реалии и надежды. От этих свежих мыслей у неё аж спёрло дыхание: «Возможно, эта надежда – выход из безнадежности, и что природа противоположности несет в себе семена жизни. Любовь появляется из ненависти, добро из зла. Разве цветы не прорастают в грязи?»

  Дыхание к ней вернулось, и она почувствовала, как у неё задрожали губы. Христос, такое открытие. Теперь она не была уверена: молилась ли она, думала или ругалась про себя. Она ни разу не бывала у психолога с чувством отчаяния. Ей фактически не приходилось задумываться о том, что было за пределами написанного в учебниках, и осознание того, до чего её мысль дошла сама, настолько удивило её, что ввело в своего рода экстаз, которого она не знала прежде. Экстаз не эмоций, а сознания и интеллекта.

  Почувствовав облегчение, она осмотрела всех вокруг для того, чтобы с кем-нибудь разделить всё, до чего она дошла своим умом. Никого для этого, конечно же, не нашлось. Она наклонилась и поцеловала Раймонда в его пухлую щеку, но так, чтобы он не проснулся, если спал.

  И Миро вернулся.

  – Зачемвы всё это делаете?– спросила она, пытаясь удержать хоть какую-нибудь нотку резкости в голосе, так нуждающемся в дружелюбии и заинтересованности. Под словом «это» она подразумевала автобус, дети, налёт и весь этот кошмар.

  Миро знал, что она имела в виду:

 – То, что мы и должны делать, – ответил он на тщательном, выверенном английском, будто он шёл по натянутому речевому канату. – Это наша работа, наша обязанность.

  – Ты имеешь в виду, что ваша работа – это похищать детей, причинять людям вред, терроризировать их? – голос её не слушался, он крушился, как рассыпающееся на щепки трухлявое бревно.

  – Это – война, и всё это – её часть.

  – Что-то я не слышала ни о какой войне.

  Он выглядел таким юным и беззащитным, у него были такие невинные карие глаза и чувственный рот – такая противоположность тому, что в маске.

  После того, как из автобуса удалился Антибэ, у неё оставалось ощущение его взгляда. Кет прошла в заднюю часть салона и села на заднее сиденье, обдумывая свои дальнейшие действия. Ей надо было одержать верх над Миро, или, по крайней мере, попробовать с ним поговорить, чтобы немного сломать барьер, отгораживающий его от неё. Она видела, как он на неё смотрит. Это был взгляд, предполагающий превосходство – взгляд мужчины, и, более того, это был взгляд не на жертву, а на женщину – на молодую и привлекательную. Она осознавала всю правду и ужас ситуации: ей нужно было сделать так, чтобы ему было трудно её убить. И когда, вернувшись, он посмотрел на неё и проверил, в порядке ли дети, она заставила себя улыбнуться. Возможно, это было слабое подобие улыбки, но это был её трюк. Немного погодя он подошёл и сел рядом с ней на заднее сиденье. Он снял маску и положил её себе на колени.

  И теперь они говорили о какой-то войне, о том, чего она не ожидала, начиная эту беседу. «Но», – подумала она. – «По крайней мере, мы уже говорим, общаемся».

  – Война не прекращается ни на минуту, – продолжил Миро. Это была тема, которую он любил, которую они так много обсуждали в школе. – Наша обязанность – напомнить людям, что война не прекращается, что в неё вовлечен весь мир, и что никто от этой войны не свободен, пока не будет свободна наша родина, – ему хотелось, чтобы здесь присутствовал Арткин и слышал его, чтобы он видел, как хорошо он усвоил его уроки.

  – Где находится твоя родина? – спросила Кет.

  – Моя родина далеко отсюда, через океан.

  Кет обнаружила в его голосе тоску:

  – Как она называется?

  Миро колебался. Он так долго не упоминал имя его родины – так же, как и своё собственное имя, что ему стало интересно, как же это будет звучать на его родном языке. И также он колебался, потому что не знал, как много он может ей рассказать. Он хотел завоевать её доверие, но при этом не предать ни себя, ни других. Если он не произносил громко это слово даже при Арткине, как мог бы он это сделать при ней?

  – Ты не знаешь это место, – сказал Миро. – Но это – сказочный край.

  – Расскажи мне о нём, – сказала Кет.

  – Сам я никогда там не был. Я никогда не видел свою родину.

  – Ты никогда её не видел? – недоверчиво спросила Кет. – Как же ты можешь знать о том, как красива твоя родина, когда ты находишься здесь?

  – Я слышал это от стариков, живущих с нами в лагерях, и они рассказывали нам, насколько она красива. Они рассказывали, что если снять ботинки, то можно почувствовать богатство земли кожей своих ног. Там растут плодородные апельсиновые деревья, и летают голуби и жаворонки, и это – бальзам для глаза и духа, – он теперь повторял слова старика, и его голос лился, словно музыка. – Речная вода там нежна, а солнце шлёт земле благословение и на восходе одевает её в золото. Там небо синее, как вымытый дождём изумруд.

  Кет подумала: «Такой странный мальчик, и какая патетика».

  И затем она вспомнила, что в его кармане лежит пистолет, и один ребенок уже мертв.

  – Кети, Кети… – вдруг закричал кто-то из детей.

  Крик вернул её в реалии раскалённого на солнце автобуса и душного, горячего воздуха, наполнившего салон. Удушливый запах мочи поднимался из стоящего где-то поблизости пластикового ведра.

  Кет вслушалась, но крик не повторился.

  – Старики в лагерях, – сказала Кет. – В каких ещё лагерях?

  Миро был доволен её вопросом. Ей было интересно – он хорошо делал свою работу. Но как он мог ей что-то рассказывать о лагерях беженцев, о бесконечной веренице гадких, переполненных убогими людьми мест, через которые он и Эниэл прошли первые годы своей жизни, когда никто не знал и не желал знать об их жалком анонимном существовании? Они существовали благодаря милостыни незнакомых людей, и когда не было милостыни, то они воровали. Эниэл был мастером в этом деле. Иногда где-нибудь на рынке Миро кого-нибудь отвлекал, а в это время ловкие руки Эниэла могли что-нибудь схватить – что бы то ни было, всё, что попадалось под руку. Пригодиться могло всё, что угодно. Как-то раз Эниэл вывернул из старого брошенного грузовика аккумулятор, и они обменяли его на еду. Пища была подпорчена и вызывала у них отвращение, но и тот аккумулятор также был бесполезен. Как обо всём этом он мог рассказать девушке?

  – Моя нация превратилась в изгоев, мою родину заняли другие. Но нам позволяли жить в лагерях, – Миро изо всех сил старался поддержать её интерес, чтобы только не рассказать ей о голоде, о воровстве, о милостыни. Он не хотел перед ней унижаться.

  – Ты сказал мы , кто были эти мы ? Твоя семья, твои родители?

  – Только мой брат Эниэл и я. Он был на два года старше меня.

  – А что ваши родители?

  Он перевёл американское слово родители , в слова мать и отец на старом, родном ему языке, и в то же самое время он попытался испытать к ним какие-нибудь чувства, любовь – хоть что-нибудь ещё, но у него ничего не получилось.

  – Я никогда не видел своего отца, – сказал Миро. – И никогда не видел свою мать, – почему-то в этом он всегда чувствовал свою вину: не знать своих родителей и не иметь о них никаких воспоминаний. В чём он был виноват? Он об этом думал немногими часами этой бессонной ночи. «Не трать впустую своё время на прошлое», – как-то сказал ему Арткин. Прошлого уже нет, настоящего – достаточно, а вот будущее вернёт нам нашу родину. Он тогда сказал Арткину: «Мои отец и мать находятся где-то в прошлом, и если я их не помню их, то где они?» И Арткин ушёл от ответа. В конце концов, он и не мог знать всего.

  Теперь Миро говорил девушке:

  – Я о них ничего не помню.

  На её лице было странное выражение. Что это могло быть? Печаль? Нет. Её грустный взгляд вызвал бы у него презрение к ней. Он не хотел её печали. Её взгляд говорил что-то ещё, но он не знал, как это назвать. Взгляд в её глазах был странным, будто через мгновение она могла разорваться от смеха или разрыдаться. Он был смущен. Никто и никогда на него так ещё не смотрел – так близко и так пристально. И чтобы скрыть замешательство, он сказал ей:

  – Враги вторглись на нашу землю. И настали времена, когда мы не знали, кто друг, а кто враг. Везде были зарыты мины. Рогатый скот был вырезан или угнан за границу. Самолеты бросали бомбы, а пулемёты рыхлили землю. Дома были сожжены. Эниэл рассказывал, что отец с матерью подорвались на мине, зарытой в нашем саду. Кто-то ему это сказал. Но Эниэл говорил: «Нам не нужно об этом говорить. Они живут в нас, пока живём мы. Пока один из нас жив, они никогда не будут мертвы». И теперь Эниэл погиб.

  – Мне жаль, – сказала она. И он снова на неё посмотрел. По её виду он не понял, о чём она жалела. Она была лишь какой-то девчонкой, притом американской, которая ничего для него не значила за исключением того, что она была его жертвой, его первой смертью. И час назад она должна была умереть. От его руки. От его пули. Кем же она была, чтобы сказать: «Мне жаль?» Только кто-то из близких может сказать такое. Даже Арткин ему такого не сказал, он лишь отвернулся из уважения.

  Кет чувствовала, что она его теряет, она сказала что-то такое, что заставило его отвернуться. Какой-то момент он был настолько открыт, а затем он взглянул на неё и отвернулся. Его взгляд устремился куда-то в пустоту. Возможно, заговорив с ним о его родителях и погибшем брате, она причинила ему боль. Возможно, в конце концов, её инстинкт её не подводит, и она была на правильном пути: он был уязвимым и чувствительным. Ей теперь нельзя было его потерять. Инстинктивно она воспользовалась старым приёмом, зная, что это всегда будет иметь успех.

  – Ты замечательно говоришь по-английски, – сказала она, конечно, льстя ему, при этом осознавая, что в этой лести была правда. – У тебя, должно быть, особый талант к языкам.

  Миро покраснел от удовольствия. Но, как и от многого другого, от этого удовольствия ему снова стало больно. Её замечание снова заставило его подумать об Эниэле. Бедный Эниэл. Он умер раньше своего времени. Оружием он владел также хорошо, как и Миро языками. И руки Эниэла были руками мастера и, кроме того, оружием. Его удар был сильным и точным. Он знал слабые и уязвимые места на теле, куда надо бить. Его руки убивали также быстро, как и нож или пуля. Но всё остальное давалось Эниэлу с трудом, особенно язык. В языках не было равных Миро. «Ты, должно быть, профессор языкознания», – как-то сказал ему инструктор. В мирное время, возможно, он будет преподавать какой-нибудь язык.

  – Ты, наверное, ходил в спецшколу, где изучают английский? – настаивала она.

  – Да, я ходил в спецшколу, – ответил он, любопытствуя, заметила ли она иронию в его словах. И он рассказал ей об этой специальной школе, которая была не совсем школой, без столов и стульев, аккуратно расставленных в ряд, как на картинках про американскую школу. Классы были в землянках без окон. Вместо чёрной доски были листы сложенной плотной бумаги, прикрепленной к стенам. Процесс обучения был интенсивным и собранным. «Всё, что вы будете изучать, вам пригодится, чтобы остаться в живых. Это будет то, из чего можно будет извлечь пользу, и без чего не вернуть себе родину», – говорил им инструктор, который был пожилым человеком с исполосованным многочисленными шрамами лицом. Он учил их пользоваться оружием и взрывчатыми веществами. Он обучал их бою: с ножом, с огнестрельным оружием и в рукопашную. Строение человеческого тела с выделенными красным уязвимыми местами крепко отпечаталось в мозгу у Миро. Даже теперь, Миро мог бы использовать эти места, чтобы заставить жертву корчиться от боли. Всё же большее удовольствие Миро доставляли другие уроки – чтение и языки. Языки были важны, потому что каждому из них предстояло участвовать в революционных действиях во всем мире: в странах Европы, Африки, Америки. Миро и Эниэл изучали английский, потому что они отправлялись в Америку. Изучение языка было элементарным, но достаточным, чтобы можно было прочесть название улицы и заказать блюдо в ресторане, и при этом не привлечь к себе внимание; чтобы прочитать газетный заголовок или понять содержание сводки теле– или радионовостей. Они, к тому же, изучали слова, обычно используемые при запугивании, грабеже, конфронтации: «Свиньи… война… вашими руками… мы убьем… умрем…» Миро обнаружил, что у него есть талант к языкам, и преподаватель, проживший в Бруклине много лет ещё до того, как туда попал Миро, поощряя его, принёс ему много учебников и специальных пособий (Миро чувствовал своего рода сожаление, когда позже они взорвали  почтовое отделение, и им пришлось покинуть Бруклин). Но ему приходилось  учиться в тайне от всех. Это забавляло Эниэла. Школа сама по себе была секретным местом; когда власти разрешили беженцам без гражданства жить в лагерях, они запретили им учиться, объявив тайное образование вне закона. «Ты тайно учишься в секретном месте», – говорил Эниэл. – «Секрет в секрете». И все же Миро знал, что Эниэл гордился талантами своего брата, так же, как и Миро гордился мастерством Эниэла в бою.

  – Кэти, Кэти, – снова закричал тот же голос или, возможно, уже другой. Миро удивился. Его унесло течение слов и воспоминаний, и он фактически забыл о том, что рядом с ним сидит девушка, которой его слова были адресованы. Как много он ей успел о себе рассказать?

  Ребенок плакал всё настойчивей.

  – Мне надо к ней, – сказала Кет извиняющимся тоном.

  Миро был рад её нежеланию уйти. Кажется, ей было интересно всё, о чём он рассказывал. Похоже, что её внимание он, наконец, уже завоевал.

  Расплакавшимся ребенком была Керен, девочка с тёмными волосами, носившая крошечные изумрудные серёжки. Она была в полудрёме и хныкала, наверное, увидев плохой сон. Кет взяла её на колени и прижала к себе. Девочка бормотала что-то невнятное, неосмысленное, на языке снов и кошмаров.

  – Там, там, – мечтательно шептала ей Кет, увлечённая рассказом Миро. – Мальчик, прошедший через лагеря беженцев, без родителей, у него умер брат, его обучали насилию в подземной школе…

  Она думала о своей собственной жизни, спокойной, беспечной и сравнительно бессмысленной. На грани жалости к этому мальчику, она поняла, что их две жизни пересеклись здесь в автобусе, где жертвой была она, а не он. Жизнь подготовила его к этому моменту, а её – нет. Он был готов ранить и убивать, а она не была готова ни к чему. Конечно, ей не хватало храбрости. Но можно ли научиться храбрости? Храбрость должна быть внутренним качеством, твоей природой. «Где же моя храбрость?» – мрачно спросила себя Кет. – «Где же?»

  Вялый ребёнок. Кошмар закончился, и её лицо снова стало безмятежным. Несмотря на то, что в автобусе стало совсем жарко, прижав к себе ребёнка, Кет ощутила комфорт. Ей так была нужна мягкость и сердечность. Она закрыла глаза, и для неё было бы неплохо на мгновение забыться, оставить свои мысли, расслабиться.

  И, кажется, она на короткое время заснула, она ничего не чувствовала, время ненадолго остановилось, оторвав её от бытия здесь и сейчас. Когда её глаза открылись, на полу около неё сидел Миро.

  – Тебе нравится Элвис Пресли? – спросил он, его лицо было так близко, что она почувствовала запах его кисловатого дыхания.

  Вопрос был неожиданным, и она засмеялась. Смех был столь же незапланированным, как и икота.

  – Почему ты смеёшься? – он был серьёзен и не улыбался.

  – Извини. Не знаю. Ты меня удивил. – (Боже! Элвис Пресли!) – Да, мне нравится Элвис Пресли, – но на самом деле ей не было дела до Пресли; она ни любила его, ни ненавидела, он был где-то в прошлом, чем-то старым и забытым. Уже несколько лет его не было в живых. – Я даже не ожидала, что ты знаешь Элвиса Пресли.

  – В Америке я уже более трёх лет. У меня есть транзистор, но мне нельзя брать его с собой на такие акции. Ещё я люблю «Би-Джиз» и музыку диско.

  Он одёрнулся и резко отвернулся, будто он сказал уже слишком много. Кет смотрела, как он идёт в «хвост» автобуса. Ей было любопытно. Он мог небрежно рассказать ей о том, как он может голыми руками причинить человеку боль, но он смутился, говоря о том, что он любит Пресли и «Би-Джиз».

  Немного погодя она уложила ребенка на место и пошла через проход. Ей нужно было продолжить преследовать Миро. Ей нельзя было его потерять.

  Он сидел встревожено, как обычно. Он никогда и не расслаблялся, всегда наблюдал, всегда был начеку.

  Она села рядом на впереди стоящее сидение, убрав ноги с прохода и ощупывая пальцами ноги ключ в её кроссовке. «Продолжай с ним говорить», – сказала она себе. – «Продолжай с ним говорить».

  – Если вы с братом блуждали по лагерям без кого-либо, то кто позаботился о вас, то как вы тогда окончили школу?

  Он не сказал ничего, не среагировал, будто она обращалась не к нему.

  Она сама прислушалась к тишине, удалившись от слабых звуков спящих детей и их шевеления, ставших настолько знакомыми и родными, как и звук её собственного дыхания. Внешний мир был где-то очень далеко.

  – Арткин, – наконец, проговорил Миро. – Арткин нашел нас в лагере и отвёл в школу.

  – Сколько вам тогда было?

  Он снова колебался. Мог ли он всё это ей сказать? Никогда прежде он об этом не говорил. И сколько ему лет? Он не мог точно определить свой возраст. В лагере ему написали дату рождения, и это было выбрано, чтобы хоть как-то походило на его вес и рост. Так же и Эниэл.