Текст книги "Севильский слепец"

Автор книги: Роберт Чарльз Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 32 страниц)

– Сеньора Консуэло Хименес по-прежнему остается главной подозреваемой. Она единственная из опрошенных имела весомый мотив и возможность совершить убийство. Элоиса Гомес – вероятная пособница убийцы, действовавшего независимо от сеньоры Хименес.

– Не обязательно, – возразил Кальдерон. – Убийца мог быть нанят сеньорой Хименес, которая наверняка не захотела бы навлекать на себя подозрение, обеспечивая убийцу ключом. Она предложила бы ему самому найти способ проникнуть в квартиру.

– А он использовал бы проститутку или подъемник? – подхватил Рамирес. – Я знаю, как бы поступил я.

– Если девица впустила его в квартиру, зачем же он снял ее на пленку? – спросил Кальдерон. – Это бессмыслица. Гораздо больше смысла в другом – в желании показать нам, какой он ловкач.

– В обоих сценариях есть свои «за» и «против», – подытожил Фалькон.

– Вы оба серьезно подозреваете сеньору Хименес?

Рамирес ответил «да», Фалькон – «нет».

– Как вы предполагаете вести дальше расследование, старший инспектор?

Фалькон похрустел пальцами. Кальдерон поморщился. Фалькону пока не хотелось выкладывать все, что подсказывало ему внутреннее чутье. Ему требовалось время, чтобы подумать. В этом деле уже и так хватало чрезвычайных обстоятельств, чтобы еще грузить коллег тем, что случилось с Раулем Хименесом в конце 1960-х годов. Но как руководитель он обязан был иметь идеи.

– Начнем прорабатывать оба сценария и список контактов Рауля Хименеса, – сказал он. – Я думаю, нам следует продолжить обход квартир и ближайших улиц в поисках свидетеля, который подтвердит одну из версий проникновения убийцы в дом и, возможно, даст его описание. Необходимо побеседовать с руководством транспортной компании. И еще мы должны надавить на Консуэло Хименес и Элоису Гомес.

У Кальдерона не нашлось никаких возражений.

Они возвращались в полицейское управление на улице Бласа Инфанте. За рулем сидел Рамирес. Катя через мост к площади Кубы, инспектор внезапно ощутил сухость в горле, спровоцированную видом рекламы пива «Крускампо». У него мелькнула мысль, что хорошо было бы пропустить кружечку, но, уж конечно, не с Фальконом. Он предпочел бы выпить с кем-нибудь более компанейским.

– Какие у вас соображения, старший инспектор? – спросил он, оторвав Фалькона от размышлений о том, каким нескладным оказалось его первое совещание с Кальдероном.

– Я их, в общем-то, высказал судебному следователю.

– Ну уж нет, не верю! – воскликнул Рамирес, слегка постучав по рулю. – Я-то вас знаю, старший инспектор.

Эти слова заставили Фалькона развернуться на сиденье. Мысль о том, что Рамирес начал просекать его уловки, показалась ему забавной.

– Так расскажите мне, инспектор, – попросил он.

– Вы говорили ему одно, а думали совсем другое, – ответил Рамирес. – Вы, например, прекрасно знаете, что проверка всех этих контактов – такая же пустая трата времени, как опрос парней, которых уволила сеньора Хименес.

– Я этого не знаю, – сказал Фалькон. – А вот вы знаете, что есть определенные предписания. Мы должны показать, что ничего не упустили.

– Но вы же не думаете, что это выведет нас на убийцу, а?

– Я ничего не исключаю.

– Вам ли не понимать, старший инспектор, что это дело рук психопата.

– Если бы я был психопатом и получал удовольствие от насилия над людьми, я бы не выбрал квартиру на шестом этаже Эдифисьо-дель-Пресиденте со всеми сопряженными с этим сложностями.

– Он по натуре лихач.

– Он следил за этим семейством. Изучал тех, в кого метил. Именно их, – возразил Фалькон. – Он наверняка видел, как они ездили смотреть свой новый дом. Он наверняка видел, как представители транспортной компании поднимались в квартиру…

– Завтра утром нужно первым делом побеседовать с ними, – встрепенулся Рамирес. – Пропавшие комбинезоны и все такое прочее.

– Завтра Viernes Santo,[28]28
  Страстная пятница (исп.)


[Закрыть] – охладил его пыл Фалькон.

Рамирес въехал на стоянку позади полицейского управления.

– Мотив, – произнес он, вылезая из машины. – Почему вы не верите в виновность стервы?

– Стервы?

– Те парни, с которыми я разговаривал и которые были рады-радехоньки развязаться с Консуэло Хименес, расписали ее как сущую мегеру, но специалист она, по их словам, блестящий.

– И это редкость в Севилье? – спросил Фалькон.

– Это редкость в кругу богатых жен. Как правило, они не любят пачкать ручки и с утра до ночи болтают с каким-нибудь маркизом и маркизой де Никто. Но сеньора Хименес, видимо, делала все.

– Например?

– Мыла салат, крошила овощи, готовила revueltos,[29]29
  Яичница-болтунья (исп.)


[Закрыть] обслуживала столики, ходила на рынок, платила зарплату, вела бухгалтерские книги, да еще встречала гостей и занимала их беседой.

– Ну и каков ваш вывод?

– Она любила этот бизнес. И считала его своим. Новый ресторан, открытый ими в Макарене, – это была ее идея. Она делала эскизы, руководила отделкой интерьеров, подбирала декор, нанимала персонал – все сама. Единственным, чего она не касалась, было меню, так как она знает, что привлекает к ним завсегдатаев. Мастерски приготовленные классические севильские блюда.

– Похоже, вы у них бывали?

– Лучшее гаспачо в Севилье. Лучший домашний хлеб в Севилье. Лучший окорок, лучшая болтунья, лучшие отбивные котлетки… все лучшее. И к тому же недорого. Ничего эксклюзивного, хотя у них всегда есть стол для тореро и прочих идиотов.

Рамирес открыл плечом заднюю дверь полицейского управления, придержал ее для Фалькона и последовал за ним вверх по лестнице.

– К чему вы клоните? – поинтересовался Фалькон.

– Как, по-вашему, она отреагировала бы, если бы, положим, ее муж решил продать дело? – Ответ-вопрос Рамиреса буквально пригвоздил Фалькона к месту. – Я не упомянул об этом в присутствии Кальдерона, потому что пока могу опираться только на свидетельство уволенных.

– Какое везенье, что именно вы беседовали с ними, – произнес Фалькон. – Ну разве я был неправ, говоря про необходимость строго следовать предписаниям?

– Надеюсь, вы теперь не заставите меня пропахивать адресную книгу? – буркнул Рамирес.

– Так эти парни видели, как Рауль Хименес с кем-то вел переговоры?

– Вы когда-нибудь слышали про сеть ресторанов «Cinco Bellotas»[30]30
  «Пять желудей» (исп.)


[Закрыть] которой заправляет некто по имени Хоакин Лопес? Молодой, энергичный, со связями. Он один из немногих в Севилье, кто мог бы завтра же купить и возглавить рестораны Рауля Хименеса.

– Между ним и сеньорой Хименес есть какие-нибудь отношения?

– Не в курсе.

– Это слишком уж замысловато. Замысловато и чудовищно, – проговорил Фалькон, преодолевая последние ступеньки и открывая ногой дверь своего кабинета. – Ну подумайте, инспектор, кого и какими деньгами она могла соблазнить на подобную авантюру – столько времени мотаться за семьей с кинокамерой, а потом пробраться в этакую квартиру и замучить старика до смерти.

– Зависит от того, насколько сильно она этого хотела, – ответил Рамирес. – Уж поверьте мне, у нее рыльце в пушку.

Двое мужчин смотрели из окна кабинета на редеющие ряды машин в опускавшихся на землю сумерках.

– И еще один момент, – продолжил Фалькон. – Что бы убийца ни показывал Раулю Хименесу, тому приходилось тяжко. Он отказывался смотреть, и потому…

Рамирес, чей мозг уже израсходовал свой дневной ресурс, лишь кивнул и вздохнул. Он закурил сигарету, не думая или позабыв о том, что Фалькон терпеть не может, когда дымят в его кабинете.

– Так каково же ваше мнение, старший инспектор?

Фалькон вдруг заметил, что темнота настолько сгустилась, что он видит уже не пустеющую стоянку для автомобилей, а свое отражение в стекле. Собственные глаза, обведенные черными кругами, показались ему пустыми, незрячими, даже пугающими.

– Убийца навязывал ему какой-то зрительный образ, – произнес он.

– Но какой?

– У всех нас есть что-то, чего мы стыдимся, о чем нам неловко или даже больно вспоминать.

Рамирес весь напрягся и словно втянул голову в панцирь – не подступись. Никому не позволялось копаться в том, что у него внутри. Взглянув на его отражение в стекле, Фалькон решил прийти на помощь севильцу.

– Ну, скажем, как в детстве, когда оконфузился перед какой-нибудь девчонкой, или, например, из трусости не заступился за друга, или предал то, во что верил, потому что тебя могли побить. Что-то в этом роде, только перенесенное во взрослую жизнь с взрослыми отношениями.

Рамирес, опустив глаза, уставился на галстук, что означало высшую степень сосредоточенности.

– Вы имеете в виду то, о чем вас предупреждал комиссар Лобо?

Фалькон поразился этой блистательной смене темы. Коррупция – легко удаляемое позорное пятно. Машинная стирка, полоскание и отжим. И все забыто. Это только деньги. Больше ничего.

– Нет, – бросил он.

Рамирес двинулся к двери, сказав, что ему пора. Фалькон кивнул его отражению в стекле.

Внезапно он почувствовал, что выдохся. Тяжелый день навалился ему на плечи. Он закрыл глаза, но его мысли, вместо того чтобы обратиться к обеду, стаканчику вина и сну, продолжали вертеться вокруг вопроса:

Что могло внушить такой ужас?

8

Четверг, 12 апреля 2001 года,

дом Хавьера Фалькона, улица Байлен, Севилья

Хавьер Фалькон сидел в кабинете большого особняка восемнадцатого века, унаследованного им от отца. Эта цокольная комната выходила в галерею внутреннего дворика, в центре которого был фонтан, увенчанный бронзовой фигуркой мальчика, стоящего в изящном арабеске с вазой на плече. Когда фонтан бил, вода выливалась из вазы. Фалькон включал его только летом, чтобы журчание воды создавало иллюзию прохлады.

Он был один в доме. Экономка Энкарнасьон, служившая еще у его отца, уходила домой в семь вечера, и это означало, что он никогда ее не видел. Единственным свидетельством ее присутствия бывали редкие записки и ее гадкая привычка перекладывать вещи с места на место. Цветочные горшки кочевали из угла в угол дворика, мелкие предметы мебели исчезали из одних комнат, чтобы снова обнаружиться в других, статуэтки Девы Марии из Росио вдруг появлялись в прежде пустых нишах. Его жена, его бывшая жена тоже обожала перемены.

– В этой комнате можно устроить тебе бильярдную, – говаривала она. – Там можно положить твою сигарницу.

– Но я не курю.

– Мне кажется, она смотрелась бы очень мило.

– И я не играю в бильярд.

– А ты попробуй.

Эти дурацкие диалоги всплывали в памяти Фалькона, склонившегося над письменным столом с лупой. Но не с той нелепой штуковиной времен Шерлока Холмса, которую жена подарила ему на день рожденья и которая совершенно не подходила инспектору отдела по расследованию убийств. Его лупа была вставлена в рамку из плексигласа, фокусировавшую свет на рассматриваемом предмете.

Он изучал снимки, взятые из стола Рауля Хименеса. Тут же стояла обрамленная в паспарту фотография его матери с ним, тогда совсем крохой, на руках и с его семилетним братом Пако и пятилетней сестрой Мануэлей по бокам. На паспарту опирались еще две фотографии. На одной опять была запечатлена его мать, сидевшая на пляже с взлохмаченными ветром волосами, в купальном костюме и с купальной шапочкой, усыпанной резиновыми цветами с белыми лепестками. Этот любительский снимок она предпочитала всем другим. На обратной стороне значилось: Танжер, июнь 1952 года. Глядя на нее такую, двадцатипятилетнюю, полную сил, невозможно было поверить, что ей оставалось жить всего девять лет.

Со второй фотографии на него смотрел отец – черные, зачесанные назад волосы, маленькие тонкие усики, нос, слишком крупный для его молодого лица, чувственный рот и глаза. Даже на черно-белом снимке глаза были удивительные. Казалось, они различали мельчайшие детали самых отдаленных предметов и каждый попадавший в них луч света мерцал в зеленых, с янтарной обводкой зрачка, радужках. Когда он был уже восьмидесятилетним, перенесшим инфаркт стариком, эти зеленые глаза еще не утратили способности удерживать в себе свет. Именно такие глаза полагалось иметь художнику его масштаба – зоркие, пронзительные, таинственные. Отец был снят в белом смокинге с черным галстуком-бабочкой. На обороте стояла надпись: Новогодняя ночь, Танжер, 1953 год.

Фалькон тщательно обследовал фотографии Хименеса, негодуя на плохое качество снимков. И спрашивал себя, какого черта ему нужно. Он всегда имел обыкновение «рыть по периферии», но в данном случае это было глупо. Никакой связи с делом. Что изменится, если он найдет здесь кого-то из родителей? Мало ли кто находился в Танжере в одно время с Раулем и Гумерсиндой Хименес? Там было сорок тысяч испанцев. Чем больше он выдвигал доводов против своих ничем не продиктованных изысканий, тем больше увлекался ими, и тут ему вдруг пришло в голову, что он, видно, стареет.

Фалькон без особого интереса перебирал снимки яхты – Рауль Хименес просто «щелкал» свою новую игрушку, – пока не наткнулся на общий вид гавани, забитой прогулочными судами, на палубах которых толпились люди. На переднем плане красовались Хименес, его жена и дети. Они выглядели счастливыми. Жена с двумя хихикающими малышами на коленях махала рукой. Фалькон сместил лупу вверх и медленно повел вдоль ряда яхт, выстроившихся позади Раулевой. Вдруг он остановился и подвинул лупу назад, к зацепившей его взгляд паре, но решил – нет, не похоже. Потом опять прошелся по всему ряду, а когда вернулся к паре, то понял, почему поначалу отмахнулся от мысли о сходстве. У поручня яхты, превосходившей габаритами ту, что принадлежала Хименесу, стоял его отец. Он обнимал женщину, лицо которой плохо просматривалось, но волосы у нее были светлые. Они целовались. Это был краткий интимный момент, случайно схваченный фотографом Хименеса. Фалькон перевернул фото и прочел надпись на обороте: Танжер, август 1958 года. Пилар, его мать, тогда еще не умерла. Он пригляделся к блондинке и был потрясен, узнав в ней Мерседес, вторую жену отца. Он почувствовал дурноту и оттолкнул лупу. С силой прижал ладони к глазам. Вот что происходит, когда «роешь по периферии»… открываются неожиданные факты. Потому он этим и занимался.

Раздался телефонный звонок – его сестра звонила по мобильному телефону из битком набитого бара.

– Я знала, что найду тебя дома, раз ты не на работе! – крикнула в трубку Мануэла. – Чем занимаешься, братишка?

– Просматриваю старые фотографии.

– Да ну, дедуля! Надо же чуть-чуть и пожить. В ближайшие полчаса мы будем тут, в «Шатре», топай сюда, выпьешь с нами пивка. А потом мы собираемся поужинать в «Каире». Можешь приковылять и туда, если захватишь палочку.

– Пива я с вами, пожалуй, выпью.

– Молодец, братишка. И еще одна вещь. Одно очень важное условие…

– Да, Мануэла?

– Тебе запрещается произносить имя «Инес». Договорились?

Она повесила трубку. Он покачал головой над умолкнувшим телефоном. Сестричка в своем репертуаре. Он надел куртку, поправил галстук, проверил содержимое карманов и нашел адрес и телефонный номер сына Рауля Хименеса. Завтра Страстная пятница. Выходной. Он наудачу набрал номер. Хосе Мануэль Хименес снял трубку. Фалькон представился и выразил ему свои соболезнования.

– Мне уже сообщили, – ответил он, готовый повесить трубку.

– Мне хотелось бы побеседовать с вами о…

– Я не могу говорить с вами сейчас.

– А что, если нам встретиться завтра… совсем ненадолго? Мне необходимо уточнить одну деталь.

– Я, правда, не понимаю…

– Я, конечно, приехал бы в Мадрид.

– Мне нечего сказать. Я много лет не видел отца.

– В том-то и дело, что меня не интересует настоящее.

– Я действительно ничем не могу помочь.

– Подумайте на сон грядущий. А я позвоню вам еще раз утром. У вас это много времени не отнимет, а следствию вы окажете огромную услугу.

Хименес что-то промямлил и повесил трубку. Никак не скажешь, что парень – юрист, слишком уж нерешительный и неуверенный, подумал Фалькон. Он погасил лампу и вышел во дворик. Вдохнул прохладный ночной воздух и слегка вибрирующую тишину, так как в этот темный колодец в центре большого дома долетал лишь едва уловимый отголосок кипящей за его стенами жизни. Потом потянулся, широко раскинув руки, и вдруг заметил в аркаде над двориком то, что Элоиса Гомес назвала бы «движущимися тенями». Фалькон рванул вверх по лестнице, роясь на ходу в кармане в поисках ключа, чтобы отпереть кованую железную дверь в навесную галерею. В несколько прыжков он оказался у следующей двери из кованого железа, отделявшей часть галереи, куда выходила старая мастерская его отца. Там никого не было. Фалькон вернулся к арке, где ему померещилось движение, и посмотрел вниз на дворик. Вода в фонтане напоминала глянцевый черный зрачок, смотрящий в небо. Это просто усталость, решил он, и крепко зажмурился.

Фалькон вышел из дома через маленькую дверцу, прорезанную в массивных деревянных воротах с медными заклепками, служивших входом в его громадный особняк на улице Байлен. Слишком большой для него, он это знал, и слишком роскошный для его положения, но всякий раз, когда Фалькон задумывался о его продаже, он тут же спотыкался о неизбежные следствия этого шага. Во-первых, ему пришлось бы выполнить посмертную волю отца: выгрести содержимое мастерской и сжечь. Сжечь все вплоть до последнего чернового наброска. А он не мог это сделать. И не сделал. Он даже ни разу не зашел в мастерскую за те два года, что миновали со смерти отца. Он даже ни разу не отпирал эту последнюю кованую железную дверь на галерее.

Поверенный его отца умер через три месяца после оглашения завещания, а Пако и Мануэла на все плевать хотели. Их слишком занимало собственное наследство. Пако – finca[31]31
  Поместье, ферма (исп.)


[Закрыть] по разведению быков в Кортесильяс по дороге к Сьерра-де-Арасена, а Мануэлу – загородная вилла в Пуэрто-Санта-Мария. У них не было тех отношений с отцом, что у него. После того как у отца случился первый инфаркт, они перезванивались почти каждый день, а как только Фалькон перевелся в Севилью, он каждое воскресенье старался вытащить старика либо в ресторанчик, либо просто на прогулку. Между ними снова возникла почти такая же близость, какая существовала в начале 1970-х. Он единственный из детей остался с отцом после того, как Мануэла собрала вещички и укатила в Мадрид изучать ветеринарию, а Пако обосновался на ферме, оправившись от тяжелого ранения ноги, полученного на арене «Ла-Маэстранса» в Севилье, где он выступал в качестве новильеро.[32]32
  Новильеро – новичок, еще не получивший права выходить на бой с матерым быком. В так называемой «новильяде» участвуют быки-трехлетки


[Закрыть] Травма лишила его всяческих надежд на карьеру матадора.

Фалькон двинулся по булыжнику узких, похожих на ущелья улочек к бару на Калле-Гравина. Бар был переоборудован из старинной бакалейной лавки, и на его стойке до сих пор красовались антикварные весы. В дверях кучковались люди с кружками пива. Вокруг Мануэлы и ее бойфренда творилось настоящее столпотворение. Фалькон стал протискиваться к ним. По пути едва знакомые ему мужчины обнимали его за плечи, какие-то чужие тетки чмокали его – все это были друзья Мануэлы. Сестра поцеловала Фалькона, крепко прижав к своему натренированному телу. Ее бойфренд Алехандро, с которым она познакомилась в клубе, где оба тренировались на гребных аппаратах, протянул Хавьеру пиво.

– Братишка, – она называла его так с детства, – ты выглядишь усталым. Опять гора трупов?

– Нет, всего один.

– Очередное жуткое убийство в среде наркоты? – спросила она, закуривая мерзкую ментоловую сигарету – с ее точки зрения, менее вредную для здоровья.

– Жуткое – да, но на сей раз наркотики ни при чем. Все гораздо сложнее.

– Ума не приложу, как ты с этим справляешься.

– Наверняка мало кто из твоих друзей может вообразить, что такая красивая и интеллигентная женщина, как Мануэла Фалькон, может запустить руку по самое плечо в утробу коровы, чтобы вытащить мертвого теленка.

– О, я больше этим не занимаюсь.

– Неужели стрижешь когти пуделям?

– Ты должен поговорить с Пако, – сказала она, проигнорировав его вопрос. – Знаешь, у него сейчас большой напряг.

– Ферия для него – самое суматошное время.

– Нет-нет, – прошептала она. – Дело в vacas locas.[33]33
  Сумасшедшие коровы (исп.)


[Закрыть] Он боится, что его стадо заражено коровьим бешенством. Я сейчас проверяю всю ораву, неофициально, конечно.

Фалькон потягивал пиво, заедая ломтиком свежего, тающего во рту jamon Iberico de bellota.

– Если нагрянут официальные службы, – продолжала Мануэла, – и тесты выявят хоть одно животное с этой болезнью, ему придется забить все поголовье, даже племенных быков с вековыми родословными.

– Это и правда напряг.

– А тут еще у него нога разболелась. Обычная реакция на стресс. Бывают дни, когда он не может на нее наступить.

Алехандро поставил перед ними тарелку с сыром, и Хавьер инстинктивно отвернулся.

– Он не любит сыр, – пояснила Мануэла, и тарелка исчезла.

– Сегодня у меня в деле всплыло твое имя, – сказал Фалькон.

– Это не к добру.

– Ты вакцинировала одну собаку. Там был счет.

– Чью собаку?

– Надеюсь, он успел тебе заплатить.

– Если бы не заплатил, ты не нашел бы подписанную квитанцию.

– Собака принадлежала Раулю Хименесу.

– А, да, очень славный овчарик. Это был его подарок детям… они переезжают в новый дом. Он собирался зайти за ним сегодня.

Фалькон молча смотрел на сестру. Мануэла опустила глаза на кружку и поставила ее. Очень редко случалось, чтобы настоящее убийство вторгалось в бытовой разговор. Обычно Фалькон, если просили, развлекал приятелей детективными историями, упирая на исключительность своего метода и на свое внимание к деталям. Он никогда не рассказывал, как это бывает на самом деле – всегда тяжело, временами очень скучно, а моментами чудовищно страшно.

– Я беспокоюсь за тебя, братишка, – сказала она.

– Мне ничто не угрожает.

– Я имею в виду… эту работу. Она на тебя плохо действует.

– В каком смысле?

– Ну, не знаю, мне кажется, что ради самосохранения ты все больше черствеешь.

– Черствею? – повторил он. – Я? Я расследую убийства. Я докапываюсь до причин, которые приводят к этим отклонениям. Почему в эпоху таких достижений разума, при таком уровне цивилизованности мы по-прежнему можем срываться и поступать не по-человечески? Я же не усыпляю домашних животных и не вырезаю целые стада крупного рогатого скота.

– Я не думала тебя обидеть.

Они так близко наклонились друг к другу, что на него пахнуло крепким запахом ментоловых сигарет, перекрывшим настоявшийся в баре запах пота и духов. С Мануэлей всегда было так. Она держалась чересчур свободно, и поэтому ее дружки, выбираемые по внешним данным и бумажнику, никогда около нее долго не задерживались. Она не умела оставаться волнующе женственной.

– Hija,[34]34
  Детка (исп.)


[Закрыть] – вырвалось у него помимо воли, – я сегодня чертовски устал.

– Не за твою ли ежедневную усталость корила тебя Инес?

– Ты произнесла запретное слово, а не я.

Мануэла подняла глаза, улыбнулась, пожала плечами.

– Ты поинтересовался, успела ли я получить с бедняги деньги. Меня поразило твое бессердечие, вот и все. Но, возможно, это просто… флегматизм.

– Эта была дурацкая шутка, – отозвался он и тут же зачем-то соврал: – Я не знал, что собака предназначалась в подарок детям.

Алехандро втиснул между ними свой роскошный подбородок. Мануэла рассмеялась по той единственной причине, что их роман только начинался, и ей пока очень хотелось, чтобы ее приятель чувствовал себя комфортно.

Они заговорили о los toros, потому что это была единственная общая для них тема. Мануэла бурно восторгалась своим любимым тореро Хосе Томасом, который – вопреки ее вкусам – не принадлежал к числу красивейших героев арены, но вызывал ее восхищение тем, как спокойно и невозмутимо он проводил схватку. Он никогда не метался, не приплясывал, дразнил быка непременно всей мулетой, а не ее краем, так что бык всегда проносился в волоске от него, а то и сшибал его с ног. Когда же это случалось, он всякий раз поднимался и снова медленно шел в бой.

– Я как-то видела по телевизору его выступление в Мехико. Бык подцепил его на рог и вспорол ему штанину. По икре у него полилась кровь. Он страшно побледнел, но превозмог слабость, встал, выпрямился, махнул своим людям, чтоб ушли, и опять двинулся к быку. И камера все это показывала. Кровищи было столько, что она наполнила ботинок и выплескивалась при каждом шаге. Он подманил быка и всадил в него шпагу по самую рукоятку. Его сразу же увезли в больницу. Que hombre, que torero.[35]35
  Что за человек, что за тореро (исп.)


[Закрыть]

– А ваш кузен Пепе, – сказал Алехандро, слышавший эту историю тысячу раз, – Пепе Леаль! У него есть шанс выйти на арену в апрельскую Ферию?

– Он нам не кузен, – ответила Мануэла, на мгновение забыв свою роль. – Он сын брата нашей невестки.

Алехандро пожал плечами. Он пытался расположить к себе Хавьера. Ему было известно, что Хавьер – доверенное лицо Пепе и что, когда позволяет работа, утром, в день корриды, он ходит выбирать быка для молодого матадора.

– Не в этом году, – ответил Хавьер. – Он очень хорошо показал себя в марте в Оливенсе – завоевал не одно бычье ухо. Его опять приглашают на праздник Святого Иоанна в Бадахос, но пока не считают достаточным участия в нашей апрельской корриде. Ему остается лишь сидеть у бортика и надеяться, что кто-нибудь выйдет из игры.

Фалькону было жаль Пепе, этого талантливого девятнадцатилетнего мальчика, чей менеджер никак не мог протолкнуть его на самые престижные арены. И дело было отнюдь не в способностях, а лишь в стиле.

– Мода меняется, – промолвила Мануэле, знавшая, что Хавьер считает себя ответственным за парнишку.

– Он убежден, что уже слишком стар, чтобы чего-нибудь добиться, – продолжал Хавьер. – Он смотрит на Эль Хули, который всего года на два старше его, а как будто сто лет с нами, и падает духом.

Алехандро заказал у бармена еще три порции пива. Мануэла взглянула на брата, подняв бровь.

– В чем дело? – спросил он ее.

– В тебе, – последовал ответ. – В тебе и Пепе.

– Да брось.

– Вспомни, что написал этот тип в «Seis Toros» в прошлом году.

– Он идиот.

– Ты ближе к Пепе, чем его собственный отец. Тот сидит на своем бизнесе в Южной Америке и даже не приезжает посмотреть, когда его сын выступает в Мехико.

– Ты сентиментальна, как этот тип из «Seis Toros», – ответил Хавьер. – Я лишь помогаю Пепе выбирать быков.

– Ты гордишься им куда больше, чем его отец.

– Ты преувеличиваешь, – сказал Фалькон и переменил тему: – Я сегодня наткнулся на фотографию папы…

– Тебе просто необходимо найти себе женщину, Хавьер! – воскликнула она. – Это никуда не годится, ты дошел до того, что просматриваешь все старые альбомы.

– Этот снимок я нашел в кабинете Рауля Хименеса. Он был в Танжере примерно в то же самое время. Отец не знал, что попадет в кадр.

– И что же, он делал что-то непростительное?

– Фото датировано августом пятьдесят восьмого года, и он там целует женщину…

– Неужели… это была не мама?

– Вот именно, что не она.

– И это тебя поразило?

– Да, – признался он. – Это была Мерседес.

– Папа не был святым, Хавьер.

– Разве Мерседес тогда не была замужем?

– Не знаю, – выдохнула Мануэла. Ее рука с сигаретой отогнала эти слова вместе с дымом. – Таков был Танжер в те дни. Все не просыхали и трахались напропалую с кем попало.

– Постарайся, пожалуйста, вспомнить. Ты все-таки постарше, а мне и четырех лет еще не было.

– Чего ради?

– Мне просто кажется, что это может помочь.

– В расследовании убийства Рауля Хименеса?

– Нет-нет, не думаю. Это личное. Мне просто хочется разобраться в этом, и все.

– Знаешь, Хавьер, – проговорила она, – может, тебе не стоит жить в этом огромном доме в полном одиночестве?

– Я пытался жить в нем с кем-то еще, кого мы не имеем права здесь упоминать.

– В том-то и беда. Старые дома населены привидениями, а женщины не любят делить свое жизненное пространство с чужаками.

– Мне там нравится. Я чувствую себя в центре событий.

– Тем не менее ты не выбираешься в этот самый «центр событий», не правда ли? Ты знаешь только то, что находится между улицей Байлен и полицейским управлением. И дом этот чересчур велик для тебя.

– А для отца не был велик?

– Тебе надо разжиться квартиркой, вроде моей… с кондиционером.

– С кондиционером? – переспросил Хавьер. – Да, кондиционер – это, конечно, панацея. Полная очистка атмосферы. Ведь у последних моделей наверняка есть где-нибудь сбоку кнопка «Кондиционирование прошлого»?

– Ты всегда был странным ребенком, – сказала она. – Наверно, папе следовало бы позволить тебе стать художником.

– Это решило бы все проблемы, потому что я остался бы без гроша, и мне пришлось бы продать дом сразу после его смерти.

Тут подошли последние из приглашенных Мануэлей и Алехандро друзей, и Хавьер залпом допил свое пиво. Он извинился и отказался от ужина под шквал неискренних протестов. «Работа, работа…» – сто раз повторил он, но мало кто его понял, так как эти люди были защищены мягкими коконами от жестких когтей повседневного труда.

Дома Фалькон поужинал холодными мидиями в томатном соусе. Тем, что оставила ему Энкарнасьон, понимавшая, что без женщины в доме мужчина не будет питаться нормально. Он выпил бокал дешевого белого вина и подобрал соус кусочком черствого белого хлеба. Он ни о чем не думал, и все же в голове у него происходило странное коловращение. Сначала Фалькон решил, что так расслабляется перенапрягшийся за день мозг, но потом осознал, что это больше похоже на обратную перемотку видеопленки, ускоренную перемотку. Инес. Развод. Разъезд. «У тебя нет сердца». Переезд в этот дом. Угасание отца…

Он мысленно нажал на «стоп». В голове раздался отчетливый щелчок. Фалькон отправился спать с ощущением дискомфорта во всем теле. Его словно придавило черной плитой, и прошло какое-то время, прежде чем он увидел первый запомнившийся ему сон. Очень простой сон. Он был рыбой. Ему казалось, что очень крупной, хотя сам себя он не видел. Он был настоящей рыбой, для которой не существует ничего, кроме взрезаемой носом воды и блестящей точки перед глазами, которую необходимо настигнуть, потому что так велит инстинкт. Он несся быстро. Настолько быстро, что даже не видел, за чем гонится. Он просто заглотил это и помчался дальше. Но уже через мгновение он ощутил рывок, первый резкий укол в кишках и… взлетел в воздух.

Проснувшись, Фалькон огляделся и с удивлением обнаружил, что лежит в постели. Он пощупал живот. Эти мидии, свежие ли они были?