Текст книги "После первой смерти"

Автор книги: Роберт Кормье (Кормер) (Кармер)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

2.

  Задачей Миробыло убить водителя.

  Без колебаний. Сразу же, как автобус въедет на мост. Каждый должен будет действовать чётко и без какой-либо задержки, так как захват автобуса был крайней мерой, и чья-либо внезапная смерть должна была стать фактом, а не вероятностью. Когда Миро взял в руки револьвер Арткина, то он почувствовал тяжесть в руке, хотя уже много раз он расстреливал игрушки из разных видов автоматического и неавтоматического оружия. Но мишени, как правило, были пластмассовыми или картонными. Теперь его мишенью должен был стать человек. Миро с трудом выпускал изо рта воздух, сжимая в руке потёртую рукоятку пистолета. Запах оружия, как и особенный липкий запах оружейного масла, щекотал ему ноздри, от которого он почти чихал.

  – Ты бледен, – усмехнулся Арткин.

  Как Миро и ожидал. Арткин всегда посмеивался над ним, и Миро каждый раз старался проглотить очередную насмешку без комментариев. Возможно, он вообще не был способен как-нибудь на это ответить. Его горло было сжато от напряжения. Он боялся того, что если он заговорит, то у него пересохнет во рту, или же наоборот, он захлебнётся собственной слюной.

  – У тебя всё получится, – уверил его Арткин, его голос внезапно стал мягче. Это был Арткин – жестоким в один момент и нежным в другой. И также, в присутствии Миро, на протяжении последних двух лет он хладнокровно убил уже троих. И вот, наконец, настал черёд Миро, чтобы последовать по стопам Арткина.

  Арткин улыбнулся. Но теперь его улыбка обозначала презрение:

  – В конце концов, тебе уже шестнадцать.

  Миро сделал всё, чтобы не показать свой гнев. Он сжал губы, туго напряг щёки. Он был разъярен оттого, что Арткину казалось, что убить неважно кого – водителя автобуса, например, ничего не стоит. И это беспокоило Миро. Или, возможно, Арткин снова смеялся над ним, чтобы не давать ему спуску, чтобы держать его на острие ножа. Что бы там ни было, Миро не на шутку разозлился. Он уже был не ребёнком. И его беспокоило то, что кому-то снова придётся умереть. От его рук никто ещё не погиб, и он ждал такой возможности уже четыре или даже пять лет. И у него не было другого способа оправдать своё существование, сделать свою жизнь значимей, чем она была раньше? Его брат Эниел умер слишком рано, так и не доведя дело до конца. Нет, Миро ничего не боялся, собравшись принести кому-то смерть – его волновало лишь то, что он не сможет это сделать профессионально.

  – Давай проверим наш план, – сказал Арткин формально и точно, но ухмылка презрения, как и всегда, осталась на его губах. Как у Элвиса Пресли, когда он пел некоторые из своих песен. Миро почти закрыл глаза, он не был готов слушать, как Арткин заново будет репетировать их план. Миро распознал обман в беззвучном жужжании напеваемой им песни, старой песни Пресли «Полюби меня нежно», в которой не было той насмешки, как в других песнях Пресли, напеваемых напряжённо-хриплым голосом. Арткин не любил, когда кто-то отвлекается, особенно, когда он выкладывает перед ним свой план. Он любил строить и обсуждать планы, также как кто-либо ещё любил играть в карты или шахматы. И он терпеть не мог глупостей, вроде нежных песен Пресли или прочей американской чуши, на которую каждый раз мог отвлечься Миро, например, мультфильмы, в которых Миро утопал каждым субботним утром, если под его рукой оказывался телевизор. Слушая Арткина, Миро продолжал беззвучно напевать. Захват автобуса, движение в сторону моста, убийство водителя, ожидание первого сообщения. Внезапно Миро подумал о том, что этот водитель делает в данную минуту, предчувствует ли он смерть, знает ли он, что завтра в это время он умолкнет, утихнет, и что это произойдёт навсегда?

  В маленьком помещении стало тихо. Арткин закончил свою декламацию. Миро выглянул на сонную улицу. Майн-Стрит. Халловел. Штат Массачусетс. Соединенные Штаты Америки. Так далеко от его родины. «Но у нас нет родины», – всегда говорил Арткин, и в этих словах была правда. Однако Миро снова почувствовал себя на краю пропасти своего одиночества, настолько бездонной, что у него прихватило живот, и он отвернулся от окна. Ему хотелось в свою маленькую тесную комнату, провонявшуюся запахом мочи, пыли и оружейного масла, в которой, по крайней мере, был телевизор – для таких моментов, когда вдруг его начинала душить ностальгия.

  «Мы всегда будем тосковать по дому», – как-то вдруг сказал Арткин в редком мгновении нежности. – «Потому что нашей земли больше не существует. Она захвачена и уничтожена другими».

  – Как тебя зовут?

  – Миро.

  – Нет, твоё настоящее имя.

  – Миро Шантас.

  – Нет, не это, не ложное имя, которым ты пользуешься. Настоящее.

  – Я не пользуюсь ни какими другими именами. Меня зовут Миро Шантас.

  – Смотри, я не упражняюсь, не проверяю тебя. Я просто хочу, чтобы ты назвал своё истинное имя.

  Миро сощурил глаза, изучая Арткина, пытаясь определять, насколько серьезно он относится к его имени, или не играет ли снова он в какую-нибудь свою игру? Он был должен признать, что лицо Арткина было смутно и напряжено, его глаза были налиты кровью, и что игрой тут и не пахло. Миро отвёл взгляд в сторону, на музыкальный автомат, рядом с которым кто-то стоял и изучал имеющиеся в нём пластинки. Ресторан был маленьким – просто рестораном, местом, где можно быстро позавтракать или пообедать, местом отдыха для водителей грузовиков, для дальнобойщиков. «Для таких, как мы», – по словам Арткина. – «Мы никогда не останавливаемся, задерживаемся лишь на мгновение. У нас нет возможности расслабиться и отдохнуть».

  Кофе Миро остыл, пока он пил его маленькими глотками. Он не спешил, ему хотелось, чтобы стоящий у музыкального автомата рыжий бородач бросил в щель монетку, и заиграла музыка. Может быть, что-нибудь из «Би-Джиз» или Элвиса.

  – Так, – произнёс Арткин, с настойчивостью и выжидая. Теперь он был самым терпеливым человеком в мире. – Назови своё настоящее имя.

  – Но ты знаешь мое настоящее имя.

  – И если я знаю его, не могу ли попросить тебя назвать своё имя?

  – Да.

  – И зачем мне спрашивать о том, что я и так уже знаю?

  – Потому что ты – Арткин, и с тобой такое возможно.

  Улыбка Аркина была ненастоящей, и вскоре на его лице проступил гнев. Что-то заплясало в его глазах, не то чтобы смех, но что-то похожее на вспышки огня. Миро не раз задавал себе вопрос, сколько лет было Арткину. Тридцать? Сорок? Невозможно было угадать. Иногда ранним утром, ещё до рассвета, когда он сидит в машине и чего-то выжидает – как тогда в Филадельфии, когда у них не было возможности вернуться домой из-за полицейской засады – его плоть становится бледной и серой, а глаза – похожими на перегоревшие лампочки, и тогда он начинает выглядеть на сотню лет отроду или даже на тысячу. В другой момент, выкладывая очередной свой план или в ожидании решительного момента, он внезапно молодеет и начинает выглядеть на двадцать. Но большую часть времени, он был Арткиным – бесчувственной машиной, способной на неожиданные поступки. Теперь, в его глазах горели огоньки, и Миро понял, что Арткин наслаждается. Редкий момент.

  – Если ты так хорошо меня знаешь, то ты тогда должен знать, что когда я спрашиваю твоё настоящее имя, то ожидаю, что ты мне его назовёшь, – сказал Арткин. Его руки были на столе вместе с тем, что осталось от его пальцев. На его левой руке вместо пальцев были обрубки разной длины, оставленные не вовремя разорвавшейся бомбой. «Хорошо, что ты правша», – как-то раз сказал Миро, наблюдая за тем, как ловко Арткин управляется с ножом правой рукой. На что Арткин тогда ответил: «Я был левшой».

  «Мое настоящее имя…» – подумал теперь Миро. Он так долго не вспоминал о своём настоящем имени, что ему бы пришлось как следует порыться в памяти. «Не просто забудь своё имя, но и похорони его», – сказал ему инструктор. – «Похорони так, чтобы оно ни разу не выдало бы тебя. Выбери себе имя, совсем непохожее на твоё или другое, встречающееся там, откуда ты родом. С тобой не должно быть ничего, что бы тебя предало, и особенно это касается твоего имени».

  Миро стало интересно – как на самом деле зовут Арткина?

  Подошла официантка, тонкая девушка лет восемнадцати с ужасным цветом лица, похожего на лунный ландшафт.

  – Что-нибудь еще? – спросила она. В её ладони плясал карандаш, готовый подвести расчет.

  – Это всё, Мира, – произнёс Арткин.

  – Что вы сказали? – спросила она.

  – Я сказал, что это всё, Мира.

  – Меня зовут не Мира, – ответила девушка.

  Арткин улыбнулся ей в ответ:

  – Конечно же, нет, – сказал он. Но в его голосе предлагалась противоположность, в голосе и в улыбке. В них был намёк на зловещую и глубокую тайну.

  – Ладно, нет, – сказала она. – Меня зовут Бонни. И это не прозвище. Я баптистка, хотя священнику моё имя не нравится, потому что в наших книгах не упоминается Святая Бонни.

  – Рассчитайте нас, Мира, – сказал Арткин, теперь с холодом в голосе и без интереса.

  – Я же сказала, что меня зовут не Мира, – пробормотала она, уже выписав счет.

  – Мира – хорошее имя, и не стоит его так стыдиться, – сказал Арткин.

  Её лицо стало красным, подчеркивая прыщи и маленькие струпья вокруг них. Арткин мог сделать с кем угодно и что угодно, запугать кого-нибудь, втянуть в беседу, унизить. Никто не желал быть втянутым в конфронтацию.

  – Подумай об этом, Мира. Сколько лет тебе было, когда ты прошла крещение? Две недели, два месяца? И ты помнишь, как проходила обряд крещения с именем Бонни? Конечно, нет. Это лишь то, что тебе потом рассказали. А ты хоть раз заглядывала в своё свидетельство о рождении? В муниципалитете тебе ничего не дадут – лишь копию, не оригинал. И кто-нибудь тебе вдруг скажет, что твоё имя – Мира. Сможешь ли ты доказать обратное? Не сможешь, но это не подтверждает и его правоту. Ты никогда меня раньше не видела, но я есть, я существую. Я существовал всё это время. Я мог бы присутствовать на и твоём крещении, Мира.

  Она на мгновение замерла. В её руке неуверенно дрожал выписанный счёт, в её глазах засветилась осторожность, и Миро знал, что это было тем, над чем работал Арткин: на долю секунды создать сомнения и колебания. И своего он добился, чтобы немного попить чьей-либо крови. Когда этот момент испарился, девушка бросила квитанцию на стол.

  – С вами не всё в порядке, – сказала она и отвернулась, в недоумении закачав головой оттого, что столько ненормальных потеряло свет.

  Арткин посмотрел на Миро и улыбнулся. Как много он должен был позволить себе, чтобы улыбнуться.

  Миро всем телом облокотился на стол, чуть не опрокинув чашку вместе с блюдцем.

  – Мое настоящее имя, – сказал он медленно и отчетливо. – Миро. Миро Шантас. И у меня нет другого имени.

  Музыкальный автомат взорвался от шумной песни, которую Миро не знал, но она звучала громко и поднимала настроение, в стиле диско, так презираемом Арткиным.

  Лицо Арткина изменилось снова, и в его глазах почти зажёгся восторг:

  – Я приветствую тебя, Миро Шантас.

  Арткин редко мог его похвалить. Миро почувствовал душевное тепло, вдруг наполнившее его изнутри. Музыка уносила его вдаль.

  На следующее утро они ждали в бежево-коричневом фургоне у пересечения Ватер-Стрит и Уинтон-Авеню. Автобус задерживался, но это не беспокоило ни Арткина, ни Миро, ни кого-либо ещё. Арткин изучал ситуацию на протяжении нескольких недель. Он знал, что график движения автобуса был неточен и зависел оттого, как долго придётся ждать каждого из детей. Не было установленных мест для сбора детей, каждый из них садился около своего дома. Кто-то из них стрелой устремлялся к автобусу, а кто-то наоборот не спешил. Они были ещё совсем маленькими: лет по шесть-семь, почти младенцами. Автобус отвозил их на день в лагерь, расположенный около тихого озера недалеко от Халловела, где они резвились в воде, играли и делали всё, что свойственно детям их возраста. Вечером этот же автобус развозил их по домам. Их было шестнадцать. Арткин сказал, что он готов убить хотя бы двоих из них: «Возможно и больше, посмотрим по обстоятельствам».

  Миро сидел позади фургона, наблюдая за происходящим на Ватер-Стрит. Ничего особенного не происходило. Мальчик ехал на велосипеде, пытаясь управлять им за леску, растянутую между рукоятками руля. Собака что-то долго вынюхивала в зарослях кустарника, затем подняла лапу и помочилась. Миро не знал породу этой собаки, как и называние этого кустарника. Он наблюдал за  уходящей собакой. Он наблюдал за всем, чего он не знал. В жизни он успел научиться немногому. Его школьное образование было убогим, без каких-либо развлечений и какого-либо изучения цветов и кустарников. Кроме того, всё, что росло у него на родине, (да, у него и не было никакой родины) было совсем не похоже на растительность Новой Англии. И люди здесь были совсем другими. И еда. Кстати о еде: Миро чувствовал себя предателем, ему так нравилось то, что едят американцы – их гамбургеры и хот-доги с картофельными чипсами. Он смотрел по телевизору рекламные программы о «Макдональде» и «Бюргер-Кинге» с начинкой с большим удовольствием. Он никому не рассказывал об своих маленьких удовольствиях. И вообще, кому об этом можно было рассказать?

  Миро взглянул на часы – было почти девять. Они ожидали стоящий на обочине оранжевый автобус, пока из ближайшего дома выводили белокурого, пухлого мальчугана. Последний из детей. У Миро иссякло терпение. Ему хотелось действовать. Он думал о том, как долго он ждал этот момент. Репетиция длиною в целую его жизнь должна была закончиться.

  Арткин сказал: «Они всегда задерживаются. Это дети. С ними или будь терпелив, или пиши: «Пропало».

  Никто не ответил на это никакими комментариями. Арткин сидел на сидении рядом с водительским местом. Остальных сидений не было, они были удалены, чтобы обеспечить пространство для четверых и для взятого с собой снаряжения. За рулём сидел чернокожий Стролл, его руки свободно покоились на баранке. Он водил машину или что-либо ещё, словно дирижировал симфоническим оркестром. Миро видел его болтающимся по улицам Бруклина после взрыва на почте. Тот словно побывал на празднике, словно ему ничего не угрожало в этом мире. Обычно он был тихим и угрюмым, и оживал лишь, когда они выезжали на очередную свою акцию. Ещё один из них был по имени Антибэ – массивный, средних лет, по крайней мере, ему было сорок. Выражение на его лице было таким, словно рядом прогремел гром, или землетрясение разломило землю надвое. Всю свою жизнь он шёл напролом, словно гружёный доверху товарный вагон, свободно катящийся под гору, разносящий в дребезги всё, что попадается на его пути. Он был молчалив, и когда он что-нибудь говорил, то произносил слова хриплым голосом идущего в бой пехотинца.

  Миро почувствовал тяжесть револьвера, оттопыривающего грудной карман его куртки. Утро было горячим. Заканчивался август. Хотя Миро часто путался во временах года, которых здесь было так много в каждом году – целых четыре, не как у него на родине. Он выглянул из заднего окна и увидел молодую девушку, идущую по тротуару. Её руки качались по сторонам, чёрные как смоль волосы ярко сияли, а её белый свитер сверкал на солнце. Американские девушки: он так и не привык к их непосредственной сексуальности, к джинсам, обтягивающим рельеф бёдер, к свитерам, подчёркивающим округлости груди, к их открытым лицам. У него на родине сексуальность подразумевала намёк, может, не совсем скрытый, но замаскированный неким изяществом. Он был в Америке уже почти три года и всё ещё был очарован всем, что представало перед его глазами. Всё, что он видел, было ярким, возбуждающим, громким, и даже грубым. И внезапно нежным. Подобным музыке Пресли. Ему хотелось, чтобы Арткин позволил ему брать с собой на операции транзистор.

  Миро наблюдал за девушкой, приближающейся всё ближе и ближе. Она шла по своим делам, и, наверное, не на работу, потому что уже было не слишком рано. Её блузка шевелилась на её теле в такт походке, играя светом и тенью, и она, наверное, не подозревала, что её тело на кого-нибудь может оказать какое-нибудь воздействие. Год назад Арткин, заметив дискомфорт Миро в присутствии представительниц женского пола, сказал: «Я позабочусь, чтобы одна из них стала твоей». Миро сердито ответил: «Не волнуйся». Он не хотел, чтобы Арткин или кто-либо ещё обеспечивал его женщинами. Он был не из тех, кто ходит в театр, чтобы рассматривать в бинокль излишне легко одетых дам. Он ненавидел Таймс-Сквер в Нью-Йорке, где всё было дёшево и громко. Ему нужно было подождать. Но, подождать чего? Когда среднее арифметическое расставит всё по своим местам. Он знал, что он умрёт раньше, чем ему стукнет двадцать или двадцать один. Его брат умер в семнадцать, во время их очередной акции в Детройте.

  Девушка прошла мимо, исчезнув из поля зрения, и Миро почувствовал себя отвергнутым. Он покраснел, отвернулся от окна и в утешении дотронулся до пистолета.

  – Автобус приближается, – прошептал Арткин.

  Миро услышал неторопливый скрип тормозов автобуса, останавливающегося в дальнем конце улицы. Он изогнул шею, чтобы через запотевшее ветровое стекло увидеть оранжевый кузов в сотне ярдов от них. Он взглянул на часы. На пустой дороге за городом они смогли бы догнать этот автобус за семь минут, и затем через пятнадцать минут они были бы уже на мосту: «Пятнадцать плюс семь равняется двадцать два. Ещё три минуты нужно было бы отнести на случай всяких неожиданностей, («Запас карман не тянет», – как уже не раз повторил Арткин) и в ближайшие двадцать пять минут, я совершу своё первое убийство. По моей воле умрет человек».

  Но водитель оказался не мужчиной.

  Когда они поднялись в автобус, то за баранкой сидела девушка. Блондинка – стройная, в великолепном жёлтом свитере. Длинные волосы цвета соломы; нет, не соломы – мёда, сиропа.

  Миро поднялся за Арткиным в салон после того, как Стролл обогнал автобус, снизил скорость и вынудил его остановиться. Арткин, Антибэ и Миро выбрались из фургона, когда в это время Стролл оставался за рулём. Антибэ легко взломал дверь, открыв её ломиком, и вернулся в фургон. Арткин и Миро поднялись на борт. Захват занял несколько секунд, без особого протеста детей или девушки-водителя. Увидев их, она оцепенела, раскрыв от удивления рот и глаза, которым она явно не верила. Миро присел рядом с ней, чтобы не слишком бросаться в глаза проезжающим мимо по шоссе, в то время как Арткин двигался по проходу, громко приветствуя детей: «Привет…сегодня замечательный день… какая симпатичная маленькая девочка… ты любишь леденцы, шоколад…?» – при этом он внимательно наблюдал за всеми проезжающими мимо машинами. Он говорил детям красивые слова, льстил им, в этом деле он был мастером, превосходным актером. Миро позавидовал ему, оставаясь рядом с девушкой. И вдруг она заметила в руке у Миро пистолет. На её лице отразилось отвращение, словно она увидела что-то непристойное. И вдруг её охватил испуг, или даже, что-то ещё страшнее. Ужас. Она поэтапно прошла то, что Миро наблюдал уже не раз: отвращение, испуг и, наконец, ужас.

  Арткин вернулся на переднюю площадку салона автобуса и поднял с пола коричневый бакалейный пакет, оставленный им у входа. В пакете были шоколадные леденцы, завёрнутые в фольгу.

  – Каждый получит по леденцу, все любят леденцы? – красочно произнёс он.

  Миро коснулся руки Арткина. Арткин остановился. Миро заметил, как у Арткина на горле запульсировали вены. Его лучше было бы не трогать.

  Миро привстал:

  – Кажется, ты говорил, что водитель должен быть мужчиной, – он прошептал, но гораздо резче, чем хотел.

  – А это, вообще, не твоя забота, – членораздельно проговорил Арткин, выталкивая из себя слова. Он стал продвигаться по проходу, раздавая леденцы в протянутые руки. За день до того в леденцы шприцем был введён транквилизатор, достаточно сильный наркотик, чтобы на какое-то время сделать детей тихими, пассивными и послушными. «Как ещё», – сказал Арткин. – «Мы сможем удержать автобус, переполненный детьми?» В большом количестве имелся шоколад и другие сладости, заправленные наркотиками. Всё было припрятано в фургоне в дополнительных мешках.

  Миро снова сел рядом с девушкой. Суставы её пальцев, сжимающих рулевое колесо, побелели. Она упрямо смотрела вперед через лобовое стекло. Её подбородок дрожал, а плечи подёргивались, словно она замёрзла. Миро вспомнил себя в таком же состоянии, когда осознал, что умер Эниэл. Он боролся со слезами, наверное, как солдат. Он не плакал и не кричал навзрыд, но был разбит, и всё остальное тело выдавало его чувства, несмотря на то, что глаза остались сухими. Он пытался сохранять хладнокровие, убеждая себя в том, что жалеть о смерти Эниэла было бессмысленно. Но внутри него всё продолжало рыдать. Разные его органы чуть ли не кричали не то от боли, не то от страшного горя, постигшего их. Арткин, который тогда был рядом, вцепился твердой рукой в его плечо. Это он принес новость о смерти Эниэла – мгновенной, почти случайной: пуля отскочила рикошетом и попала в лоб Эниэлу между глаз. Миро вывернулся из объятий Арткина и вырвался прочь из комнаты, чувствуя отвращение и отчаяние. Это было отвращение одиночества, к которому его тело и душа так долго привыкали все эти долгие годы на чужбине, и отчаяние, потому что смерть его брата оставила его в этом мире совсем одним. Если бы не Арткин. Но Арткин не был ни плотью его, ни кровью.

  Теперь Миро сидел и рассматривал девушку. Он к ней был достаточно близко, чтобы почувствовать аромат её дезодоранта. Или это был одеколон, духи? Она чуть приподняла руку, и у неё подмышкой он увидел круглое пятно пота, её тело также выдавало её чувства, как и его тогда. В конечном счёте, любое тело может дать знать о том, что чувствует его владелец. А как с этим у Арткина? Он когда-либо станет жертвой предательства своего собственного тела?

  Миро взглянул на её висок, прикрытый потоком желтых волос. По плану он должен был увести водителя в сторону от автобуса, чтобы не видели дети, приставить пистолет к виску, и мягко, но старательно нажать на спусковой крючок, и сделать это быстро, как наставлял Арткин, и без колебаний. Арткин часто говорил, что не в их интересах злоупотреблять жестокостью. У них была работа, которую нужно сделать, и в интересах которой была смерть, лишь в необходимых количествах. Так что смерть нужно было свести к минимуму. «Кроме всего, мы – не животные», – сказал он. – «Просто нужно довести дело до конца». Миро достал руку, словно хотел коснуться виска девушки или её волос. Но он удержал себя от такого соблазна.

  Арткин раздал все леденцы и начал смеяться и подшучивать над детьми, хотя Миро знал, что в его глазах был отнюдь не смех. Транквилизаторы должны были начать действовать в тот момент, когда они въедут на мост. Миро было интересно, воспользуется ли он своим револьвером.

  Когда Арткин вернулся на переднюю площадку автобуса, девушка глубоко набрала воздух и обратилась к ним:

  – Что всё это значит? – потребовала она ясности, собрав всю свою силу, волю и храбрость, не понимая, как жалко и патетично это звучит.

  – Вы лишь ведёте автобус, мисс, – мягко произнёс Арткин. – И не беспокойтесь. Нам просто нужно отклониться от маршрута, на несколько минут. Ни вам, ни детям никакого вреда от этого не будет.

  Миро удивлялся умению Арткина убедить. Он вспомнил, как Арткин делал это прежде: заверение в его голосе, успокоение, почти выгодное предложение. Он ярко запомнил тот голос ещё давно, до того, как Арткин, разрядив револьвер, превратил в месиво лицо офицера полиции. Это было в Детройте. Если бы тысячу кусочков того лица сложить теперь вместе, то на нём будет лишь одобрение прежде, чем наступит смерть, которая будет мирной, вполне ожидаемой, и без малейшего намёка на ужас.

  – Почему за рулём автобуса сегодня ты? – спросил Миро. Он знал, что этот вопрос обязательно вызовет гнев Арткина. Арткин, всегда был противником бесполезных бесед во время акции. Но Миро был встревожен. Он не хотел, чтобы в его первом убийстве произошло что-нибудь незапланированное.

  – Моя дядя заболел, и я иногда его заменяю. Я прошла специальный курс водителей автобуса, – она, словно школьница, рассказывала выученный дома урок.

  Арткин метнул на Миро раздражённый взгляд и затем обратился к девушке:

  – Я уверен в том, что вы – аккуратный водитель, мисс, и это хорошо. Мы не хотели бы, чтобы у нас что-нибудь случилось с детьми. Только продолжайте вести автобус так, чтобы дети не беспокоились, – его голос всё ещё звучал с разумным заверением.

  Девушка почти послала Арткину бледную улыбку, возможно, неуверенную, но с лёгким намёком на надежду.

  Арткин глянул на часы. Миро осмотрел детей в автобусе. Кто-то из них, казалось, ушёл в забытьё и сидел вяло и расслабленно, словно растекаясь по сидению. Миро гадал: насколько сильны были применённые ими наркотики?

  – Прошло семнадцать минут, – сказал ему Арткин.

Миро кивнул. На мгновение, он был настолько обманут мягкостью Арткина, что забыл о существовании девушки. Но реальность ситуации снова ему напомнила о себе. Он поглядел на часы. Семнадцать минут… нет, теперь шестнадцать, и он убьёт эту девушку. Ему было интересно, сколько ей лет. Восемнадцать? Семнадцать? Сколько и ему?

  Девушка переключила передачу, когда следующий перед ними фургон начал подниматься в гору. Дети только всё глубже уходили в свой транс. Миро видел, что Арткин думает о детях. Он в чём-то сомневался, его лоб морщился от беспокойства. Арткин редко мог показать своё сомнение. Наркотики были слишком сильны? Или Арткин просто выбирал возможную жертву – кого убить, а кого оставить?

  Арткин переключил внимание на Миро.

  – Не волнуйся о детях. Смотри за ней, – кивнул он на девушку. – У тебя уже меньше пятнадцати минут.

  Миро чувствовал, как вздут от тяжести пистолета грудной карман его куртки – словно запущенная опухоль.

  Она была в яростина саму себя. Её штаны намокли – её трусики, на самом деле, но она почему-то ненавидела слово «трусики». И ещё её пальцы налились болью, именно те их места, которые сжимали баранку руля, и, вдобавок ко всему, наступающая мигрень – стрелка боли, вставленная в её лоб над правой бровью, но всё это не имело значения. Больше всего её бесило то, что она была вынуждена всё время сидеть, как оцепеневший и оглушённый истукан, в то время как эти животные захватили автобус, взяв полный контроль над ней и детьми, в то время как она не предпринимала абсолютно ничего. И эти влажные штаны, её плоть, ставшая теперь прохладной между ногами. Её мозоли на пальцах, напряжение в мышцах и эта влага. Она могла чихнуть или внезапно рассмеяться, и чтобы вдруг почувствовать лёгкое восхищение, сопровождаемое позорным пониманием того, что она снова промокла, и где? У неё было шестнадцать пар штанов – ладно, трусиков, но, Всевышний, это был предел.

  После всех выслушанных ею распоряжений её глаза были приклеены к ползущему впереди фургону. Обычно ей было крайне неприятно следовать распоряжениям и командам – дома или в школе, но она всегда их исполняла. Снова влага. Но она всё вела и вела автобус, снова подчиняясь, выполняя указания, которые ей давали. Не они, а он. Командует старший. Другой подчиняется. Забавно, можно подумать, что она больше должна испугаться, если командовать будет старший, а не младший – подросток, юноша, но этот мальчик, сопляк волновал её больше. И теперь она снова почувствовала его присутствие, когда он сел рядом. Даже притом, что он убрал свой пистолет куда-то в куртку, её не покидало ощущение угрозы смерти. Он смотрел на неё тёмно-карими глазами, почти чёрными, и она почувствовала, что он как бы измеряет её, чтобы подобрать подходящий гроб. Боже, что за мысли. Она всегда так драматизировала каждую ситуацию. Так или иначе, этот юноша (он выглядел не старше её самой, и даже младше) беспокоил её больше, чем тот мужчина. Мужчина показался ей разумным, рациональным, в отличие от него, имеющего что-то от животного, похожего на собаку, готовую напасть по первой же команде.

  Фургон внезапно свернул влево. Старое Винеардское шоссе. Она была озадачена тем, что там не было ничего. Она жила в Халловеле всю свою жизнь и знала местность, как своё собственное лицо, разглядывая его в зеркале, как даже маленький прыщ, появлявшийся возле её носа, каждый раз, как у неё заканчивались месячные. И  она пыталась вообразить себе, куда дальше поведёт её фургон. К истоку ручья? Там был старый павильон, где много лет назад играл большой джазовый оркестр, под который веселились ещё её родители. Там больше ничего не было. В таком лесу могло что-нибудь произойти. Она изо всех сил вцепилась в баранку, чтобы удержаться от дрожи. «Хватит драматизировать», – снова сказала она себе.– «Подумай о бедных детях». Она посмотрела в зеркало, висящее над лобовым стеклом. Дети сидели тихо, они не галдели и не хулиганили как обычно. Она увидела, что один из них, очевидно, дремал, его подбородок упал на тонкую грудь, у другого отвисла челюсть, которая свободно болталась из стороны в сторону вслед за раскачкой кузова автобуса. Она тут же поняла, что дети были в наркотическом трансе. Мужчина раздал им леденцы, вероятно, содержащие наркотики. Она снова оторвала глаза от фургона и снова увидела в зеркале салон автобуса. Один из мальчиков начал вяло сползать со своего сидения на пол в проход. Она крикнула. Мужчина также увидел, что ребенок начал падать, и поспешил к нему, поймав его прежде, чем тот ударился о пол. Он поднял мальчика, качнул его в руках. Вместо того чтобы посадить его на место, мужчина сел сам, положив ребёнка себе на грудь. Он по-отцовски прикоснулся рукой ко лбу мальчика. Каким же монстром он был, захватив автобус с детьми и накачав их наркотиками.

  – Смотри на дорогу, – сказал ей черноглазый малец. Его слова были отчётливы, каждое слово звучало внятно и совершенно. Слишком совершенно. В его голосе прослушивался лёгкий акцент, эхо чего-то древнего, и было очевидно, что английский для него не был родным языком. Она быстро взглянула на него, вызывающе, чтобы показать, что она не каждый раз будет подскакивать, следуя его распоряжениям. У него были чёрные волосы, свитые в маленькие плотные кудри, хорошо подогнанные к его голове, словно шлем. Он был смуглокожим, но с некоторым медным оттенком, словно он слишком долго бывал на солнце. Он мог бы быть кем-нибудь… да, откуда угодно.

  Теперь ей нужно было сконцентрироваться на дороге, потому что они ехали по узкой и заросшей тропинке. Плотно растущие деревья образовали низкие арки, через которые автобус проходил с большим трудом. Солнце почти не проникало через густую растительность, и ей казалось, что они ехали по мрачному туннелю. Тень сделала лицо сидящего рядом парня ещё мрачнее, чем раньше. Она чувствовала, как при качке его тело на мгновение касалось её плеча, и это заставляло её дрожать. Она снова посмотрела на себя в зеркало. Около ее правой ноздри вскочил маленький прыщик, который она каждый раз проклинала. Она не заметила его, когда умывалась этим утром. Мигрень, словно кислота, разъедала её лоб. Не могли месячные пройти до того, как ей пришлось сесть за руль автобуса? Ей хотелось кричать, как в детстве, нести всякий вздор, приносящий ей облегчение.