Текст книги "Севильский слепец"

Автор книги: Роберт Чарльз Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 32 страниц)

– Почему?

– Потому что он пробуждал в ней надежду, а надежда затуманивает взгляд. Ты начинаешь верить в возможности. Перестаешь многое замечать и делаешь ошибки.

– Вы были правы.

– Вот что случается, когда кому-то доверишься… – сказала она и подняла рукой волосы, показывая ему блестящий затвердевший рубец на шее – след от сильного ожога. – Он у меня вдоль всей спины.

– Значит, вы вышли из игры?

– У меня был выбор: работа или нищета. Я предпочла нищету страданию и смерти.

– Но это не убедило Элоису?

– С ней никогда ничего не случалось, – сказала Глория. – Ножом ей, правда, угрожали, было дело. Однажды ко лбу приставили пистолет. А раз как-то ее избили, без всяких, правда, последствий. Но стоило ей заговорить о Серхио, я поняла: он ее зацапал.

Она расцепила руки и уронила их на сиденье, будто жизнь наконец добила ее, будто комплекс вины живого перед мертвым подвел итог ее многострадальным опытам.

– Что она рассказывала вам о Серхио? – поспешил он продолжить, пока она не скисла окончательно.

– Она говорила, что он – guaро. Такие всегда – guаро. Она сказала: он нам сродни.

– Сродни вам? – удивился Фалькон.

– Мы с Элоисой обычно называли себя las forasteras – посторонние, – объяснила она. – А наших клиентов мы окрестили los otros – другие… но она говорила, он был не из них.

– И что заставляло ее так думать?

– Все рассказы сестры о нем заставляли меня думать, что он – один из los otros: образован, хорошо одевался, с машиной и квартирой.

– Она никогда не описывала вам его машину и квартиру?

– Он был не дурак, – сказала она. – А все los otros – дураки. В этом смысле он от них отличался.

– Почему же Серхио вдруг стал un forastero?

– Элоиса предполагала, что он, возможно, иностранец или в нем есть примесь чужой крови. Он выглядел как испанец, одевался как испанец, говорил по-испански, но вел себя иначе.

– Как уроженец Северной Африки?

– Вряд ли. Элоиса не любила североафриканцев. Она никогда не связывалась с ними, и если бы он был похож на них, ее бы к нему не потянуло. Элоиса считала, что он или долго прожил в другой стране, или рожден в смешанном браке.

Они подъехали к институту. Там было тихо и пусто. Они, стоя за стеклом, смотрели на тело Элоисы. Ее глаза были каким-то образом восстановлены. Глория Гомес положила ладони на стекло и прижалась к нему лбом. Изливая свое горе, она тоненько заскулила, словно жалующаяся на непосильную ношу старая мебель.

– Кто-нибудь из ваших родителей еще жив? – спросил Фалькон, обращаясь к ее затылку, где волосы уже заметно истончились, и заметил, что шов на плече ее дешевенького пальто разошелся. Глория покатала лбом по стеклу.

– Что могло привести Элоису на кладбище Сан-Фернандо?

Глория повернулась спиной к своей мертвой сестре.

– Она посещала его, как только у нее выдавалось время, – сказала Глория. – Там похоронена ее дочь.

– Ее дочь?

– У нее родилась девочка, когда ей было пятнадцать, но она умерла, прожив всего три месяца.

В полном молчании они поехали в полицейское управление. На стоянке Фалькон сделал последнюю попытку выяснить, не говорила ли Элоиса что-нибудь о внешности Серхио.

– Она сказала, что у него красивые руки, – вот все, что он сумел из нее выудить.

Когда Фалькон открыл дверь своего кабинета, трезвонил телефон. Это звонил доктор Фернандо Валера, чтобы сообщить, что он нашел ему психолога-клинициста, который уж точно не интересовался искусством. Фалькон был не в настроении это обсуждать.

– Ее зовут Алисия Агуадо. Она примет вас у себя дома, Хавьер, – сказал врач и продиктовал ее адрес на улице Видрио. – Клиническая психология использует очень жесткие тренинги, а Алисия объединила их с некоторыми собственными… неординарными методами. Она прекрасный специалист. Я понимаю, как трудно сделать первый шаг, но настоятельно вам рекомендую повидаться с этой женщиной. Вас подтачивает отчаяние. Это серьезно.

Фалькон повесил трубку, думая о том, насколько, оказывается, всем заметно его отчаяние, как все его чувствуют, и Серхио в том числе. Вошел Рамирес и сел, вытянув вперед ноги.

– Ну что, сеньора Хименес раскололась? – спросил Фалькон.

Рамирес смахнул воображаемую пылинку со своего галстука, словно собирался похвастаться победой, одержанной им на сексуальном фронте.

– Держу пари, она носит дорогое нижнее белье, – объявил он, – и вьетнамки летом.

– Кажется, она сумела-таки склонить вас на свою сторону, – заметил Фалькон.

– Я позвонил Пересу на склад «Мудансас Триана» и велел ему забрать ящик с домашним киноаппаратом и пленками, – сказал Рамирес. – Она, не моргнув глазом, согласилась его отдать. Но вам, возможно, интересно, что она добавила, когда я повернулся, чтобы уйти.

Фалькон жестом поторопил его.

– Она сказала: «Этот ящик берите, но к прочему не притрагивайтесь. Если вы сунете нос хоть еще в одну коробку, можете не сомневаться, что ничто из ее содержимого не будет принято в качестве доказательства».

Фалькон попросил его повторить все сначала, что тот и сделал. Со второго раза Фалькон отчетливо понял: Рамирес врет как сивый мерин. Он не верил, что Консуэло Хименес могла действовать столь прямолинейно и грубо.

– А как насчет того, чтобы помочь нам с уточнением времени съемок фильма «Семья Хименес»?

– Она сказала, что обязательно этим займется, но позже, потому что сейчас очень занята и не освободится до конца Ферии.

– Премного ей благодарны!

– Тяжело быть скорбящей вдовой, – съязвил Рамирес.

20

Среда, 18 апреля 2001 года,

дом Фалькона, улица Байлен, Севилья

Фалькон сидел дома, за столом, и с зависшей над нетронутым обедом вилкой размышлял, но не о Рамиресе, а о комиссаре Леоне, который никогда не достиг бы такого положения, не будь у него недюжинного таланта политика. Если Леон – через Рамиреса – держал руку на пульсе его расследования и допускал подобное давление на Консуэло Хименес, которая, скорее всего, понятия не имела о компании «МКА», что же тогда все это могло значить, учитывая, что комиссар был одним из директоров консультационной фирмы? Фалькон отложил вилку, почувствовав, как на него, словно тошнота, накатывает приступ паранойи. Его при первой же возможности выведут из игры. Пока махинации «МКА» остаются под спудом, комиссар Леон с радостью позволяет им стучать в тяжелую дверь Консуэло Хименес. Но стоит этим махинациям открыться – ему крышка.

После обеда они опять встретились с Рамиресом, чтобы посмотреть старые домашние съемки Рауля Хименеса. К ним присоединился Перес, доставивший пленки из «Мудансас Триана». Он также сообщил, что на складе только один вход и что помещение для длительного хранения вещей находится в задней части здания. Каждому клиенту предоставлена отдельная запертая на замок камера для ящиков и мебели. Все ящики запечатаны клейкой лентой. На ленте указана дата приема вещей на хранение, так что если бы кто-то вознамерился открыть хотя бы один ящик, это сразу стало бы известно. Вещи Рауля Хименеса принадлежали к числу тех, что, казалось, застряли тут навеки. Доступ на склад имели все работники компании «Мудансас Триана», но только у заведующего были ключи от всех камер, и без него никому не полагалось туда входить. Ключи хранились в запертом сейфе, стоявшем в его кабинете. Ночью территорию склада патрулировали два охранника с собаками. За последние сорок лет было зарегистрировано четыре взлома с целью ограбления, окончившихся ничем благодаря своевременному вмешательству полиции.

Фалькон был очень рад присутствию Переса, избавлявшему его от необходимости принимать на себя удар комментариев Рамиреса. Он не ожидал от себя такой сильной эмоциональной реакции на мерцающие черно-белые картинки из прежней, более счастливой, жизни Рауля Хименеса. Никогда прежде он не испытывал такого волнения в темноте кинозала. Художественные фильмы не оказывали на него подобного воздействия. Он всегда остро чувствовал вымысел, отказываясь от необходимого участия в игре, и ни разу не уронил ни единой сентиментальной слезы.

Теперь же, близко познакомившись с главными героями трагедии, он наблюдал за тем, как Хосе Мануэль и Марта играют на пляже на фоне накатывающих на берег волн. Жена Рауля, Гумерсинда, вошла в кадр, повернулась и протянула вперед руки. Следом за ней появился едва начавший ходить карапуз – Артуро. Он, переваливаясь, дотопал до ее вытянутых ему навстречу ладоней, и она, обхватив его маленькое тельце, подняла малыша высоко над головой, а он, болтая ножками и заливаясь счастливым смехом, смотрел вниз на ее улыбающееся лицо. Когда мать подбросила сына вверх, в животе у Фалькона что-то всколыхнулось. Он вспомнил это ощущение и вынужден был зажмуриться, чтобы сдержать слезы, подавленный тяжестью трагедии, разбившей эту семью.

Он никак не мог понять, чем так тронуло его семейство Рауля Хименеса. Ему часто приходилось встречаться с семьями, разрушенными убийством или изнасилованием, наркотиками или мордобоем. Что же такого особенного в данном конкретном случае? Ему обязательно надо было с кем-нибудь поговорить об этом, прежде чем его отчаяние, пока сочившееся тоненькой струйкой, прорвет плотину. Алисия Агуадо… но поможет ли она?

В комнате включился свет. Рамирес и Перес повернулись в креслах, чтобы взглянуть на начальника.

– Здесь полно катушек с этой чепухой, – сказал Рамирес. – Я что-то не пойму, старший инспектор, чем конкретно мы здесь занимаемся?

– Ищем новые штрихи к портрету нашего убийцы, – ответил Фалькон. – Мы получили некоторое представление о его облике по кадрам, снятым на кладбище. Нам также сообщили, что он guapo и у него красивые руки. Итак, физически он обретает форму. Что же касается склада его ума, то мы уже не раз отмечали его склонность к творчеству и азартность. Нам известно, что он любитель кино и пристально следил за семьей Рауля Хименеса…

Он умолк, не зная, что сказать дальше. А действительно, зачем они смотрели эти фильмы?

– Ящик, где хранились пленки, был запечатан, – заметил Перес, повторяя то, что содержалось в его отчете. – Коробки с пленками не извлекались на свет божий с того самого дня, как их туда положили.

– И какого дня! – воскликнул Фалькон, хватаясь за поданную идею, как утопающий за соломинку. – Ведь именно тогда Хименес перечеркнул память о своем младшем сыне.

– Но что этот факт добавляет к портрету убийцы? – спросил Рамирес.

– Я подумал о тех страшных увечьях, которые Хименес нанес себе сам, – сказал Фалькон. – Ведь он отказывался смотреть на экран. Затем ему отрезали веки, и что же он увидел? Что заставило Рауля Хименеса сотворить над собой такое?

– Если бы кто-то отрезал мне веки… – начал Рамирес.

– Вы увидели бы мальчика, крошечного беспомощного мальчика, – продолжил Фалькон, – и услышали бы, как он лопочет и визжит от восторга на руках у своей матери… Вам не кажется?..

Он внезапно замолчал, увидев напряженные взгляды двоих мужчин, которые, ничего не понимая, смотрели на него в немом изумлении.

– Но, старший инспектор, – рискнул нарушить молчание Перес, – там же не было звука.

– Я знаю, младший инспектор… – начал Фалькон, но в действительности он ничего не знал; волна страха вдруг унесла куда-то все мысли, так что ему даже не удавалось вспомнить имя своего коллеги и подобрать нужное слово для завершения фразы. Он стал тем, кого больше всего боялся: опустошенным актером, играющим самого себя в собственной жизни.

Он пришел в себя внезапно, будто пузырь, в который он был заключен, взорвался и его вновь захлестнул поток реальности. Его коллеги снимали экран. Фалькон, взглянув на часы, с удивлением обнаружил, что время приближается к девяти вечера. Пора было уходить, но прежде надо было попытаться хоть как-то спасти ситуацию. Он направился к двери.

– Отчет об этих фильмах подготовите вы, младший инспектор… – сказал Фалькон, так и не вспомнив выскочившее из головы имя. – А когда закончите, я бы хотел, чтобы вы призвали на помощь свое воображение и представили себе человека, у которого в руках была камера, и подумали о его душевном состоянии.

– Слушаюсь, старший инспектор, – ответил Перес. – Но вы всегда говорили мне, чтобы я излагал факты и не пытался их толковать.

– Действуйте по обстановке, – бросил Фалькон и вышел из комнаты.

Он попробовал всухую проглотить таблетку орфидала, но она прилипла к основанию языка, так что ему пришлось заскочить в уборную, смочить губы и плеснуть на разгоряченное лицо. Фалькон вытерся бумажным полотенцем и обнаружил, что не узнает в зеркале собственных глаз. Они были чужими, эти мутные, обведенные красным, запавшие в череп кругляшки, дергавшиеся в глазницах. Он терял свой авторитет. С такими зенками уважения не добьешься.

Закрыв за собой дверь полицейского управления, он сразу окунулся в прохладу вечернего воздуха, сел в машину, доехал до дома и пешком направился к маленькому особнячку Алисии Агуадо на улице Видрио, куда и прибыл чуть раньше назначенного времени – за несколько минут до десяти. Он походил взад– вперед по мостовой вдоль недавно отремонтированного фасада, нервничая, как артист перед прослушиванием, и, не имея больше сил выносить ожидание, позвонил. Она впустила его в дом и пригласила следовать за собой вверх по темной лестнице навстречу яркому свету.

Войдя а приемную, Фалькон обратил внимание на голые светло-голубые стены и отсутствие обычных старинных безделушек. Из мебели там стояли только диван и сдвоенное кресло в форме буквы «S».

Комната была узкая, маленькое помещение дышало уютом, заставившим Фалькона особенно остро ощутить несуразность его собственного жилища. Здесь явно было обустроенное и удобное место для жилья. Его же собственное распластанное барочно-византийское чудище с галереями, лабиринтами комнат и переходов походило на забаррикадированную лечебницу для умалишенных, единственный обитатель которой затаился, пока все вокруг не успокоится…

На свету Алисия Агуадо оказалась брюнеткой с коротко остриженными волосами и бледным лицом без малейших следов косметики. Она протянула ему руку, глядя куда-то в сторону. Когда их руки встретились, она спросила:

– Доктор Валера не сказал вам, что я плохо вижу?

– Он только уверил меня, что вы не интересуетесь искусством.

– Жаль, что я не могу себе этого позволить, ведь я в таком состоянии с двенадцати лет.

– В каком «таком»?

– Пигментозный ретинит.

– Никогда о таком не слышал, – сказал Фалькон.

– У меня аномальные пигментные клетки, которые по непонятной причине образуют на сетчатке пятна, – объяснила она. – Начальный симптом – куриная слепота, а конечный, много позже – полная слепота.

Хавьер был потрясен услышанным и невольно задержал ее руку в своей. Она осторожно высвободилась и указала ему на S-образное кресло.

– Перво-наперво я хочу объяснить вам, в чем заключается мой метод, – начала она, садясь в то же кресло и, благодаря его особой конфигурации, оказываясь напротив Фалькона. – Я не слишком хорошо вижу ваше лицо, а мы многое передаем с помощью мимики. Как вы, возможно, знаете, в человека с рождения заложена способность читать по лицам. Это значит, что я вынуждена воспринимать ваши чувства иным способом. Мой метод аналогичен древнекитайскому методу пульсовой диагностики. Мы сидим в этом необычном кресле, вы кладете между нами руку, я держу вас за запястье, и вы говорите. Ваш голос будет записываться на встроенный в подлокотник магнитофон. Устраивает вас такая процедура?

Фалькон кивнул, умиротворенный невозмутимой уверенностью этой женщины, ее спокойным лицом, ее зелеными незрячими глазами.

– Одна из особенностей моего метода состоит в том, что я лишь изредка буду «подстегивать» разговор. Общение построено так, что вы говорите, а я слушаю. Моя единственная задача – направлять ваши мысли в должное русло или подсказывать, если вы зайдете в тупик. Но я задам тему.

Она повернула выключатель, запускавший пленку, и мягкими, но уверенными пальцами сжала запястье Фалькона.

– Доктор Валера сообщил мне, что у вас появились симптомы стресса. Я чувствую, что в данный момент вы испытываете тревогу. Он говорит, что нарушение вашего душевного равновесия произошло в начале расследования особо жестокого убийства. Он упомянул также о вашем отце и еще о том, что вы не желаете, чтобы вами занимался специалист, который знаком с работами вашего отца. Есть у вас какие-нибудь соображения, почему первый инцидент… В чем дело?

– А что случилось?

– Вы остро прореагировали на слово «инцидент».

– Оно встречается в дневниках моего отца, которые я недавно начал читать. Отец называет так какое-то событие, происшедшее, когда ему было шестнадцать лет, и заставившее его уйти из дома. Но он нигде не объясняет, что же случилось.

Убедившись на собственном опыте в эффективности ее метода, Фалькон поборол в себе желание высвободить запястье. Похоже, Алисия Агуадо отлично слышала не только биение его сердца, но и содрогания его души.

– Как по-вашему, не это ли заставило его вести дневник? – спросила она.

– Вы имеете в виду желание осмыслить «инцидент»? – произнес Фалькон. – Не думаю, что это входило в его намерения. Отец вообще не взялся бы за писание, если бы не один из его товарищей, подаривший ему тетрадь, чтобы он заносил в нее свои мысли.

– Такие люди бывают посланы судьбой.

– Как мне послан этот убийца.

В наступившем молчании она обдумывала его фразу.

– Все, что говорится в этой комнате, не выходит за пределы ее стен, включая полицейскую информацию. Пленки с записями хранятся в запертом сейфе, – объяснила она. – Я хочу, чтобы вы описали мне момент, с которого все началось.

Фалькон в красочных подробностях рассказал ей про Рауля Хименеса. Про то, что убийца заставлял Хименеса смотреть на что-то невыносимо ужасное. Про то, как, должно быть, чувствовал себя несчастный, когда, придя в себя, обнаружил, что у него нет век; про страшные увечья, которые он себе нанес, пытаясь уклониться от чудовищных зрительных образов, навязанных ему убийцей. Фалькон был уверен, что слетел с катушек, когда увидел изуродованное лицо Хименеса, потому что прочитал на нем боль и ужас человека, которого поставили лицом к лицу с его глубинными страхами.

– Вы думаете, – спросила она, – что убийца считает себя профессиональным психологом или психоаналитиком?

– То есть вы хотите узнать, считаю ли я его таковым?

– А вы считаете?

Они молчали, пока Алисия Агуадо не решила продолжить беседу:

– Вы, как я понимаю, уловили некую связь между этим убийством и вашим отцом.

Фалькон рассказал ей о танжерских фотографиях, которые он нашел в кабинете Рауля Хименеса.

– Мы тоже там жили в то же самое время, – объяснил он. – Мне казалось, что на этих фотографиях я обязательно найду отца.

– И это все?

Хавьер немного согнул руку, ощущая неловкость из-за того, что она читает по его запястью.

– Я думал, что там же найду еще и фотографию матери, – сказал он. – Она умерла в Танжере в шестьдесят первом году, когда мне было пять лет.

– И вы нашли ее? – немного помедлив, спросила Алисия.

– Нет, не нашел, – ответил он. – Зато на заднем плане одного из снимков я разглядел своего отца, целующегося с женщиной, которая впоследствии стала моей второй матерью… я хочу сказать, его второй женой. Судя по дате на обороте снимка, он был сделан еще до того, как умерла моя мать.

– Неверность не такое уж редкое явление, – заметила она.

– Моя сестра согласилась бы с вами. Она сказала, что отец «не был ангелом».

– Это как-то повлияло на ваше отношение к отцу?

Мысль Фалькона активно работала. Впервые в жизни он обследовал узкие закоулки своего сознания. От напряжения у него на лбу выступил пот, он стер его тыльной стороной руки.

– Ваш отец умер два года назад. Вы были духовно близки с ним?

– Мне казалось, что был. Он любил меня больше, чем брата и сестру. Я… я… но теперь я и сам не знаю.

Фалькон поведал ей о последней воле отца и о том, что он, ослушавшись его, стал читать дневники.

– И что тут странного? – спросила она. – Знаменитые люди, как правило, хотят что-то оставить потомкам.

– Там было письмо, в котором отец предупреждал меня, что это путешествие во времени, вероятно, окажется мучительным.

– Но тогда зачем вы в него пустились?

Попав в мозговой тупик, Фалькон врезался в плоскую белую стену паники. Его молчание затягивалось.

– Напомните мне, что особенно вас поразило в убийстве Хименеса, – попросила она.

– Что его принуждали смотреть…

– Вспомните, кого вы искали на фотографиях жертвы?

– Мою мать.

– Почему?

– Не знаю.

В наступившей тишине Алисия встала, включила чайник и заварила какой-то травяной чай, потом ощупью достала китайские чашки, налила в них чай и снова взялась за его запястье.

– Вы интересуетесь фотографией? – продолжила она.

– Интересовался до недавнего времени, – ответил Фалькон. – У меня в доме даже есть специальная темная комната. Мне нравится черно-белое фото, я люблю сам проявлять и печатать.

– Как вы смотрите на фотографию? – спросила она. – Что вы в ней видите?

– Напоминание.

Он рассказал ей о любительском фильме, который смотрел днем, и о том, как он довел его до слез.

– Вы часто в детстве ходили на пляж?

– О да, в Танжере пляж был очень близко от города… то есть практически в его черте. Летом мы ходили туда каждый день. Мои брат и сестра, моя мать, горничная и я. Иногда только мы с мамой.

– Так… вы и ваша мать.

– Вы хотите спросить, где был мой отец?

Она не ответила.

– Отец работал. У него была мастерская. С окнами на пляж. Я изредка бывал там. Но я знаю, он за нами наблюдал.

– Наблюдал за вами? Как это?

– У него был бинокль, и он иногда разрешал мне в него посмотреть. Отец помогал мне найти их на берегу… маму, Мануэлу и Пако. Он говорил мне: «Это наша с тобой тайна», или: «Так я за вами присматриваю».

– Присматривает за вами?

– Вы хотите сказать, что создается впечатление, будто он шпионил за нами, – произнес Фалькон, – но это полная бессмыслица. Зачем человеку шпионить за собственным семейством?

– А в том фильме, который вы смотрели сегодня, хоть раз показался отец семейства?

– Нет, он был за кадром.

Алисия спросила его, зачем он смотрел этот фильм, и он рассказал ей всю историю Рауля Хименеса. Она слушала его с явным интересом и остановила только раз, чтобы заменить пленку.

– Так зачем вы смотрели этот фильм? – снова спросила она, когда он закончил свой рассказ.

– Я же только что объяснил вам, – сказал он. – Битых полчаса я…

Он замолчал и задумался на несколько долгих, бесконечно мучительных минут.

– Я говорил вам, что вижу в фотографиях напоминание, – продолжил он. – Они меня завораживают, потому что у меня проблемы с памятью. Я сказал вам, что мы ходили на пляж всей семьей, но на самом деле я этого не помню. Не вижу зрительно. Не ощущаю плотью и кровью. Я придумал это, чтобы заполнить пустоты. Я знаю, что мы ходили на пляж, но в моих собственных воспоминаниях этого нет. Я понятно говорю?

– Вполне.

– Я хочу, чтобы старые фильмы и фотографии оживили мою память, – пояснил он. – Когда я беседовал с Хосе Мануэлем Хименесом о трагедии, разыгравшейся в его семье, он сказал мне, что с трудом вспоминает свое детство. Тогда я попытался воскресить свои самые ранние воспоминания и испугался, осознав, что их нет.

– Теперь, я думаю, вы готовы ответить на мой вопрос, почему вы начали читать дневники, – произнесла Алисия.

– Да, да, – встрепенулся он, словно его внезапно осенило. – Наверно, я не послушался его потому, что надеялся отыскать в дневниках разгадку тайны моей памяти.

Пленка, щелкнув, остановилась. Приглушенные звуки города наполнили комнату. Он ждал, когда Алисия заменит пленку, но она не пошевельнулась.

– На сегодня все, – сказала она.

– Но я только начал.

– Я знаю, – кивнула она. – Но мы и не собирались распутать весь клубок ваших проблем за один сеанс. Это длительный процесс. В нем нет кратчайших путей.

– Но мы же только что… мы как раз добрались до сути дела.

– Верно. Первый сеанс прошел прекрасно, – заметила она. – Я хочу, чтобы вы немного подумали. Мне надо, чтобы вы спросили себя, находите ли вы какое-то сходство между семьей Хименеса и своей собственной.

– В обеих семьях одинаковое число детей… Я был младшим…

– Сегодня мы не будем об этом говорить.

– Но мне необходимо продвинуться вперед.

– Вы уже продвинулись, но человеческое сознание способно воспринять только определенную дозу реальности. Сначала вам надо освоиться с ней.

– С реальностью?

– Именно к этому мы и стремимся.

– Но где же мы тогда сейчас находимся, если не в реальности? – спросил он, ощутив укол тревоги. – Я ежедневно получаю такую инъекцию реальности, какой не получает никто из моих знакомых. Я детектив, расследующий убийства. Жизнь и смерть – вот чем я занимаюсь. Разве есть что-нибудь более реальное?

– Но это не та реальность, о которой мы говорим.

– Растолкуйте так, чтобы я понял.

– Сеанс закончен.

– Объясните мне только это одно.

– Ладно. Я приведу вам одну физическую аналогию, – сказала она.

– Любую… мне необходимо понять.

– Десять лет назад я разбила бокал, и, когда собирала осколки, крошечная частичка стекла вонзилась мне в большой палец. Самой мне не удалось ее вытащить, а врач из-за обилия нервов в этой области не захотел делать надрез. В течение нескольких лет палец иногда побаливал и ничего больше, но все это время организм, как мог, защищался от кусочка стекла. Он наращивал вокруг осколка слои кожи, пока не сформировалось нечто вроде маленькой горошины. И в один прекрасный день организм выбросил стекло. Горошина вышла на поверхность, и ее извлекли из пальца с помощью сульфата магния.

– И та реальность, о которой мы с вами здесь говорим, сродни такому осколку? – спросил он.

– Частички битого стекла могут проникнуть и в сознание, – сказала она, и одна мысль об этом вызвала у Фалькона тошноту. – Порой они причиняют мучительную боль, если их ненароком задеть. Мы загоняем их на периферию сознания, думая, что можем о них забыть. Наше сознание даже пытается обезопасить себя от этих осколков, обволакивая их слоями… лжи. Таким образом, мы существуем независимо от стеклянной занозы, пока что-нибудь не стрясется и она без всякой видимой причины не начнет проталкиваться из глубин подсознания к сознанию. Разница между ментальной сферой и физической состоит в том, что мы не можем ускорить этот процесс с помощью сульфата магния.

Фалькон встал и прошелся по приемной. Эти крошечные стекляшки, устремляющиеся к поверхности, еще подбавили страха. Казалось, он слышал, как они похрустывают в голове… словно скованное льдом поле. Еще одна физическая аналогия?

– Вы напуганы, – заметила она, – что вполне нормально. Пережить такое непросто. Требуется большое мужество. Но есть ради чего мучиться, поскольку наградой станет подлинный душевный покой и возрождение всех возможностей.

Фалькон спустился по лестнице и окунулся в темноту улицы, обдумывая последнюю фразу Алисии и свыкаясь с фактом, что, по ее мнению, он достиг рубежа, за которым конец возможностей становится вероятностью.

Он быстро зашагал к центру и обогнал группу молодых людей. Почти все улицы, еще не опомнившиеся от экстаза и буйства Страстной недели, были пустынны. Барам предстояло открыться лишь завтра, когда севильцы вернутся к своему обычному образу жизни. Фалькон проходил по площадям, где обычно даже в будние дни толокся народ, а сейчас царили тьма и тишина, нарушаемая лишь отдельными голосами, как будто уже наступил тот час, когда вышедшие на работу дворники делятся впечатлениями о вчерашнем футбольном матче. Его мозг был полностью свободен от суеты повседневной жизни, когда некогда думать и каждое действие автоматически порождает следующее.

Голоса смолкли. Идти домой не хотелось. Фалькон с удовольствием побродил бы вот так еще несколько часов. Он стал сравнивать семейство Хименеса со своим. Да, его семью тоже разбросало в разные стороны. Хотя, пожалуй, нет. Это чересчур сильно сказано. Внезапная кончина его матери не разбила их семью, она оставила на ней волосяные трещины, как на глазурованной керамике. В памяти всплыло растерянное лицо отца, переводящего взгляд с Пако на Мануэлу, с Мануэлы на Хавьера. Каким-то образом Фалькон увидел и собственное ошарашенное лицо в тот миг, когда он задохнулся от сознания, что у него украли весь его мир. Эти воспоминания всколыхнули в нем черную волну беспросветной жути, так что он ускорил шаги по отшлифованным булыжникам.

Ему вспомнились лучшие времена. Солнечная Мерседес, женщина, ставшая второй женой отца. Хавьер сразу влюбился в нее. Но теперь на ее память легла тень фотографии, которую он нашел в квартире Рауля Хименеса: отец, целующийся с Мерседес, когда еще не умерла его мать. На Фалькона повеяло еще большей жутью, и он пустился бегом через Новую площадь мимо деревьев в уборе из волшебных огоньков. Теперь тут круглый год Рождество. Его невидящий взгляд скользнул по залитому светом совершенству «МаксМары» – идеальным костюмам на неизменно совершенных манекенах. Он молил о более примитивной жизни без тех мыслей и эмоций, которые раздирали ему душу, от которых у него, как у тяжело контуженного, исходило кровью нутро, хотя на внешности это почти не отражалось.

Когда он шел, вернее трусил, по улице Сарагосы, его лоб покрылся испариной, а под ложечкой засосало – вроде бы от голода, так что ему подумалось, что надо бы завернуть в «Каир» и перехватить там merluza rellena de gambas.[89]89
  Мерлан, фаршированный креветками (исп.)


[Закрыть] Он вообще-то предпочитал sangre encebollada, но жареная кровь с луком требовала более спокойного желудка. Он миновал галерею Рамона Сальгадо с единственной скульптурой в освещенной витрине. За ней находилось типичное для Севильи здание с кафе на первом этаже и дорогим рестораном на втором, где любили обедать бизнесмены и адвокаты с женами и любовницами.

На верхней ступени, спиной к лившемуся из дверей свету и к мужчине, подававшему ей пальто, стояла Инес. У нее была высокая прическа, которую она делала только в особых случаях – чтобы выглядеть привлекательной и сексуальной – и никогда не носила на работу. Фалькон не успел разглядеть ее кавалера, так как, подхватив Инес под руку, он быстро нырнул с ней в темноту улицы. Они направились в сторону проспекта Рейес-Католикос. За ними никто не последовал. Это был ужин на двоих. У Фалькона сердце ушло в пятки, когда Инес мимоходом оглянулась, но тут же послышался частый перебор ее высоких каблуков по булыжникам: это она догнала своего спутника. Фалькон двинулся за ними по другой стороне улицы. Недавний голод и утомление были забыты, поскольку разум заработал на новом топливе.

Парочка пересекла проспект Рейес-Католикос, миновала уже закрывшийся бар «Ла-Тьенда». Затем через улицу Байлен вышла к задней стене Музея изящных искусств и, обогнув его, устремилась через Музейную площадь. Фалькону пришлось топтаться на месте, пока они не скрылись в глубине улицы Сан-Висенте. Когда он последовал за ними, улица уже была пуста. Он помотался по ней взад-вперед, спрашивая себя, а не почудилось ли ему все это, или, может, тот тип живет где-то поблизости, на этой самой улице, в километре от его дома.